Страница:
Секрет "мамы" в том, что она училась дома, где, верно, есть киот и сундучки, в церкви... И так прочно этому училась, что если и попала в гимназию-не испортилась.
Р. Р. S. Самое лучшее (для меня) на стр. 447-49202. "Опав. лист.". Вот так и я узнала Его. А Иегову не знаю".
Вот сидящим-то "по колодцам" мне и хочется говорить. А базару - ничего.
Революции происходят не тогда, когда народу тяжело. Тогда он молится. А когда он переходит "в облегчение"... В "облегчении" он преобразуется из человека в свинью, и тогда "бьет посуду", "гадит хлев", "зажигает дом". Это революция.
Умиравшие от голоду крестьяне (где-то в Вятке) просили отслужить молебен. Но студенты на казенной стипендии, естественно, волнуются.
А всего больше "были возмущены" осыпанные золотом приближенные Павла 1-го, совершившие над ним известный акт203. Эти-прямо негодовали. Как и гвардейцы-богачи, высыпавшие на Исаакиевскую площадь 14-го декабря. Прямо страдальцы за русскую землю.
Какая пошлость. И какой ужасный исторический пессимизм.
Как объясняется роковое, черное, всемирное:
"Нужно несчастье".
Оно объясняется из какого-то врожденносущего-в "закваске" мира-неблагородства.
Страдаем - и лучше.
Счастливы-и хуже,
О, какой это Рок.
Вася стоял над мамой. ноября Сегодня ее отвезут в больницу. Идет в классы.
(вторник 20 ноября Канун Введения)
Лицо ее сжалось, и послышался вой:
- Детей жалко... Детей жалко... Детей жалко... (несколько раз прерываясь). Вчера и Домны Васильевны не было дома, а они вели себя так тихо. И ничем меня не расстроили.
Теперь она не плачет, а как-то воет. И лицо страшно сжимается...
(посвящаю эта попу Альбову,-от которого единственно услыхала грубые укоры, им сделанное, пользуясь рясой. Услыхав, только сказала "Что я ему сделала?")
Тишина лечит душу.
Но если тишина относится к "концу всего", как сон к смерти, то неужели смерть окончательное излечение?
Что мы знаем о смерти?
О, если бы что-нибудь знали!
(20 ноября, канун "Введения", мамочка легла "для молчания", тишины и отдыхи в клинику Елены Павловны)
Вселенная есть шествование. И когда замолкнут шаги-мир кончится.
И теперь уже молчание есть вечерняя заря мира.
В конце всех вещей - Бог.
И в начале вещей Бог.
Он все.
Корень всего.
Оттуда и пошел этот тон самодовольства, самонадеянности, самомнения и "всех победим", даже "завтра же". Но с миллионом в кармане и вне досягаемости для "III-го отделения" отчего же и не быть в самомнении. С миллионом и кроме того с 1000 способностей, если и не глубоких, то очень видных. За этот "гуж", однако, "по примеру" ухватились и студенты с 5-ю рублями в кармане, и нищие курсистки с одною готовностью "любить" и "все отдать" (без дурного намека), и вот им пришлось очень тяжело. Да и способностей таких нет, хотя, м. б., более глубока душа. Пришлось очень тяжко. Русская революция или, скорее, "русский протест" взял в Герцене неверную ноту, слишком высокую ноту - фистулой и поднявшись на цыпочки пальцев. Но уж нельзя в середине "спустить тон": получится какофония и невозможное. Так в Герцене собственно не зародилась, а погибла русская революция, с тех пор кричащая петушком и топчущаяся на одном месте, с его франтовским лозунгом: "Ни пяди назад!" "Мы, русские на меньшем не помиримся".
И едят, бедные, селедочку, запивая водочкой, ночуя с "курсихой" и завтра надеясь проснуться в заре торжествующего социализма.
Общественная политика, роль общества в политике, его сила и значительность в политике-начнутся тогда только, когда оно почувствует мужество отречься от Герцена и прежде всего не уважать в нем литератора (отвратительный тон).
Сказать ли наконец истину (которую едва сознают через сто лет), что общественная роль в политике начнется только с момента, когда общество, сняв шапку, поклонится Государю и скажет:
- Ты первенец Земли Русской, а мы - десятые и сотые. Но и сотые, и десятые имеют свой час, свой урок, свою задачу, свою судьбу, свое указание от Бога. Иди, и да будут благословенные пути твои. Но и ты, оглядясь на своих деток,благослови тоже наши шаги.
Вот путь Розанова, а не Желябова. Розанов написал книгу "О понимании", и ему можно поверить больше, чем мужичонке, все качества которого заключались в том, что в него была влюблена "генеральша (по отцу) Перовская"204. Но генеральши иногда и в конюхов влюбляются (Некрасова "Огородник", Фаустина-жена Антонина Пия).
(а постели ночью)
Я сам прошел (в гимназии) путь ненависти к правительству... к лицам его, к принципам его... от низа и до верхушки...- путь страстного горения сердца к "самим устроиться" и "по-молодому" (суть революции), и след., мне можно поверить, когда в 57 лет (а в сущности, начал еще в университете) я говорю, что в России нельзя ничего сделать без Государя и без веры в него; это, во-первых, и вовсе еще не главное: а самое главное, что (не говоря об эмпирических исключениях, которые "простим") Государь есть в точности лучший человек в России, т. е. наиболее о ней думающий, наиболее за нее терпевший (ряд государей, "дипломатические поражения", "конфуз" за отсталость), наиболее для нее работавший (сколько проработал Александр II!) и вместе-пока что-наиболее могущественный что-нибудь для нее сделать. Он есть лучший человек в России и поистине Первенец из всех потому, что самым положением своим и линией традиции ("с молоком матери" и "врожденные предрасположения") не имеет всецелым содержанием души никакого Другого интереса, кроме как благо России, благо народа, в условиях бессословности и внепровинциальности. Самая выработка такого лица поистине есть феномен и чудо: и, подика, если б его не было, создайте другое лицо, которое бы думало "только о народе, его благоденствии и славе". Так думали герои и святые, - как Перикл: и зато сколько его славят. Славят, собственно, не за успехи (какие особенные успехи у Перикла?), а что вот нашелся же "частный человек", который "всего себя посвятил Отечеству", и у которого вне Отечества не было своей и особой, личной и домашней, мысли. Таковы были Перикл, Кимон и еще немногие, человек семь. Аристид. Но уже Фемистокл не был таким, и не был таким Кромвель, Цезарь, величайшие из "республиканцев" Итак, человек семь всего. Какой же феномен и святое чудо, что веками терпения и страдания, веками покорности и молитвы за царей (вероятно, и гипнотически, магически это действует) русский народ выработал такое учреждение, такую "должность" и "лицо", что как вот новый вступает "в него", он вдруг начинает думать и действовать, "как Аристид и Кимон", т.е. с молитвой только об одном - "как можно справедливее", как можно "лучше стране", и-"ничего мне", "ничего особого и отдельного мне". Царская власть есть чудо Подите-ка во Франции вот теперь зародите ее, когда раз она исчезла. Только через 500 лет может вновь явиться,- в меньший срок нельзя сделать. Но ошибаться и даже вредить могли и Аристид, и Кимон. Однако в царской власти и через ее таинственный институт побеждено чуть не главное зло мира, которого никто не умел победить и никто его не умел избежать: злая воля, злое желание-злая, злобная страсть. Дело не в ошибках: поправить всякие ошибки ничего не значит; в истории и даже в мире, в сложении его. в корнях его лежит и всему присуща злая. безобразная воля: Каин, Диавол, Люцифер. Вот с чем не могли справиться народы и от чего человечество невыразимо страдало, встречаясь, с чем гибли народы и разбивались целые цивилизации. Это-то метафизическое зло истории и даже метафизическое зло мира побеждено выработкой, в сущности, сверхисторического явления, явления какого-то аномального и анормального (конечно!)-царя: в котором зложелательность pur sang (кровная (фр.).) есть contradictio in adjecto (противоречие в себе самой (лат.)), невозможность и небываемость. Вот почему злоумыслить что-нибудь на царя и отказать ему в повиновении, если он по болезни страстен и гневен (Грозный), или даже если бы он был лишен рассудка - ужасная вещь в отношении всей истории, всего будущего, тысячи лет вперед; ибо это неповиновение или это злоумышление могло бы в последующих государях разрушить то главное, что составляет суть всего: их благость и их всецелую, без остатка для себя, благорасположенность ко всем и всему окружающему в стране своей Перикл, зная, что его "изгонят" или могут изгнать, вдруг стал бы "откладывать в копилку про черный день и на случай" Из царя именно исключен "случай" и "черный день" Все дни царя суть светлы, и о светлых днях ему молится весь народ, ибо непрерывный свет в душе царя есть тот свет, которым освещается вся страна Вот отчего история с Павлом 1-м была черна, подла, омерзительна для воспоминания, и ее антиблагой характер, "вредный последствиями", был как бы мы проиграли 12-ый год; и отчего гг. из Женевы и Парижа205 и должны быть не просто казнимы, а истребляемы, ибо сами они истребляют, в сущности, весь свет, всю радость, весь смысл, которым живет, и осмысливается, и онормляется весь русский народ Вот отчего "раздражить" Государя, сделать ему "огорчение" есть величайшее народу злодеяние "Перикла обворовали", "Периклу дали пощечину", "за Периклом .гонялись с пистолетом"206- "нет Перикла!"-Ну, а что значит "нет Перикла" для Афин- это знает Иловайский, да и не он один Вот отчего истребление всяких врагов Государя и всякой вражды к Государю есть то же, что осушение болот, что лучшее обрабатывание земли, что "дождь для хлеба" и проч. Никакого черного дня Государю, все дни era должны быть белы - это коренная забота народа, на которую, как на хорошую пахоту урожай, отвечает любовь всемогущего существа о народе, труд для него, забота о нем.
Теперь - о вере, Евангелии и Христе. Т.е. о Церкви, которая ничего еще и не делает и ничего еще и не имеет, кроме как хранить, говорить, учить и распространять Евангелие, Христа и Вечную Жизнь.
Едва я сказал, как все закричат "Да ведь это цивилизация!" Это уж не Боклишко с Дарвинишком, не Спенсеришко в 20-ти томах, это не "наш Николай Григорьевич" (Чернышевский)207, все эти лапти и онучи русского просвещения, а это цивилизация а самом деле от пришествия гуннов и Алариха до Эдуарда Исповедника, до Крестовых походов, до рыцарства, до Сервантеса, до Шекспира и самой Революции. Что же тут трясутся "в изданиях Пирожкова" Ренан и Штраус208: да их выдрать за уши, дать им под зад и послать их к черту. Если запищат наши "Современники" и девица Кускова - сослать их за Кару. Что же делать с червяком, который упал с потолка вам в кушанье? Такового берут в ложку и выплескивают к черту. Вечная Жизнь и Бокль, проповедь Апостолов и 43 года "Вестника Европы", который не удостоил их хотя бы когда-нибудь назвать по имени и верно не знал, что их "12" ("исторический журнал"). Какое же рассуждение: "Вестник Европы" нужен 6000 своих подписчиков. Евангелие было необходимо человечеству двадцать веков, каждому в человечестве. Кто же бережет лопух, который заглушает сад, кто бережет червя, который ест яблоко, и кто бережет разбойника, который режет на дороге? Никакого рассуждения, что все это к выбросу. Но я говорю о корнях (исторических), когда хочу рассуждать: в Евангелии, в одной книге, и в Церкви, т. е. в одном учреждении, Европа - не русские и не немцы, а Европа - имеет то одно, как бы "в горсть взятое", чего не имели Греция и Рим, не имеют и Китай и Индия. Ибо там если и есть Будда и Конфуций, то это-философия, которая еще имеет соперничество в более древних лицах. Но Европа и только одна она имеет одно рождение из одного Лица-Христа. Нет "Европы", а есть "Христианский мир", и все знают, что "Христианский мир" обширнее, многозначительнее и вечнее "Европы", а "Христос" обширнее "Христианского мира" и есть "Вечность" и "Все".
Понимаете ли вы отсюда, что Спенсеришку надо было драть за уши, а "Николаю Григорьевичу" дать по морде, как навонявшему в комнате конюху. Что никаких с ними разговоров нельзя было водить. Что их просто следовало вывести за руку, как из-за стола выводят господ, которые вместо того, чтобы кушать, начинают вонять. Догадываетесь ли вы, наконец, что цивилизация XIX-го века, которая в значительной степени есть анти-христианская, была вовсе не "цивилизация", а скандал в ней, и не "прогресс", а "наследили на полу" и надо это подтереть. Пришли свиньи и изрыли мордами огород: это не значит, что огороду не надо быть и надо к осени остаться без овощей, а значит, что свиней надо прогнать или заколоть, а гряды поправить, вырытое вновь всадить в землю и по осени собирать плоды.
И вот эта "Церковь" - она уже до того превосходит Россию, она до того превосходит Европу, что Русский Царь, о котором я сказал все слова, какие сказал,-Он склоняется перед одною Церковью, как Вечным Источником жизни всех и так же страшится и испуган Ее огорчить, как каждый из нас страшится и испуган огорчить Его.
И эти два, в слиянии, образуют Свод над мужиком и Русью, над каждым и всеми. Какого не имели ни Рим, ни Афины.
(устал. Ночью в кровати 21 ноября)
Весь парламент есть, в сущности, бодливость безрогих коров и "критика на быка" раздувающейся лягушки. По крайней мере, наш парламент и, по крайней мере, до сих пор.
Удался и с достоинством он только в Англии. Там он - народен и "с осанна". У нас он в противоречии "с Господи помилуй" и, вероятно, просто пройдет.
Нам нужно что-то другое. Что-не ясно.
К числу безумств нашего 5-летнего ребеночка относится то, что он уже оскорбил Церковь. Это "уже" никак не сотрешь и последствий его никак не избежишь. Последствие же есть то, что церковному народу он останется навсегда чужд и враждебен, а бесцерковные частицы в народе суть хулиганские. Хулиганство он потянул к себе, а историю оттолкнул. Что же с ним делать и куда его девать? Ибо такие вещи можно "девать", а "сделать из них" - ничего нельзя. И сделал он это ради сущих пустяков.
Парламент наш даже не есть политическое явление, а просто казенный клуб на правительственном содержании. Если бы он был политическим явлением, он сейчас же, родясь,- начал бы союзиться, искал "усилиться". А "наш 5-тилеток" сейчас же заявил:
- Я, па-па-ся, у-сех сильнее.
Пока его не ударили по-носу. Тогда наш осетр нырнул в воду, а затем даже неизвестно куда пропал: поехал в Лондон и только через год аукнулся в Париже. До того бедный испугался. Да и все они вообще чрезвычайно пугливы. Родичев сделал оскорбительный намек ("Столыпинский галстух"),- но не только потом извинился, а захворал от проявленной храбрости ("букеты" дам больному)209.
Между тем роль его была действительно велика и в высшей степени проста. Нужно было избавиться от того "крапивного семени", с которым войну начал еще Сумароков,- от чиновничества. Точнее-не избавиться, а серьезно подчинить себе и своему активному возбуждающему контролю. Для этого надо было именно осоюзиться с Царем, с духовенством, с дворянством, с купечеством, которых чиновник, в сущности, всех "съел". Съел, поставя на место их свою безличность и формальность. Нужно было вернуть "лицо" всем этим угнетенным началам русской истории-лицо, достоинство, деятельность.
Вместо этого парламент у нас явился "журналистом", тем русским журналистом, который беден и потому ругает богатых, без власти и потому ругает людей значительных, жид и некрещеный и потому ругает русских и веру. Это нелепое и чудовищное явление, вполне гадкое и в гуттенберговском наборе, стало еще гаже, обсуждая "законы". Оно стало комическим явлением и ничем, кроме комических заслуг, не может отличиться.
Господи! Прости ей грех, прости ей грех, прости ей грех.
Потому что она наследница твоего богатства, которое Ты оставил миру, чтобы не заблудился мир. И которого если не будет, мир заблудится. И которого не будет, если погибнет Церковь.
Не дай погибнуть ей. Поддержи ее. Поддержи ее и укрепи.
Мучительное в положении Церкви, что она не знает среднего пути между буйством и ренегатством самой вере (Гр. Петров)-и между смирением, переходящим в трусость, попустительство и лесть.
Нет кроткого мужества, нет мужественной кротости - в этом почти все.
(21 ноября)
Я нуждаюсь только в утешении и мне нужен только Христос
(Язычество и юдаизм и на ум не приходят).
(за корректурой ночью в редакции 22 ноября)
Вот что значит рвануться к неудачной теме: Франция гибнет и уже почти погибла (даже население вырождается) в судорожных усилиях достигнуть просто глупой темы - Свободы.
Нужно достигать гармонии, счастья, добродетели, героизма, хлеба, женщин; ну, если брать отрицательное - достигать разврата.
А не пустоты: а свобода есть просто пустота, простор.
- Двор пуст, въезжай кто угодно. Он не занят, свободен.
- Эта квартира пустует, она свободна.
- Эта женщина свободна. У нее нет мужа, и можешь ухаживать.
- Этот человек свободен, он без должности. Ряд отрицательных определений, и "свобода" их все объединяет.
- Я свободен, не занят.
От "свободы" все бегут: работник - к занятости, человек - к должности, женщина - к мужу. Всякий - к чему-нибудь.
Все лучше свободы, "кой-что" лучше свободы, хуже "свободы" вообще ничего нет, и она нужна хулигану, лоботрясу и сутенеру.
К этому-то милому идеалу, "обнимая воздух", Франция и рванулась. И .разбилась в пустоте.
Тогда как надо было стремиться к гармонии, порядку и работе. Тогда как можно рваться: к героизму - без Бога, к святости - в Боге.
(каб. уедин.210, 23 ноября)
Смерть не страшна тому, кто верит в бессмертие.
Но как ему поверить?
Христос указал верить.
Но как я поверю Христу!
Значит, главное в испуге моем - неверие в Христа.
И мука моя от того, что я далек от Христа. Кто меня приведет ко Христу? Церковь вела, но я не шел.
(23 ноября в редакции ночью, хлопоты о статье)
От всего ушел и никуда не пришел.
(о себе)
Из всех роскошеств мира она любила одну чистоплотность.
(детям - как завет от мамочки)
Бархатная кофточка у нее была-раз (синяя, в молодости); платья такого не было. Шелковые кофточки, конечно, были.
...Так моя жизнь, как я вижу, загибается к ужасному страданию совести. Я всегда был относительно ее беззаботен, думая, что "ее нет", что "живу, как хочу". Просто-ничего о ней не думал. Тогда она была приставлена (если есть "путь", а я вижу, что он есть) в виде "друга", на которого я оглядывался и им любовался, но по нему не поступал.
И вот эта мука: друг гибнет на моих глазах и. в сущности, по моей вине. Мне дано видеть каждый час ее страдания, и этих часов уже три года. И когда "совесть" отойдет от меня: оставшись без "совести", я увижу всю пучину черноты, в которой жил и в которую, собственно, шел.
Это ужасно: и если, напр., остаться с этой тоской не на 3 года. а на весь "загробный мир", на всю вечную жизнь, то разве это не ад, краешек которого я ощущаю. Она же, "друг" мой, всю себя отдавшая другим - перейдет в вечную радость.
Вот на остающиеся 10 лет жизни я несчастен потому, что не позвал вовремя Карпинского.
И в детстве: свой домик, брат 19-ти лет, сильный, умный и даровитый, сестра вернулась (из Кологрива), кончив училище... Да мать-ну, в усталости. Да два малолетка. Да брат лет 16-чуть-чуть слабоумный, "придурковатый", но тих и благородный, "плачущий" (когда его обижали "разумные"; они его обижали)211.
Отчего бы не жить? Огород большой. Парники. Аллеи липовые (или березовые? - за младенчеством не помню) вырубили. Т.е. земля большая.
Была своя корова (темная шатенка).
Отчего бы не жить?
Но 19-тилетний брат, когда его посылали в аптеку Зейгница, - то приносил пузырек чего-то мутного. По "неформальной" завертке (цветные бумажки) догадывались, что это он сам наливал. Деньги же (меньше рубля) брал себе. Как-то раз сказал при мне (был один, и я с ним,- но слова слышал, не понимая смысла): "Это мне для........" "И немножко вина".
И для "......" же уносил последнее белье из комода (матернее, сестрино, наше детское). Говорили об этом. Как с ним драться, когда он всех сильнее (старший в дому).
Мать лежала (болезнь).
Дети играли. Я (из-под палки) все на носилках носил навоз в парники (очень тяжело, руки обрывались, колена подгибались). Потом - поливал (легче, но отвратительно, что, вытаскивая ведра из прудика, всегда заливал штаны). Потом-полол. Мне было 7-8-9 лет (хорошо бы труд, но всегда без улыбки и ни единого слова, т. е. каторжный). 19-летний и 17-летняя-ничего. (Нельзя было их заставить, и даже оскорблялись на "попросить".)
И развалилось все. В проклятиях. Отчаянии. Отчего? Не было гармонии. Где? и доме. Так "в доме", а не-"в обществе", до которого ни нам не дотянуться, ни ему до нас не дотянуться.
Как же вы меня убедите в правоте Лассаля и Маркса?
И кто нас "притеснял"? Да мы были свободны, как галки в поле или кречеты в степи. И-проклятие, отчаяние и гибель.
А могли бы быть не только удовлетворены, но счастливы. Да: было еще пенсии 300 р. в год, по 150 р. в полугодие (получали полугодиями).
(ночью в постели вспоминаю)
Он точно кисточкой рисует свои добродетели. И так как узор красив, то он продолжает быть добродетельным.
Но это не доброта.
Доброта болеет. Доброта делает. Доброта не оглядывается. Доброта не ищет "себя" и "своего" в поступке: она видит внутри поступка своего только лицо того, кому нужен поступок.
Доброта не творит милостыни, доброта творит братское дело. Мы все братья, л богатые, и нищие, и знатные, и простые. Ибо завтра богатый может потерять богатство и знатный очутиться в тюрьме.
В 1895-6 году я определенно помню, что у меня не было тем.
Музыка (в душе) есть, а пищи на зубы не было. Печь пламенеет, но ничего в ней не варится. Тут моя семейная история и вообще все отношение к "другу" и сыграло роль. Пробуждение внимания к юдаизму, интерес к язычеству, критика христианства - все выросло из одной боли, все выросло из одной точки. Литературное и личное до такой степени слилось, что для меня не было "литературы", а было "мое дело", и даже литература вовсе исчезла вне "отношения к моему делу". Личное перелилось в универсальное. Да это так и есть на самом деле. Отсюда моя неряшливость в литературе. Как же я не буду неряшлив в своем доме. Литературу я чувствую как "мой дом". Никакого представления, что я "должен" что-нибудь в ней, что от меня чего-то "ожидают".
На "том свете" я спрошу:
- Ну, что же. Вера, доносила старые калоши? Потому что на этом свете она спросила:
- Барин, у вас калоши-то худые. Отдайте их мне.
И я, засыпая после обеда, сказал:
- Возьми, Вера.
Она была черная, худая и мертвенная, лет 45-ти, но очень служила мне верной службой.
Я не догадался ничем ее отдарить. Не пришло на ум (действительно). А теперь почему-то мучит и вспоминаю. Это было 23 года назад.
Она была безмолвная и безответная. Огурцы засолила. Подает в сентябре. Твердые-претвердые.
- Что это за нелепые огурцы, Вера?
- Это с острогоном. Крепче. Через 2 недели будут совсем хороши.
Котлеты. И-ягоды черные!!!
- Это что за нелепость. Вера???!!!
- Я у купцов так готовила. С черносливом.
И действительно было приятно.
(в Ельце)
У Родзевича была горничная. Очень милая. Он же был жесток (учитель математики).
Тогда я. Стройкой, Запольский, Штейн (жили у Василия Максимовича, наверху) решили ему отомстить за вечные двойки.
По длинному нижнему коридору (учительскому) она несла барину суп. Обе руки заняты. "Точно нас осенило": мы подскочили с трех сторон и стали... чего-то искать у нее в кофте- Волнуется, бранится, но ничего не может поделать (руки заняты). И бежать не может (уронит миску). Бранится. У нас руки как таракашки по ней бегают. Но ничего особенного, и вообще скромно. IV класс гимназии... "Глупыши и не понимаем". Нам бы надругаться над Родзевичем.
Он был поляк, католик, ханжа и сослан в Нижний за "бунт". Бесцеремонно он всем полякам ставил не менее 3-х (даже Горскому, который ничего не знал и нагло манкировал); нам же, русским, почти сплошь ставил двойки.
Он был маленький, почти крошечного роста, с козлиной бородой, худой, злобный и почему-то вокруг шеи наматывал длиннейший грязный шарф.
Голос-громовый. Сущий сатир или дьявол.
На другой день, войдя на кафедру, но не садясь, он гробовым, глухим голосом, непонятно ни для кого в классе (кроме "нас четырех"):
"И вы-ы-ы! - Бормотанье... - Испорченные ю-ю-ю-юноши... Некоторые из вас... Осмеливаются... Даже своих наставников не уважать"...
Но он был до того хитер, что в этот урок никого из нас не вызвал к доске (доказывать теорему).
Только потом мучил.
(в Нижнем)
Любовь продажная кажется "очень удобною": "у кого есть пять рублей, входи и бери". Да, но
Облетели цветы,
И угасли огни...212
Что же он берет? Кусок мертвой резины. Лайковую перчатку, притом заплеванную и брошенную на-пол, которую подымает и натягивает на свою офицерскую руку и свою студенческую руку. "Продажная любовь" есть поистине гнусность, которая должна быть истреблена пушками (моя гимназическая мечта), порохом и ножом. На нее нужно смотреть, как на выделку "фальшивой монеты", подрывающей "кредит государства". Ибо она, все эти "лупанары"213 и переполняющие улицы ночью шляющиеся проститутки,- "подрывают кредит семьи", "опровергают семью", делают "не нужным (осязательно и прямо) брак". Ну, а уж "брак" и "семья" не менее важны для нации, чем фиск, казна.
Но "проституция ничему не уступает": свидетельство истории. И значит, "пусть она будет", но совершенно в ином виде, чем теперь: не в виде бродячих грязных собак, шляющихся "для всякого" по улице, не в виде "мелочной лавочки", где каждый берет "на три копейки семечек". Нужен иной ее образ: не оскверняющий, не развращающий.
Как-то у меня мелькнуло в уме: в часть вечера между 7-9 (и только) все свободные (без мужей и не "лунного света")214 выходят и садятся на деревянные лавочки, каждая перед своим домом и скромно одетые,-держа каждая цветок в руке. Глаза их должны быть скромно опущены книзу, и они не должны ничего петь и ничего говорить. Никого-звать. Проходящий, останавливаясь перед той, которая ему понравилась, говорит ей привет: "Здравствуй. Я с тобой". После чего она встает и, все не взглядывая на него, входит в дом свой. И становится в этот вечер женою его. Для этого должны быть назначены определенные дни в неделе, в каждом месяце и в целом году. Пусть это будут дни "отпущенной грешницы"215 - в память ее......
Р. Р. S. Самое лучшее (для меня) на стр. 447-49202. "Опав. лист.". Вот так и я узнала Его. А Иегову не знаю".
Вот сидящим-то "по колодцам" мне и хочется говорить. А базару - ничего.
Революции происходят не тогда, когда народу тяжело. Тогда он молится. А когда он переходит "в облегчение"... В "облегчении" он преобразуется из человека в свинью, и тогда "бьет посуду", "гадит хлев", "зажигает дом". Это революция.
Умиравшие от голоду крестьяне (где-то в Вятке) просили отслужить молебен. Но студенты на казенной стипендии, естественно, волнуются.
А всего больше "были возмущены" осыпанные золотом приближенные Павла 1-го, совершившие над ним известный акт203. Эти-прямо негодовали. Как и гвардейцы-богачи, высыпавшие на Исаакиевскую площадь 14-го декабря. Прямо страдальцы за русскую землю.
Какая пошлость. И какой ужасный исторический пессимизм.
Как объясняется роковое, черное, всемирное:
"Нужно несчастье".
Оно объясняется из какого-то врожденносущего-в "закваске" мира-неблагородства.
Страдаем - и лучше.
Счастливы-и хуже,
О, какой это Рок.
Вася стоял над мамой. ноября Сегодня ее отвезут в больницу. Идет в классы.
(вторник 20 ноября Канун Введения)
Лицо ее сжалось, и послышался вой:
- Детей жалко... Детей жалко... Детей жалко... (несколько раз прерываясь). Вчера и Домны Васильевны не было дома, а они вели себя так тихо. И ничем меня не расстроили.
Теперь она не плачет, а как-то воет. И лицо страшно сжимается...
(посвящаю эта попу Альбову,-от которого единственно услыхала грубые укоры, им сделанное, пользуясь рясой. Услыхав, только сказала "Что я ему сделала?")
Тишина лечит душу.
Но если тишина относится к "концу всего", как сон к смерти, то неужели смерть окончательное излечение?
Что мы знаем о смерти?
О, если бы что-нибудь знали!
(20 ноября, канун "Введения", мамочка легла "для молчания", тишины и отдыхи в клинику Елены Павловны)
Вселенная есть шествование. И когда замолкнут шаги-мир кончится.
И теперь уже молчание есть вечерняя заря мира.
В конце всех вещей - Бог.
И в начале вещей Бог.
Он все.
Корень всего.
Оттуда и пошел этот тон самодовольства, самонадеянности, самомнения и "всех победим", даже "завтра же". Но с миллионом в кармане и вне досягаемости для "III-го отделения" отчего же и не быть в самомнении. С миллионом и кроме того с 1000 способностей, если и не глубоких, то очень видных. За этот "гуж", однако, "по примеру" ухватились и студенты с 5-ю рублями в кармане, и нищие курсистки с одною готовностью "любить" и "все отдать" (без дурного намека), и вот им пришлось очень тяжело. Да и способностей таких нет, хотя, м. б., более глубока душа. Пришлось очень тяжко. Русская революция или, скорее, "русский протест" взял в Герцене неверную ноту, слишком высокую ноту - фистулой и поднявшись на цыпочки пальцев. Но уж нельзя в середине "спустить тон": получится какофония и невозможное. Так в Герцене собственно не зародилась, а погибла русская революция, с тех пор кричащая петушком и топчущаяся на одном месте, с его франтовским лозунгом: "Ни пяди назад!" "Мы, русские на меньшем не помиримся".
И едят, бедные, селедочку, запивая водочкой, ночуя с "курсихой" и завтра надеясь проснуться в заре торжествующего социализма.
Общественная политика, роль общества в политике, его сила и значительность в политике-начнутся тогда только, когда оно почувствует мужество отречься от Герцена и прежде всего не уважать в нем литератора (отвратительный тон).
Сказать ли наконец истину (которую едва сознают через сто лет), что общественная роль в политике начнется только с момента, когда общество, сняв шапку, поклонится Государю и скажет:
- Ты первенец Земли Русской, а мы - десятые и сотые. Но и сотые, и десятые имеют свой час, свой урок, свою задачу, свою судьбу, свое указание от Бога. Иди, и да будут благословенные пути твои. Но и ты, оглядясь на своих деток,благослови тоже наши шаги.
Вот путь Розанова, а не Желябова. Розанов написал книгу "О понимании", и ему можно поверить больше, чем мужичонке, все качества которого заключались в том, что в него была влюблена "генеральша (по отцу) Перовская"204. Но генеральши иногда и в конюхов влюбляются (Некрасова "Огородник", Фаустина-жена Антонина Пия).
(а постели ночью)
Я сам прошел (в гимназии) путь ненависти к правительству... к лицам его, к принципам его... от низа и до верхушки...- путь страстного горения сердца к "самим устроиться" и "по-молодому" (суть революции), и след., мне можно поверить, когда в 57 лет (а в сущности, начал еще в университете) я говорю, что в России нельзя ничего сделать без Государя и без веры в него; это, во-первых, и вовсе еще не главное: а самое главное, что (не говоря об эмпирических исключениях, которые "простим") Государь есть в точности лучший человек в России, т. е. наиболее о ней думающий, наиболее за нее терпевший (ряд государей, "дипломатические поражения", "конфуз" за отсталость), наиболее для нее работавший (сколько проработал Александр II!) и вместе-пока что-наиболее могущественный что-нибудь для нее сделать. Он есть лучший человек в России и поистине Первенец из всех потому, что самым положением своим и линией традиции ("с молоком матери" и "врожденные предрасположения") не имеет всецелым содержанием души никакого Другого интереса, кроме как благо России, благо народа, в условиях бессословности и внепровинциальности. Самая выработка такого лица поистине есть феномен и чудо: и, подика, если б его не было, создайте другое лицо, которое бы думало "только о народе, его благоденствии и славе". Так думали герои и святые, - как Перикл: и зато сколько его славят. Славят, собственно, не за успехи (какие особенные успехи у Перикла?), а что вот нашелся же "частный человек", который "всего себя посвятил Отечеству", и у которого вне Отечества не было своей и особой, личной и домашней, мысли. Таковы были Перикл, Кимон и еще немногие, человек семь. Аристид. Но уже Фемистокл не был таким, и не был таким Кромвель, Цезарь, величайшие из "республиканцев" Итак, человек семь всего. Какой же феномен и святое чудо, что веками терпения и страдания, веками покорности и молитвы за царей (вероятно, и гипнотически, магически это действует) русский народ выработал такое учреждение, такую "должность" и "лицо", что как вот новый вступает "в него", он вдруг начинает думать и действовать, "как Аристид и Кимон", т.е. с молитвой только об одном - "как можно справедливее", как можно "лучше стране", и-"ничего мне", "ничего особого и отдельного мне". Царская власть есть чудо Подите-ка во Франции вот теперь зародите ее, когда раз она исчезла. Только через 500 лет может вновь явиться,- в меньший срок нельзя сделать. Но ошибаться и даже вредить могли и Аристид, и Кимон. Однако в царской власти и через ее таинственный институт побеждено чуть не главное зло мира, которого никто не умел победить и никто его не умел избежать: злая воля, злое желание-злая, злобная страсть. Дело не в ошибках: поправить всякие ошибки ничего не значит; в истории и даже в мире, в сложении его. в корнях его лежит и всему присуща злая. безобразная воля: Каин, Диавол, Люцифер. Вот с чем не могли справиться народы и от чего человечество невыразимо страдало, встречаясь, с чем гибли народы и разбивались целые цивилизации. Это-то метафизическое зло истории и даже метафизическое зло мира побеждено выработкой, в сущности, сверхисторического явления, явления какого-то аномального и анормального (конечно!)-царя: в котором зложелательность pur sang (кровная (фр.).) есть contradictio in adjecto (противоречие в себе самой (лат.)), невозможность и небываемость. Вот почему злоумыслить что-нибудь на царя и отказать ему в повиновении, если он по болезни страстен и гневен (Грозный), или даже если бы он был лишен рассудка - ужасная вещь в отношении всей истории, всего будущего, тысячи лет вперед; ибо это неповиновение или это злоумышление могло бы в последующих государях разрушить то главное, что составляет суть всего: их благость и их всецелую, без остатка для себя, благорасположенность ко всем и всему окружающему в стране своей Перикл, зная, что его "изгонят" или могут изгнать, вдруг стал бы "откладывать в копилку про черный день и на случай" Из царя именно исключен "случай" и "черный день" Все дни царя суть светлы, и о светлых днях ему молится весь народ, ибо непрерывный свет в душе царя есть тот свет, которым освещается вся страна Вот отчего история с Павлом 1-м была черна, подла, омерзительна для воспоминания, и ее антиблагой характер, "вредный последствиями", был как бы мы проиграли 12-ый год; и отчего гг. из Женевы и Парижа205 и должны быть не просто казнимы, а истребляемы, ибо сами они истребляют, в сущности, весь свет, всю радость, весь смысл, которым живет, и осмысливается, и онормляется весь русский народ Вот отчего "раздражить" Государя, сделать ему "огорчение" есть величайшее народу злодеяние "Перикла обворовали", "Периклу дали пощечину", "за Периклом .гонялись с пистолетом"206- "нет Перикла!"-Ну, а что значит "нет Перикла" для Афин- это знает Иловайский, да и не он один Вот отчего истребление всяких врагов Государя и всякой вражды к Государю есть то же, что осушение болот, что лучшее обрабатывание земли, что "дождь для хлеба" и проч. Никакого черного дня Государю, все дни era должны быть белы - это коренная забота народа, на которую, как на хорошую пахоту урожай, отвечает любовь всемогущего существа о народе, труд для него, забота о нем.
Теперь - о вере, Евангелии и Христе. Т.е. о Церкви, которая ничего еще и не делает и ничего еще и не имеет, кроме как хранить, говорить, учить и распространять Евангелие, Христа и Вечную Жизнь.
Едва я сказал, как все закричат "Да ведь это цивилизация!" Это уж не Боклишко с Дарвинишком, не Спенсеришко в 20-ти томах, это не "наш Николай Григорьевич" (Чернышевский)207, все эти лапти и онучи русского просвещения, а это цивилизация а самом деле от пришествия гуннов и Алариха до Эдуарда Исповедника, до Крестовых походов, до рыцарства, до Сервантеса, до Шекспира и самой Революции. Что же тут трясутся "в изданиях Пирожкова" Ренан и Штраус208: да их выдрать за уши, дать им под зад и послать их к черту. Если запищат наши "Современники" и девица Кускова - сослать их за Кару. Что же делать с червяком, который упал с потолка вам в кушанье? Такового берут в ложку и выплескивают к черту. Вечная Жизнь и Бокль, проповедь Апостолов и 43 года "Вестника Европы", который не удостоил их хотя бы когда-нибудь назвать по имени и верно не знал, что их "12" ("исторический журнал"). Какое же рассуждение: "Вестник Европы" нужен 6000 своих подписчиков. Евангелие было необходимо человечеству двадцать веков, каждому в человечестве. Кто же бережет лопух, который заглушает сад, кто бережет червя, который ест яблоко, и кто бережет разбойника, который режет на дороге? Никакого рассуждения, что все это к выбросу. Но я говорю о корнях (исторических), когда хочу рассуждать: в Евангелии, в одной книге, и в Церкви, т. е. в одном учреждении, Европа - не русские и не немцы, а Европа - имеет то одно, как бы "в горсть взятое", чего не имели Греция и Рим, не имеют и Китай и Индия. Ибо там если и есть Будда и Конфуций, то это-философия, которая еще имеет соперничество в более древних лицах. Но Европа и только одна она имеет одно рождение из одного Лица-Христа. Нет "Европы", а есть "Христианский мир", и все знают, что "Христианский мир" обширнее, многозначительнее и вечнее "Европы", а "Христос" обширнее "Христианского мира" и есть "Вечность" и "Все".
Понимаете ли вы отсюда, что Спенсеришку надо было драть за уши, а "Николаю Григорьевичу" дать по морде, как навонявшему в комнате конюху. Что никаких с ними разговоров нельзя было водить. Что их просто следовало вывести за руку, как из-за стола выводят господ, которые вместо того, чтобы кушать, начинают вонять. Догадываетесь ли вы, наконец, что цивилизация XIX-го века, которая в значительной степени есть анти-христианская, была вовсе не "цивилизация", а скандал в ней, и не "прогресс", а "наследили на полу" и надо это подтереть. Пришли свиньи и изрыли мордами огород: это не значит, что огороду не надо быть и надо к осени остаться без овощей, а значит, что свиней надо прогнать или заколоть, а гряды поправить, вырытое вновь всадить в землю и по осени собирать плоды.
И вот эта "Церковь" - она уже до того превосходит Россию, она до того превосходит Европу, что Русский Царь, о котором я сказал все слова, какие сказал,-Он склоняется перед одною Церковью, как Вечным Источником жизни всех и так же страшится и испуган Ее огорчить, как каждый из нас страшится и испуган огорчить Его.
И эти два, в слиянии, образуют Свод над мужиком и Русью, над каждым и всеми. Какого не имели ни Рим, ни Афины.
(устал. Ночью в кровати 21 ноября)
Весь парламент есть, в сущности, бодливость безрогих коров и "критика на быка" раздувающейся лягушки. По крайней мере, наш парламент и, по крайней мере, до сих пор.
Удался и с достоинством он только в Англии. Там он - народен и "с осанна". У нас он в противоречии "с Господи помилуй" и, вероятно, просто пройдет.
Нам нужно что-то другое. Что-не ясно.
К числу безумств нашего 5-летнего ребеночка относится то, что он уже оскорбил Церковь. Это "уже" никак не сотрешь и последствий его никак не избежишь. Последствие же есть то, что церковному народу он останется навсегда чужд и враждебен, а бесцерковные частицы в народе суть хулиганские. Хулиганство он потянул к себе, а историю оттолкнул. Что же с ним делать и куда его девать? Ибо такие вещи можно "девать", а "сделать из них" - ничего нельзя. И сделал он это ради сущих пустяков.
Парламент наш даже не есть политическое явление, а просто казенный клуб на правительственном содержании. Если бы он был политическим явлением, он сейчас же, родясь,- начал бы союзиться, искал "усилиться". А "наш 5-тилеток" сейчас же заявил:
- Я, па-па-ся, у-сех сильнее.
Пока его не ударили по-носу. Тогда наш осетр нырнул в воду, а затем даже неизвестно куда пропал: поехал в Лондон и только через год аукнулся в Париже. До того бедный испугался. Да и все они вообще чрезвычайно пугливы. Родичев сделал оскорбительный намек ("Столыпинский галстух"),- но не только потом извинился, а захворал от проявленной храбрости ("букеты" дам больному)209.
Между тем роль его была действительно велика и в высшей степени проста. Нужно было избавиться от того "крапивного семени", с которым войну начал еще Сумароков,- от чиновничества. Точнее-не избавиться, а серьезно подчинить себе и своему активному возбуждающему контролю. Для этого надо было именно осоюзиться с Царем, с духовенством, с дворянством, с купечеством, которых чиновник, в сущности, всех "съел". Съел, поставя на место их свою безличность и формальность. Нужно было вернуть "лицо" всем этим угнетенным началам русской истории-лицо, достоинство, деятельность.
Вместо этого парламент у нас явился "журналистом", тем русским журналистом, который беден и потому ругает богатых, без власти и потому ругает людей значительных, жид и некрещеный и потому ругает русских и веру. Это нелепое и чудовищное явление, вполне гадкое и в гуттенберговском наборе, стало еще гаже, обсуждая "законы". Оно стало комическим явлением и ничем, кроме комических заслуг, не может отличиться.
Господи! Прости ей грех, прости ей грех, прости ей грех.
Потому что она наследница твоего богатства, которое Ты оставил миру, чтобы не заблудился мир. И которого если не будет, мир заблудится. И которого не будет, если погибнет Церковь.
Не дай погибнуть ей. Поддержи ее. Поддержи ее и укрепи.
Мучительное в положении Церкви, что она не знает среднего пути между буйством и ренегатством самой вере (Гр. Петров)-и между смирением, переходящим в трусость, попустительство и лесть.
Нет кроткого мужества, нет мужественной кротости - в этом почти все.
(21 ноября)
Я нуждаюсь только в утешении и мне нужен только Христос
(Язычество и юдаизм и на ум не приходят).
(за корректурой ночью в редакции 22 ноября)
Вот что значит рвануться к неудачной теме: Франция гибнет и уже почти погибла (даже население вырождается) в судорожных усилиях достигнуть просто глупой темы - Свободы.
Нужно достигать гармонии, счастья, добродетели, героизма, хлеба, женщин; ну, если брать отрицательное - достигать разврата.
А не пустоты: а свобода есть просто пустота, простор.
- Двор пуст, въезжай кто угодно. Он не занят, свободен.
- Эта квартира пустует, она свободна.
- Эта женщина свободна. У нее нет мужа, и можешь ухаживать.
- Этот человек свободен, он без должности. Ряд отрицательных определений, и "свобода" их все объединяет.
- Я свободен, не занят.
От "свободы" все бегут: работник - к занятости, человек - к должности, женщина - к мужу. Всякий - к чему-нибудь.
Все лучше свободы, "кой-что" лучше свободы, хуже "свободы" вообще ничего нет, и она нужна хулигану, лоботрясу и сутенеру.
К этому-то милому идеалу, "обнимая воздух", Франция и рванулась. И .разбилась в пустоте.
Тогда как надо было стремиться к гармонии, порядку и работе. Тогда как можно рваться: к героизму - без Бога, к святости - в Боге.
(каб. уедин.210, 23 ноября)
Смерть не страшна тому, кто верит в бессмертие.
Но как ему поверить?
Христос указал верить.
Но как я поверю Христу!
Значит, главное в испуге моем - неверие в Христа.
И мука моя от того, что я далек от Христа. Кто меня приведет ко Христу? Церковь вела, но я не шел.
(23 ноября в редакции ночью, хлопоты о статье)
От всего ушел и никуда не пришел.
(о себе)
Из всех роскошеств мира она любила одну чистоплотность.
(детям - как завет от мамочки)
Бархатная кофточка у нее была-раз (синяя, в молодости); платья такого не было. Шелковые кофточки, конечно, были.
...Так моя жизнь, как я вижу, загибается к ужасному страданию совести. Я всегда был относительно ее беззаботен, думая, что "ее нет", что "живу, как хочу". Просто-ничего о ней не думал. Тогда она была приставлена (если есть "путь", а я вижу, что он есть) в виде "друга", на которого я оглядывался и им любовался, но по нему не поступал.
И вот эта мука: друг гибнет на моих глазах и. в сущности, по моей вине. Мне дано видеть каждый час ее страдания, и этих часов уже три года. И когда "совесть" отойдет от меня: оставшись без "совести", я увижу всю пучину черноты, в которой жил и в которую, собственно, шел.
Это ужасно: и если, напр., остаться с этой тоской не на 3 года. а на весь "загробный мир", на всю вечную жизнь, то разве это не ад, краешек которого я ощущаю. Она же, "друг" мой, всю себя отдавшая другим - перейдет в вечную радость.
Вот на остающиеся 10 лет жизни я несчастен потому, что не позвал вовремя Карпинского.
И в детстве: свой домик, брат 19-ти лет, сильный, умный и даровитый, сестра вернулась (из Кологрива), кончив училище... Да мать-ну, в усталости. Да два малолетка. Да брат лет 16-чуть-чуть слабоумный, "придурковатый", но тих и благородный, "плачущий" (когда его обижали "разумные"; они его обижали)211.
Отчего бы не жить? Огород большой. Парники. Аллеи липовые (или березовые? - за младенчеством не помню) вырубили. Т.е. земля большая.
Была своя корова (темная шатенка).
Отчего бы не жить?
Но 19-тилетний брат, когда его посылали в аптеку Зейгница, - то приносил пузырек чего-то мутного. По "неформальной" завертке (цветные бумажки) догадывались, что это он сам наливал. Деньги же (меньше рубля) брал себе. Как-то раз сказал при мне (был один, и я с ним,- но слова слышал, не понимая смысла): "Это мне для........" "И немножко вина".
И для "......" же уносил последнее белье из комода (матернее, сестрино, наше детское). Говорили об этом. Как с ним драться, когда он всех сильнее (старший в дому).
Мать лежала (болезнь).
Дети играли. Я (из-под палки) все на носилках носил навоз в парники (очень тяжело, руки обрывались, колена подгибались). Потом - поливал (легче, но отвратительно, что, вытаскивая ведра из прудика, всегда заливал штаны). Потом-полол. Мне было 7-8-9 лет (хорошо бы труд, но всегда без улыбки и ни единого слова, т. е. каторжный). 19-летний и 17-летняя-ничего. (Нельзя было их заставить, и даже оскорблялись на "попросить".)
И развалилось все. В проклятиях. Отчаянии. Отчего? Не было гармонии. Где? и доме. Так "в доме", а не-"в обществе", до которого ни нам не дотянуться, ни ему до нас не дотянуться.
Как же вы меня убедите в правоте Лассаля и Маркса?
И кто нас "притеснял"? Да мы были свободны, как галки в поле или кречеты в степи. И-проклятие, отчаяние и гибель.
А могли бы быть не только удовлетворены, но счастливы. Да: было еще пенсии 300 р. в год, по 150 р. в полугодие (получали полугодиями).
(ночью в постели вспоминаю)
Он точно кисточкой рисует свои добродетели. И так как узор красив, то он продолжает быть добродетельным.
Но это не доброта.
Доброта болеет. Доброта делает. Доброта не оглядывается. Доброта не ищет "себя" и "своего" в поступке: она видит внутри поступка своего только лицо того, кому нужен поступок.
Доброта не творит милостыни, доброта творит братское дело. Мы все братья, л богатые, и нищие, и знатные, и простые. Ибо завтра богатый может потерять богатство и знатный очутиться в тюрьме.
В 1895-6 году я определенно помню, что у меня не было тем.
Музыка (в душе) есть, а пищи на зубы не было. Печь пламенеет, но ничего в ней не варится. Тут моя семейная история и вообще все отношение к "другу" и сыграло роль. Пробуждение внимания к юдаизму, интерес к язычеству, критика христианства - все выросло из одной боли, все выросло из одной точки. Литературное и личное до такой степени слилось, что для меня не было "литературы", а было "мое дело", и даже литература вовсе исчезла вне "отношения к моему делу". Личное перелилось в универсальное. Да это так и есть на самом деле. Отсюда моя неряшливость в литературе. Как же я не буду неряшлив в своем доме. Литературу я чувствую как "мой дом". Никакого представления, что я "должен" что-нибудь в ней, что от меня чего-то "ожидают".
На "том свете" я спрошу:
- Ну, что же. Вера, доносила старые калоши? Потому что на этом свете она спросила:
- Барин, у вас калоши-то худые. Отдайте их мне.
И я, засыпая после обеда, сказал:
- Возьми, Вера.
Она была черная, худая и мертвенная, лет 45-ти, но очень служила мне верной службой.
Я не догадался ничем ее отдарить. Не пришло на ум (действительно). А теперь почему-то мучит и вспоминаю. Это было 23 года назад.
Она была безмолвная и безответная. Огурцы засолила. Подает в сентябре. Твердые-претвердые.
- Что это за нелепые огурцы, Вера?
- Это с острогоном. Крепче. Через 2 недели будут совсем хороши.
Котлеты. И-ягоды черные!!!
- Это что за нелепость. Вера???!!!
- Я у купцов так готовила. С черносливом.
И действительно было приятно.
(в Ельце)
У Родзевича была горничная. Очень милая. Он же был жесток (учитель математики).
Тогда я. Стройкой, Запольский, Штейн (жили у Василия Максимовича, наверху) решили ему отомстить за вечные двойки.
По длинному нижнему коридору (учительскому) она несла барину суп. Обе руки заняты. "Точно нас осенило": мы подскочили с трех сторон и стали... чего-то искать у нее в кофте- Волнуется, бранится, но ничего не может поделать (руки заняты). И бежать не может (уронит миску). Бранится. У нас руки как таракашки по ней бегают. Но ничего особенного, и вообще скромно. IV класс гимназии... "Глупыши и не понимаем". Нам бы надругаться над Родзевичем.
Он был поляк, католик, ханжа и сослан в Нижний за "бунт". Бесцеремонно он всем полякам ставил не менее 3-х (даже Горскому, который ничего не знал и нагло манкировал); нам же, русским, почти сплошь ставил двойки.
Он был маленький, почти крошечного роста, с козлиной бородой, худой, злобный и почему-то вокруг шеи наматывал длиннейший грязный шарф.
Голос-громовый. Сущий сатир или дьявол.
На другой день, войдя на кафедру, но не садясь, он гробовым, глухим голосом, непонятно ни для кого в классе (кроме "нас четырех"):
"И вы-ы-ы! - Бормотанье... - Испорченные ю-ю-ю-юноши... Некоторые из вас... Осмеливаются... Даже своих наставников не уважать"...
Но он был до того хитер, что в этот урок никого из нас не вызвал к доске (доказывать теорему).
Только потом мучил.
(в Нижнем)
Любовь продажная кажется "очень удобною": "у кого есть пять рублей, входи и бери". Да, но
Облетели цветы,
И угасли огни...212
Что же он берет? Кусок мертвой резины. Лайковую перчатку, притом заплеванную и брошенную на-пол, которую подымает и натягивает на свою офицерскую руку и свою студенческую руку. "Продажная любовь" есть поистине гнусность, которая должна быть истреблена пушками (моя гимназическая мечта), порохом и ножом. На нее нужно смотреть, как на выделку "фальшивой монеты", подрывающей "кредит государства". Ибо она, все эти "лупанары"213 и переполняющие улицы ночью шляющиеся проститутки,- "подрывают кредит семьи", "опровергают семью", делают "не нужным (осязательно и прямо) брак". Ну, а уж "брак" и "семья" не менее важны для нации, чем фиск, казна.
Но "проституция ничему не уступает": свидетельство истории. И значит, "пусть она будет", но совершенно в ином виде, чем теперь: не в виде бродячих грязных собак, шляющихся "для всякого" по улице, не в виде "мелочной лавочки", где каждый берет "на три копейки семечек". Нужен иной ее образ: не оскверняющий, не развращающий.
Как-то у меня мелькнуло в уме: в часть вечера между 7-9 (и только) все свободные (без мужей и не "лунного света")214 выходят и садятся на деревянные лавочки, каждая перед своим домом и скромно одетые,-держа каждая цветок в руке. Глаза их должны быть скромно опущены книзу, и они не должны ничего петь и ничего говорить. Никого-звать. Проходящий, останавливаясь перед той, которая ему понравилась, говорит ей привет: "Здравствуй. Я с тобой". После чего она встает и, все не взглядывая на него, входит в дом свой. И становится в этот вечер женою его. Для этого должны быть назначены определенные дни в неделе, в каждом месяце и в целом году. Пусть это будут дни "отпущенной грешницы"215 - в память ее......