Страница:
Но вот в чем он их всех превосходит: в благородстве и серьезности цельного движения жизни; не в "что он сделал", но в "что он хотел".
Пушкин и Лермонтов "ничего особенного не хотели". Как ни странно при таком гении, но "не хотели". Именно - все кончали. Именно - закат и вечер целой цивилизации. Вечером вообще "не хочется", хочется "поутру".
Море русское - гладко как стекло. Все - "отражения" и "эха". Эхо "воспоминания"... На всем великолепный "стиль Растрелли": в дворцах, событиях, праздниках, горестях... Эрмитаж, Державин и Жуковский, Публичная Библиотека и Карамзин... В "стиле Растрелли" даже оппозиция - это декабристы.
Тихая, покойная, глубокая ночь,
Прозрачен воздух, небо блещет...
Дьявол вдруг помешал палочкой дно: и со дна пошли токи мути, болотных пузырьков... Это пришел Гоголь. За Гоголем - всё. Тоска. Недоумение. Злоба, много злобы. "Лишние люди" Тоскующие люди. Дурные люди.
Все врозь. "Тащи нашу монархию в разные стороны".- "Эй, Ванька: ты чего застоялся, тащи! другой минуты не будет".
Горилка. Трепак. Присядка. Да, это уже не "придворный минуэт", а "нравы Растеряевой улицы"...
Толстой из этой мглы поднял голову: "К идеалу!" Как писатель, он ниже Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Но как человек, и благородный человек, он выше их всех... Он даже не очень, пожалуй, умный человек, но никто не напряжен у нас был так в сторону благородных, великих идеалов.
В этом его первенство над всей литературой. При этом как натура он не был так благороден, как Пушкин. Натура - одно, а намерения, "о чем грезится ночью",- другое. О "чем грезилось ночью" - у Толстого выше, чем у кого-нибудь.
И вся радость ее была в радости других.
(на слова: "Шурочка, кажется, очень довольна"- на сон грядущий мне. Наша общая Мамочка)
Уважение к старому должно быть благочестиво, а не безумно.
(старообрядцам и канонистам)
- Что же именно "канонично"?
- Для уважающего Церковь и любящего ее канонично то, что сейчас клонится к благочестию Церкви, к правде ее, к красоте ее, благоустройству ее, к истине ее. К миру, здоровью и праведной жизни верующих. Но для злых, бесчестных и бессовестных, не любящих Церкви и не блюдущих ее "канонично" то, что "сказали такие, как мы, в равном с нами ранге и чине состоявшие". Для них:
- Не церковь, но - мы.
И на нечестивых безбожников должна быть положена узда.
(Гермогенам и Храповицким, 26 июля 1912 г.)
Будет больше научности, больше филологии, даже добропорядочности больше будет, но позолоты времен не будет. И не будет вдохновения.
Ибо могучие дерева вырастают из старых почв.
(в мыслях о русской реформации)
Голосок у нее был тоненький-тоненький, слабый-слабый:
как у прищемленной птички. И выпустив несколько звуков, 1-2 строки песни, всегда рассмеется, как чему-то невозможному у себя.
(когда мама в гамаке запела песню, а я сидя у окна за статьей,- услышал)
В мышлении моем всегда был какой-то столбняк.
Я никогда не догадывался, не искал, не подглядывал, не соображал. Эти обыкновеннейшие способности совершенно исключены из моего существа.
Но меня вдруг поражало что-нибудь. Мысль или предмет. Или "вот гак бы (оттуда бы) бросить свет". "Пораженный", я выпучивал глаза: и смотрел на эту мысль, предмет или "оттуда-то", иногда годы, да и большею частью годы.
В отношении к предметам, мыслям и "оттуда-то" у меня была зачарованность. И не будет ошибкой сказать, что я вообще прожил жизнь в каком-то очаровании.
Она была и очень счастлива, и очень грустна.
В сущности, я ни в чем не изменился с Костромы (лет 13). То же равнодушие к "хорошо" и "дурно". Те же поступки по мотиву "любопытно" и "хочется". Та же, пожалуй, холодность или, скорее, безучастие к окружающему. Та же почти постоянная грусть, откуда-то текущая печаль, которая только ищет "зацепки" или "повода", чтобы перейти в страшную внутреннюю боль, до слез... Та же нежность, только ищущая зацепки.
Основное, пожалуй, мое отношение к миру есть нежность и грусть.
Откуда она и в чем, собственно, она состоит?
Мне печально, что все несовершенно, но отнюдь не в том смысле, что вещи не исполняют какой-то заповеди, какого-то от них ожидания (и на ум не приходит), а что самим вещам как-то нехорошо, они не удовлетворены, им больно. Что вещам "больно" - это есть постоянное мое страдание за всю жизнь. Через это "больно" проходит нежность. Вещи как кажутся какими-то обиженными, какими-то сиротами, кто-то их мало любит, кто-то их мало ценит. "Неженья" же все вещи в высшей степени заслуживают, и мне решительно ни одна вещь в мире не казалась дурною. Я бы ко всем дотрагивался, всем проводил бы "по шерстке" ("против шерстки" ни за что). Поэтому через некоторое "воспитание" (приноровление, привыкание) я мог доходить до влюбления в прямо безобразные или отвратительные вещи, если только они представятся мне под "симпатичным уголком", с таким-то "милым уклоном". Мне иногда кажется, что я вечно бы с людьми "воровал у Бога"... не то золотые яблоки, не то счастье, вот это убавление грусти, вот это убавление боли, вот эту ужасную смертность и "окончательность людей", что все "кончается" и все не "вечно". Это мое "верование у Бога", какой-то другой истины вещей, чем какая открывается глазу, не было, однако (отнюдь!), восстанием против Бога... Тут туманы (души и мира) колеблются, и мне все это "верование с людьми" представлялось чем-то находящимся под тайным покровительством Божьим, точно Бог и сам хотел бы, чтобы "мир был разворован", да только строг закон (Рок, )- Вот эта борьба с Роком стояла постоянно в душе: и собственно, о чем я плакал и болел - это что есть Рок и .
Разница между мамочкой и ее матерью ("бабушка" А. А. Р.) была, как между ионической и дорической колоннами. Я замечал, что м. вся человечнее, мягче, теплее, страстнее. Разнообразнее и проницательнее. Но баб. тверже, спокойнее, объемистее, общественное. Для б. была "улица", "околица", "наш приход", где она всем интересовалась и мысленно всем "правила возжи". Для м. "улицы" совершенно не существовало, был только "свой дом": дети, муж. Даже почти не было "друзей" и "знакомых". Но этот "свой дом" вспыхнул ярко и горячо. Б. могла всю жизнь прожить без личной любви, только в заботе о других: мама этого совершенно не могла, и уже в 14 лет поставила "свою веру в этого человека" как знамя, которого ничто не сломило и никто (у 14-летней!) не смог вырвать. Этого баб. не могла бы и не захотела. Для нее "улица" и авторитет "улицы" был значащ (для мам. совершенно незначащ).
Так и вышло: из "дорической колонны", простой, вечной развилась волнующаяся и волнующая "ионическая колонна". Верным глазом я узнал обоих (1890, подготовительно 1886-1890).
В рубашонке, запахивая серый (темно-серый) халат, Таня быстрым, торопящимся шагом подходит к письменному столу. Я еще не поднял головы от бумаги, как обе ее руки уже обвиты кругом шеи, и она целует в голову, прощаясь.
- Прощай, папушок... Как я люблю слушать из-за стены, как ты тут копаешься, точно мышка, в бумагах...
И смеется, и на глазах всегда блестит взволнованная слеза. Слеза всегда готова у нее показаться в ресницах, как у нашей мамы.
И душа ее, и лицо, и фигура похожи на маму, только миниатюрнее.
Я подниму голову и поцелую в смеющуюся щечку. Она всегда в улыбке. Или, точнее, между улыбкой и слезой.
Вся чиста, как Ангел небесный, и у нее вовсе нет мутной воды. Как и вовсе нет озорства. Озорства нет оттого, что мы с мамой знаем, что она много потихоньку плакала, ибо много себя ограничивала, много сдерживала, много работала над собою и себя воспитывала. Никому не говоря.
Года три назад (4? 5?) мы гуляли с Коноплянцевым по высокому берегу моря. В уровень ног и чуть-чуть ниже темнел верх сосновного бора, отделявшего обрыв "равнины страны" от собственного морского берега. Это около Тюрсево, за Териоками. И говорю я ему, что меня удивляет, что Белинский лишь незадолго до смерти оценил как лучшее у Пушкина стихотворение "Когда для смертного умолкнет шумный день". Коноплянцев запамятовал его, и я, порывисто и не умея, хотел сказать хотя 2-ю и 3-ю строки. Шедшая все время молча Таня сказал мне тихо:
- Я, папа, помню.
- Ты??-обернулся я с недоумением.
- Да. Я тоже его люблю.
И тихо, чуть-чуть застенчиво, она проговорила на мои слова: "Скажи! скажи!!":
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда.
В то время для меня влачатся - в тишине
Часы томительного бденья...
Я чувствовал, что слова, как "стогна" и "бденья", смутны бедной девочке: и если в какой-то непонятной тревоге она затвердила довольно трудные по длине строки, то - привлекаемая тайной мукой, сокрытой в строках, кого-то жалея в этих строках, с кем-то ответно разделяясь в этих строках душой. Я весь взволновался, слушая. Коноплянцев молчал, Таня продолжала. И как будто она уже не о другом жалела, а сказывала о себе:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья,
Мечты кипят
Она остановилась, ниже наклонила голову, и слова стали тише:
в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток:
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток
Робко, по-детски:
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю.
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю
Остановилась.
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе. в бедности, в чужих степях
Мои утраченные годы
Я слышу вновь друзей предательский привет
На играх Вакха и Каприды .
Так и сказала "Каприды"... Я чувствовал, многих слов она не понимала...
И сердцу вновь наносит хладный свет Неотразимые обиды И нет отрады мне
Теперь она почти шептала. Я едва уловлял слова:
- и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые - два данные судьбой
Мне ангела во дни былые!
Металличнее и холоднее, как чужое:
Но оба с крыльями и с пламенным мечом
И стерегут и мстят мне оба.
Опять с сочувствием:
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах вечности и гроба
За всю семейную жизнь свою (20 лет) я не пережил волнения, как слушая от Тани, "которая тут где-то около ног суетится", стихотворение, столь для меня (много лет) разительное. Да, но - для меня. А для нее??// С ее "Катакомбами" Евгений Тур, и - не далее? Почему же не "далее"? Оказывается, она пробегала гораздо "далее", чем нам с мамой казалось. И не сказала ни слова И только на случайный вопрос, сказав стих почти как "урок" (к "уроку" этого никогда не было), вдруг открыла далеко не "урочную" тайну,- о, как далеко пересягающую все их уроки, классы, учителей.
- Хорошо, Таня, как ты запомнила?
- Я очень люблю это стихотворение.
- С "Каприда"!?
Прочел маме (в корректуре).
- Как мне не нравится, что ты все это записываешь. Это должны знать ты и я. А чтобы рынок это знал - нехорошо Ты уже лучше опиши, как ты ее за ухо драл.
Но это был другой случай, на Иматре. Когда-нибудь расскажу в другом месте.
Неумолчный шум в душе.
(моя психология)
Днем, когда проснусь ночью,- и, странно, иногда продолжается и в сон (раза 3 "разрешались" во сне недоумения, занимавшие этот день и предыдущие дни).
Не сторожит муж - не усторожит отец.
(судьба девушек)
"Поспешно"
- прочел я над адресом, неся Надюшкино письмо на ^ кухню (откуда берет их почтальон). И куда это Пучек (прозвище) пишет свои письма все "поспешно". Раньше все кричала: "Папа! Мне заказное" (т. е. послать "заказным"). Я наконец рассердился на расходы и говорю: "Да зачем тебе заказным?" - "Скорее доходит!" - "Да, напротив, заказное идет медленнее, а только вернее доходит".
С тех пор не пишут "заказным", а зато надписывают "поспешно". И куда они все торопятся,- 11, 12, 13 лет.
Важничанье письмами - необыкновенное. Избави Бог дотронуться до открытки. Глаза так и сверкают, губы трясутся, и, брызгая слюной, Пучек кричит, отцу ли, матери ли:
- Это бессовестно читать чужие письма.1
- Милая, да открытки на то и пишутся, чтобы их все читали.
- Вовсе нет!!! Это-письмо!!!! Ведь не к тебе оно написано!!!!!
Трясется.
- Милая, да ведь и глупости там написаны. Что такое "Твоя" Зоя"? Или еще: "Я узнала важный секрет. Но скажу тебе осенью, когда соберемся в школу". Правда, в письме есть еще: "Бабушка захворала воспалением легких", но это в самом конце, сбоку по краю листа и с кляксой, так что, очевидно, "секрет" важнее.
Раз нам не пришло ни одного письма, а Наде две открытки: то она, схватив их, выскочила в сад, пробежала огромную аллею и уже только тогда взглянула на адрес и от кого, и даже - что с картинками. Восторг и, главное, важность сорвали ее как вихрь и унесли как свеженький листок на бурю...
У одной основные подруги - это "Зоя" и еще какая-то "Гузарчик", у другой вечная "Наташа Полевая".
(12 июня 1912 г.)
Как внешний цвет проходит жизнь. Как ужасно это "проходит". Ужасна именно категория времени; ужасна эта связь с временем.
Человек - временен. Кто может перенести эту мысль...
У, как я хочу вечного. "Раб времени", тысячелетия или минуты - все равно. У, как я не хочу этого "раба времени"!
(11 июля 7972 г.)
Только горе открывает нам великое и святое.
До горя - прекрасное, доброе, даже большое. Но никогда именно великого, именно святого.
(1 июля 1912 г.)
Мы рождаемся для любви.
И насколько мы не исполнили любви, мы томимся на свете.
И насколько мы не исполнили любви, мы будем наказаны на том свете.
(1 июля 1912 г.)
Не спас я мамочку от страшной болезни. А мог бы. Побольше бы внимания к ней, чем к нумизматике, к деньгам, к литературе.
Вот одна и вся моя боль. Не "Христос", нисколько.
"Христос" и без меня обойдется. У него - много. А у мамочки - только я.
Я был поставлен на страже ее. И не устерег. Вот моя боль.
Жизнь требует верного глаза и твердой руки. Жизнь не слезы, не вздохи, а борьба, и страшная борьба. Слезы - "дома", "внутри". Снаружи - железо. И только тот дом крепок, который окружен железом.
Во мне было мало железа, и вот отчего мамочке было так трудно. Она везла воз, и задыхалась, и защищала его. И боролась за меня.
И возничий упал. А я только оплакиваю его.
(2 июля 1912 г.)
Попы - медное войско около Христа.
Его слезы и страдания - ни капли в них. Отроду я не видал ни одного заплакавшего попа. Даже "некогда"; все должность" и "служба".
Как "воины" они и защищают Христа, но в каком-то отношении и погубляют его тайну и главное.
(может быть, только "наши попы"? притом, очевидно,- не все). (Через 1/2 года после "пришла мысль", т. е. после записи)
Между прочим, ни в ком я не видал такого равнодушного отношения к смерти, как у попов. "Эта метафизика нам нипочем".
(ну, это-не все). (Через 1/2 года после "пришла мысль")
Но, однако, при всех порицаниях как страшно остаться без попов. Они содержат вечную возможность слез; позитивизм не содержит самой возможности, обещания.
Недостаток слез у попа и есть недостаток, у позитивистов - просто нет их, и это не есть нисколько в позитивизме "недостаток". Вот в чем колоссальная разница.
(все-таки попы мне всего милее на свете).
(приписка через 1/2 года) Режет Темное, режет Черное. Что такое? Никто не знает.
Всегда в мире был наблюдателем, а не участником.
Отсюда такое томление.
Есть люди, которые как мостик существуют только для того, чтобы по нему перебегали другие. И бегут, бегут; никто не оглянется, не взглянет под ноги. А мостик служит и этому, и другому, и третьему поколению.
Так была наша "бабушка", Александра Андрияновна, в Ельце.
Тайный пафос еврея - быть элегантным. Они вечно моются и душатся. Еврей не выберет некрасивую в танцы, а самую красивую, и будет танцевать с ней до упаду. Вообще они все "до упаду". Но остановимся на элегантности: еврей силится отмыть какую-то мировую нечистоту с себя, какой-то допотопный пот. И всё не может. И всё испуган, что сосед потихоньку отворачивается от этого пота.
(Вспомнив вечеринку в Брянске, с провизорами.)
Талант у писателя невольно съедает жизнь его.
Съедает счастье, съедает всё.
Талант - рок. Какой-то опьяняющий рок.
(1 августа 1912 г.)
Иногда и "на законном основании" - а трясутся ноги; а ; другой раз "против всех законов" - ив душе поют птички.
С детьми и горькое сладко. Без детей - и счастья не нужно.
Завещаю всем моим детям - сын и 4 дочери - всем иметь детей. Судьба девушки без детей ужасна, дымна, прогоркла.
Девушка без детей - грешница. Это "канон Розанова" для всей России.
(кроме "лунных" людей, с "не хочу! не хочу!" природы)
Мы не по думанью любим, а по любви думаем. Даже и в мысли - сердце первое.
(за занятиями)
Осложнить вдохновение хитростью - вот Византия. Такова она от перепутанностей дворцовой жизни до канонов и до заставок на рукописях.
(в лесу на прогулке)
..откуда эта беспредельная злоба?
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
(о Гоголе)
...демон, хватающийся боязливо за крест.
Сон же перед смертью)
Говорят, дорого назначаю цену книгам ("Уед."), но ведь сочинения мои замешаны не на воде и даже не на крови человеческой, а на семени человеческом.
Не полон ли мир ужасов, которых мы еще совершенно не знаем?
Не потому ли нет полного ведения, что его не вынес бы ум и особенно не вынесло бы сердце человека?
Бедные Мы птички... от кустика до кустика и от дня до дня.
Все воображают, что душа есть существо. Но почему она не есть музыка?
И ищут ее "свойства" ("свойства предмета"). Но почему она не имеет только строй?
(за кофе утр.)
Я вовсе не "боролся" (Мер.), а схватил Победу. Когда увидал смерть. И я разжал руку.
(на извозчике)
- Дети, вам вредно читать Шерлока Холмса. И, отобрав пачку, потихоньку зачитываюсь сам. В каждой - 48 страничек. Теперь "Сивяерская - Петербург" пролетают как во сне. Но я грешу и "на сон Грядущий", иногда до 4-го часа утра. Ужасные истории.
Боль мира победила радость мира - вот христианство.
И мечтается вернуться к радости. Вот тревоги язычества.
Евреи подлежат, а не подлежат. Оттого они и "подлежащее" истории.
Евреи - суккубы своего божества (средневековый термин).
(на Гороховой за покупками)
Пройдет всё, пройдем мы, пройдут дела наши.
Любовь?
Нет.
Хочется думать.
Зачем я так упираюсь тоже "пройти"?
И будет землица, по которой будут проходить люди. Боже: вся земля-великая могила.
Без веры в себя нельзя быть сильным. Но эта вера в себя развивает в человеке нескромность. Не отсюда ли то противное в том, что я иногда нахожу у себя (сочин.)?
(на Загородном)
Песни - оттуда же, откуда и цветы.
Умей искать уединения, умей искать уединения, умей искать уединения.
Уединение - лучший страж души. Я хочу сказать - ее Ангел Хранитель.
Из уединения - всё. Из уединения - силы, из уединения - чистота.
Уединение - "собран дух", это - я опять "целен".
(за утренним кофе. 31 июля 1912 г.)
Прочел в "Русск. Вед." просто захлебывающуюся от радости статью по поводу натолкнувшейся на камни возле Гельсингфорса Миноноски... Да что там миноноски: разве не ликовало все общество и печать, когда нас били при Цусиме, Шахэ, Мукдене? Слова Ксюнина, года три назад: "Японский посланник при каких-то враждебных Японии статьях (переговоры, что ли, были) левых русских газет и журналов сказал вслух: "Тон их теперь меня удивляет: три года тому назад (во время войны) русская радикально-политическая печать говорила о моем отечестве с очень теплым чувством".-"Понимаете?-смеясь прибавил Ксюнин.- Радикалы говорили об Японии хорошо, пока Япония, нуждавшаяся в них (т.е. в разодрании единства духа в воюющей с нею стране), платила им деньги". И в словах посла японского был тон хозяина этого дела. Да, русская печать и общество, не стой у них поперек горла "правительство", разорвали бы на клоки Россию и роздали бы эти клоки соседям, даже и не за деньги, а просто за "рюмочку" похвалы. И вот отчего без нерешимости и колебания нужно прямо становиться на сторону "бездарного правительства", которое все-таки одно только все охраняет и оберегает. Которое еще одно только не подло и не пропито в России.
Злая разлучница, злая разлучница. Ведьма. Ведьма. Ведьма. И ты смеешь благословлять брак.
(о ц. англиканской; семейные истории в Шерлоке Холмсе: "Голубая татуировка" и "В подземной Вене". "Повенчанная" должна была вернуться к хулигану, который зарезал ее мужа, много лет ее кинувшего и уехавшего в Америку, и овладел его именными документами, а также и случайно разительно похож на него; этого хулигана насильно оттащили от виски, и аристократка должна была стать .его женою, по закону церкви)
Будь верен человеку, и Бог ничто тебе не поставит в неверность.
Будь вернее в дружбе и вернее в любви: остальных заповедей можешь и не исполнять.
(13 июля)
Там - башмачки, куклы, там - Мадонна (гипсовая, из Казани), трепаные листы остатков Андерсена, один пустой , корешок от "задачника" Евтушевского, больше всего картин - Васи: с какой веселостью относишь это в детскую (кучу.
(за уборкой книг и всего - к переезду с дачи)
Мамочка всегда воображала, что я без рук, без ног, главное, без головы. И вот она убирает и собирает мои листки, рукописи (никогда ничего не забудет), книги. Переехали:
- Варя, платок!
- Платок?
- Да. Скорее. Ты же спрятала грязный, а где же чистый?
Молчание.
- Ну?
- Подожди. Платок. Я их уложила на дно сундука. Потому что очень нужно. И всегда, что "очень нужно", она - на дно сундука.
- Я сейчас! Сейчас! Подожди одну минуту (растерянно, виновно и испуганно).
И раскупоривает, бедная и бессильная, весь сундук. Эти истории каждую осень и весну.
"Платок" я взял на удачу. Именно с платками не случалось. Но, напр., ручка и перо. Или еще - фуфайка, когда холодно. Раз, жалея ей "рыться", я в жарчайшие дни сентября ("бабье лето") ходил в ватном, потел, мучился, бессилел, "потому что все летнее было уже убрано" и, конечно, "на дно сундука".
(убираясь с лета в город)
Будем целовать друг друга, пока текут дни. Слишком быстротечны они - будем целовать друг друга.
И не будем укорять: даже когда прав укор - не будем укорять.
(28 июля, + Наука; объявление в "H. Вр."; мамочка заплакала о нем)
...да, но ведь дело в том, что женил: или товарищ-Друг внимательнее к нашим детям, чем их родители...
Что же мы осуждаем детей, что они "более открыты" другу, нежели родителям, и, в сущности, более с ним связаны.
Вырастание - отхождение. И именно - от родителей Дети - сучья на стволе, но разве сук с каждым днем не отдаляется от ствола - своим "зелененьким", своим "кончиком", прикасаясь к стволу только бездумным основанием? В этом "зеленом" и в "кончике", в листочках сука - его мысль, сердце, душа. Так же и люди, дети, так - в семье. Судьба. Рок. Плачь или не плачь, а не переменишь.
Пусть объяснит духовенство, для чего растут у девушки груди
- Чтобы кормить свое дитя.
- Ну, а... "дальше" для чего дано? Сказать нечего, кроме:
- Чтобы родить дитя.
И весь аскетизм зачеркнут.
Кто же дерзает его проповедовать? Да Суздальский монастырь, вообще ни для кого не нужный, если б кому и понадобился, то единственно Храповицкому, Гермогену и Рачинскому.
Со времени "Уед." окончательно утвердилась мысль в печати, что я Передонов или Смердяков. Merci.
(ряд отзывов)
Так мы с мамочкой и останемся вдвоем, и никого нам больше не нужно.
Она всегда придавала значение, как я написал (по Своему чувству), но никогда я не видал ее взволнованной" тем, что обо мне написано. И не по равнодушию, а... прочла и стала заваривать чай. Когда же что-нибудь хорошо (по ее оценке) напишу - она радовалась день, и даже иногда утро завтра.
(16 июля 7972 г.)
Вся моя жизнь, в особенности вся моя личность, б. гораздо грубее.
Я курю, она читает свой акафист Скорбящей Божьей Матери, вот постоянное отношение.
(не встав с постели)
Достоевский, как пьяная нервная баба, вцепился в "сволочь" на Руси и стал пророком ее.
Пророком "завтрашнего" и певцом "давно прошедшего".
"Сегодня" - не было вовсе у Достоевского.
Папироска после купанья, малина с молоком, малосольный огурец в конце июня, да чтобы сбоку прилипла ниточка укропа (не надо снимать) - вот мое "17-е октября". В этом смысле я "октябрист".
(в купальне)
...И вовсе не я был постоянио-то с Б., а она; а я, видя постоянно ее с Б., тоже угвоздился к Богу.
Впрочем, с университета (1-й же курс) и я постоянно любил Его. С университета я уже не оставлял Б., не забывал Его.
(я и мама; 21 июля)
Люблю чай; люблю положить заплаточку на папиросу (где прорвано). Люблю жену свою, свой сад (на даче). Никогда не волнуюсь (кроме болезней в дому) и никуда не спешу.
Такого "мирного жителя" дай Бог всякому государству. Грехи? Так ведь кто же без грехов.
Не понимаю. Гнев, пыль, комья грязи, другой раз булыжник. Просто целый "водоворот" около дремлющей у затонувшего бревна рыбки.
Не понимаю, почему меня так ненавидят в литературе. Сам себе я кажусь "очень милым человеком".
И рыбка - ясная. И вода, и воздух. Чего им нужно?
(пук рецензий)
Необыкновенная сила Церкви зависит (между прочим) от того, что прибегают к ней люди в самые лучшие моменты своей души и жизни: страдальческие, горестные, страшные, патетические. "Кто-нибудь умер", "сам умираю". Тут человек совсем другой, чем всю жизнь. И вот этот "совсем другой" и "лучший" несет сюда свои крики, свои стоны,- слезы, мольбы. Как же этому месту, "куда все снесено", не сделаться было наилучшим и наимогущественнейшим. Она захватила "острие всех сердец", и нет иного места с таким же могуществом, как здесь.
Пушкин и Лермонтов "ничего особенного не хотели". Как ни странно при таком гении, но "не хотели". Именно - все кончали. Именно - закат и вечер целой цивилизации. Вечером вообще "не хочется", хочется "поутру".
Море русское - гладко как стекло. Все - "отражения" и "эха". Эхо "воспоминания"... На всем великолепный "стиль Растрелли": в дворцах, событиях, праздниках, горестях... Эрмитаж, Державин и Жуковский, Публичная Библиотека и Карамзин... В "стиле Растрелли" даже оппозиция - это декабристы.
Тихая, покойная, глубокая ночь,
Прозрачен воздух, небо блещет...
Дьявол вдруг помешал палочкой дно: и со дна пошли токи мути, болотных пузырьков... Это пришел Гоголь. За Гоголем - всё. Тоска. Недоумение. Злоба, много злобы. "Лишние люди" Тоскующие люди. Дурные люди.
Все врозь. "Тащи нашу монархию в разные стороны".- "Эй, Ванька: ты чего застоялся, тащи! другой минуты не будет".
Горилка. Трепак. Присядка. Да, это уже не "придворный минуэт", а "нравы Растеряевой улицы"...
Толстой из этой мглы поднял голову: "К идеалу!" Как писатель, он ниже Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Но как человек, и благородный человек, он выше их всех... Он даже не очень, пожалуй, умный человек, но никто не напряжен у нас был так в сторону благородных, великих идеалов.
В этом его первенство над всей литературой. При этом как натура он не был так благороден, как Пушкин. Натура - одно, а намерения, "о чем грезится ночью",- другое. О "чем грезилось ночью" - у Толстого выше, чем у кого-нибудь.
И вся радость ее была в радости других.
(на слова: "Шурочка, кажется, очень довольна"- на сон грядущий мне. Наша общая Мамочка)
Уважение к старому должно быть благочестиво, а не безумно.
(старообрядцам и канонистам)
- Что же именно "канонично"?
- Для уважающего Церковь и любящего ее канонично то, что сейчас клонится к благочестию Церкви, к правде ее, к красоте ее, благоустройству ее, к истине ее. К миру, здоровью и праведной жизни верующих. Но для злых, бесчестных и бессовестных, не любящих Церкви и не блюдущих ее "канонично" то, что "сказали такие, как мы, в равном с нами ранге и чине состоявшие". Для них:
- Не церковь, но - мы.
И на нечестивых безбожников должна быть положена узда.
(Гермогенам и Храповицким, 26 июля 1912 г.)
Будет больше научности, больше филологии, даже добропорядочности больше будет, но позолоты времен не будет. И не будет вдохновения.
Ибо могучие дерева вырастают из старых почв.
(в мыслях о русской реформации)
Голосок у нее был тоненький-тоненький, слабый-слабый:
как у прищемленной птички. И выпустив несколько звуков, 1-2 строки песни, всегда рассмеется, как чему-то невозможному у себя.
(когда мама в гамаке запела песню, а я сидя у окна за статьей,- услышал)
В мышлении моем всегда был какой-то столбняк.
Я никогда не догадывался, не искал, не подглядывал, не соображал. Эти обыкновеннейшие способности совершенно исключены из моего существа.
Но меня вдруг поражало что-нибудь. Мысль или предмет. Или "вот гак бы (оттуда бы) бросить свет". "Пораженный", я выпучивал глаза: и смотрел на эту мысль, предмет или "оттуда-то", иногда годы, да и большею частью годы.
В отношении к предметам, мыслям и "оттуда-то" у меня была зачарованность. И не будет ошибкой сказать, что я вообще прожил жизнь в каком-то очаровании.
Она была и очень счастлива, и очень грустна.
В сущности, я ни в чем не изменился с Костромы (лет 13). То же равнодушие к "хорошо" и "дурно". Те же поступки по мотиву "любопытно" и "хочется". Та же, пожалуй, холодность или, скорее, безучастие к окружающему. Та же почти постоянная грусть, откуда-то текущая печаль, которая только ищет "зацепки" или "повода", чтобы перейти в страшную внутреннюю боль, до слез... Та же нежность, только ищущая зацепки.
Основное, пожалуй, мое отношение к миру есть нежность и грусть.
Откуда она и в чем, собственно, она состоит?
Мне печально, что все несовершенно, но отнюдь не в том смысле, что вещи не исполняют какой-то заповеди, какого-то от них ожидания (и на ум не приходит), а что самим вещам как-то нехорошо, они не удовлетворены, им больно. Что вещам "больно" - это есть постоянное мое страдание за всю жизнь. Через это "больно" проходит нежность. Вещи как кажутся какими-то обиженными, какими-то сиротами, кто-то их мало любит, кто-то их мало ценит. "Неженья" же все вещи в высшей степени заслуживают, и мне решительно ни одна вещь в мире не казалась дурною. Я бы ко всем дотрагивался, всем проводил бы "по шерстке" ("против шерстки" ни за что). Поэтому через некоторое "воспитание" (приноровление, привыкание) я мог доходить до влюбления в прямо безобразные или отвратительные вещи, если только они представятся мне под "симпатичным уголком", с таким-то "милым уклоном". Мне иногда кажется, что я вечно бы с людьми "воровал у Бога"... не то золотые яблоки, не то счастье, вот это убавление грусти, вот это убавление боли, вот эту ужасную смертность и "окончательность людей", что все "кончается" и все не "вечно". Это мое "верование у Бога", какой-то другой истины вещей, чем какая открывается глазу, не было, однако (отнюдь!), восстанием против Бога... Тут туманы (души и мира) колеблются, и мне все это "верование с людьми" представлялось чем-то находящимся под тайным покровительством Божьим, точно Бог и сам хотел бы, чтобы "мир был разворован", да только строг закон (Рок, )- Вот эта борьба с Роком стояла постоянно в душе: и собственно, о чем я плакал и болел - это что есть Рок и .
Разница между мамочкой и ее матерью ("бабушка" А. А. Р.) была, как между ионической и дорической колоннами. Я замечал, что м. вся человечнее, мягче, теплее, страстнее. Разнообразнее и проницательнее. Но баб. тверже, спокойнее, объемистее, общественное. Для б. была "улица", "околица", "наш приход", где она всем интересовалась и мысленно всем "правила возжи". Для м. "улицы" совершенно не существовало, был только "свой дом": дети, муж. Даже почти не было "друзей" и "знакомых". Но этот "свой дом" вспыхнул ярко и горячо. Б. могла всю жизнь прожить без личной любви, только в заботе о других: мама этого совершенно не могла, и уже в 14 лет поставила "свою веру в этого человека" как знамя, которого ничто не сломило и никто (у 14-летней!) не смог вырвать. Этого баб. не могла бы и не захотела. Для нее "улица" и авторитет "улицы" был значащ (для мам. совершенно незначащ).
Так и вышло: из "дорической колонны", простой, вечной развилась волнующаяся и волнующая "ионическая колонна". Верным глазом я узнал обоих (1890, подготовительно 1886-1890).
В рубашонке, запахивая серый (темно-серый) халат, Таня быстрым, торопящимся шагом подходит к письменному столу. Я еще не поднял головы от бумаги, как обе ее руки уже обвиты кругом шеи, и она целует в голову, прощаясь.
- Прощай, папушок... Как я люблю слушать из-за стены, как ты тут копаешься, точно мышка, в бумагах...
И смеется, и на глазах всегда блестит взволнованная слеза. Слеза всегда готова у нее показаться в ресницах, как у нашей мамы.
И душа ее, и лицо, и фигура похожи на маму, только миниатюрнее.
Я подниму голову и поцелую в смеющуюся щечку. Она всегда в улыбке. Или, точнее, между улыбкой и слезой.
Вся чиста, как Ангел небесный, и у нее вовсе нет мутной воды. Как и вовсе нет озорства. Озорства нет оттого, что мы с мамой знаем, что она много потихоньку плакала, ибо много себя ограничивала, много сдерживала, много работала над собою и себя воспитывала. Никому не говоря.
Года три назад (4? 5?) мы гуляли с Коноплянцевым по высокому берегу моря. В уровень ног и чуть-чуть ниже темнел верх сосновного бора, отделявшего обрыв "равнины страны" от собственного морского берега. Это около Тюрсево, за Териоками. И говорю я ему, что меня удивляет, что Белинский лишь незадолго до смерти оценил как лучшее у Пушкина стихотворение "Когда для смертного умолкнет шумный день". Коноплянцев запамятовал его, и я, порывисто и не умея, хотел сказать хотя 2-ю и 3-ю строки. Шедшая все время молча Таня сказал мне тихо:
- Я, папа, помню.
- Ты??-обернулся я с недоумением.
- Да. Я тоже его люблю.
И тихо, чуть-чуть застенчиво, она проговорила на мои слова: "Скажи! скажи!!":
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда.
В то время для меня влачатся - в тишине
Часы томительного бденья...
Я чувствовал, что слова, как "стогна" и "бденья", смутны бедной девочке: и если в какой-то непонятной тревоге она затвердила довольно трудные по длине строки, то - привлекаемая тайной мукой, сокрытой в строках, кого-то жалея в этих строках, с кем-то ответно разделяясь в этих строках душой. Я весь взволновался, слушая. Коноплянцев молчал, Таня продолжала. И как будто она уже не о другом жалела, а сказывала о себе:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья,
Мечты кипят
Она остановилась, ниже наклонила голову, и слова стали тише:
в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток:
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток
Робко, по-детски:
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю.
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю
Остановилась.
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе. в бедности, в чужих степях
Мои утраченные годы
Я слышу вновь друзей предательский привет
На играх Вакха и Каприды .
Так и сказала "Каприды"... Я чувствовал, многих слов она не понимала...
И сердцу вновь наносит хладный свет Неотразимые обиды И нет отрады мне
Теперь она почти шептала. Я едва уловлял слова:
- и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые - два данные судьбой
Мне ангела во дни былые!
Металличнее и холоднее, как чужое:
Но оба с крыльями и с пламенным мечом
И стерегут и мстят мне оба.
Опять с сочувствием:
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах вечности и гроба
За всю семейную жизнь свою (20 лет) я не пережил волнения, как слушая от Тани, "которая тут где-то около ног суетится", стихотворение, столь для меня (много лет) разительное. Да, но - для меня. А для нее??// С ее "Катакомбами" Евгений Тур, и - не далее? Почему же не "далее"? Оказывается, она пробегала гораздо "далее", чем нам с мамой казалось. И не сказала ни слова И только на случайный вопрос, сказав стих почти как "урок" (к "уроку" этого никогда не было), вдруг открыла далеко не "урочную" тайну,- о, как далеко пересягающую все их уроки, классы, учителей.
- Хорошо, Таня, как ты запомнила?
- Я очень люблю это стихотворение.
- С "Каприда"!?
Прочел маме (в корректуре).
- Как мне не нравится, что ты все это записываешь. Это должны знать ты и я. А чтобы рынок это знал - нехорошо Ты уже лучше опиши, как ты ее за ухо драл.
Но это был другой случай, на Иматре. Когда-нибудь расскажу в другом месте.
Неумолчный шум в душе.
(моя психология)
Днем, когда проснусь ночью,- и, странно, иногда продолжается и в сон (раза 3 "разрешались" во сне недоумения, занимавшие этот день и предыдущие дни).
Не сторожит муж - не усторожит отец.
(судьба девушек)
"Поспешно"
- прочел я над адресом, неся Надюшкино письмо на ^ кухню (откуда берет их почтальон). И куда это Пучек (прозвище) пишет свои письма все "поспешно". Раньше все кричала: "Папа! Мне заказное" (т. е. послать "заказным"). Я наконец рассердился на расходы и говорю: "Да зачем тебе заказным?" - "Скорее доходит!" - "Да, напротив, заказное идет медленнее, а только вернее доходит".
С тех пор не пишут "заказным", а зато надписывают "поспешно". И куда они все торопятся,- 11, 12, 13 лет.
Важничанье письмами - необыкновенное. Избави Бог дотронуться до открытки. Глаза так и сверкают, губы трясутся, и, брызгая слюной, Пучек кричит, отцу ли, матери ли:
- Это бессовестно читать чужие письма.1
- Милая, да открытки на то и пишутся, чтобы их все читали.
- Вовсе нет!!! Это-письмо!!!! Ведь не к тебе оно написано!!!!!
Трясется.
- Милая, да ведь и глупости там написаны. Что такое "Твоя" Зоя"? Или еще: "Я узнала важный секрет. Но скажу тебе осенью, когда соберемся в школу". Правда, в письме есть еще: "Бабушка захворала воспалением легких", но это в самом конце, сбоку по краю листа и с кляксой, так что, очевидно, "секрет" важнее.
Раз нам не пришло ни одного письма, а Наде две открытки: то она, схватив их, выскочила в сад, пробежала огромную аллею и уже только тогда взглянула на адрес и от кого, и даже - что с картинками. Восторг и, главное, важность сорвали ее как вихрь и унесли как свеженький листок на бурю...
У одной основные подруги - это "Зоя" и еще какая-то "Гузарчик", у другой вечная "Наташа Полевая".
(12 июня 1912 г.)
Как внешний цвет проходит жизнь. Как ужасно это "проходит". Ужасна именно категория времени; ужасна эта связь с временем.
Человек - временен. Кто может перенести эту мысль...
У, как я хочу вечного. "Раб времени", тысячелетия или минуты - все равно. У, как я не хочу этого "раба времени"!
(11 июля 7972 г.)
Только горе открывает нам великое и святое.
До горя - прекрасное, доброе, даже большое. Но никогда именно великого, именно святого.
(1 июля 1912 г.)
Мы рождаемся для любви.
И насколько мы не исполнили любви, мы томимся на свете.
И насколько мы не исполнили любви, мы будем наказаны на том свете.
(1 июля 1912 г.)
Не спас я мамочку от страшной болезни. А мог бы. Побольше бы внимания к ней, чем к нумизматике, к деньгам, к литературе.
Вот одна и вся моя боль. Не "Христос", нисколько.
"Христос" и без меня обойдется. У него - много. А у мамочки - только я.
Я был поставлен на страже ее. И не устерег. Вот моя боль.
Жизнь требует верного глаза и твердой руки. Жизнь не слезы, не вздохи, а борьба, и страшная борьба. Слезы - "дома", "внутри". Снаружи - железо. И только тот дом крепок, который окружен железом.
Во мне было мало железа, и вот отчего мамочке было так трудно. Она везла воз, и задыхалась, и защищала его. И боролась за меня.
И возничий упал. А я только оплакиваю его.
(2 июля 1912 г.)
Попы - медное войско около Христа.
Его слезы и страдания - ни капли в них. Отроду я не видал ни одного заплакавшего попа. Даже "некогда"; все должность" и "служба".
Как "воины" они и защищают Христа, но в каком-то отношении и погубляют его тайну и главное.
(может быть, только "наши попы"? притом, очевидно,- не все). (Через 1/2 года после "пришла мысль", т. е. после записи)
Между прочим, ни в ком я не видал такого равнодушного отношения к смерти, как у попов. "Эта метафизика нам нипочем".
(ну, это-не все). (Через 1/2 года после "пришла мысль")
Но, однако, при всех порицаниях как страшно остаться без попов. Они содержат вечную возможность слез; позитивизм не содержит самой возможности, обещания.
Недостаток слез у попа и есть недостаток, у позитивистов - просто нет их, и это не есть нисколько в позитивизме "недостаток". Вот в чем колоссальная разница.
(все-таки попы мне всего милее на свете).
(приписка через 1/2 года) Режет Темное, режет Черное. Что такое? Никто не знает.
Всегда в мире был наблюдателем, а не участником.
Отсюда такое томление.
Есть люди, которые как мостик существуют только для того, чтобы по нему перебегали другие. И бегут, бегут; никто не оглянется, не взглянет под ноги. А мостик служит и этому, и другому, и третьему поколению.
Так была наша "бабушка", Александра Андрияновна, в Ельце.
Тайный пафос еврея - быть элегантным. Они вечно моются и душатся. Еврей не выберет некрасивую в танцы, а самую красивую, и будет танцевать с ней до упаду. Вообще они все "до упаду". Но остановимся на элегантности: еврей силится отмыть какую-то мировую нечистоту с себя, какой-то допотопный пот. И всё не может. И всё испуган, что сосед потихоньку отворачивается от этого пота.
(Вспомнив вечеринку в Брянске, с провизорами.)
Талант у писателя невольно съедает жизнь его.
Съедает счастье, съедает всё.
Талант - рок. Какой-то опьяняющий рок.
(1 августа 1912 г.)
Иногда и "на законном основании" - а трясутся ноги; а ; другой раз "против всех законов" - ив душе поют птички.
С детьми и горькое сладко. Без детей - и счастья не нужно.
Завещаю всем моим детям - сын и 4 дочери - всем иметь детей. Судьба девушки без детей ужасна, дымна, прогоркла.
Девушка без детей - грешница. Это "канон Розанова" для всей России.
(кроме "лунных" людей, с "не хочу! не хочу!" природы)
Мы не по думанью любим, а по любви думаем. Даже и в мысли - сердце первое.
(за занятиями)
Осложнить вдохновение хитростью - вот Византия. Такова она от перепутанностей дворцовой жизни до канонов и до заставок на рукописях.
(в лесу на прогулке)
..откуда эта беспредельная злоба?
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
(о Гоголе)
...демон, хватающийся боязливо за крест.
Сон же перед смертью)
Говорят, дорого назначаю цену книгам ("Уед."), но ведь сочинения мои замешаны не на воде и даже не на крови человеческой, а на семени человеческом.
Не полон ли мир ужасов, которых мы еще совершенно не знаем?
Не потому ли нет полного ведения, что его не вынес бы ум и особенно не вынесло бы сердце человека?
Бедные Мы птички... от кустика до кустика и от дня до дня.
Все воображают, что душа есть существо. Но почему она не есть музыка?
И ищут ее "свойства" ("свойства предмета"). Но почему она не имеет только строй?
(за кофе утр.)
Я вовсе не "боролся" (Мер.), а схватил Победу. Когда увидал смерть. И я разжал руку.
(на извозчике)
- Дети, вам вредно читать Шерлока Холмса. И, отобрав пачку, потихоньку зачитываюсь сам. В каждой - 48 страничек. Теперь "Сивяерская - Петербург" пролетают как во сне. Но я грешу и "на сон Грядущий", иногда до 4-го часа утра. Ужасные истории.
Боль мира победила радость мира - вот христианство.
И мечтается вернуться к радости. Вот тревоги язычества.
Евреи подлежат, а не подлежат. Оттого они и "подлежащее" истории.
Евреи - суккубы своего божества (средневековый термин).
(на Гороховой за покупками)
Пройдет всё, пройдем мы, пройдут дела наши.
Любовь?
Нет.
Хочется думать.
Зачем я так упираюсь тоже "пройти"?
И будет землица, по которой будут проходить люди. Боже: вся земля-великая могила.
Без веры в себя нельзя быть сильным. Но эта вера в себя развивает в человеке нескромность. Не отсюда ли то противное в том, что я иногда нахожу у себя (сочин.)?
(на Загородном)
Песни - оттуда же, откуда и цветы.
Умей искать уединения, умей искать уединения, умей искать уединения.
Уединение - лучший страж души. Я хочу сказать - ее Ангел Хранитель.
Из уединения - всё. Из уединения - силы, из уединения - чистота.
Уединение - "собран дух", это - я опять "целен".
(за утренним кофе. 31 июля 1912 г.)
Прочел в "Русск. Вед." просто захлебывающуюся от радости статью по поводу натолкнувшейся на камни возле Гельсингфорса Миноноски... Да что там миноноски: разве не ликовало все общество и печать, когда нас били при Цусиме, Шахэ, Мукдене? Слова Ксюнина, года три назад: "Японский посланник при каких-то враждебных Японии статьях (переговоры, что ли, были) левых русских газет и журналов сказал вслух: "Тон их теперь меня удивляет: три года тому назад (во время войны) русская радикально-политическая печать говорила о моем отечестве с очень теплым чувством".-"Понимаете?-смеясь прибавил Ксюнин.- Радикалы говорили об Японии хорошо, пока Япония, нуждавшаяся в них (т.е. в разодрании единства духа в воюющей с нею стране), платила им деньги". И в словах посла японского был тон хозяина этого дела. Да, русская печать и общество, не стой у них поперек горла "правительство", разорвали бы на клоки Россию и роздали бы эти клоки соседям, даже и не за деньги, а просто за "рюмочку" похвалы. И вот отчего без нерешимости и колебания нужно прямо становиться на сторону "бездарного правительства", которое все-таки одно только все охраняет и оберегает. Которое еще одно только не подло и не пропито в России.
Злая разлучница, злая разлучница. Ведьма. Ведьма. Ведьма. И ты смеешь благословлять брак.
(о ц. англиканской; семейные истории в Шерлоке Холмсе: "Голубая татуировка" и "В подземной Вене". "Повенчанная" должна была вернуться к хулигану, который зарезал ее мужа, много лет ее кинувшего и уехавшего в Америку, и овладел его именными документами, а также и случайно разительно похож на него; этого хулигана насильно оттащили от виски, и аристократка должна была стать .его женою, по закону церкви)
Будь верен человеку, и Бог ничто тебе не поставит в неверность.
Будь вернее в дружбе и вернее в любви: остальных заповедей можешь и не исполнять.
(13 июля)
Там - башмачки, куклы, там - Мадонна (гипсовая, из Казани), трепаные листы остатков Андерсена, один пустой , корешок от "задачника" Евтушевского, больше всего картин - Васи: с какой веселостью относишь это в детскую (кучу.
(за уборкой книг и всего - к переезду с дачи)
Мамочка всегда воображала, что я без рук, без ног, главное, без головы. И вот она убирает и собирает мои листки, рукописи (никогда ничего не забудет), книги. Переехали:
- Варя, платок!
- Платок?
- Да. Скорее. Ты же спрятала грязный, а где же чистый?
Молчание.
- Ну?
- Подожди. Платок. Я их уложила на дно сундука. Потому что очень нужно. И всегда, что "очень нужно", она - на дно сундука.
- Я сейчас! Сейчас! Подожди одну минуту (растерянно, виновно и испуганно).
И раскупоривает, бедная и бессильная, весь сундук. Эти истории каждую осень и весну.
"Платок" я взял на удачу. Именно с платками не случалось. Но, напр., ручка и перо. Или еще - фуфайка, когда холодно. Раз, жалея ей "рыться", я в жарчайшие дни сентября ("бабье лето") ходил в ватном, потел, мучился, бессилел, "потому что все летнее было уже убрано" и, конечно, "на дно сундука".
(убираясь с лета в город)
Будем целовать друг друга, пока текут дни. Слишком быстротечны они - будем целовать друг друга.
И не будем укорять: даже когда прав укор - не будем укорять.
(28 июля, + Наука; объявление в "H. Вр."; мамочка заплакала о нем)
...да, но ведь дело в том, что женил: или товарищ-Друг внимательнее к нашим детям, чем их родители...
Что же мы осуждаем детей, что они "более открыты" другу, нежели родителям, и, в сущности, более с ним связаны.
Вырастание - отхождение. И именно - от родителей Дети - сучья на стволе, но разве сук с каждым днем не отдаляется от ствола - своим "зелененьким", своим "кончиком", прикасаясь к стволу только бездумным основанием? В этом "зеленом" и в "кончике", в листочках сука - его мысль, сердце, душа. Так же и люди, дети, так - в семье. Судьба. Рок. Плачь или не плачь, а не переменишь.
Пусть объяснит духовенство, для чего растут у девушки груди
- Чтобы кормить свое дитя.
- Ну, а... "дальше" для чего дано? Сказать нечего, кроме:
- Чтобы родить дитя.
И весь аскетизм зачеркнут.
Кто же дерзает его проповедовать? Да Суздальский монастырь, вообще ни для кого не нужный, если б кому и понадобился, то единственно Храповицкому, Гермогену и Рачинскому.
Со времени "Уед." окончательно утвердилась мысль в печати, что я Передонов или Смердяков. Merci.
(ряд отзывов)
Так мы с мамочкой и останемся вдвоем, и никого нам больше не нужно.
Она всегда придавала значение, как я написал (по Своему чувству), но никогда я не видал ее взволнованной" тем, что обо мне написано. И не по равнодушию, а... прочла и стала заваривать чай. Когда же что-нибудь хорошо (по ее оценке) напишу - она радовалась день, и даже иногда утро завтра.
(16 июля 7972 г.)
Вся моя жизнь, в особенности вся моя личность, б. гораздо грубее.
Я курю, она читает свой акафист Скорбящей Божьей Матери, вот постоянное отношение.
(не встав с постели)
Достоевский, как пьяная нервная баба, вцепился в "сволочь" на Руси и стал пророком ее.
Пророком "завтрашнего" и певцом "давно прошедшего".
"Сегодня" - не было вовсе у Достоевского.
Папироска после купанья, малина с молоком, малосольный огурец в конце июня, да чтобы сбоку прилипла ниточка укропа (не надо снимать) - вот мое "17-е октября". В этом смысле я "октябрист".
(в купальне)
...И вовсе не я был постоянио-то с Б., а она; а я, видя постоянно ее с Б., тоже угвоздился к Богу.
Впрочем, с университета (1-й же курс) и я постоянно любил Его. С университета я уже не оставлял Б., не забывал Его.
(я и мама; 21 июля)
Люблю чай; люблю положить заплаточку на папиросу (где прорвано). Люблю жену свою, свой сад (на даче). Никогда не волнуюсь (кроме болезней в дому) и никуда не спешу.
Такого "мирного жителя" дай Бог всякому государству. Грехи? Так ведь кто же без грехов.
Не понимаю. Гнев, пыль, комья грязи, другой раз булыжник. Просто целый "водоворот" около дремлющей у затонувшего бревна рыбки.
Не понимаю, почему меня так ненавидят в литературе. Сам себе я кажусь "очень милым человеком".
И рыбка - ясная. И вода, и воздух. Чего им нужно?
(пук рецензий)
Необыкновенная сила Церкви зависит (между прочим) от того, что прибегают к ней люди в самые лучшие моменты своей души и жизни: страдальческие, горестные, страшные, патетические. "Кто-нибудь умер", "сам умираю". Тут человек совсем другой, чем всю жизнь. И вот этот "совсем другой" и "лучший" несет сюда свои крики, свои стоны,- слезы, мольбы. Как же этому месту, "куда все снесено", не сделаться было наилучшим и наимогущественнейшим. Она захватила "острие всех сердец", и нет иного места с таким же могуществом, как здесь.