Страница:
могло быть и хуже, так что вытри слезы, веди себя как подобает мужчине, ты
ведь уже помирился с отцом, чего же тебе еще, а касательно размолвки с
матерью, я, когда время придет, сам этим займусь, мне, по совести сказать,
не оченьто по душе история с Марией из Магдалы, все же она потаскуха, ну да
ладно, дело твое молодое, одно другому не мешает, ибо всему свое время --
время есть и время поститься, время грешить и время каяться, время жить и
время умирать. И тыльной стороной ладони Иисус вытер слезы: чего это он, в
самом деле, расхныкался, и нечего сидеть здесь целый день, пустыня она
пустыня и есть, она обступает нас, окружает нас и посвоему оберегает нас, но
ничего не дает, и когда солнце вдруг заволакивают тучи, мы говорим: Вот,
даже небо на нашей стороне,-- и глупость говорим, потому что бесстрастное и
беспристрастное небо держит строгий нейтралитет, и нет ему дела ни до
радостей наших, ни до скорбей.
По дороге из Назарета идут люди, Иисусу не хочется давать им пищу для
насмешек: вот, мол, у самого борода уже, а плачет, как младенец, которому
грудь не дают.
Встречаются на дороге путники, кто вверх по склону, кто вниз, и
приветствуют друг друга витиевато и многословно, но лишь после того, как
убедятся, что у встречного -- добрые намерения, ибо в здешних местах
попадаются в избытке и лихие люди. Есть среди них и настоящие злодеи
наподобие тех, что лет пять назад напали на Иисуса, направлявшегося избыть
свои печали в Иерусалим, и обобрали его до нитки, а есть и одушевленные
высокими помыслами повстанцы, которые не промышляют на большой дороге, а
лишь изредка прячутся вдоль нее для скрытного наблюдения за продвижением
воинских колонн с тем, чтобы в удобном месте устроить римлянам засаду, или
для того, чтобы, не таясь, отобрать золото, серебро, всякое иное ценное
достояние у богатых, как мы бы теперь назвали их, коллаборационистов,
которых никакая охрана не сможет спасти от расправы. Не был бы Иисус
восемнадцатилетним, если бы воображение, подстегнутое видом этих
величественных гор, в отрогах и ущельях которых скрывались продолжатели дела
Иуды Галилеянина, не нарисовало ему тотчас картины битв, если бы он не
принялся раздумывать, как поступит в том случае, если выйдут навстречу ему
на дорогу повстанцы, не предложат примкнуть к их отряду, сменив прелести
мирной, хоть и скудной жизни на бранную славу, на власть победителя, ибо
возвещено в Писании о пришествии некоего Посланца или Мессии, которого
пришлет Господь, чтобы раз и навсегда освободил он народ его и свой от
угнетателей и чтобы укрепил мышцу его для грядущих битв.
Ветром безумной надежды и необоримой гордыни пахнуло ему в лицо,
закружило голову, и плотников сын на умопомрачительно краткий миг увидел
вдруг себя воином, военачальником, мужем брани, одного появления которого с
мечом в руке достаточно, чтобы надменные легионы дрогнули и отступили,
ударились в бегство столь поспешное и беспорядочное, словно сенат и народ
римский обратились в обуянных всеми бесами свиней.
Но в этот миг -- о горе нам!-- вспомнил Иисус, что славу и власть,
возвещенные ему, он обретет, но обретет после смерти, а потому надо как
можно лучше распорядиться отмеренными ему годами жизни, так что воевать он
пойдет с одним непременным условием -- чтобы в перерыве между боями
разрешали ему покидать войско и проводить несколько дней с Марией
Магдалиной, ибо даже в сем стане освободителей не водится такого, что
маркитантка -- назовем ее так -- лишь одному солдату дарит свою любовь, а
других ею обделяет, а это уже не любовь, но блуд, с блудом же Мария
Магдалина, по ее словам, покончила навсегда. Дайто Бог, потому что Иисус
испытал подъем и прилив сил при одном воспоминании о женщине, которая,
исцелив одну его мучительную рану, нанесла ему другую, вселив в него
нестерпимое вожделение, и любопытно было бы знать, как поведет он себя,
оказавшись перед закрытой дверью с вывешенным над ней на шесте полотнищем,--
ведь не стоит ручаться головой, что за ней обнаружит он то, что в
воображении своем оставил,-- существо, живущее ожиданием, ожиданием его души
и его тела, ибо Мария Магдалина одно без другого не признает. День клонится
к вечеру, вдалеке уже виднеются домики Магдалы, сбившиеся гуртом, как овцы,
но дом Марии -- как овца отбившаяся, и его отсюда не видно изза огромных
камней, что окаймляют петляющую дорогу. В какойто миг Иисус вспоминает ту
овцу, которую пришлось ему убить, чтобы кровью ее скрепить навязанный ему
Богом договор, и в голове его, освободившейся уже от помыслов о битвах и
победах, возникает, тревожа его, иная мысль: ему кажется, что он снова ищет
ту овцу, но не затем, чтобы зарезать, и не затем, чтобы вернуть ее в
стадо,-- нет, чтобы вместе с нею подняться к нетронутым пастбищам, а они --
надо только поискать хорошенько -- наверняка есть в нашем обширном и
столькими ногами исхоженном мире, овцы же, каковыми мы все и являемся,
обнаружат заповедные уголки и нежданные кручи: тут, правда, искать придется
еще усердней. Иисус стал перед воротами, несмелой рукой убедился, что они
заперты изнутри. Полотнище попрежнему было вывешено над ними. Мария
Магдалина посетителей не принимает. Иисусу достаточно было позвать, подать
голос, сказать: Это я,-- чтобы тотчас донесся ликующий отклик: Голос
возлюбленного моего! Вот он идет, скачет по горам, прыгает по холмам. Вот он
стоит у нас за стеною, заглядывает в окно,-- но он предпочел молча стукнуть
кулаком раз и другой и подождать, пока отворят. Кто там и зачем, спросили из
дома, и дурная мысль изменить голос и притвориться гостем, принесшим с собой
деньги и зуд любовного нетерпения, пришла в голову Иисусу, сказать, к
примеру: Отвори, лилия долины, отвори, не пожалеешь, не поскуплюсь ни на
ласки, ни на серебро, но все же -- он ли изменил голос, или голос ему --
произнесено было то, что и следовало: Это я, Иисус из Назарета. А Мария
отворила не сразу, ибо голос был незнакомый, а кроме того, ей не верилось,
что так скоро -- минула лишь ночь, да день прошел -- вернулся к ней
возлюбленный ее, тот, кто обещал:
Назарет недалеко, я какнибудь приду к тебе, о, как часто говорим мы
такие и подобные слова, только чтобы обрадовать того, кто внимает нам, а
"какнибудь" может значить и через три месяца, но только не завтра. Но вот
она отпирает и бросается в объятия Иисуса, и смятение ее столь сильно, что
рождает нелепую мысль -- он вернулся потому, что рана на ноге вновь
открылась,-- и с этой мыслью она вводит его в дом, усаживает и придвигает
светильник: Как твоя нога, покажи ногу, но Иисус отвечает: Нога давно
зажила, разве не видишь. Не вижу, могла бы ответить на это Мария Магдалина,
и это была бы чистейшая правда, ибо глаза, полные слез, видеть не могут.
Понадобилось припасть губами к запыленному своду его стопы, бережно
развязать стянутые вокруг лодыжки ремни его сандалий, кончиками пальцев
прикоснуться к тонкой молодой кожице, затянувшей рану, чтобы она убедилась в
том, что мазь оказала ожидаемое целебное действие, чтобы поверить, от самой
себя тая эту мысль, что и ее любовь помогла.
Покуда ужинали, Мария Магдалина вопросов не задавала, а всего лишь
хотела знать -- излишне говорить, что это не одно и то же,-- как он
добрался, не было ли по пути неприятных встреч и прочее, в том же
незамысловатом роде. Окончив же трапезу, замолчала и молчания не нарушала,
ибо не ее был черед говорить. Иисус поглядел на нее пристально и
внимательно, словно стоял на высоком утесе, соразмеряя силы перед прыжком в
море: так смотрят не затем, чтобы угадать, не таятся ли в глубине хищные
твари или острые верхушки рифов, а всего лишь чтобы спросить себя, хватит ли
отваги кинуться вниз. Всего неделю знает он эту женщину, а это целая
вечность или, по крайней мере, срок достаточный, чтобы увериться: если он
придет к ней, она раскроет ему объятия, предложит ему себя и свое тело, но
страшно, все равно страшно ему сообщить ей, хоть время для этого безусловно
приспело, что лишь несколько часов назад его отвергли люди, родные ему по
крови, но чужими оказавшиеся по духу. Иисус колеблется, не зная, по какой
дороге лучше пустить слова, и вместо длинного и необходимого объяснения с
уст его слетает фраза, произнесенная для того, чтобы выиграть время, хотя
ничего ею выиграть нельзя, можно только потерять -- и время тоже: Удивилась,
наверно, что я так скоро? Я начала ждать тебя с той минуты, как ты вышел за
ворота, времени от ухода до прихода не считала и не стала бы считать, если
бы ты вернулся через десять лет. Иисус улыбнулся, чуть пожал плечами -- пора
бы уж знать, что с этой женщиной ни притворство, ни околичности не нужны.
Они сидели на полу, лицом друг к другу, стоявшая между ними плошка освещала
остатки ужина. Иисус взял кусок хлеба, разломил его надвое и сказал,
протягивая одну половину Марии: Да будет он хлебом истины, съедим его, дабы
не усомниться ни в чем, что бы ни было тут сказано и услышано. Да будет так,
сказала Мария. Иисус съел хлеб, дождался, пока доест свою долю она, и в
четвертый раз за последние сутки произнес:
Я видел Бога. Магдалина сидела как сидела, только руки ее, сложенные на
коленях, чуть шевельнулись. Об этом ты обещал сказать мне, если мы увидимся
вновь?
Об этом, и чем больше всякого случалось со мной с тех пор, как четыре
года назад я ушел из дому, тем яснее я вижу, что все это както связано одно
с другим, но, почему и для чего, объяснить не умею. Я, сказала Магдалина,
все равно что собственные твои уста и уши: все, что ты скажешь мне, будет,
словно ты сказал сам и от себя самого услышал, я -- всего лишь то, что есть
в тебе. Теперь Иисус мог начать рассказывать: оба преломили и съели хлеб
истины, а истина в том, что немного в жизни таких часов, как этот. Ночь
перетекла в зарю, дважды умирал и дважды воскресал светильник, и история
Иисуса была поведана вся, с теми подробностями, которые даже мы сочли не
заслуживающими внимания, со многими и многими мыслями, которые остались
неведомыми не потому, что Иисус утаил их от нас, а по той простой причине,
что и евангелист, согласитесь, не может поспеть всюду. Когда Иисус перешел к
тому, что последовало за его возвращением в Назарет, голос его вдруг
сделался усталым, и в смятении и тоске он замолчал, не зная, рассказывать
ли, как колебался, томимый недобрым предчувствием, перед тем как постучать в
двери отчего дома, и тогда Магдалина, в первый раз за все это время нарушив
молчание, задала вопрос, но видно было, что она наперед знает ответ: Мать не
поверила тебе? Не поверила. И ты пришел сюда, в этот дом? Да.
Все на свете отдала бы я, чтобы оказаться в силах солгать тебе и
сказать, что я тоже тебе не верю. Но почему?
Потому что тогда бы ты покинул и этот дом тоже, как покинул отчий, а
мне, раз я тебе не верю, не надо было бы следовать за тобой. Пусть так, но
это не ответ на мой вопрос. Верно, не ответ. Ответь тогда. Если я не верю
тебе, мне не придется пережить вместе с тобою то ужасное, что предстоит
тебе. Как можешь ты знать об этом? Я ничего не знаю о Боге, кроме того, что
одинаково страшно быть и избранником его, и тем, кто навлек на себя его
гнев. С чего ты взяла? Надо быть женщиной, чтобы понимать, каково жить с
человеком, которого отверг Бог, а от тебя, чтобы жить и умереть достойно
избранника Бога, потребуется в тысячу раз больше, чем от обыкновенного
мужчины. Ты пугаешь меня, Магдалина? Я хочу рассказать тебе вот что: однажды
приснился мне младенец, появился невесть откуда, возник неведомо как и
сказал, что Бог -- страшен, сказал и исчез, и я не знаю, кто он и чей.
Подумаешь, сон. Уж комукому, но не тебе произносить это слово с таким
пренебрежением. Ладно, а что было потом?
Потом, потом я занялась своим ремеслом. Но теперьто ты оставила его. Но
сон мой никто не опроверг, даже после того как вошел в мою жизнь ты. Нука,
повтори те слова, что произнес младенец. Бог -- страшен. Иисус снова увидел
пустыню, и мертвую овцу, и ее кровь на песке, услышал удовлетворенный вздох,
донесшийся из столпа облачного, и сказал так:
Может быть, может быть, но все же -- одно дело услышать такое во сне, и
совсем другое -- увидеть наяву, прожить это в жизни. Дай Бог, чтобы тебе не
пришлось это познать. От судьбы не уйдешь. А твоя судьба тебе уже возвещена
-- ты получил первое и важное знамение. Над Магдалой и над всем прочим миром
медленно вращается небесное решето, доверху набитое звездами. В какомто углу
бесконечности или бесконечно заполняя ее собой, двигает фигурки или бросает
кости Бог, занятый какойто иной игрой: до этой руки пока не дошли, он всего
лишь сделал так, чтобы события шли своим естественным порядком, и разве что
чутьчуть, кончиком мизинца подпихнет застрявшее деяние или мысль, чтобы не
нарушали неумолимую гармонию судеб. А потому ему не слишком интересно, о чем
дальше говорили Магдалина и Иисус. Что теперь собираешься делать?-- спросила
она.
Ты сказала, что пойдешь со мной куда угодно. Я сказала, что буду с
тобой там, где будешь ты. Какая разница? Никакой, это значит всего лишь, что
ты можешь остаться здесь столько, сколько пожелаешь, если только тебе не
претит жить в доме, где я торговала собой. Иисус, задумчиво помолчав,
ответил: Попробую найти работу в Магдале, и мы будем жить с тобою как муж и
жена. Это слишком много, мне довольно, если ты позволишь быть у ног твоих.
Никакой работы в Магдале Иисус не нашел, зато вдосталь наслушался и
насмешек, и гнусных шуточек, и оскорблений, и чего же другого можно ожидать
в том случае, когда едва оперившийся птенец спознается с женщиной, известной
всей округе. Погодите, говорили про него, еще неделька пройдет -- увидим,
как он сидит на пороге, пока она принимает очередного посетителя.
Две недели Иисус терпел, а потом сказал Марии: Я ухожу. Куда? К морю.
Они ушли на рассвете, и жители Магдалы ничем не смогли поживиться, ничего не
успели вынести из горящего дома.
Несколько месяцев спустя, зимой, в дождливую холодную ночь, ангел вошел
в дом Марии из Назарета, и никто из детей не проснулся, не заметил его
появления -- только она одна, да и могло ли быть иначе, если ангел прямо к
ней обратился вот с такими словами: Тебе надлежит знать, Мария, что в то
утро, когда понесла ты в первый раз, семя Господа смешалось с семенем мужа
твоего Иосифа, но не он, законный твой муж, а Господь зачал в тебе сына
твоего Иисуса. Мария, несказанно удивившись такому сообщению, суть которого,
к счастью и несмотря на косноязычие принесшего его вестника, дошла до нее
ясно, спросила: Стало быть, Иисус -- сын мой и Господа? Женщина, что за
непочтительность, как смеешь ты ставить себя на первое место, должно
говорить "сын Господа и мой". Сын Господа и твой? Да не мой, а твой. Ты
вконец меня запутал, задурил мне голову, отвечай толком, чей сын Иисус? Сын
Божий, а ты в данном случае лишь зачала его, выносила и родила.
Стало быть. Господь не избирал меня? Ну как тебе сказать: Господу в ту
пору случилось быть поблизости, об этом можно было догадаться по одному
тому, какого невиданного цвета сделалось небо, но он заметил, что ты и муж
твой -- люди здоровые, сложены без изъяна и порока, и, если ты еще не
забыла, как и в чем проявляется желание, он пожелал тебя, и в итоге девять
месяцев спустя появился на свет Иисус. А можно ли быть вполне уверенной, что
понесла я своего первенца от Господа?
Щекотливый вопрос, ты, милая, хочешь от меня не больше и не меньше как
установления отцовства, а я тебе скажу, что в подобных обстоятельствах,
какие анализы ни делай, какие пробы ни проводи, как ни считай кровяные
тельца, вполне уверенной быть все же нельзя.
Горе мне, бедной, слушая тебя, я подумала было, что Господь избрал меня
в то утро в жены себе, а теперь получается, что дело более чем темное,
может, так, а может, иначе, и, знаешь, зря ты спустился с небес к нам в
Назарет, только вселил в меня сомнения, но если хочешь знать, что я сама по
поводу всего этого думаю, отвечу тебе с полной откровенностью: сын Господа,
пусть и выношенный в моем чреве, и при рождении, и потом, возрастая, должен
быть схож с Господом и лицом, и станом, и речами, а я вижу, хоть материнская
любовь и слепа, что мой сын Иисус этим требованиям не удовлетворяет. Мария,
первая твоя ошибка в том, что ты считаешь, будто я пришел сюда для того
лишь, чтобы рассказать о давнем любовном похождении Вседержителя; вторая же
твоя ошибка в том, что ты полагаешь, будто красота и красноречие человека
сотворены по образу и подобию Господа, тогда как сам Господь -- ты уж мне
поверь, я, так сказать, вхож к нему,-- так вот, он, Господь наш,-- полная
противоположность тому, каким вы, люди, воображаете его себе, и -- я, по
крайней мере, так считаю, только это строго между нами -- другим быть и не
смог бы, и гораздо чаще приходится слышать от него слово "нет", а не слово
"да". А ято всегда думала, что это Дьявол все подвергает сомнению, все
отрицает. Нет, дочь моя, Дьявол отрицает самого себя, и если ты всем сердцем
не воспримешь этого различия, никогда не узнаешь, кому принадлежишь.
Господу, конечно. Вотвот, говоришь, что принадлежишь Господу, а сама между
тем впала в третье и самое пагубное заблуждение, ибо не поверила сыну
своему. Иисусу? Кому ж еще, никто из других твоих детей Бога не видел и не
увидит никогда. Скажи мне, ангел Господень, значит, сын мой Иисус в самом
деле видел Бога? Да, видел и, как малое дитя, которое, впервые в жизни найдя
птичье гнездо, бежит показать его матери, поспешил к тебе поделиться, а ты,
маловерная, сказала, что этого быть не может, что гнездо пустое, а если и
есть в нем яйца, то протухли они, а если нет в нем яиц, то, значит, змея их
съела. Прости меня, ангел мой, за мои сомнения. Это ты мне говоришь или
сыну? Тебе и ему, вам обоим. Как избыть мне мою вину?! Материнское сердце
подскажет как. Должно быть, надо разыскать его и сказать, чтобы простил меня
и вернулся домой, где в должное время воззовет к нему Господь. По правде
говоря, не знаю, удастся ли тебе задуманное: эти мальчишки -- ужасно
обидчивый народ, боюсь, как бы не пришлось тебе услышать скверные слова, как
бы не захлопнулась у тебя перед носом дверь. Если такое случится, во всем
будет виноват тот демон, тот бес, что вселился в Иисуса и погубил его, и я,
право, не понимаю, почему Господь -- отец все же!-- так мирволит и
попустительствует ему, его бы надо приструнить. Ты про кого? Да про этого
пастуха, с которым сын мой четыре года пас стадо, а от стада этого ни
прибытка, ни проку. Аа, это ты про Пастыря. Ты его знаешь? В школе вместе
учились. Зачем же Господь дозволяет ему землю топтать да жить припеваючи?!
Затем, что того требует миропорядок, но последнее слово все равно останется
за Господом, вот только никому не ведомо, когда прозвучит оно, но не
сомневайся -- проснемся мы в один прекрасный день поутру и увидим, что зла в
мире нет, а теперь мне пора, если что хочешь спросить, спрашивай. Только об
одном. Слушаю. Зачем Господу мой сын? Ну, "сын" -- это ведь только так
говорится. В глазах людей Иисус -- мой сын. Зачем он Господу, ты
спрашиваешь, и это хороший, очень, я бы сказал, хороший, дельный вопрос, вот
с ответом дело обстоит хуже, ответато у меня пока нет, видишь ли, кроме них
двоих, никто этого не знает, да, боюсь, и сам Иисус знает ненамного больше,
чем сказал тебе. Мне он сказал, что обретет по смерти власть и славу. Насчет
этого я в курсе. Но что придется совершить ему в жизни, чтобы заслужить
обещанные Господом дива? Нунуну, неужто и впрямь, темная ты женщина,
полагаешь, что в глазах Господа имеет хоть малейшую цену, хоть ничтожнейшее
достоинство самонадеянно произнесенное тобою слово, какие еще заслуги могут
быть у вас, ничтожных рабов, кроме покорного исполнения Божьей воли? Ладно,
больше не скажу ни слова, я и в самом деле -- раба Божья, да будет во мне по
слову его, только ответь, где мне теперь отыскать сына, ведь уже минуло
столько месяцев, как ушел он из дому? Ищи, исполняй свой долг, как Иисус,
исполняя свой, искал заблудшую овцу. Искал, чтобы предать ее смерти. Не
бойся, тебе это не грозит, а вот ты, если не будешь с ним в час смерти,
убьешь его. Почем ты знаешь, что я переживу его? Мне ли не знать: я близок к
тем сферам, где принимаются решения, а теперь прощай, ты спросила обо всем,
что хотела узнать, хоть, быть может, не обо всем, что должна была, но это уж
не моя печаль. Объясни мне. Ты сама себе все объяснишь,-- и с этими словами
исчез ангел, и Мария открыла глаза. Дети ее спали: трое старших, Иаков,
Иосиф, Иуда,-- в одном углу, трое младших, Симон, Иустин и Самуил,-- в
другом, а по обе стороны от нее, как всегда,-- девочки, Лидия и Лизия, и тут
глаза Марии, и так ошеломленной явленными ангелом истинами, буквально
полезли на лоб от изумления: старшая дочь лежала, вся раскинувшись,
разметавшись и заголясь, взбив рубаху выше грудей, прерывисто вздыхая и
томно улыбаясь в глубоком сне, и легкая испарина блестела на лбу ее и над
верхней губой, разгоревшейся и вспухшей, как от поцелуев. Столь
недвусмысленны были все эти приметы, что, не будь Мария совершенно уверена,
что был здесь только и только что словоохотливый ангел, впору было бы
возопить, что некий демонинкуб, коварно овладевающий по ночам спящими
женщинами, воспользовался неосторожностью невинной девицы, покуда мать была
отвлечена разговором, и вполне вероятно -- просто мы этого не знали
доселе,-- что ангелы эти всегда работают в паре, и покуда один для отвода
глаз заводит россказни, другой молча свершает свой actus nefandus [ Гнусное
деяние (лат.).
],-- впрочем, это мы так, отдаем дань речевой традиции, ибо ничего
особо нефандного в сем акте нет -- и, скорей всего, на следующий раз они
меняются местами и ролями, чтобы в полной мере прочувствовать благодетельное
двуединство плоти и духа. Мария как смогла привела дочь в пристойный вид,
натянув задравшуюся рубашку до того места, которому уж во всяком случае
подобает быть скрыту, разбудила и вполголоса спросила в упор: Что тебе
снилось? Захваченная врасплох Лизия не могла ни лгать, ни отпираться и
ответила, что снился ей ангел, но только он ничего ей не говорил, а всего
лишь глядел на нее, и до того нежно и сладостно сделалось ей от этого
взгляда, что, наверно, и в раю лучше не бывает. Он не прикасался к тебе?--
спросила Мария, и Лизия ответила: Не на то даны глаза нам. Мария, сама не
зная, успокоиться ли ей или встревожиться еще пуще от того, что происходило
у нее под боком, все так же тихо произнесла: Знаешь, мне тоже приснился
ангел. А твой говорил с тобой или тоже молчал?-- в невинности своей
вопросила Лизия. Говорил, и вот что он мне говорил: твой брат Иисус не
солгал нам -- ну, насчет того, что видел Бога.
Ах, мама, как же нехорошо, что мы не поверили словам Иисуса, а он ведь
мог и рассердиться на нас и, пожалуй, забрать деньги, что дал мне в
приданое. Однако не забрал же; теперь надо придумать, как нам загладить
вину. Но ведь мы не знаем, где он, вестей о себе он не подает, вот ангел бы
мог нам помочь, ангелы, они все знают. Однако не помог же, а сказал только,
что долг наш -- разыскать Иисуса. Но если он и вправду видел Бога и говорил
с ним, наша жизнь отныне изменится.
Изменится, и к худшему, ибо, если мы с тобой не поверили ему и словам
его, думаешь, другие поверят,-- не бегать же нам по Назарету с криком "Иисус
видел Бога, Иисус видел Бога", нас камнями побьют. Но раз Господь избрал
его. Он защитит нас, его родных. Напрасно ты в этом так уверена: когда
Господь избирал нашего Иисуса, нас при этом не было, а для Бога нет ни
родителей, ни детей, вспомни про Авраама и сына его Исаака.
Ах, мама, какая печаль! Самое разумное -- утаить это все в душе и
говорить об этом как можно меньше. И все же, как быть? Завтра я пошлю Иакова
и Иосифа на поиски брата. Где же они будут его искать -- Галилея велика, а
если он отправился в Самарию, в Иудею, в Идумею, они вовсе на краю света.
Скорей всего, брат твой пошел к морю: помнишь, когда он был у нас, говорил,
что подружился с рыбаками? А может, он опять пасет стадо? Нет, это время
миновало. Откуда ты знаешь?
Спи, Лизия, до утра еще далеко. Может быть, снова приснятся нам с тобой
наши ангелы? Может быть. Но если даже ангел Лизии, отделавшись от своего
напарника, пришел к ней во сне, она этого не заметила, а ангелвестник, если
и позабыл сообщить Марии некую важную подробность, вернуться к ней никак не
мог, потому что до утра она просидела, не смыкая глаз, в полумраке: для
невеселых дум с лихвой хватало и того, что было ей известно, предугадываемое
же томило ее страхом.
Родился день, свернули циновки, и Мария, собрав свое семейство,
сообщила ему, что много думала в последнее время о том, как обошлись они с
Иисусом. Прежде всего мне самой, матери, следовало проявить к нему больше и
ласки и понимания, а потому приняла я решение ясное и справедливое: надо нам
отыскать его, попросить, чтоб вернулся домой, и сказать, что мы верим ему, и
раз уж хочет того Господь, то поверим и его словам,-- так сказала Мария
своим детям, сама не заметив, что повторяет то, что сказал брату здесь же
присутствующий Иосиф в горестный час отлучения Иисуса от дома, и как знать,
не остался бы он у родного очага, если бы это бормотание, которое мы в ту
пору еле расслышали, подхватили голоса всех остальных. Мария ничего не
сказала ни об ангеле, ни о том, что тот возвестил ей, а вела речь лишь о
простом долге младших братьев и сестер перед перворожденным. Иаков не
ведь уже помирился с отцом, чего же тебе еще, а касательно размолвки с
матерью, я, когда время придет, сам этим займусь, мне, по совести сказать,
не оченьто по душе история с Марией из Магдалы, все же она потаскуха, ну да
ладно, дело твое молодое, одно другому не мешает, ибо всему свое время --
время есть и время поститься, время грешить и время каяться, время жить и
время умирать. И тыльной стороной ладони Иисус вытер слезы: чего это он, в
самом деле, расхныкался, и нечего сидеть здесь целый день, пустыня она
пустыня и есть, она обступает нас, окружает нас и посвоему оберегает нас, но
ничего не дает, и когда солнце вдруг заволакивают тучи, мы говорим: Вот,
даже небо на нашей стороне,-- и глупость говорим, потому что бесстрастное и
беспристрастное небо держит строгий нейтралитет, и нет ему дела ни до
радостей наших, ни до скорбей.
По дороге из Назарета идут люди, Иисусу не хочется давать им пищу для
насмешек: вот, мол, у самого борода уже, а плачет, как младенец, которому
грудь не дают.
Встречаются на дороге путники, кто вверх по склону, кто вниз, и
приветствуют друг друга витиевато и многословно, но лишь после того, как
убедятся, что у встречного -- добрые намерения, ибо в здешних местах
попадаются в избытке и лихие люди. Есть среди них и настоящие злодеи
наподобие тех, что лет пять назад напали на Иисуса, направлявшегося избыть
свои печали в Иерусалим, и обобрали его до нитки, а есть и одушевленные
высокими помыслами повстанцы, которые не промышляют на большой дороге, а
лишь изредка прячутся вдоль нее для скрытного наблюдения за продвижением
воинских колонн с тем, чтобы в удобном месте устроить римлянам засаду, или
для того, чтобы, не таясь, отобрать золото, серебро, всякое иное ценное
достояние у богатых, как мы бы теперь назвали их, коллаборационистов,
которых никакая охрана не сможет спасти от расправы. Не был бы Иисус
восемнадцатилетним, если бы воображение, подстегнутое видом этих
величественных гор, в отрогах и ущельях которых скрывались продолжатели дела
Иуды Галилеянина, не нарисовало ему тотчас картины битв, если бы он не
принялся раздумывать, как поступит в том случае, если выйдут навстречу ему
на дорогу повстанцы, не предложат примкнуть к их отряду, сменив прелести
мирной, хоть и скудной жизни на бранную славу, на власть победителя, ибо
возвещено в Писании о пришествии некоего Посланца или Мессии, которого
пришлет Господь, чтобы раз и навсегда освободил он народ его и свой от
угнетателей и чтобы укрепил мышцу его для грядущих битв.
Ветром безумной надежды и необоримой гордыни пахнуло ему в лицо,
закружило голову, и плотников сын на умопомрачительно краткий миг увидел
вдруг себя воином, военачальником, мужем брани, одного появления которого с
мечом в руке достаточно, чтобы надменные легионы дрогнули и отступили,
ударились в бегство столь поспешное и беспорядочное, словно сенат и народ
римский обратились в обуянных всеми бесами свиней.
Но в этот миг -- о горе нам!-- вспомнил Иисус, что славу и власть,
возвещенные ему, он обретет, но обретет после смерти, а потому надо как
можно лучше распорядиться отмеренными ему годами жизни, так что воевать он
пойдет с одним непременным условием -- чтобы в перерыве между боями
разрешали ему покидать войско и проводить несколько дней с Марией
Магдалиной, ибо даже в сем стане освободителей не водится такого, что
маркитантка -- назовем ее так -- лишь одному солдату дарит свою любовь, а
других ею обделяет, а это уже не любовь, но блуд, с блудом же Мария
Магдалина, по ее словам, покончила навсегда. Дайто Бог, потому что Иисус
испытал подъем и прилив сил при одном воспоминании о женщине, которая,
исцелив одну его мучительную рану, нанесла ему другую, вселив в него
нестерпимое вожделение, и любопытно было бы знать, как поведет он себя,
оказавшись перед закрытой дверью с вывешенным над ней на шесте полотнищем,--
ведь не стоит ручаться головой, что за ней обнаружит он то, что в
воображении своем оставил,-- существо, живущее ожиданием, ожиданием его души
и его тела, ибо Мария Магдалина одно без другого не признает. День клонится
к вечеру, вдалеке уже виднеются домики Магдалы, сбившиеся гуртом, как овцы,
но дом Марии -- как овца отбившаяся, и его отсюда не видно изза огромных
камней, что окаймляют петляющую дорогу. В какойто миг Иисус вспоминает ту
овцу, которую пришлось ему убить, чтобы кровью ее скрепить навязанный ему
Богом договор, и в голове его, освободившейся уже от помыслов о битвах и
победах, возникает, тревожа его, иная мысль: ему кажется, что он снова ищет
ту овцу, но не затем, чтобы зарезать, и не затем, чтобы вернуть ее в
стадо,-- нет, чтобы вместе с нею подняться к нетронутым пастбищам, а они --
надо только поискать хорошенько -- наверняка есть в нашем обширном и
столькими ногами исхоженном мире, овцы же, каковыми мы все и являемся,
обнаружат заповедные уголки и нежданные кручи: тут, правда, искать придется
еще усердней. Иисус стал перед воротами, несмелой рукой убедился, что они
заперты изнутри. Полотнище попрежнему было вывешено над ними. Мария
Магдалина посетителей не принимает. Иисусу достаточно было позвать, подать
голос, сказать: Это я,-- чтобы тотчас донесся ликующий отклик: Голос
возлюбленного моего! Вот он идет, скачет по горам, прыгает по холмам. Вот он
стоит у нас за стеною, заглядывает в окно,-- но он предпочел молча стукнуть
кулаком раз и другой и подождать, пока отворят. Кто там и зачем, спросили из
дома, и дурная мысль изменить голос и притвориться гостем, принесшим с собой
деньги и зуд любовного нетерпения, пришла в голову Иисусу, сказать, к
примеру: Отвори, лилия долины, отвори, не пожалеешь, не поскуплюсь ни на
ласки, ни на серебро, но все же -- он ли изменил голос, или голос ему --
произнесено было то, что и следовало: Это я, Иисус из Назарета. А Мария
отворила не сразу, ибо голос был незнакомый, а кроме того, ей не верилось,
что так скоро -- минула лишь ночь, да день прошел -- вернулся к ней
возлюбленный ее, тот, кто обещал:
Назарет недалеко, я какнибудь приду к тебе, о, как часто говорим мы
такие и подобные слова, только чтобы обрадовать того, кто внимает нам, а
"какнибудь" может значить и через три месяца, но только не завтра. Но вот
она отпирает и бросается в объятия Иисуса, и смятение ее столь сильно, что
рождает нелепую мысль -- он вернулся потому, что рана на ноге вновь
открылась,-- и с этой мыслью она вводит его в дом, усаживает и придвигает
светильник: Как твоя нога, покажи ногу, но Иисус отвечает: Нога давно
зажила, разве не видишь. Не вижу, могла бы ответить на это Мария Магдалина,
и это была бы чистейшая правда, ибо глаза, полные слез, видеть не могут.
Понадобилось припасть губами к запыленному своду его стопы, бережно
развязать стянутые вокруг лодыжки ремни его сандалий, кончиками пальцев
прикоснуться к тонкой молодой кожице, затянувшей рану, чтобы она убедилась в
том, что мазь оказала ожидаемое целебное действие, чтобы поверить, от самой
себя тая эту мысль, что и ее любовь помогла.
Покуда ужинали, Мария Магдалина вопросов не задавала, а всего лишь
хотела знать -- излишне говорить, что это не одно и то же,-- как он
добрался, не было ли по пути неприятных встреч и прочее, в том же
незамысловатом роде. Окончив же трапезу, замолчала и молчания не нарушала,
ибо не ее был черед говорить. Иисус поглядел на нее пристально и
внимательно, словно стоял на высоком утесе, соразмеряя силы перед прыжком в
море: так смотрят не затем, чтобы угадать, не таятся ли в глубине хищные
твари или острые верхушки рифов, а всего лишь чтобы спросить себя, хватит ли
отваги кинуться вниз. Всего неделю знает он эту женщину, а это целая
вечность или, по крайней мере, срок достаточный, чтобы увериться: если он
придет к ней, она раскроет ему объятия, предложит ему себя и свое тело, но
страшно, все равно страшно ему сообщить ей, хоть время для этого безусловно
приспело, что лишь несколько часов назад его отвергли люди, родные ему по
крови, но чужими оказавшиеся по духу. Иисус колеблется, не зная, по какой
дороге лучше пустить слова, и вместо длинного и необходимого объяснения с
уст его слетает фраза, произнесенная для того, чтобы выиграть время, хотя
ничего ею выиграть нельзя, можно только потерять -- и время тоже: Удивилась,
наверно, что я так скоро? Я начала ждать тебя с той минуты, как ты вышел за
ворота, времени от ухода до прихода не считала и не стала бы считать, если
бы ты вернулся через десять лет. Иисус улыбнулся, чуть пожал плечами -- пора
бы уж знать, что с этой женщиной ни притворство, ни околичности не нужны.
Они сидели на полу, лицом друг к другу, стоявшая между ними плошка освещала
остатки ужина. Иисус взял кусок хлеба, разломил его надвое и сказал,
протягивая одну половину Марии: Да будет он хлебом истины, съедим его, дабы
не усомниться ни в чем, что бы ни было тут сказано и услышано. Да будет так,
сказала Мария. Иисус съел хлеб, дождался, пока доест свою долю она, и в
четвертый раз за последние сутки произнес:
Я видел Бога. Магдалина сидела как сидела, только руки ее, сложенные на
коленях, чуть шевельнулись. Об этом ты обещал сказать мне, если мы увидимся
вновь?
Об этом, и чем больше всякого случалось со мной с тех пор, как четыре
года назад я ушел из дому, тем яснее я вижу, что все это както связано одно
с другим, но, почему и для чего, объяснить не умею. Я, сказала Магдалина,
все равно что собственные твои уста и уши: все, что ты скажешь мне, будет,
словно ты сказал сам и от себя самого услышал, я -- всего лишь то, что есть
в тебе. Теперь Иисус мог начать рассказывать: оба преломили и съели хлеб
истины, а истина в том, что немного в жизни таких часов, как этот. Ночь
перетекла в зарю, дважды умирал и дважды воскресал светильник, и история
Иисуса была поведана вся, с теми подробностями, которые даже мы сочли не
заслуживающими внимания, со многими и многими мыслями, которые остались
неведомыми не потому, что Иисус утаил их от нас, а по той простой причине,
что и евангелист, согласитесь, не может поспеть всюду. Когда Иисус перешел к
тому, что последовало за его возвращением в Назарет, голос его вдруг
сделался усталым, и в смятении и тоске он замолчал, не зная, рассказывать
ли, как колебался, томимый недобрым предчувствием, перед тем как постучать в
двери отчего дома, и тогда Магдалина, в первый раз за все это время нарушив
молчание, задала вопрос, но видно было, что она наперед знает ответ: Мать не
поверила тебе? Не поверила. И ты пришел сюда, в этот дом? Да.
Все на свете отдала бы я, чтобы оказаться в силах солгать тебе и
сказать, что я тоже тебе не верю. Но почему?
Потому что тогда бы ты покинул и этот дом тоже, как покинул отчий, а
мне, раз я тебе не верю, не надо было бы следовать за тобой. Пусть так, но
это не ответ на мой вопрос. Верно, не ответ. Ответь тогда. Если я не верю
тебе, мне не придется пережить вместе с тобою то ужасное, что предстоит
тебе. Как можешь ты знать об этом? Я ничего не знаю о Боге, кроме того, что
одинаково страшно быть и избранником его, и тем, кто навлек на себя его
гнев. С чего ты взяла? Надо быть женщиной, чтобы понимать, каково жить с
человеком, которого отверг Бог, а от тебя, чтобы жить и умереть достойно
избранника Бога, потребуется в тысячу раз больше, чем от обыкновенного
мужчины. Ты пугаешь меня, Магдалина? Я хочу рассказать тебе вот что: однажды
приснился мне младенец, появился невесть откуда, возник неведомо как и
сказал, что Бог -- страшен, сказал и исчез, и я не знаю, кто он и чей.
Подумаешь, сон. Уж комукому, но не тебе произносить это слово с таким
пренебрежением. Ладно, а что было потом?
Потом, потом я занялась своим ремеслом. Но теперьто ты оставила его. Но
сон мой никто не опроверг, даже после того как вошел в мою жизнь ты. Нука,
повтори те слова, что произнес младенец. Бог -- страшен. Иисус снова увидел
пустыню, и мертвую овцу, и ее кровь на песке, услышал удовлетворенный вздох,
донесшийся из столпа облачного, и сказал так:
Может быть, может быть, но все же -- одно дело услышать такое во сне, и
совсем другое -- увидеть наяву, прожить это в жизни. Дай Бог, чтобы тебе не
пришлось это познать. От судьбы не уйдешь. А твоя судьба тебе уже возвещена
-- ты получил первое и важное знамение. Над Магдалой и над всем прочим миром
медленно вращается небесное решето, доверху набитое звездами. В какомто углу
бесконечности или бесконечно заполняя ее собой, двигает фигурки или бросает
кости Бог, занятый какойто иной игрой: до этой руки пока не дошли, он всего
лишь сделал так, чтобы события шли своим естественным порядком, и разве что
чутьчуть, кончиком мизинца подпихнет застрявшее деяние или мысль, чтобы не
нарушали неумолимую гармонию судеб. А потому ему не слишком интересно, о чем
дальше говорили Магдалина и Иисус. Что теперь собираешься делать?-- спросила
она.
Ты сказала, что пойдешь со мной куда угодно. Я сказала, что буду с
тобой там, где будешь ты. Какая разница? Никакой, это значит всего лишь, что
ты можешь остаться здесь столько, сколько пожелаешь, если только тебе не
претит жить в доме, где я торговала собой. Иисус, задумчиво помолчав,
ответил: Попробую найти работу в Магдале, и мы будем жить с тобою как муж и
жена. Это слишком много, мне довольно, если ты позволишь быть у ног твоих.
Никакой работы в Магдале Иисус не нашел, зато вдосталь наслушался и
насмешек, и гнусных шуточек, и оскорблений, и чего же другого можно ожидать
в том случае, когда едва оперившийся птенец спознается с женщиной, известной
всей округе. Погодите, говорили про него, еще неделька пройдет -- увидим,
как он сидит на пороге, пока она принимает очередного посетителя.
Две недели Иисус терпел, а потом сказал Марии: Я ухожу. Куда? К морю.
Они ушли на рассвете, и жители Магдалы ничем не смогли поживиться, ничего не
успели вынести из горящего дома.
Несколько месяцев спустя, зимой, в дождливую холодную ночь, ангел вошел
в дом Марии из Назарета, и никто из детей не проснулся, не заметил его
появления -- только она одна, да и могло ли быть иначе, если ангел прямо к
ней обратился вот с такими словами: Тебе надлежит знать, Мария, что в то
утро, когда понесла ты в первый раз, семя Господа смешалось с семенем мужа
твоего Иосифа, но не он, законный твой муж, а Господь зачал в тебе сына
твоего Иисуса. Мария, несказанно удивившись такому сообщению, суть которого,
к счастью и несмотря на косноязычие принесшего его вестника, дошла до нее
ясно, спросила: Стало быть, Иисус -- сын мой и Господа? Женщина, что за
непочтительность, как смеешь ты ставить себя на первое место, должно
говорить "сын Господа и мой". Сын Господа и твой? Да не мой, а твой. Ты
вконец меня запутал, задурил мне голову, отвечай толком, чей сын Иисус? Сын
Божий, а ты в данном случае лишь зачала его, выносила и родила.
Стало быть. Господь не избирал меня? Ну как тебе сказать: Господу в ту
пору случилось быть поблизости, об этом можно было догадаться по одному
тому, какого невиданного цвета сделалось небо, но он заметил, что ты и муж
твой -- люди здоровые, сложены без изъяна и порока, и, если ты еще не
забыла, как и в чем проявляется желание, он пожелал тебя, и в итоге девять
месяцев спустя появился на свет Иисус. А можно ли быть вполне уверенной, что
понесла я своего первенца от Господа?
Щекотливый вопрос, ты, милая, хочешь от меня не больше и не меньше как
установления отцовства, а я тебе скажу, что в подобных обстоятельствах,
какие анализы ни делай, какие пробы ни проводи, как ни считай кровяные
тельца, вполне уверенной быть все же нельзя.
Горе мне, бедной, слушая тебя, я подумала было, что Господь избрал меня
в то утро в жены себе, а теперь получается, что дело более чем темное,
может, так, а может, иначе, и, знаешь, зря ты спустился с небес к нам в
Назарет, только вселил в меня сомнения, но если хочешь знать, что я сама по
поводу всего этого думаю, отвечу тебе с полной откровенностью: сын Господа,
пусть и выношенный в моем чреве, и при рождении, и потом, возрастая, должен
быть схож с Господом и лицом, и станом, и речами, а я вижу, хоть материнская
любовь и слепа, что мой сын Иисус этим требованиям не удовлетворяет. Мария,
первая твоя ошибка в том, что ты считаешь, будто я пришел сюда для того
лишь, чтобы рассказать о давнем любовном похождении Вседержителя; вторая же
твоя ошибка в том, что ты полагаешь, будто красота и красноречие человека
сотворены по образу и подобию Господа, тогда как сам Господь -- ты уж мне
поверь, я, так сказать, вхож к нему,-- так вот, он, Господь наш,-- полная
противоположность тому, каким вы, люди, воображаете его себе, и -- я, по
крайней мере, так считаю, только это строго между нами -- другим быть и не
смог бы, и гораздо чаще приходится слышать от него слово "нет", а не слово
"да". А ято всегда думала, что это Дьявол все подвергает сомнению, все
отрицает. Нет, дочь моя, Дьявол отрицает самого себя, и если ты всем сердцем
не воспримешь этого различия, никогда не узнаешь, кому принадлежишь.
Господу, конечно. Вотвот, говоришь, что принадлежишь Господу, а сама между
тем впала в третье и самое пагубное заблуждение, ибо не поверила сыну
своему. Иисусу? Кому ж еще, никто из других твоих детей Бога не видел и не
увидит никогда. Скажи мне, ангел Господень, значит, сын мой Иисус в самом
деле видел Бога? Да, видел и, как малое дитя, которое, впервые в жизни найдя
птичье гнездо, бежит показать его матери, поспешил к тебе поделиться, а ты,
маловерная, сказала, что этого быть не может, что гнездо пустое, а если и
есть в нем яйца, то протухли они, а если нет в нем яиц, то, значит, змея их
съела. Прости меня, ангел мой, за мои сомнения. Это ты мне говоришь или
сыну? Тебе и ему, вам обоим. Как избыть мне мою вину?! Материнское сердце
подскажет как. Должно быть, надо разыскать его и сказать, чтобы простил меня
и вернулся домой, где в должное время воззовет к нему Господь. По правде
говоря, не знаю, удастся ли тебе задуманное: эти мальчишки -- ужасно
обидчивый народ, боюсь, как бы не пришлось тебе услышать скверные слова, как
бы не захлопнулась у тебя перед носом дверь. Если такое случится, во всем
будет виноват тот демон, тот бес, что вселился в Иисуса и погубил его, и я,
право, не понимаю, почему Господь -- отец все же!-- так мирволит и
попустительствует ему, его бы надо приструнить. Ты про кого? Да про этого
пастуха, с которым сын мой четыре года пас стадо, а от стада этого ни
прибытка, ни проку. Аа, это ты про Пастыря. Ты его знаешь? В школе вместе
учились. Зачем же Господь дозволяет ему землю топтать да жить припеваючи?!
Затем, что того требует миропорядок, но последнее слово все равно останется
за Господом, вот только никому не ведомо, когда прозвучит оно, но не
сомневайся -- проснемся мы в один прекрасный день поутру и увидим, что зла в
мире нет, а теперь мне пора, если что хочешь спросить, спрашивай. Только об
одном. Слушаю. Зачем Господу мой сын? Ну, "сын" -- это ведь только так
говорится. В глазах людей Иисус -- мой сын. Зачем он Господу, ты
спрашиваешь, и это хороший, очень, я бы сказал, хороший, дельный вопрос, вот
с ответом дело обстоит хуже, ответато у меня пока нет, видишь ли, кроме них
двоих, никто этого не знает, да, боюсь, и сам Иисус знает ненамного больше,
чем сказал тебе. Мне он сказал, что обретет по смерти власть и славу. Насчет
этого я в курсе. Но что придется совершить ему в жизни, чтобы заслужить
обещанные Господом дива? Нунуну, неужто и впрямь, темная ты женщина,
полагаешь, что в глазах Господа имеет хоть малейшую цену, хоть ничтожнейшее
достоинство самонадеянно произнесенное тобою слово, какие еще заслуги могут
быть у вас, ничтожных рабов, кроме покорного исполнения Божьей воли? Ладно,
больше не скажу ни слова, я и в самом деле -- раба Божья, да будет во мне по
слову его, только ответь, где мне теперь отыскать сына, ведь уже минуло
столько месяцев, как ушел он из дому? Ищи, исполняй свой долг, как Иисус,
исполняя свой, искал заблудшую овцу. Искал, чтобы предать ее смерти. Не
бойся, тебе это не грозит, а вот ты, если не будешь с ним в час смерти,
убьешь его. Почем ты знаешь, что я переживу его? Мне ли не знать: я близок к
тем сферам, где принимаются решения, а теперь прощай, ты спросила обо всем,
что хотела узнать, хоть, быть может, не обо всем, что должна была, но это уж
не моя печаль. Объясни мне. Ты сама себе все объяснишь,-- и с этими словами
исчез ангел, и Мария открыла глаза. Дети ее спали: трое старших, Иаков,
Иосиф, Иуда,-- в одном углу, трое младших, Симон, Иустин и Самуил,-- в
другом, а по обе стороны от нее, как всегда,-- девочки, Лидия и Лизия, и тут
глаза Марии, и так ошеломленной явленными ангелом истинами, буквально
полезли на лоб от изумления: старшая дочь лежала, вся раскинувшись,
разметавшись и заголясь, взбив рубаху выше грудей, прерывисто вздыхая и
томно улыбаясь в глубоком сне, и легкая испарина блестела на лбу ее и над
верхней губой, разгоревшейся и вспухшей, как от поцелуев. Столь
недвусмысленны были все эти приметы, что, не будь Мария совершенно уверена,
что был здесь только и только что словоохотливый ангел, впору было бы
возопить, что некий демонинкуб, коварно овладевающий по ночам спящими
женщинами, воспользовался неосторожностью невинной девицы, покуда мать была
отвлечена разговором, и вполне вероятно -- просто мы этого не знали
доселе,-- что ангелы эти всегда работают в паре, и покуда один для отвода
глаз заводит россказни, другой молча свершает свой actus nefandus [ Гнусное
деяние (лат.).
],-- впрочем, это мы так, отдаем дань речевой традиции, ибо ничего
особо нефандного в сем акте нет -- и, скорей всего, на следующий раз они
меняются местами и ролями, чтобы в полной мере прочувствовать благодетельное
двуединство плоти и духа. Мария как смогла привела дочь в пристойный вид,
натянув задравшуюся рубашку до того места, которому уж во всяком случае
подобает быть скрыту, разбудила и вполголоса спросила в упор: Что тебе
снилось? Захваченная врасплох Лизия не могла ни лгать, ни отпираться и
ответила, что снился ей ангел, но только он ничего ей не говорил, а всего
лишь глядел на нее, и до того нежно и сладостно сделалось ей от этого
взгляда, что, наверно, и в раю лучше не бывает. Он не прикасался к тебе?--
спросила Мария, и Лизия ответила: Не на то даны глаза нам. Мария, сама не
зная, успокоиться ли ей или встревожиться еще пуще от того, что происходило
у нее под боком, все так же тихо произнесла: Знаешь, мне тоже приснился
ангел. А твой говорил с тобой или тоже молчал?-- в невинности своей
вопросила Лизия. Говорил, и вот что он мне говорил: твой брат Иисус не
солгал нам -- ну, насчет того, что видел Бога.
Ах, мама, как же нехорошо, что мы не поверили словам Иисуса, а он ведь
мог и рассердиться на нас и, пожалуй, забрать деньги, что дал мне в
приданое. Однако не забрал же; теперь надо придумать, как нам загладить
вину. Но ведь мы не знаем, где он, вестей о себе он не подает, вот ангел бы
мог нам помочь, ангелы, они все знают. Однако не помог же, а сказал только,
что долг наш -- разыскать Иисуса. Но если он и вправду видел Бога и говорил
с ним, наша жизнь отныне изменится.
Изменится, и к худшему, ибо, если мы с тобой не поверили ему и словам
его, думаешь, другие поверят,-- не бегать же нам по Назарету с криком "Иисус
видел Бога, Иисус видел Бога", нас камнями побьют. Но раз Господь избрал
его. Он защитит нас, его родных. Напрасно ты в этом так уверена: когда
Господь избирал нашего Иисуса, нас при этом не было, а для Бога нет ни
родителей, ни детей, вспомни про Авраама и сына его Исаака.
Ах, мама, какая печаль! Самое разумное -- утаить это все в душе и
говорить об этом как можно меньше. И все же, как быть? Завтра я пошлю Иакова
и Иосифа на поиски брата. Где же они будут его искать -- Галилея велика, а
если он отправился в Самарию, в Иудею, в Идумею, они вовсе на краю света.
Скорей всего, брат твой пошел к морю: помнишь, когда он был у нас, говорил,
что подружился с рыбаками? А может, он опять пасет стадо? Нет, это время
миновало. Откуда ты знаешь?
Спи, Лизия, до утра еще далеко. Может быть, снова приснятся нам с тобой
наши ангелы? Может быть. Но если даже ангел Лизии, отделавшись от своего
напарника, пришел к ней во сне, она этого не заметила, а ангелвестник, если
и позабыл сообщить Марии некую важную подробность, вернуться к ней никак не
мог, потому что до утра она просидела, не смыкая глаз, в полумраке: для
невеселых дум с лихвой хватало и того, что было ей известно, предугадываемое
же томило ее страхом.
Родился день, свернули циновки, и Мария, собрав свое семейство,
сообщила ему, что много думала в последнее время о том, как обошлись они с
Иисусом. Прежде всего мне самой, матери, следовало проявить к нему больше и
ласки и понимания, а потому приняла я решение ясное и справедливое: надо нам
отыскать его, попросить, чтоб вернулся домой, и сказать, что мы верим ему, и
раз уж хочет того Господь, то поверим и его словам,-- так сказала Мария
своим детям, сама не заметив, что повторяет то, что сказал брату здесь же
присутствующий Иосиф в горестный час отлучения Иисуса от дома, и как знать,
не остался бы он у родного очага, если бы это бормотание, которое мы в ту
пору еле расслышали, подхватили голоса всех остальных. Мария ничего не
сказала ни об ангеле, ни о том, что тот возвестил ей, а вела речь лишь о
простом долге младших братьев и сестер перед перворожденным. Иаков не