Сарамаго Ж. Евангелие от Иисуса

не хотел, и это самое скверное, а Магдалина, которая словно бы с самого
начала и во всей целокупности знала то, что нам открывается постепенно,
говорила ему: Господь пролагает пути, Господь направляет каждого по Его
стезе, тебя же Он избрал, чтобы открыть в служении ему дорогу дорог, путь
путей, но не ты пройдешь им, не ты построишь Храм -- другие возведут его,
положив в основание твою кровь, сердце, печень, легкие, а потому лучше будет
безропотно и смиренно принять уготованное тебе, ибо каждое твое движение уже
предусмотрено, и слова, которые ты скажешь, ждут тебя там, куда ты должен
будешь пойти, ждут вместе с хромыми, которым ты исцелишь ноги, со слепыми,
которые прозреют, с глухими, которые по воле твоей обретут слух, с немыми,
которые получат дар речи, с мертвыми, которых вернешь к жизни. Со смертью
мне не совладать. Ты еще не пробовал. Да, но помнишь ту смоковницу -- она
ведь не ожила. Сейчас другие времена: ты обязан хотеть то, чего хочет Бог,
но и Бог не может отказать тебе в том, что ты захочешь. Кто бы снял с меня
эту ношу, я ничего больше не хочу. Это невозможно, любимый мой,
единственное, на что Бог не способен,-- это не любить себя самого. Откуда ты
знаешь? Откудато знаю: женщины постигают все подругому, должно быть, оттого,
что мы устроены иначе, должно быть, оттого, да, должно быть, оттого.
Поскольку земля, и даже такая крохотная ее частица, как Палестина,
всетаки слишком велика для усилий и стараний одного человека, Иисус по двое
разослал своих друзей по градам и весям, чтобы они возвещали о скором
наступлении Царства Божьего, чтобы проповедовали, учили и наставляли людей,
как делал это он, и вместе с мужчинами ушли и женщины сообразно взаимной
склонности тех и других, а сам он остался вдвоем с Магдалиной. Тут он
вспомнил о давнем своем намерении посетить Вифанию, расположенную неподалеку
от Иерусалима, и решил исполнить его, убив таким образом двух зайцев:
посетив, вопервых, родню Магдалины,-- ей давно уж было пора примириться с
братом и сестрой, а ему познакомиться с ними, а вовторых, двинуться в
священный город вместе со всеми своими учениками, которым через три месяца
назначена была встреча в Вифании. О том, что делали в землях израильских эти
двенадцать человек, мы распространяться не будем -- прежде всего потому, что
не они, за исключением лишь коекаких обстоятельств их жизни и подробностей
смерти, составляют предмет нашего повествования, тем более что все они --
пусть каждый на свой манер и в меру собственных способностей -- наделены
были всего лишь даром повторять уроки своего учителя, и это значит, что
училито они как он, а вот исцеляли как умели. Очень жаль, что Иисус строго
запретил им следовать через земли языческие и входить в города самарянские,
и проявление подобной нетерпимости, особенно неожиданной и странной у
человека, столь хорошо воспитанного, лишило их возможности облегчить и
умерить грядущие труды, ибо Бог так ясно выразил намерение расширить сферу
своих интересов и влияния, что рано или поздно придется идти в края,
населенные не только самарянами, но и язычниками, как здешними, так и из
других стран Иисус велел своим апостолам исцелять болящих, воскрешать
мертвых, очищать прокаженных, изгонять бесов, но, по правде говоря, кроме
туманных намеков самого общего характера, в истории не осталось никаких
следов подобных деяний, если они и свершались на самом деле, что лишний раз
дает убедительное подтверждение тому, что Господь своей благодатью осеняет с
большим разбором и даже самые блестящие рекомендации на веру брать не
спешит. Когда апостолы вернутся к Иисусу, им, конечно, будет что
порассказать о том, какие результаты имели их проповеди и призывы к
покаянию, но в области излечения недужных успехи их будут значительно
скромнее, а то и вовсе никакими, ибо нельзя же счесть таковыми изгнание
всякого рода мелких бесов -- столь немощных и хилых, что легко поддаются
экзорсизму, перескакивая из одного человека в другого. Еще они, без
сомнения, сообщат, как порою скверно их принимали в краях, которые не могут
считаться языческими, как выгоняли из городов, где днем с огнем не найдешь
ни одного самарянина, и единственным утешением послужат воспоминания о том,
как отрясали они прах с ног своих, словно в чемто виновата бедная пыль,
которую все попирают и которая все безропотно сносит. Но Иисус, будто
наперед зная, что их не захотят слушать, заранее сказал, как должно будет им
поступать в таких и подобных случаях: вести себя смиренно и покорно, ибо
отвергают не их самих, а слово Божие, ими несомое: Оставьте попечение о том,
как прозвучат ваши слова, в этот час осенит вас то, что вы должны сказать.
Что ж, если даже предположить, что и так дела на лад не пойдут, что и в этом
случае, как и во всех прочих, доходчивость и основательность вероучения
очень даже зависит от, как принято выражаться ныне, личностного фактора, все
равно -- намотаем это на ус, пригодится.
А погода была -- просто на загляденье, воздух прохладен и благоуханен,
будто лепесток розы, а идти по дороге было так легко и приятно, словно
только что ангелы окропили ее росой, подмели вениками из лавра и мирта.
Иисус и Магдалина ни разу не остановились на ночлег в странноприимном доме
или на постоялом дворе, не присоединялись к караванам, чтобы никто не узнал
их, и не то чтобы Иисус перестал исполнять свой долг, чего всевидящий и
вечно бодрствующий Господь никогда бы не допустил,-- нет, как бы сам Господь
решил дать ему передышку: по дороге не попадались ни прокаженные, моля
излечить их, ни обуянные бесами, отвергавшие всякую помощь, и деревни, по
которым проходили они, буколически нежились в покое и мире, словно сами, по
собственной воле, вступили на путь покаяния и далеко прошли по нему. Иисус с
Магдалиной ночевали где придется, довольствуясь тем, что можно было склонить
голову на плечо другому, и не ища никаких иных роскошеств, а порою крышей им
служил купол небес -- огромный черный глаз Бога, сверкающий мириадами
звездных огней, которые суть не что иное, как отражение и отблеск взглядов
человеческих, из поколения в поколение устремляемых на небо, вопрошающих
безмолвие и выслушивающих тот единственный ответ, что безмолвие дает. Потом,
когда Мария Магдалина останется на белом свете одна, ей захочется припомнить
эти дни и эти ночи, но всякий раз она должна будет отчаянно оборонять память
свою от воспоминаний горестных и страдальческих, защищать этот островок
любви от натиска бушующего вокруг моря бед, от лезущих из пучины его гадов и
чудищ. Это время уже не за горами, но при взгляде на землю, на небо не
различить еще грозных примет его скорого пришествия -- так порхающая в
вольном просторе птица не замечает, что быстрый коршун в поднебесье уже
сложил крылья, выставил когти и камнем падает на нее. Иисус и Магдалина
распевали по дороге песни, и другие путники, встречая их, говорили:
Счастливые, и в ту минуту не было слова вернее и истины истинней. Так дошли
они до Иерихона, а оттуда, не торопясь, ибо зной был нестерпим и укрыться от
него было негде, за два дня неспешного пути поднялись в Вифанию. Столько лет
минуло, что Магдалина не знала, как примут ее брат с сестрою, тем более что,
уйдя из дому, вела она жизнь плохую. Может, они думают, что я умерла,
говорила она, может, они надеются, что я умерла, и Иисус старался, чтобы его
подруга выбросила из головы черные мысли: Время излечивает все, говорил он,
не помня в этот миг, что рана, нанесенная ему домашними его, попрежнему
разверста и кровоточива. Когда вошли в Вифанию, Магдалина, стыдясь соседей,
закрыла половину лица платком, но Иисус мягко упрекнул ее: От кого ты
прячешься, той женщины, какой была ты прежде, больше нет. Отвечала она:
Да, это правда, той больше нет, но осталась та, что была ею, и крепко
связаны они меж собою узами памяти и стыда. Ты такая, как есть ныне, и ты со
мной. Хвала Всевышнему за это, хотя настанет день, и он уведет тебя от меня,
и с этими словами Мария откинула покрывало, открыв лицо, но никто не сказал:
Аа, вон идет сестра Лазаря, та, что жила развратом.
Вот мой дом, молвила она, но не хватило у нее духу постучать в ворота
или же позвать хозяев. Иисус толкнул притворенную створку и спросил: Есть
кто в доме?
Есть, отозвался изнутри женский голос, а кто там?-- и за голосом вслед
появилась у ворот та, кому принадлежал он,-- Марфа, сестра Марии, более того
-- близнец, но сходство лишь угадывалось, не бросаясь в глаза, ибо на ней
сильней и пагубней сказались протекшие ли годы, тяжкий ли труд, или так уж
распорядились судьба, природа, образ жизни. Она взглянула сначала на Иисуса,
и при взгляде этом ее лицо вдруг осветилось и прояснилось, будто рассеялась
застилавшая его хмарь, но в следующую же минуту, когда она перевела глаза на
сестру, отразилось на нем сперва сомнение, а потом неудовольствие. Кто же он
такой, раз пришел с тобой?-- подумала, должно быть, Марфа, или: Как может он
-- тот, кем кажется,-- быть с тобой?-- хоть и не могла бы сказать, кем же
показался ей Иисус. И, без сомнения, именно потому вместо того, чтобы
спросить: Как ты?-- или: Зачем ты здесь?-- с уст ее слетели слова: Кто этот
человек? Иисус улыбнулся, и эта улыбка со стремительной силой прянувшей с
тетивы стрелы ударила ее прямо в сердце, заставив его отозваться томительной
и странной, доселе неведомой и сладкой болью. Меня зовут Иисус из Назарета,
ответил он, я -- с твоей сестрой, и слова эти, mutatis mutandis [ Внеся
соответствующие изменения (лат.).
], как сказали бы на своей латыни римляне, равносильны были тем, что
выкрикнул он когдато Иакову, навек расставаясь с ним на берегу моря: Ее
зовут Мария из Магдалы, и она со мной. Марфа отворила дверь и сказала:
Входите, это твой дом,-- и непонятно было, к кому из двоих обращено было это
"твой". Уже во дворе Магдалина, взяв сестру за руку, сказала: Я принадлежу
этому дому, которому и ты принадлежишь; я принадлежу этому человеку,
которому ты не принадлежишь; с ним и с тобою связана я неразрывно, и потому
прошу тебя, не кичись своей добродетелью, не кори меня моим несовершенством,
я пришла с миром и в мире хочу пребыть. Сказала Марфа: Я приму тебя, как
велит мне долг родства, и дай Бог, чтоб настал день, когда я смогу принять
тебя по любви, но только не сегодня,-- она собралась сказать еще чтото, но
замолчала, оттого что затворила ей уста мелькнувшая мысль: знал ли человек,
которого привела с собой сестра, о прошлой ее жизни, и в прошлом ли осталась
эта жизнь?-- ив этой точке ее размышлений лицо ее залилось краской смущения,
и на миг она возненавидела и их обоих, и самое себя, но тут заговорил Иисус,
понявший, что нужно в этот миг услышать Марфе, ибо не так уж трудно угадать,
что за мысли роятся в голове человеческой. И он сказал: Господь судит нас
всех, но каждый день -- поиному, ибо и сами мы каждый день -- иные, и если
бы сегодня, Марфа, судил тебя Господь, не думай, что предстала бы ты в
глазах Его иной, нежели Мария. Говори ясней, отвечала она, я тебя не
понимаю.
Я ничего более тебе не скажу: сбереги у себя в душе мои слова, повторяй
их всякий раз, как будешь обращать взор на сестру твою. А она уже не...
Хочешь знать, не потаскуха ли я?-- грубо перебила Магдалина замявшуюся на
миг Марфу. Та отступила на шаг, всплеснула руками: Нетнет, не говори ничего,
мне довольно слов Иисуса,-- и, не сумев сдержаться, расплакалась. Мария
подошла к ней, обняла, словно укачивая, и Марфа сквозь слезы проговорила:
Что за жизнь, что за жизнь,-- и непонятно было, о себе это она или о сестре.
Где Лазарь?-- спросила Мария. В синагоге. Здоров ли он? Его, как и
прежде, все мучают приступы удушья, если б не это, все бы ничего. Ей
захотелось добавить со вновь нахлынувшей горечью, что поздновато
забеспокоилась блудная -- вот уж истинно во всех смыслах "блудная", со злой
насмешкой подумала она,-- сестра о его здоровье: ни разу за все эти годы не
удосужилась справиться, живы ли они с братом Лазарем, который все хворает и
того и гляди отдаст Богу душу. Обернувшись к Иисусу, отступившему в сторону
и наблюдавшему чуть поодаль эту заново готовую разгореться ссору, Марфа
пояснила: Брат наш переписывает книги в синагоге, к иной работе не способен,
здоровьем слаб, и прозвучало это, хоть, быть может, и ненамеренно, так:
никто не в силах понять такую жизнь, когда мужчины в доме нет, и постоянного
заработка тоже, и весь дом на ней одной, и ни минуты свободной у нее нет.
Чем же он болен?-- спросил Иисус. Случается у него удушье, сказала Марфа,
сердце вотвот остановится, а потом делается белый как полотно, а потом, не
успев подумать, оттого ли, что вдруг заметила, как молод сам Иисус, оттого
ли, что ревность тронула ее сердце или дух смутился, добавила: Он у нас
младший, и вслед этим прозвучали слова, которые по праву и долгу произнести
должна была бы вовсе не она, а стоящая рядом Магдалина: Ты устал, сядь, я
омою тебе ноги. Немного погодя, когда они остались наедине, Магдалина
полушутя, полусерьезно сказала: Судя по всему, сестрам этим на роду написано
влюбляться в Иисуса, на что отозвался Иисус: Она не жила, и сердце ее потому
полно печали. Нет, не потому, живо возразила Магдалина, она думает, как
несправедливо устроен мир: падшая женщина получает награду, а тело
добродетельной прозябает втуне. Бог наградит ее какнибудь иначе. Может быть,
и все же тот, кто сотворил мир со всем, что в нем есть, не должен бы лишать
им же сотворенных женщин ни одного из его плодов.
Например, познания мужчины. Да, как ты познал женщину и большего
требовать не вправе, ибо ты Сын Божий. С тобой спит сын плотника Иосифа. По
правде говоря, с самого первого нашего дня я и не чувствовала, что сплю с
сыном божества. Не божества, а Бога. Я бы все на свете отдала, чтобы ты не
был Сыном Божьим.
Марфа тем временем послала соседского мальчика в синагогу уведомить
Лазаря о возвращении сестры, на что, впрочем, решилась не без внутренней
борьбы и колебаний, ибо таким образом получала вся Вифания исключительную
пищу для пересудов и разговоров: вернулась, мол, блудница, столь долго
жившая развратом,-- а ведь протекшее время уже заставило злые языки
смолкнуть. Она и саму себя спрашивала, осмелится ли назавтра показаться на
улице, более того -- решится ли взять с собой сестру, ибо придется вступать
в беседы с соседками и подругами и говорить, к примеру, так:
Помнишь Марию, так ведь это же она и есть, да, вернулась,-- а соседка
закивает многозначительно: Помню, как же, кто же ее не помнит, и покорнейше
прошу простить мне всю эту низкую житейскую прозу, ибо даже в священной
истории не все сплошь священно. Устыдилась Марфа своих недостойных мыслей,
когда вернувшийся из синагоги Лазарь заключил Магдалину в объятия и сказал:
Добро пожаловать, сестра,-- так, словно не мучило его долгие годы ее
отсутствия неприязненное молчание, окружавшее ее имя,-- и, устыдясь, почла
себя обязанной както проявить радость и расположение и сказала ему: Вот
Иисус, муж нашей Марии. Лазарь и Иисус взглянули друг на друга дружелюбно,
завели беседу, пока женщины, будто вспомнив доброе старое время и невольно
подражая своим тогдашним ухваткам, принялись в четыре руки готовить
угощение. После ужина вышли Лазарь с Иисусом во двор подышать вечерней
прохладой, а Марфа с Марией решали важный вопрос -- как и где следует
положить циновки, поскольку и состав ночующих, и отношения их изменились.
Иисус же после продолжительного молчания, поглядев на первые звезды,
показавшиеся на еще светлом небе, спросил: Плохо тебе, Лазарь?-- и тот с
неожиданным спокойствием ответил: Плохо. Ты скоро перестанешь страдать,
сказал Иисус. Конечно, когда умру. Нет, сейчас.
Только не говори, будто ты лекарь. Брат, будь я лекарем, я бы не знал,
как вылечить тебя. А так знаешь? Ты исцелен, мягко и негромко промолвил
Иисус, беря его за руку, и в тот же миг ощутил Лазарь, как болезнь уходит из
тела, испаряется, словно вода под солнцем, почувствовал, как легко ему стало
дышаться, как помолодому ровно и сильно застучало сердце, и оттого, что он
не мог постичь, что же происходит с ним, страх обуял его. Что это?--
внезапно охрипшим голосом спросил он. Кто ты? Да уж, во всяком случае, не
лекарь, улыбнулся Иисус. Ради Бога, скажи, кто ты! Не поминай имени его
всуе. Как мне понять тебя? Позови Марию, она тебе объяснит. Но звать никого
не пришлось -- Марфа и Мария, услышав из дома, как изменились голоса мужчин
во дворе, появились на пороге, опасаясь, что те повздорили, но сразу же
увидели -- нет, двор был весь синий, ну, разумеется, не сам двор, а воздух
во дворе, и дрожащий Лазарь, указывая на Иисуса, вопрошал:
Кто он, кто этот человек?-- он взял меня за руку, сказал "Ты исцелен",
и я исцелился. Марфа подошла поближе успокоить брата -- нечего сказать,
исцелился, если дрожмя дрожит,-- он отстранил ее, вопросив: Скажи мне ты,
Мария, ты привела его, кто этот человек?
Магдалина, попрежнему стоя на пороге, отвечала просто: Иисус из
Назарета, Сын Божий. Марфа и Лазарь хоть и были родом из этих мест, которые
от начала времен облюбованы были для пророческих откровений и
апокалипсических предзнаменований, все же выказали самое естественное в их
положении и решительное недоверие к ее словам, ибо одно дело -- признать,
что ктото под несомненным и очевидным воздействием чуда выздоровел, и совсем
другое -- согласиться, что человек, взявший тебя за руку и исцеливший тебя
от недуга,-- сын самого Бога. Впрочем, любовь и вера могут сдвинуть горы,
коекто даже утверждает, что они и поодиночке справятся с чем угодно, и
потому Марфа, заливаясь слезами, бросилась было на шею Иисусу, но тотчас,
сама испугавшись такой смелости, припала к земле и лишь смогла прошептать
непослушными губами: Я омыла твои ноги, я омыла твои ноги. Лазарь застыл на
месте, будто оцепенев от изумления, и мы вправе даже предположить, что это
откровение не поразило его как громом, бездыханным повергнув наземь, потому
лишь, что за минуту до того, как прозвучали слова "Иисус из Назарета, Сын
Божий", в высшей степени своевременно взамен старого и, изношенного забилось
у него в груди новое сердце. Иисус с улыбкой приблизился к нему и обнял его,
сказав: Не удивляйся, что Сын Божий -- Сын Человеческий, сам посуди -- кого
ж еще выбрать Богу, как не человека: не так ли выбирает себе мужчина
женщину, а женщина -- мужчину? Последние слова были предназначены Магдалине,
принявшей их с удовольствием и как должное, но Иисус, произнося их, позабыл
о том, что они умножат скорби Марфы и безнадежность ее одиночества,-- вот в
чем разница между Богом и Сыном Божьим: первый сделал бы это намеренно,
второй -- со свойственной человеку неловкостью не подумав о последствиях. Но
столь велика сегодня воцарившаяся в доме радость, что лишь завтра снова
примется Марфа вздыхать и горевать, но все же будет ей одно несомненное
утешение -- никто не посмеет и не решится трепать по улицам, площадям и
рынкам Вифании имя Марии, обсуждая прошлую ее блудную жизнь, ибо тотчас
станет известно -- и сама Марфа немедля займется этим,-- что человек, с
которым пришла она, излечил Лазаря безо всяких отваров и мазей. Теперь они
сидели в доме, предаваясь ликованию, и сказал Лазарь: Издалека доходили к
нам известия о том, что объявился и творит чудеса некий человек из Галилеи,
но не говорилось, будто он Сын Божий. Одни вести распространяются скорее,
другие -- медленнее, ответил на это Иисус. Ты и есть этот человек? Ты
сказал. Затем Иисус поведал им свою жизнь с самого начала, умолчав, однако,
о Пастыре, а про Бога упомянув лишь, что тот явился ему и сказал: Ты -- сын
мой. И не достигни Вифании молва о давних чудесах, не обернись она здесь
чистейшей правдой, непреложной убедительностью чуда, явленного у них на
глазах, не будь могущества веры и силы любви, то трудно, очень трудно было
бы Иисусу одной короткой фразой, пусть и вымолвленной устами самого Бога,
убедить Марфу и Лазаря в том, что Духом Святым сотворен человек, который
вскоре возляжет с их сестрой и познает ее -- ту, что до него знавала, не
боясь Бога, стольких мужчин. Простим Марфе гордыню, заставившую ее тихонько
произнести, прикрыв лицо платком, дабы никто не слышал и не видел, такие
слова: Я была бы достойней.
Наутро новость стремительно облетела всю Вифанию, огласившуюся дружными
славословиями и хвалами Господу, и даже скромникам, поначалу сомневавшимся в
истинности происшествия, оттого что, по крайнему их разумению, слишком мал
был городок для столь великих чудес, ничего не оставалось, как сдаться,
поскольку предстал им въяве и вживе исцеленный Лазарь, вот уж к которому
никак не применима была поговорка, что ему впору продавать здоровье по одной
той причине, что, будь оно у него, раздавал бы он его даром, ибо сердце его
было хоть и надорвано, но щедро и любвеобильно. И у дверей уже толпились
любопытные, непременно желавшие воочию, чтобы не было обману, собственными
глазами увидеть чудотворца, а для пущей убедительности, если представится к
тому хоть малейшая возможность,-- потрогать его руками или хоть прикоснуться
к нему. И уже стекались к дому Марфы и Лазаря болящие -- иные шли своими
ногами, иных родичи тащили на носилках или на спине,-- так что вскоре вся
улица была ими запружена. Иисус велел городскому глашатаю, отряженному ему в
помощь, объявить, чтобы шли все на главную площадь Вифании -- там он будет
говорить с ними, однако народ был не такой дурак, чтоб, поймав птичку,
разжать руку. По причине таковой предусмотрительности или недоверчивости
никто с места не тронулся, и Иисус был принужден появиться в дверном проеме
и выйти, как любой из нас,-- не загремела музыка, не воссиял ослепительный
свет, не затряслась земля под ногами, и небо над головой не сдвинулось. Вот
я, сказал он, постаравшись, чтобы голос его звучал как можно более обыденно,
но даже если бы ему это удалось, сами по себе слова эти, сказанные тем, кем
они были сказаны, заставили всех разом броситься на колени. Спаси меня!--
кричали одни, а другие: Исцели меня! Он вернул дар речи немому, который по
причине своей немоты ни о чем попросить не мог, а остальным велел разойтись
по домам -- ибо веры в них было мало -- и вернуться сюда наутро, но прежде
всего -- покаяться в своих грехах, ибо Царство Небесное близко, и время
скоро исполнится, то есть ничего нового не сказал. Ты -- Сын Божий?--
спрашивали его, и он отвечал загадочно, к чему уже привыкли слушавшие его:
Если бы не был, то Бог скорее наслал на тебя немоту, чем позволил бы
задать этот вопрос.
С этого началось и так продолжалось пребывание Иисуса в Вифании, покуда
не пришел назначенный им срок встречи с учениками, прибывавшими из дальних
краев. Разумеется, со всей округи, из городов и деревень, потянулись туда
люди, проведав, что тот, кто творил чудеса на севере, находится теперь в
Вифании. Теперь Иисусу даже не надо было выходить из дома Лазаря -- все
стекались туда как к месту поклонения, но он никого не принял и всем велел
собраться на некой горе за городом, сказав, что там обратится к ним с
проповедью, призовет покаяться и излечит коекого из страждущих. В скором
времени дошли слухи об этом и до Иерусалима, и еще больше стали толпы, так
что Иисус, опасаясь давки, в таких случаях и при таком немыслимом стечении
народа неизбежной, спрашивал себя, надо ли продолжать проповеди. Прибыли же
из Иерусалима в чаянии спасения и излечения сперва люди нищие и неимущие, но
за ними последовали и те, кто побогаче, и даже сколькото книжников и
фарисеев, отказывавшихся верить, что ктото, будучи в своем уме, решился на
такую, можно сказать, самоубийственную дерзость и без обиняков объявил себя
Сыном Божьим. Они воротились в Иерусалим раздраженные и озадаченные, потому
что Иисус никогда прямо на вопрос, так ли это, не отвечал, называя себя,
когда речь заходила об узах родства, Сын Человеческий, если же при
упоминании Бога случалось ему назвать его Отцом, понимать это следовало так,
что речь идет об Отце Небесном, чада которого -- все люди на земле, а никак
не он один. Оставался невыясненным и спорным вопрос о его многократно
доказанной и подтвержденной способности исцелять, причем безо всяких
магических заклинаний и пассов, а очень просто, однимдвумя словами: Иди,
Встань, Говори, Виждь, Очистись -- либо легчайшим даже не возложением руки,
а прикосновением пальцев, после чего в тот же самый миг кожа прокаженных
становилась чище росы под первыми лучами солнца, речь немых и заик струилась
текуче, легко и плавно, паралитики вскакивали со своих одров и принимались
плясать до полного изнеможения, слепые не желали верить тому, что
открывалось их прозревшим очам, хромые бегали без устали взадвперед, иногда,
для забавы, вновь подражая своему недавнему увечью, чтобы миг спустя вновь
пуститься бегом. Покайтесь, говорил им Иисус, покайтесь,-- и больше ни о чем
другом не просил их. Но первосвященники Храма Иерусалимского, которым, как
никому, памятны и известны были все смуты и волнения, порожденные пророками
разного рода, решили после того, как взвесили и измерили все сказанное
Иисусом, что на этот раз никаких религиозных ли, политических ли мятежей
больше не допустят и что отныне и впредь все, что ни вымолвит, все, что ни
сделает этот галилеянин, да и сам он, будет находиться под тщательным и
неусыпным наблюдением, чтобы в случае необходимости -- и, похоже, время это
не за горами -- выкорчевать уже объявившееся зло, ибо первосвященник сказал: