Страница:
Лепешки Семен отдал Питу и некоторое время наблюдал, как тот жует их, смакуя, словно пирожные. «Надеюсь, отраву нам не подсыпали – в каменном веке до таких подлостей вроде бы еще не додумались. Но что же это было? Что за подношение такое? Вместо атаки, погони, прочесывания? Может быть, конечно, все еще впереди, но… Но почему-то возникает другая ассоциация.
Русский народ (да и его предки) испокон веков жил рядом с лесом, посреди леса и никогда – в лесу. Мы – не лесовики, мы – жители искусственных ландшафтов. Лес нами всегда активно эксплуатировался и уничтожался. При этом лесная чаща, не тронутая топором, всегда вызывала страх. Народ плотно заселил ее всевозможными лешими, водяными, кикиморами и прочей живностью. Христианизация превратила лесное население в «нечисть» и сильно снизила его плотность, но из людского сознания вывести не смогла. Существуют многочисленные подробные инструкции о том, что следует делать при встрече с лешим или кикиморой. Они (инструкции) разные: нечисть рекомендуется задобрить или обмануть, но почти никогда – напасть на нее. Вот, похоже, меня за лешего и приняли – поднесли дары и попросили не беспокоить. А кого, собственно говоря, людям бояться в лесу средней полосы, кроме «нечисти»? Волка, тигра, медведя, рыси? Ни одно из этих животных специально на человека не охотится – не те у него инстинктивные программы. Конечно, если попытаться играть с медвежатами или влезть в волчье логово, то можно поиметь неприятности. Судя по литературе былой современности, у человека, точнее, его дочеловеческих предков, в природе вообще был только один настоящий враг – леопард. В общем, я сильно осложнил себе жизнь – следить теперь станет трудно, поскольку народ испуган и будет настороже».
– Ладно, – сказал Семен своему спутнику. – Отнеси-ка посуду туда, где взял, скажи хозяевам спасибо (шутка!) и возвращайся. Пойдем в лагерь – там и подумаем, как жить дальше.
Усиленные размышления позволили родить лишь один мало-мальски приемлемый план: «Эти люди не живут здесь постоянно. Они сюда пришли на время – чтобы работать. Вряд ли они явились издалека. Надо посмотреть на их «гнездо», и все станет ясно. Наверное…»
– Пит, ты сможешь пройти по следу, который они оставили? Ну, туда, откуда они пришли?
– Дха, Сим-хон Ник-ич! – обрадованно отозвался питекантроп. – Оч-чень быс-ро мог-гу!
– Ну, быстро-то нам не надо, – унял его прыть Семен. – Пойдем вдвоем – как есть. Харчей у нас, если экономить, дня на три-четыре хватит. А барахлишко, чтоб ночевать, худо-бедно имеется.
– Дха-дха, Сим-хон Ник-ич!
Путь, и правда, оказался недолог. К вечеру следующего дня Семен брел по тропе (человеческой!) вдоль залома, плевался, матерился и повторял непонятную для его спутника фразу: «Догадался и понял я жизни обман!»
Не догадаться, конечно же, было трудно. Вал из веток и колючих кустов кое-где превращался в подобие плетня. Все это огораживало довольно обширную площадь, на которой среди обгорелых пней и сучьев обильно росла трава. Причем одного вида – с незрелыми еще колосками. Нечто подобное Семен когда-то видел – во время своего далекого вояжа на юг. Только никакой гари там не было, и конструкция изгороди была другой. Будучи крупным специалистом по ботанике, траву Семен определил как «скорее ячмень, чем рожь».
Тропа проходила по свободному пространству между пожогом и нетронутым лесом. Вероятно, оно было расчищено, чтобы ограничить распространение огня. Обойдя вокруг этого «поля», Семен уселся на ствол поваленного (не людьми!) дерева и стал размышлять:
«Во-первых: куда мы попали?! Ответ – на обжитую территорию. Народу тут гак много, что Пит потерял след. Здесь тропы, которые идут в разных направлениях! Может быть, для горожанина XXI века это еле заметные стежки, а по здешним меркам целые дороги. По одной из них мы и пришли сюда. Вопрос второй: что это значит? Как называется?! Называется романтично: „подсечно-огневое земледелие"! В конце палеолита?! Ну, да… Вспоминай, Сема, вспоминай все, что когда-то читал или слышал по этому поводу!
Ученые раскапывают древние очаги земледелия – Египет, Месопотамию, Южную Америку и другие. Они возникли примерно в одно время – 8-9 тысяч лет назад. Земледелие там было, в основном, поливным, оно оставило массу следов. И породило загадку: культурные растения не были там выведены, они были уже готовыми, откуда-то заимствованными. У кого мог заимствовать тот, кто был первым?! У инопланетян? Есть и такая версия. Только моим инопланетным „друзьям" инструкции не позволяют просто взять и отсыпать туземцам семенной пшенички, да и выродится она быстро. А вот Н. И. Вавилов еще в первой половине XX века высказал мнение, что изначально земледелие не было поливным. А каким оно было? Да вот таким вот: руби – жги – сей – жни! И никаких следов для археологов! Строго говоря, это еще не земледелие, но историю окультуривания растений можно смело удревнить на десяток тысяч лет. А в разгар последнего оледенения и в Сахаре, наверное, леса росли. С. А. Семенов так прямо и писал, что земледелие не могло возникнуть без выжигания лесов и саванн! Из этого следует, что изначально даже и не рубили, а просто жгли. То есть история такая: сначала просто пожог, потом подсека и пожог, потом подсека – пожог – примитивная пашня и, наконец, просто пашня без пожога. Где-то от основной линии развития ответвилось поливное земледелие, мотыжное и прочие разновидности. Все это происходило не от большого ума, не добровольно, а из-за увеличения народонаселения на фоне истощения ресурсов. В XIX веке русские крестьяне жгли уже не леса, а кустарник, который едва успевал вырасти на старой гари. И отказываться от этого занятия они не желали, пока правительство не заставило…»
В общем, интеллектуальный анализ ситуации радости Семену не принес. История собственного мира однозначно свидетельствовала, что раз уж человек занялся преобразованием природы, то он ее преобразует-таки. Настроение испортилось всерьез и надолго: «Сам Я – вождь и учитель народов, великий воин и жрец нового Служения Людей, взявшийся сохранить мир Мамонта, – столкнулся с неразрешимой проблемой! Бли-и-ин…»
В течение нескольких следующих дней они с Питом накрутили, наверное, не одну сотню километров по лесным тропам. И полян, и чистых долин в этих краях хватало, но они туземцев не интересовали, разве что в качестве мест для устройства поселений. Деревень поблизости обнаружилось аж четыре штуки. В самой большой было два десятка хижин из тонких бревен, а в самой маленькой – всего три. По-видимому, это были полуземлянки, которые отапливались по-черному. Чем дальше в глубь этой территории, тем чаще встречались выжженные делянки, засеянные ячменем и еще какой-то высокой травой без колосьев – в стебле было полно тонких волокон, разорвать которые стоило немалого труда. Встречались и брошенные делянки, активно зарастающие кустами и молодыми деревьями – в основном, березой. Те, что заросли еще не сильно, по-видимому, все-таки использовались – на них, кроме прочего, рос мак, причем в значительном количестве. А еще путники то здесь, то там натыкались на заросли растения, которое Семен хорошо знал и не любил с детства – крапивы. На некоторых брошенных делянках она составляла основную массу травянистой растительности. Семен заподозрил, что ее специально подсеивают, поскольку в стеблях содержатся крепкие волокна, а листья вроде бы пригодны в пищу – после соответствующей обработки, конечно.
Никаких домашних скотин у туземцев не наблюдалось. Зато всюду возле жилья кормились не очень многочисленные стаи птиц, которые людей почти не боялись. Летать, похоже, они не могли – самое большее это взлететь на крышу жилища. Размерами птички были ближе к голубям, чем к курам, но Семен решил, что это все-таки не голуби, а, наверное, куропатки, у которых подрезаны крылья или удалены маховые перья.
Наблюдать за жизнью этих людей оказалось одновременно и просто, и сложно. Все поселения были окружены открытым пространством, причем иногда специально расчищенным от кустов и деревьев. Лазая по опушке вокруг деревни, можно было не опасаться наткнуться на какого-нибудь грибника или ягодника: во-первых, ни грибов, ни ягод еще нет, а во-вторых, местные (даже дети!) без нужды в лес не заходят, а если нужда есть, то идут обязательно группами не менее трех человек. Передвигаются же они почти исключительно по тропам и, отойдя на приличное расстояние от деревни, всегда начинают шуметь, переговариваться, что-то негромко петь или, в крайнем случае, постукивать палкой о палку. По своей старой привычке Семен подумывал, не взять ли ему «языка». К немалому своему удивлению, он вскоре обнаружил, что при относительном местном многолюдстве это не так-то просто – бытовые привычки туземцев как бы специально ориентированы на то, чтобы никого из них не унес в лес «леший». Сами же поселки не охраняются, но с наступлением темноты жилища закрываются (запираются?) и до рассвета из них никто не выходит – даже по нужде.
Ни одной приличной возвышенности с голой верхушкой, с которой можно было бы обозреть окрестность, в этих краях не имелось – с любой точки обзор был ограничен. Семена это ужасно раздражало – он никак не мог представить общую картину района. Создавалась впечатление, что они с Питом находятся на этаком выступе, который образуют обжитые земли в «зеленом море тайги». Ежели продвинуться на сотню (или две?) километров к югу, то там, наверное, во все стороны будет сплошная «населенка». Здесь же трудно даже установить расстояния между «деревнями». Соединяющие их тропы извиваются как змеи и там, где есть возможность, проходят по открытым пространствам. Между самыми близкими населенными пунктами часа 2-3 быстрой ходьбы.
Конечно же, местные жители охотились – как без этого?! Правда, довольно своеобразно. В лесу вокруг поселков было полно ловушек – если бы не Пит, многие из них Семен и не заметил бы. В большинстве своем это были «давилки», рассчитанные на пушного зверя. При всем разнообразии форм принцип действия у них один и тот же: ты возьмешь приманку, и тебя тут же придавит бревном – очень мило! По случаю лета они находились в «разряженном» состоянии. Зато петли канатов, свитых из растительных волокон и рассчитанных на лесных оленей, часто находились в полной боевой готовности. Встретилось и несколько медвежьих ловушек, причем одна из них довольно сложная – в виде домика с опускающейся дверцей. Остальные были попроще: три-четыре близко стоящих дерева огорожены понизу всяким хламом, так что в образовавшийся закуток доступ открыт лишь с одной стороны. В закутке лежит шмат тухлого мяса, а на входе висит петля-удавка. Подобные ловушки Семен встречал и в родном мире, только там использовался стальной трос. Здесь же – канат в два пальца толщиной. А основная «шутка юмора» заключалась в том, что дальний конец этого каната был не просто привязан к дереву, а закреплен растяжками так, чтобы смягчать рывки жертвы и не давать ей возможность достать зубами до удавки.
Семен готов был слегка восхититься людской изобретательностью, но однажды возле него просвистела стрела, выпущенная довольно мощным самострелом, – нитку-растяжку под ногами он не заметил. Семен решил впредь быть предельно внимательным в лесу, однако день спустя его спасло лишь положение позвоночника, который у людей при ходьбе расположен вертикально. Бревно же должно было сломать спину оленю или лосю. Получалось, что звериных троп вообще следует избегать, но ведь их не всегда и увидишь…
Лесные «мины» принесли Семену и еще одну «радость», причем совершенно неожиданную. Его волосатый спутник обладал вполне звериным чутьем, зрением и слухом, но при этом почти человеческим разумом. Любые ловушки он находил безошибочно и… И ломал их – ломал с наслаждением, которое сродни сексуальному. Похоже, в нем включилась и заработала какая-то инстинктивная программа: в глазах появился лихорадочный блеск, движения стали резкими, русские слова начали выпадать из памяти и заменяться звуками-символами словаря питекантропов. Семен чувствовал, что просто теряет контроль над парнем: тот непрерывно теребил его и звал дальше в чащу – искать, искать, искать!
У Семена же были иные планы – не ходить куда-то, а сесть и сидеть. «Еще лучше – лежать. Лежать и смотреть на чужой быт, пытаясь понять, что тут к чему. Да, это тяжело и скучно, но – надо. Хотя бы несколько дней». Наблюдательный пункт удалось найти без особого труда – поросший ельником бугор метрах в трехстах от околицы деревеньки из дюжины хижин. Семен решил провести здесь дня три – на большее не хватит продуктов. Ночевать он планировал поблизости – чуть углубившись в лес. Выбирая место будущего ночлега и прикидывая пути на случай отступления, он наткнулся на нечто, мягко выражаясь, странное.
Еловый лес – это не сосновый и тем более не березовый. В нем сумрачно и неуютно, под ногами нет ни травы, ни палых листьев – только подушка хвои. Нижние отмершие ветки деревьев норовят порвать одежду или заехать в глаз. В общем, не слишком приятное место, особенно когда лес этот достаточно старый. До деревни отсюда было не больше километра, но казалось, что нога человека не ступала тут от сотворения мира. И посреди этой темно-зеленой мрачноты стояла… избушка на курьих ножках!
Да-да, как раз такая, какие рисуют в детских книжках! Ну, в общем, не совсем, конечно, такая, но очень похожая!
Семен озадаченно обошел сооружение вокруг, пытаясь понять его философский смысл. Потом опустился на корточки и попросил вслух:
– Избушка, избушка, встань к лесу задом, а ко мне – передом!
Никакой реакции, естественно, не последовало, и Семен погрузился в размышления: «Четыре не толстых елки срублены на высоте трех метров или чуть больше. На них, как на сваях, организован настил. Эти самые елки, если убрать хвою и землю с корней, вполне сойдут за куриные лапы, только их не две, а четыре. Зачем они? В общем-то, понятно – чтобы медведь не забрался. Взрослые животные по деревьям не лазают – только медвежата, но и им, пожалуй, на настил не залезть, поскольку его края нависают над опорами. Примерно так в тайге оборудуют охотничьи лабазы. Но здесь-то зачем? Поселок же рядом! Ладно, едем дальше: на настиле стоит избушка. Местные строения в деталях я не разглядел, но, кажется, это похоже на грубую уменьшенную модель: стенки из тонких кривых бревнышек, щели не проконопачены, а крыша, вероятно, покрыта еловыми ветками, с которых давно осыпалась хвоя. Лабаз – это хранилище, он делается иначе. Что же это? Укрытие? Но поместиться в таком сооружении трудно даже невеликому амбалу туземцу – ему пришлось бы лежать там, подогнув ноги и расположившись с угла на угол. Да и никакой лесенки наверх не ведет. В общем, рациональных объяснений не находится, остаются только иррациональные. Кто по правилам сказки должен жить в избушке на курьих ножках? Баба-яга, конечно. Причем с костяной ногой!
– Бабуля-я! – тихонько позвал Семен. – К тебе добрый молодец в гости пришел! Чего молчишь? Русский дух не чуешь, что ли?!
Разумеется, никакого ответа он вновь не получил. Можно было уходить, но оставить за спиной неизученный, непонятный объект бывший учёный не мог. Поэтому он поступил единственно возможным образом: отыскал поблизости поваленную сухую елку, обломал лишние ветки, прислонил ее к краю настила и стал карабкаться вверх. С третьего раза это получилось – он встал ногами на тонкие неошкуренные бревна. Они его выдержали, поскольку сооружение было, в общем-то, не старым – от силы года два-три.
Семен сдвинул с крыши ветки и, заглядывая в сруб, сказал:
– Привет, бабуля! Однако…
Баба-яга оказалась на месте! Причем с костяной ногой!
В том смысле, что внутри лежал труп, точнее, скелет. Судя по остаткам одежды – женский. Из-под подола виднелись кости стопы и голени.
Семен спрыгнул на землю и зачем-то отряхнул ладони: «Вот и все, что было! Ты как хочешь это назови… А на самом деле это один из бесчисленных известных историкам способов захоронения. Скорее всего, его практиковали и мои доисторические предки. Странно другое – захоронений мало. Это, по сути, первое, встреченное за несколько дней. Правда, мы особо и не лазали по ельникам вокруг деревень. Посмотреть?»
Гипотеза оказалась верной: часа за полтора, изрядно исцарапавшись, Семен обнаружил еще три «могилки». «И все-таки погребений мало. С учетом состояния делянок, можно сделать вывод, что люди здесь появились недавно – лет пять назад, а может и меньше. Почему? Возможно, резкое потепление и увлажнение климата сильно продвинули к северу границу благоприятных для злаков условий, а свято место, как известно, долго пустым не бывает».
Семен решил, что покойники его, пожалуй, не покусают, поскольку находятся они на приличном расстоянии, и оборудовал свой наблюдательный пункт в намеченном месте – на опушке елового леса. Пейзаж отсюда открывался совершенно идиллический: заросший травой луг, по нему протекает тихая речка, шириной метров 8-10. На том берегу кое-где растут кусты, далее вновь луг, и в сотне метров от берега стоят хижины-полуземлянки из тонких бревен. На речку бабы ходят по воду – с коромыслами! Правда, ведра у них не деревянные и не железные, а, похоже, кожаные.
Семен лежал поверх спального мешка, время от времени жевал сырокопченую колбасу лоуринского производства и балдел: «Речка у нас в деревне была почти такая же. И так же, как эти мальчишки, мы лазали с корзиной по мелководью, пытаясь загнать в нее какую-нибудь мелочь. И с удочкой возле омута так же сидели…»
В середине дня Семен был вознагражден за терпение еще одним зрелищем: на берег пришли купаться девушки. Небольшой пляж был скрыт от деревни кустами, зато для Семена он был как на ладони. Девицы визжали, брызгались, гонялись друг за другом – в общем, веселились, как могли, не подозревая, что их рассматривают с немалым интересом. «Голых женщин в этом мире я повидал немало, так откуда взялся такой интерес? – размышлял наблюдатель. – А вот оттуда – эти дамы не имеют отношения к „палеолитическим Венерам"! Груди, бедра, ягодицы – все нормальных пропорций!» Семену даже обидно стало за своих степных охотников, и он начал высматривать недостатки у туземных красавиц: «…У этой великоват зад, у той – слишком вислые груди, у третьей… И у всех ноги коротковаты – подумаешь, фифы какие!» В общем, когда девушки закончили водные процедуры, Семен уже твердо знал, какого именно «языка» нужно брать. Ближе к вечеру, однако, он успокоился и передумал: «Женщины пугливы и истеричны. Обычно (не в обиду им будет сказано!) в жизни они понимают меньше мужчин. Или больше, но по-другому. Ладно, будем пока смотреть…»
Погода стояла жаркая, Семена донимали всякие насекомые и желание искупаться. Последнее было выполнимо, но лишь в темноте. Зато туземцы купались по нескольку раз в день: ребятня отдельно от взрослых, мужчины отдельно от женщин.
Наблюдая за жизнью деревни, Семен пришел к выводу, что у туземцев сейчас межсезонье: весенняя страда кончилась, а осенняя не началась. По-видимому, большинство мужчин работало где-то на лесных делянах. В деревне же днем оставалось меньше десятка человек: двое-трое были заняты постройкой новой хижины, четыре-пять человек совершали рейды в лес и возвращались оттуда со стволами деревьев на плечах. Часть этих стволов отдавалась строителям, а остальные надрубались и разламывались на чурбачки примерно метровой длины. Их складывали в штабель – по-видимому, они предназначались на дрова. Надо сказать, что мужики никуда не торопились и работали с большими «перекурами», во время которых вели беседы – о смысле жизни, наверное. Если перерыв затягивался, из самой большой полуземлянки показывался длинноволосый и длиннобородый скрюченный дед. Он что-то кричал и грозил клюкой. После этого работа немедленно начинала «кипеть» – до тех пор, пока он не скроется.
Несмотря на теплую погоду, очаги топились в жилищах, и чем там занимались женщины, было не видно. Некоторые из них, впрочем, проводили время на улице – сидели в тени и работали руками. Семен предположил, что они перетирают зерно на зернотерках.
На второй день наблюдений пришли из леса восемь мужчин в сопровождении троих подростков – вероятно, бригада лесорубов. Когда стемнело, из главного жилища долго слышался шум и даже нечто похожее на хоровое пение. Утром бригада отправилась обратно. Груз у них был невелик, но брели мужики как-то не бодро. Семену тоже было не весело: ночью Пит не вернулся! Это было бы полбеды, но он отсутствовал и предыдущую ночь!
Держать питекантропа возле себя не имело, конечно, никакого смысла, и Семен, занявшись наблюдением, отпустил его «погулять»: «Во-первых, Питу нужно кормиться, а во-вторых, он желает искать и ломать зверовые ловушки. Наверное, это невежливо по отношению к туземцам, но что делать?!» В первую ночь Семен не особенно переживал – Пит в лесу как рыба в воде, это его исконная среда обитания. Туземцы же явно принимают питекантропов за лесных духов и нападать, наверное, не решатся. Пит, как и большинство его сородичей, неплохо видит в темноте, но передвигаться в ней не любит. «Ну, забрел слишком далеко и не успел вернуться до темноты – у него же часов нет! Но вторая ночь… И главное, полная неопределенность: куда он мог деться?! Где его искать?! Оба вопроса не имеют ответов в принципе: он мог уйти куда угодно – на любое расстояние – и искать его заведомо бесполезно. Может, он все-таки попал в какую-то хитрую зверовую ловушку?»
Ночью Семен спал отвратительно, точнее, почти не спал: от колбасы урчало в животе, муравьи норовили залезть в спальный мешок, и все время мерещилось, будто кто-то подкрадывается. Утром легче не стало: все время приставали оводы, а противная сорока дважды чуть не нагадила Семену на голову, в которую лезли мысли одна страшнее и глупее другой. Хотелось куда-то идти, что-то делать, но было совершенно непонятно – куда и что.
В середине дня со стороны самой большой деревни прибыли двое мужчин. Возникла некоторая суета, оживление – местные жители работу бросили и принялись что-то бурно обсуждать. Появление деда с клюкой их немного утихомирило, но к работе не вернуло. Невнятное оживление продолжалось часа полтора-два, а потом произошло странное: начался исход! Похоже, все (или почти все?) наличное население вылезло из домов, подхватило на руки детей, на спины повесило мешки, слегка вооружилось и колонной двинулось по тропе в сторону «центральной усадьбы». Впереди вышагивал дед с палкой, за ним гуськом мужчины, потом женщины, подростки, дети…
– «Ни фига себе! – почесал затылок Семен. – На базу, что ли?! Вроде с утра никуда не собирались – похоже, мероприятие не плановое. Но, кажется, все веселые… Если они направились в большую деревню, то до темна, наверное, дойти смогут. Но вернуться уже не успеют, значит, там и ночевать будут».
Не выспавшиеся мозги Семена усиленно пытались понять, что бы это значило, не связано ли с исчезновением Пита и что, собственно, делать? К тому времени, когда процессия удалилась на приличное расстояние, решение Семен принял. Он просмотрел содержимое своего рюкзака, добавил туда палку колбасы, кусок пеммикана и решил, что пару дней продержаться сможет. С мешком, который обычно таскал Пит, Семен углубился в чащу и, не долго думая, повесил его на сук. С арбалета же снял тетиву и закопал (точнее, засыпал прелой хвоей) его рядом. А потом – рюкзак на спину, пальму в руку и, придерживая на боку сумку с камнями, вперед – в деревню!
Жилища оказались пустыми – ни души. Все двери закрыты снаружи на некое подобие щеколд. Характер построек таков, что если закрыться изнутри, то прорваться внутрь будет непросто – легче, наверное, разобрать дерновую крышу или, вообще, завалить все сооружение, выворотив из стены бревно. Наружные же запоры не от людей – человеку открыть нетрудно, а медведю, пожалуй, невозможно. Внутри сумрак, точнее полумрак, в котором ничего толком не видно, очаги потушены.
Разводить огонь и разбираться с чужой этнографией Семену не хотелось, и он ограничился беглым осмотром нескольких жилищ: «Отдельных спальных мест нет – взрослые и дети, вероятно, спят вместе в жуткой тесноте. И это при том, что приличную часть каждого помещения занимают довольно широкие топчаны или полки – пустые или засыпанные прелым проросшим зерном. Всюду присутствуют однотипные каменные изделия – по-видимому, это зернотерки. Керамика есть, но ее мало – в основном посуда деревянная».
– Да ну вас к черту! – ругнулся Семен, вылезая из очередной полуземлянки. – Куда Пит делся?!
Шестое (или какое?) чувство упорно подсказывало Семену, что спешное убытие жителей как-то связано с исчезновением питекантропа. Не придумав ничего лучше, он решил отправиться вслед за процессией. Оказавшись на околице, он все-таки не смог удержаться и минут пятнадцать гонялся за местными птицами. Они и правда оказались крупными куропатками. С грехом пополам Семен подбил древком пальмы две штуки. Одну птицу тут же на месте съел сырой (витамины!), а другую засунул в сумку с камнями для пращи.
Как выяснилось, можно было особенно не торопиться – процессия туземцев двигалась довольно медленно. Тормозили ее, конечно, дети, которые ревели, отказывались идти и, наверное, просились «на ручки». Семен срезал через лес приличный изгиб тропы и обогнал путников. Он быстро прошагал несколько километров и оказался на опушке леса. Впереди, посреди заросшего травой поля, виднелись крыши жилищ. Семен спрятал вещи в кустах и полез на березу. Наблюдательный пункт оказался неважным – что-то рассмотреть сквозь крону было трудно. Тем не менее стало ясно, что между жилищ передвигается множество людей, а основная суета происходит на центральной площади, если пустое место в центре можно так назвать.
Русский народ (да и его предки) испокон веков жил рядом с лесом, посреди леса и никогда – в лесу. Мы – не лесовики, мы – жители искусственных ландшафтов. Лес нами всегда активно эксплуатировался и уничтожался. При этом лесная чаща, не тронутая топором, всегда вызывала страх. Народ плотно заселил ее всевозможными лешими, водяными, кикиморами и прочей живностью. Христианизация превратила лесное население в «нечисть» и сильно снизила его плотность, но из людского сознания вывести не смогла. Существуют многочисленные подробные инструкции о том, что следует делать при встрече с лешим или кикиморой. Они (инструкции) разные: нечисть рекомендуется задобрить или обмануть, но почти никогда – напасть на нее. Вот, похоже, меня за лешего и приняли – поднесли дары и попросили не беспокоить. А кого, собственно говоря, людям бояться в лесу средней полосы, кроме «нечисти»? Волка, тигра, медведя, рыси? Ни одно из этих животных специально на человека не охотится – не те у него инстинктивные программы. Конечно, если попытаться играть с медвежатами или влезть в волчье логово, то можно поиметь неприятности. Судя по литературе былой современности, у человека, точнее, его дочеловеческих предков, в природе вообще был только один настоящий враг – леопард. В общем, я сильно осложнил себе жизнь – следить теперь станет трудно, поскольку народ испуган и будет настороже».
– Ладно, – сказал Семен своему спутнику. – Отнеси-ка посуду туда, где взял, скажи хозяевам спасибо (шутка!) и возвращайся. Пойдем в лагерь – там и подумаем, как жить дальше.
Усиленные размышления позволили родить лишь один мало-мальски приемлемый план: «Эти люди не живут здесь постоянно. Они сюда пришли на время – чтобы работать. Вряд ли они явились издалека. Надо посмотреть на их «гнездо», и все станет ясно. Наверное…»
– Пит, ты сможешь пройти по следу, который они оставили? Ну, туда, откуда они пришли?
– Дха, Сим-хон Ник-ич! – обрадованно отозвался питекантроп. – Оч-чень быс-ро мог-гу!
– Ну, быстро-то нам не надо, – унял его прыть Семен. – Пойдем вдвоем – как есть. Харчей у нас, если экономить, дня на три-четыре хватит. А барахлишко, чтоб ночевать, худо-бедно имеется.
– Дха-дха, Сим-хон Ник-ич!
Путь, и правда, оказался недолог. К вечеру следующего дня Семен брел по тропе (человеческой!) вдоль залома, плевался, матерился и повторял непонятную для его спутника фразу: «Догадался и понял я жизни обман!»
Не догадаться, конечно же, было трудно. Вал из веток и колючих кустов кое-где превращался в подобие плетня. Все это огораживало довольно обширную площадь, на которой среди обгорелых пней и сучьев обильно росла трава. Причем одного вида – с незрелыми еще колосками. Нечто подобное Семен когда-то видел – во время своего далекого вояжа на юг. Только никакой гари там не было, и конструкция изгороди была другой. Будучи крупным специалистом по ботанике, траву Семен определил как «скорее ячмень, чем рожь».
Тропа проходила по свободному пространству между пожогом и нетронутым лесом. Вероятно, оно было расчищено, чтобы ограничить распространение огня. Обойдя вокруг этого «поля», Семен уселся на ствол поваленного (не людьми!) дерева и стал размышлять:
«Во-первых: куда мы попали?! Ответ – на обжитую территорию. Народу тут гак много, что Пит потерял след. Здесь тропы, которые идут в разных направлениях! Может быть, для горожанина XXI века это еле заметные стежки, а по здешним меркам целые дороги. По одной из них мы и пришли сюда. Вопрос второй: что это значит? Как называется?! Называется романтично: „подсечно-огневое земледелие"! В конце палеолита?! Ну, да… Вспоминай, Сема, вспоминай все, что когда-то читал или слышал по этому поводу!
Ученые раскапывают древние очаги земледелия – Египет, Месопотамию, Южную Америку и другие. Они возникли примерно в одно время – 8-9 тысяч лет назад. Земледелие там было, в основном, поливным, оно оставило массу следов. И породило загадку: культурные растения не были там выведены, они были уже готовыми, откуда-то заимствованными. У кого мог заимствовать тот, кто был первым?! У инопланетян? Есть и такая версия. Только моим инопланетным „друзьям" инструкции не позволяют просто взять и отсыпать туземцам семенной пшенички, да и выродится она быстро. А вот Н. И. Вавилов еще в первой половине XX века высказал мнение, что изначально земледелие не было поливным. А каким оно было? Да вот таким вот: руби – жги – сей – жни! И никаких следов для археологов! Строго говоря, это еще не земледелие, но историю окультуривания растений можно смело удревнить на десяток тысяч лет. А в разгар последнего оледенения и в Сахаре, наверное, леса росли. С. А. Семенов так прямо и писал, что земледелие не могло возникнуть без выжигания лесов и саванн! Из этого следует, что изначально даже и не рубили, а просто жгли. То есть история такая: сначала просто пожог, потом подсека и пожог, потом подсека – пожог – примитивная пашня и, наконец, просто пашня без пожога. Где-то от основной линии развития ответвилось поливное земледелие, мотыжное и прочие разновидности. Все это происходило не от большого ума, не добровольно, а из-за увеличения народонаселения на фоне истощения ресурсов. В XIX веке русские крестьяне жгли уже не леса, а кустарник, который едва успевал вырасти на старой гари. И отказываться от этого занятия они не желали, пока правительство не заставило…»
В общем, интеллектуальный анализ ситуации радости Семену не принес. История собственного мира однозначно свидетельствовала, что раз уж человек занялся преобразованием природы, то он ее преобразует-таки. Настроение испортилось всерьез и надолго: «Сам Я – вождь и учитель народов, великий воин и жрец нового Служения Людей, взявшийся сохранить мир Мамонта, – столкнулся с неразрешимой проблемой! Бли-и-ин…»
В течение нескольких следующих дней они с Питом накрутили, наверное, не одну сотню километров по лесным тропам. И полян, и чистых долин в этих краях хватало, но они туземцев не интересовали, разве что в качестве мест для устройства поселений. Деревень поблизости обнаружилось аж четыре штуки. В самой большой было два десятка хижин из тонких бревен, а в самой маленькой – всего три. По-видимому, это были полуземлянки, которые отапливались по-черному. Чем дальше в глубь этой территории, тем чаще встречались выжженные делянки, засеянные ячменем и еще какой-то высокой травой без колосьев – в стебле было полно тонких волокон, разорвать которые стоило немалого труда. Встречались и брошенные делянки, активно зарастающие кустами и молодыми деревьями – в основном, березой. Те, что заросли еще не сильно, по-видимому, все-таки использовались – на них, кроме прочего, рос мак, причем в значительном количестве. А еще путники то здесь, то там натыкались на заросли растения, которое Семен хорошо знал и не любил с детства – крапивы. На некоторых брошенных делянках она составляла основную массу травянистой растительности. Семен заподозрил, что ее специально подсеивают, поскольку в стеблях содержатся крепкие волокна, а листья вроде бы пригодны в пищу – после соответствующей обработки, конечно.
Никаких домашних скотин у туземцев не наблюдалось. Зато всюду возле жилья кормились не очень многочисленные стаи птиц, которые людей почти не боялись. Летать, похоже, они не могли – самое большее это взлететь на крышу жилища. Размерами птички были ближе к голубям, чем к курам, но Семен решил, что это все-таки не голуби, а, наверное, куропатки, у которых подрезаны крылья или удалены маховые перья.
Наблюдать за жизнью этих людей оказалось одновременно и просто, и сложно. Все поселения были окружены открытым пространством, причем иногда специально расчищенным от кустов и деревьев. Лазая по опушке вокруг деревни, можно было не опасаться наткнуться на какого-нибудь грибника или ягодника: во-первых, ни грибов, ни ягод еще нет, а во-вторых, местные (даже дети!) без нужды в лес не заходят, а если нужда есть, то идут обязательно группами не менее трех человек. Передвигаются же они почти исключительно по тропам и, отойдя на приличное расстояние от деревни, всегда начинают шуметь, переговариваться, что-то негромко петь или, в крайнем случае, постукивать палкой о палку. По своей старой привычке Семен подумывал, не взять ли ему «языка». К немалому своему удивлению, он вскоре обнаружил, что при относительном местном многолюдстве это не так-то просто – бытовые привычки туземцев как бы специально ориентированы на то, чтобы никого из них не унес в лес «леший». Сами же поселки не охраняются, но с наступлением темноты жилища закрываются (запираются?) и до рассвета из них никто не выходит – даже по нужде.
Ни одной приличной возвышенности с голой верхушкой, с которой можно было бы обозреть окрестность, в этих краях не имелось – с любой точки обзор был ограничен. Семена это ужасно раздражало – он никак не мог представить общую картину района. Создавалась впечатление, что они с Питом находятся на этаком выступе, который образуют обжитые земли в «зеленом море тайги». Ежели продвинуться на сотню (или две?) километров к югу, то там, наверное, во все стороны будет сплошная «населенка». Здесь же трудно даже установить расстояния между «деревнями». Соединяющие их тропы извиваются как змеи и там, где есть возможность, проходят по открытым пространствам. Между самыми близкими населенными пунктами часа 2-3 быстрой ходьбы.
Конечно же, местные жители охотились – как без этого?! Правда, довольно своеобразно. В лесу вокруг поселков было полно ловушек – если бы не Пит, многие из них Семен и не заметил бы. В большинстве своем это были «давилки», рассчитанные на пушного зверя. При всем разнообразии форм принцип действия у них один и тот же: ты возьмешь приманку, и тебя тут же придавит бревном – очень мило! По случаю лета они находились в «разряженном» состоянии. Зато петли канатов, свитых из растительных волокон и рассчитанных на лесных оленей, часто находились в полной боевой готовности. Встретилось и несколько медвежьих ловушек, причем одна из них довольно сложная – в виде домика с опускающейся дверцей. Остальные были попроще: три-четыре близко стоящих дерева огорожены понизу всяким хламом, так что в образовавшийся закуток доступ открыт лишь с одной стороны. В закутке лежит шмат тухлого мяса, а на входе висит петля-удавка. Подобные ловушки Семен встречал и в родном мире, только там использовался стальной трос. Здесь же – канат в два пальца толщиной. А основная «шутка юмора» заключалась в том, что дальний конец этого каната был не просто привязан к дереву, а закреплен растяжками так, чтобы смягчать рывки жертвы и не давать ей возможность достать зубами до удавки.
Семен готов был слегка восхититься людской изобретательностью, но однажды возле него просвистела стрела, выпущенная довольно мощным самострелом, – нитку-растяжку под ногами он не заметил. Семен решил впредь быть предельно внимательным в лесу, однако день спустя его спасло лишь положение позвоночника, который у людей при ходьбе расположен вертикально. Бревно же должно было сломать спину оленю или лосю. Получалось, что звериных троп вообще следует избегать, но ведь их не всегда и увидишь…
Лесные «мины» принесли Семену и еще одну «радость», причем совершенно неожиданную. Его волосатый спутник обладал вполне звериным чутьем, зрением и слухом, но при этом почти человеческим разумом. Любые ловушки он находил безошибочно и… И ломал их – ломал с наслаждением, которое сродни сексуальному. Похоже, в нем включилась и заработала какая-то инстинктивная программа: в глазах появился лихорадочный блеск, движения стали резкими, русские слова начали выпадать из памяти и заменяться звуками-символами словаря питекантропов. Семен чувствовал, что просто теряет контроль над парнем: тот непрерывно теребил его и звал дальше в чащу – искать, искать, искать!
У Семена же были иные планы – не ходить куда-то, а сесть и сидеть. «Еще лучше – лежать. Лежать и смотреть на чужой быт, пытаясь понять, что тут к чему. Да, это тяжело и скучно, но – надо. Хотя бы несколько дней». Наблюдательный пункт удалось найти без особого труда – поросший ельником бугор метрах в трехстах от околицы деревеньки из дюжины хижин. Семен решил провести здесь дня три – на большее не хватит продуктов. Ночевать он планировал поблизости – чуть углубившись в лес. Выбирая место будущего ночлега и прикидывая пути на случай отступления, он наткнулся на нечто, мягко выражаясь, странное.
Еловый лес – это не сосновый и тем более не березовый. В нем сумрачно и неуютно, под ногами нет ни травы, ни палых листьев – только подушка хвои. Нижние отмершие ветки деревьев норовят порвать одежду или заехать в глаз. В общем, не слишком приятное место, особенно когда лес этот достаточно старый. До деревни отсюда было не больше километра, но казалось, что нога человека не ступала тут от сотворения мира. И посреди этой темно-зеленой мрачноты стояла… избушка на курьих ножках!
Да-да, как раз такая, какие рисуют в детских книжках! Ну, в общем, не совсем, конечно, такая, но очень похожая!
Семен озадаченно обошел сооружение вокруг, пытаясь понять его философский смысл. Потом опустился на корточки и попросил вслух:
– Избушка, избушка, встань к лесу задом, а ко мне – передом!
Никакой реакции, естественно, не последовало, и Семен погрузился в размышления: «Четыре не толстых елки срублены на высоте трех метров или чуть больше. На них, как на сваях, организован настил. Эти самые елки, если убрать хвою и землю с корней, вполне сойдут за куриные лапы, только их не две, а четыре. Зачем они? В общем-то, понятно – чтобы медведь не забрался. Взрослые животные по деревьям не лазают – только медвежата, но и им, пожалуй, на настил не залезть, поскольку его края нависают над опорами. Примерно так в тайге оборудуют охотничьи лабазы. Но здесь-то зачем? Поселок же рядом! Ладно, едем дальше: на настиле стоит избушка. Местные строения в деталях я не разглядел, но, кажется, это похоже на грубую уменьшенную модель: стенки из тонких кривых бревнышек, щели не проконопачены, а крыша, вероятно, покрыта еловыми ветками, с которых давно осыпалась хвоя. Лабаз – это хранилище, он делается иначе. Что же это? Укрытие? Но поместиться в таком сооружении трудно даже невеликому амбалу туземцу – ему пришлось бы лежать там, подогнув ноги и расположившись с угла на угол. Да и никакой лесенки наверх не ведет. В общем, рациональных объяснений не находится, остаются только иррациональные. Кто по правилам сказки должен жить в избушке на курьих ножках? Баба-яга, конечно. Причем с костяной ногой!
– Бабуля-я! – тихонько позвал Семен. – К тебе добрый молодец в гости пришел! Чего молчишь? Русский дух не чуешь, что ли?!
Разумеется, никакого ответа он вновь не получил. Можно было уходить, но оставить за спиной неизученный, непонятный объект бывший учёный не мог. Поэтому он поступил единственно возможным образом: отыскал поблизости поваленную сухую елку, обломал лишние ветки, прислонил ее к краю настила и стал карабкаться вверх. С третьего раза это получилось – он встал ногами на тонкие неошкуренные бревна. Они его выдержали, поскольку сооружение было, в общем-то, не старым – от силы года два-три.
Семен сдвинул с крыши ветки и, заглядывая в сруб, сказал:
– Привет, бабуля! Однако…
Баба-яга оказалась на месте! Причем с костяной ногой!
В том смысле, что внутри лежал труп, точнее, скелет. Судя по остаткам одежды – женский. Из-под подола виднелись кости стопы и голени.
Семен спрыгнул на землю и зачем-то отряхнул ладони: «Вот и все, что было! Ты как хочешь это назови… А на самом деле это один из бесчисленных известных историкам способов захоронения. Скорее всего, его практиковали и мои доисторические предки. Странно другое – захоронений мало. Это, по сути, первое, встреченное за несколько дней. Правда, мы особо и не лазали по ельникам вокруг деревень. Посмотреть?»
Гипотеза оказалась верной: часа за полтора, изрядно исцарапавшись, Семен обнаружил еще три «могилки». «И все-таки погребений мало. С учетом состояния делянок, можно сделать вывод, что люди здесь появились недавно – лет пять назад, а может и меньше. Почему? Возможно, резкое потепление и увлажнение климата сильно продвинули к северу границу благоприятных для злаков условий, а свято место, как известно, долго пустым не бывает».
Семен решил, что покойники его, пожалуй, не покусают, поскольку находятся они на приличном расстоянии, и оборудовал свой наблюдательный пункт в намеченном месте – на опушке елового леса. Пейзаж отсюда открывался совершенно идиллический: заросший травой луг, по нему протекает тихая речка, шириной метров 8-10. На том берегу кое-где растут кусты, далее вновь луг, и в сотне метров от берега стоят хижины-полуземлянки из тонких бревен. На речку бабы ходят по воду – с коромыслами! Правда, ведра у них не деревянные и не железные, а, похоже, кожаные.
Семен лежал поверх спального мешка, время от времени жевал сырокопченую колбасу лоуринского производства и балдел: «Речка у нас в деревне была почти такая же. И так же, как эти мальчишки, мы лазали с корзиной по мелководью, пытаясь загнать в нее какую-нибудь мелочь. И с удочкой возле омута так же сидели…»
В середине дня Семен был вознагражден за терпение еще одним зрелищем: на берег пришли купаться девушки. Небольшой пляж был скрыт от деревни кустами, зато для Семена он был как на ладони. Девицы визжали, брызгались, гонялись друг за другом – в общем, веселились, как могли, не подозревая, что их рассматривают с немалым интересом. «Голых женщин в этом мире я повидал немало, так откуда взялся такой интерес? – размышлял наблюдатель. – А вот оттуда – эти дамы не имеют отношения к „палеолитическим Венерам"! Груди, бедра, ягодицы – все нормальных пропорций!» Семену даже обидно стало за своих степных охотников, и он начал высматривать недостатки у туземных красавиц: «…У этой великоват зад, у той – слишком вислые груди, у третьей… И у всех ноги коротковаты – подумаешь, фифы какие!» В общем, когда девушки закончили водные процедуры, Семен уже твердо знал, какого именно «языка» нужно брать. Ближе к вечеру, однако, он успокоился и передумал: «Женщины пугливы и истеричны. Обычно (не в обиду им будет сказано!) в жизни они понимают меньше мужчин. Или больше, но по-другому. Ладно, будем пока смотреть…»
Погода стояла жаркая, Семена донимали всякие насекомые и желание искупаться. Последнее было выполнимо, но лишь в темноте. Зато туземцы купались по нескольку раз в день: ребятня отдельно от взрослых, мужчины отдельно от женщин.
Наблюдая за жизнью деревни, Семен пришел к выводу, что у туземцев сейчас межсезонье: весенняя страда кончилась, а осенняя не началась. По-видимому, большинство мужчин работало где-то на лесных делянах. В деревне же днем оставалось меньше десятка человек: двое-трое были заняты постройкой новой хижины, четыре-пять человек совершали рейды в лес и возвращались оттуда со стволами деревьев на плечах. Часть этих стволов отдавалась строителям, а остальные надрубались и разламывались на чурбачки примерно метровой длины. Их складывали в штабель – по-видимому, они предназначались на дрова. Надо сказать, что мужики никуда не торопились и работали с большими «перекурами», во время которых вели беседы – о смысле жизни, наверное. Если перерыв затягивался, из самой большой полуземлянки показывался длинноволосый и длиннобородый скрюченный дед. Он что-то кричал и грозил клюкой. После этого работа немедленно начинала «кипеть» – до тех пор, пока он не скроется.
Несмотря на теплую погоду, очаги топились в жилищах, и чем там занимались женщины, было не видно. Некоторые из них, впрочем, проводили время на улице – сидели в тени и работали руками. Семен предположил, что они перетирают зерно на зернотерках.
На второй день наблюдений пришли из леса восемь мужчин в сопровождении троих подростков – вероятно, бригада лесорубов. Когда стемнело, из главного жилища долго слышался шум и даже нечто похожее на хоровое пение. Утром бригада отправилась обратно. Груз у них был невелик, но брели мужики как-то не бодро. Семену тоже было не весело: ночью Пит не вернулся! Это было бы полбеды, но он отсутствовал и предыдущую ночь!
Держать питекантропа возле себя не имело, конечно, никакого смысла, и Семен, занявшись наблюдением, отпустил его «погулять»: «Во-первых, Питу нужно кормиться, а во-вторых, он желает искать и ломать зверовые ловушки. Наверное, это невежливо по отношению к туземцам, но что делать?!» В первую ночь Семен не особенно переживал – Пит в лесу как рыба в воде, это его исконная среда обитания. Туземцы же явно принимают питекантропов за лесных духов и нападать, наверное, не решатся. Пит, как и большинство его сородичей, неплохо видит в темноте, но передвигаться в ней не любит. «Ну, забрел слишком далеко и не успел вернуться до темноты – у него же часов нет! Но вторая ночь… И главное, полная неопределенность: куда он мог деться?! Где его искать?! Оба вопроса не имеют ответов в принципе: он мог уйти куда угодно – на любое расстояние – и искать его заведомо бесполезно. Может, он все-таки попал в какую-то хитрую зверовую ловушку?»
Ночью Семен спал отвратительно, точнее, почти не спал: от колбасы урчало в животе, муравьи норовили залезть в спальный мешок, и все время мерещилось, будто кто-то подкрадывается. Утром легче не стало: все время приставали оводы, а противная сорока дважды чуть не нагадила Семену на голову, в которую лезли мысли одна страшнее и глупее другой. Хотелось куда-то идти, что-то делать, но было совершенно непонятно – куда и что.
В середине дня со стороны самой большой деревни прибыли двое мужчин. Возникла некоторая суета, оживление – местные жители работу бросили и принялись что-то бурно обсуждать. Появление деда с клюкой их немного утихомирило, но к работе не вернуло. Невнятное оживление продолжалось часа полтора-два, а потом произошло странное: начался исход! Похоже, все (или почти все?) наличное население вылезло из домов, подхватило на руки детей, на спины повесило мешки, слегка вооружилось и колонной двинулось по тропе в сторону «центральной усадьбы». Впереди вышагивал дед с палкой, за ним гуськом мужчины, потом женщины, подростки, дети…
– «Ни фига себе! – почесал затылок Семен. – На базу, что ли?! Вроде с утра никуда не собирались – похоже, мероприятие не плановое. Но, кажется, все веселые… Если они направились в большую деревню, то до темна, наверное, дойти смогут. Но вернуться уже не успеют, значит, там и ночевать будут».
Не выспавшиеся мозги Семена усиленно пытались понять, что бы это значило, не связано ли с исчезновением Пита и что, собственно, делать? К тому времени, когда процессия удалилась на приличное расстояние, решение Семен принял. Он просмотрел содержимое своего рюкзака, добавил туда палку колбасы, кусок пеммикана и решил, что пару дней продержаться сможет. С мешком, который обычно таскал Пит, Семен углубился в чащу и, не долго думая, повесил его на сук. С арбалета же снял тетиву и закопал (точнее, засыпал прелой хвоей) его рядом. А потом – рюкзак на спину, пальму в руку и, придерживая на боку сумку с камнями, вперед – в деревню!
Жилища оказались пустыми – ни души. Все двери закрыты снаружи на некое подобие щеколд. Характер построек таков, что если закрыться изнутри, то прорваться внутрь будет непросто – легче, наверное, разобрать дерновую крышу или, вообще, завалить все сооружение, выворотив из стены бревно. Наружные же запоры не от людей – человеку открыть нетрудно, а медведю, пожалуй, невозможно. Внутри сумрак, точнее полумрак, в котором ничего толком не видно, очаги потушены.
Разводить огонь и разбираться с чужой этнографией Семену не хотелось, и он ограничился беглым осмотром нескольких жилищ: «Отдельных спальных мест нет – взрослые и дети, вероятно, спят вместе в жуткой тесноте. И это при том, что приличную часть каждого помещения занимают довольно широкие топчаны или полки – пустые или засыпанные прелым проросшим зерном. Всюду присутствуют однотипные каменные изделия – по-видимому, это зернотерки. Керамика есть, но ее мало – в основном посуда деревянная».
– Да ну вас к черту! – ругнулся Семен, вылезая из очередной полуземлянки. – Куда Пит делся?!
Шестое (или какое?) чувство упорно подсказывало Семену, что спешное убытие жителей как-то связано с исчезновением питекантропа. Не придумав ничего лучше, он решил отправиться вслед за процессией. Оказавшись на околице, он все-таки не смог удержаться и минут пятнадцать гонялся за местными птицами. Они и правда оказались крупными куропатками. С грехом пополам Семен подбил древком пальмы две штуки. Одну птицу тут же на месте съел сырой (витамины!), а другую засунул в сумку с камнями для пращи.
Как выяснилось, можно было особенно не торопиться – процессия туземцев двигалась довольно медленно. Тормозили ее, конечно, дети, которые ревели, отказывались идти и, наверное, просились «на ручки». Семен срезал через лес приличный изгиб тропы и обогнал путников. Он быстро прошагал несколько километров и оказался на опушке леса. Впереди, посреди заросшего травой поля, виднелись крыши жилищ. Семен спрятал вещи в кустах и полез на березу. Наблюдательный пункт оказался неважным – что-то рассмотреть сквозь крону было трудно. Тем не менее стало ясно, что между жилищ передвигается множество людей, а основная суета происходит на центральной площади, если пустое место в центре можно так назвать.