Страница:
Ни на ком из бандитов не было ни костюма в стиле Великого Гэтсби, ни военной формы. Одеты, как большинство местных жителей. Этих людей я никогда не видел. Узнал я только лежащего у порога Винцентия Барашко.
Обязательство. Я, Станислава Бортник-Суражинская, прибывшая в Нью-Йорк с дочерью Ядвигой, обязуюсь вернуть две тысячи сто долларов с соответствующими процентами, посланные Анной Станнингтон адвокату Винцентию Барашко на нашу дорогу и его гонорар. Нью-Йорк, 1 августа тысяча девятьсот сорок шестого года.
Мать и дочь пропали бесследно, бросив землянку в Вигайнах. Пропали вскоре после переданного по радио объявления о том, что калифорнийская родственница разыскивает членов своей расстрелянной в войну семьи. Обе – чужие для Анны Станнингтон, хотя имена и фамилии совпадали с данными убитых.
Второй документ датирован тысяча девятьсот пятьдесят седьмым годом. После написания первой расписки минуло одиннадцать лет. На бумаге – печать клиники «Континенталь» в Бостоне.
Я, Орлано Хэррокс, свидетельствую…
Ничего необычного.
Двадцать четыре года назад на свет появился здоровый мальчик, его назвали Этер-Карадок. Внебрачный ребенок Пендрагона Станнингтона и Ядвиги Бортник-Суражинской. Польская фамилия матери искажена английской транскрипцией.
Следующий документ: копия справки из родильного отделения клиники, выданная для отдела записи актов гражданского состояния. С той же датой, что и предыдущая неформальная запись, только в рубрике «Имена и фамилии родителей' фигурирует Люсьен Бервилль. Подписал владелец клиники, доктор Орлано Хэррокс.
И досье на родителей. Доктор Орлано Хэррокс годами тайком собирал эти данные. Потом только записки об отце. Зачем ему это понадобилось? Неизвестно.
Необычная пара.
Промышленник из «Стандард Ойл» и польская иммигрантка, уборщица из нью-йоркского небоскреба фирмы на Парк-авеню, слушательница курсов живописи и художественного ткачества.
Ребенок родился, когда его отец находился в законном браке с другой женщиной, с которой он так никогда и не развелся, остановившись на раздельном проживании. Матери ребенка было восемнадцать лет, отцу – сорок восемь. Между ними лежала пропасть.
Почему именно она, маленькая уборщица? Почему Станнингтон вообще ее заметил, иммигрантку из страны своей матери? Может, последнее обстоятельство и стало решающим?
В его семье дети умирали. Что у настоящих Станнингтонов, что у ветви, основанной Яном Кардашем. Сам Пендрагон был единственным ребенком своего пожилого отца и деревенской девушки, приплывшей из Европы.
Станнингтон потерял двух жен: Кейт умерла, Рут с двумя детьми погибла в автокатастрофе, Ванесса рожала только умственно неполноценных детей. Третий из них, Артур, скончался совсем недавно, в возрасте тридцати пяти лет.
Когда Станнингтон обратил внимание на девушку, приехавшую из деревни его матери, даже, возможно, ее родственницы, ему уже было под пятьдесят. У него была все еще красивая жена и восьмилетний сын, которого приходилось пеленать и кормить, как младенца. Что и делали в швейцарской клинике. Тоска по здоровому, нормальному ребенку достигла апогея.
Еще один договор:
Мать ребенка в качестве возмещения морального ущерба, понесенного в связи с рождением и смертью дочери, получает одноразовую выплату в размере… от Пендрагона Станнингтона и настоящим навсегда отказывается от каких-либо претензий…
В результате преступного сговора Станнингтона и Хэррокса здоровый мальчик Ядвиги Суражинской превратился в мертвую девочку. Почему в девочку?
Чтобы еще больше запутать следы. А также – в понимании отца – девочку не так жаль, поэтому и мать легче перенесет потерю. А может, всему виной суеверный страх, что судьба и впрямь отнимет это якобы погибшее дитя? Стало быть, умилостивим судьбу несуществующей девочкой. Одним ударом обманули и рок, и мать.
И последний документ:
Я, Орлано Хэррокс, настоящим свидетельствую следующее.
Под влиянием Пендрагона Станнингтона и будучи полностью зависимым от него, я составил подложную справку, которая стала основанием для выдачи свидетельства о рождении Этера-Карадока Станнингтона, вписав по требованию Пендрагона Станнингтона следующие данные матери: «Люсьен Бервилль, рожденная в Канаде».
Девочка, на основании моей справки вписанная в регистр мертворожденных детей и получившая свидетельство о смерти на имя Синтия Суражинская, на самом деле являлась мертворожденным ребенком из двойни (мальчик и девочка), родившейся у чернокожей санитарки Люсьен Бервилль, работавшей в клинике «Континенталь».
Я излагаю подлинные сведения ради Этера-Карадока Станнингтона. Однако я не собираюсь предавать огласке эти данные при жизни его отца, поскольку по-прежнему финансово завишу от Пендрагона Станнингтона, а также ввиду уголовной ответственности за подлог.
Свидетельство было написано в июне семьдесят четвертого года, в тот день, когда молодой Станнингтон пришел в клинику доктора Хэррокса.
Кем была мать Этера?
Уцелевшее от резни последнее дитя женщины, у которой не осталось больше близких. Человеческий осколок между голодом, холодом, преступлением, между фронтами на измученной, истерзанной земле, где вместо пшеницы колосились мины. Мины против людей, мины против зверей, мины против земли, воды и травы.
Человеческий осколок из расстрелянного села, занесенный в огромный мертвый город. Семилетняя эмигрантка из страшного мира, который умом ни охватить, ни понять. Безграмотный ребенок матери, умевшей писать только свое имя. Из одной нищеты в другую, из стертой с лица земли деревни в каменное равнодушие Большого Города, в его многонациональную нищету.
Она очутилась подле богатства, обилия, неслыханной роскоши и транжирства, ее пищей стал миф преуспеяния, о котором трубят масс-медиа…
А вот и эпилог печальной истории. Совсем свежий отчет специализированного детективного агентства Харриса:
Ядвига Вахневич, урожденная Бортник-Суражинская, творческий псевдоним – Гая. Разведена, дочь Ханна четырнадцати лет, мать Станислава. Проживает: Варшава, Садыба… Скульптура, сценография, ковроткачество. Выставки: Париж, Нантер, Варшава, выставка и аукцион у Гермеса, галерея на Мэдисон-авеню…
На внутренней стороне обложки вклеена большая фотография.
Роскошные волосы собраны в тяжелый узел. Ласковые, кроткие глаза, чуть грустные, чуть усталые. Лицо без улыбки, упрямый лоб и две горькие резкие складки от тонких ноздрей вниз, к углам губ. Все еще чистый овал лица над гладкой шеей… или это тонкий комплимент фотографа.
«Мистер Оскерко, если я не выживу… Я любил своего ребенка, любил себя…» – умирая, написал Станнингтон на вырванном из блокнота листке.
Он не уничтожил ни одной бумаги, свидетельствующей против него, хотя мог это сделать.
БАРРАКУДА
* * *
Наутро в тишине своего кабинета я читал документальную повесть. Каждая бумага в своей бесстрастности словно стоп-кадр, запечатлевший жизнь. Вперемежку лежат документы из клиники Орлано Хэррокса и другие, подобранные хронологически.Обязательство. Я, Станислава Бортник-Суражинская, прибывшая в Нью-Йорк с дочерью Ядвигой, обязуюсь вернуть две тысячи сто долларов с соответствующими процентами, посланные Анной Станнингтон адвокату Винцентию Барашко на нашу дорогу и его гонорар. Нью-Йорк, 1 августа тысяча девятьсот сорок шестого года.
Мать и дочь пропали бесследно, бросив землянку в Вигайнах. Пропали вскоре после переданного по радио объявления о том, что калифорнийская родственница разыскивает членов своей расстрелянной в войну семьи. Обе – чужие для Анны Станнингтон, хотя имена и фамилии совпадали с данными убитых.
Второй документ датирован тысяча девятьсот пятьдесят седьмым годом. После написания первой расписки минуло одиннадцать лет. На бумаге – печать клиники «Континенталь» в Бостоне.
Я, Орлано Хэррокс, свидетельствую…
Ничего необычного.
Двадцать четыре года назад на свет появился здоровый мальчик, его назвали Этер-Карадок. Внебрачный ребенок Пендрагона Станнингтона и Ядвиги Бортник-Суражинской. Польская фамилия матери искажена английской транскрипцией.
Следующий документ: копия справки из родильного отделения клиники, выданная для отдела записи актов гражданского состояния. С той же датой, что и предыдущая неформальная запись, только в рубрике «Имена и фамилии родителей' фигурирует Люсьен Бервилль. Подписал владелец клиники, доктор Орлано Хэррокс.
И досье на родителей. Доктор Орлано Хэррокс годами тайком собирал эти данные. Потом только записки об отце. Зачем ему это понадобилось? Неизвестно.
Необычная пара.
Промышленник из «Стандард Ойл» и польская иммигрантка, уборщица из нью-йоркского небоскреба фирмы на Парк-авеню, слушательница курсов живописи и художественного ткачества.
Ребенок родился, когда его отец находился в законном браке с другой женщиной, с которой он так никогда и не развелся, остановившись на раздельном проживании. Матери ребенка было восемнадцать лет, отцу – сорок восемь. Между ними лежала пропасть.
Почему именно она, маленькая уборщица? Почему Станнингтон вообще ее заметил, иммигрантку из страны своей матери? Может, последнее обстоятельство и стало решающим?
В его семье дети умирали. Что у настоящих Станнингтонов, что у ветви, основанной Яном Кардашем. Сам Пендрагон был единственным ребенком своего пожилого отца и деревенской девушки, приплывшей из Европы.
Станнингтон потерял двух жен: Кейт умерла, Рут с двумя детьми погибла в автокатастрофе, Ванесса рожала только умственно неполноценных детей. Третий из них, Артур, скончался совсем недавно, в возрасте тридцати пяти лет.
Когда Станнингтон обратил внимание на девушку, приехавшую из деревни его матери, даже, возможно, ее родственницы, ему уже было под пятьдесят. У него была все еще красивая жена и восьмилетний сын, которого приходилось пеленать и кормить, как младенца. Что и делали в швейцарской клинике. Тоска по здоровому, нормальному ребенку достигла апогея.
Еще один договор:
Мать ребенка в качестве возмещения морального ущерба, понесенного в связи с рождением и смертью дочери, получает одноразовую выплату в размере… от Пендрагона Станнингтона и настоящим навсегда отказывается от каких-либо претензий…
В результате преступного сговора Станнингтона и Хэррокса здоровый мальчик Ядвиги Суражинской превратился в мертвую девочку. Почему в девочку?
Чтобы еще больше запутать следы. А также – в понимании отца – девочку не так жаль, поэтому и мать легче перенесет потерю. А может, всему виной суеверный страх, что судьба и впрямь отнимет это якобы погибшее дитя? Стало быть, умилостивим судьбу несуществующей девочкой. Одним ударом обманули и рок, и мать.
И последний документ:
Я, Орлано Хэррокс, настоящим свидетельствую следующее.
Под влиянием Пендрагона Станнингтона и будучи полностью зависимым от него, я составил подложную справку, которая стала основанием для выдачи свидетельства о рождении Этера-Карадока Станнингтона, вписав по требованию Пендрагона Станнингтона следующие данные матери: «Люсьен Бервилль, рожденная в Канаде».
Девочка, на основании моей справки вписанная в регистр мертворожденных детей и получившая свидетельство о смерти на имя Синтия Суражинская, на самом деле являлась мертворожденным ребенком из двойни (мальчик и девочка), родившейся у чернокожей санитарки Люсьен Бервилль, работавшей в клинике «Континенталь».
Я излагаю подлинные сведения ради Этера-Карадока Станнингтона. Однако я не собираюсь предавать огласке эти данные при жизни его отца, поскольку по-прежнему финансово завишу от Пендрагона Станнингтона, а также ввиду уголовной ответственности за подлог.
Свидетельство было написано в июне семьдесят четвертого года, в тот день, когда молодой Станнингтон пришел в клинику доктора Хэррокса.
Кем была мать Этера?
Уцелевшее от резни последнее дитя женщины, у которой не осталось больше близких. Человеческий осколок между голодом, холодом, преступлением, между фронтами на измученной, истерзанной земле, где вместо пшеницы колосились мины. Мины против людей, мины против зверей, мины против земли, воды и травы.
Человеческий осколок из расстрелянного села, занесенный в огромный мертвый город. Семилетняя эмигрантка из страшного мира, который умом ни охватить, ни понять. Безграмотный ребенок матери, умевшей писать только свое имя. Из одной нищеты в другую, из стертой с лица земли деревни в каменное равнодушие Большого Города, в его многонациональную нищету.
Она очутилась подле богатства, обилия, неслыханной роскоши и транжирства, ее пищей стал миф преуспеяния, о котором трубят масс-медиа…
А вот и эпилог печальной истории. Совсем свежий отчет специализированного детективного агентства Харриса:
Ядвига Вахневич, урожденная Бортник-Суражинская, творческий псевдоним – Гая. Разведена, дочь Ханна четырнадцати лет, мать Станислава. Проживает: Варшава, Садыба… Скульптура, сценография, ковроткачество. Выставки: Париж, Нантер, Варшава, выставка и аукцион у Гермеса, галерея на Мэдисон-авеню…
На внутренней стороне обложки вклеена большая фотография.
Роскошные волосы собраны в тяжелый узел. Ласковые, кроткие глаза, чуть грустные, чуть усталые. Лицо без улыбки, упрямый лоб и две горькие резкие складки от тонких ноздрей вниз, к углам губ. Все еще чистый овал лица над гладкой шеей… или это тонкий комплимент фотографа.
«Мистер Оскерко, если я не выживу… Я любил своего ребенка, любил себя…» – умирая, написал Станнингтон на вырванном из блокнота листке.
Он не уничтожил ни одной бумаги, свидетельствующей против него, хотя мог это сделать.
БАРРАКУДА
Ни хрена себе проблемка. Я не сообщила Станнингтону про документы из клиники «Континенталь», которые свистнула из сейфа Ванессы. Боялась признаться, что насобачилась открывать ее сейф, а еще больше страшилась того, что в этих документах. На кой ляд я их взяла? Рефлекс собаки Павлова. Как оправдание перед старым аллигатором, что сорвалась от Ванессы без его позволения. Неклево получилось.
Ни проглотить, ни выплюнуть.
Отдать старому Станнингтону? Ведь ни за что не поверит, что я не взглянула одним глазком, что там внутри. Старому щитоморднику наверняка не понравится, что на свете живет еще один поверенный его семейных тайн. Не дай бог со мной что-нибудь приключится, как с тем бостонским коллекционером интимной информации о клиентах клиники.
Отдать Этеру? Ну, в таком случае его папахен на сто процентов вычеркнет меня из списка живых. И впрямь найдет хоть в Патагонии. Я в это верю безгранично. Успела убедиться в его возможностях.
Спрятать бумажки и никому ни слова? С тем же успехом я могу лечь спать в мешок с гадюками. До меня может добраться Ванесса, потому что у нее тоже пятая клепка в башке давно отлетела, денег навалом, и она сейчас седеет со страху при мысли о том, что за бумаги пропали из ее сейфа.
Я выпустила из бутылки джинна.
Горе слабакам, которым суждено оказаться меж клинков дуэлянтов!
Мне не защититься от всех.
Ладно, первым делом надо выбраться отсюда и хорошенько спрятать бумаги. Мамин дом должен остаться чистым. Не хватало только, чтобы на старости лет ее дом переворачивали вверх дном какие-нибудь гнойные прыщи или легавые. Да и у меня не осталось бы места на этой земле…
Надо бы устроить себе какую-никакую хавиру на отлете.
На первое время квартира Этера – то, что доктор прописал, а потом постараюсь что-нибудь подыскать, хотя это и непросто. Какой-то вшивый молодежный журнал стравил бомжей и домовладельцев. Люди стали бояться сдавать квартиры, а то еще пришьет кто…
Пока не было надобности, я не хотела выступать в качестве иностранки Сюзанны Карте, готовой снять квартиру за валюту. Не стану я кормить многоэтажную нашу бюрократию в бюро по недвижимости. Это противоестественно, все равно как если бы мышь за котом гонялась.
И как можно меньше рисковать головой Сюзанны – последней стрелой в моем колчане. В Варшаве заполучить хорошие документы труднее, чем крышу над головой. Чтобы дойти до источника, надо целое состояние скормить армии посредников.
Я забрала оставленные Этером ключи.
«Располагайся как у себя дома, если тебе что-нибудь понадобится, поговори с пани Виташковой, это моя домработница. Она живет в деревне, дом десять», – написал он на листочке, прикрепленном к ключам.
Я двинулась на Стегны, где находилась его городская квартира.
Высотки и одноэтажные павильоны бытовых услуг в новом районе нашлепали в шахматном порядке. Все аккуратное, симметричное и анонимное. Все равно эти места красивее не станут, хоть лесом засади. Люди в таких районах не выдерживают.
Наверное, только благодаря этой аккуратной монотонности, открытым площадям и пустынным улицам, я заметила какое-то подозрительное движение возле своей персоны.
Я была готова к чему-то подобному, но не ожидала, что все произойдет так быстро. И слишком поздно поняла: они здесь, кем бы они ни были. Наверное, взяли пеленг на адрес Этера и теперь караулили, как пауки в паутине.
Полдня я уходила от «хвоста». Врагу не пожелаю влипнуть в такой компот в Варшаве. До сей поры машины у меня не было, вот и пришлось играть муниципальным транспортом в казаки-разбойники. Такси – это как мед у Винни-Пуха: «только он есть – и его сразу нет». Одни очереди на стоянках.
Столица ты моя европейская. Бегала я, бегала, пока в намертво забитом автобусе не потеряла сабо и «хвост». Двери его прищемили. «Хвост», а не сабо. Поскольку мой горе-шпик торчал больше внутрь, чем наружу, сочувствующие пассажиры втянули его в салон, освобождая из лап взбешенной пневматики. Потом ему пришлось еще и пробираться через весь автобус к другим дверям. Он упустил время, я наверстала. Ненадолго.
Галопом домой. Собрала кое-какие мелочи. Некогда было даже изменить внешность.
– Легавые? – огорчилась мама.
– Легавые, но не с казенной псарни.
– И за то спасибо Господу, – набожно вздохнула мама. – Деточка, как ты думаешь, они сюда доберутся?
– Не знаю. Если придут, скажи им, что я – это не я.
Остаток дня я провела в музее. Тихо, кондиционер работает, от шедевров веет покоем, людей мало. Тут еще легче заметить слежку, чем на просторных Стегнах. Но в музейных залах искать меня не стали.
Когда стемнело, я нашла телефоны и адреса Оскерко в телефонной книге. Позвонила в контору – тишина. Звоню домой – женский голос.
Я молча повесила трубку. Главное, что дома кто-то есть. Оставлю у них бумаги и оттуда позвоню Станнингтону. Если за мной охотится его свора, пусть скомандует им «к ноге», а если это посланцы Ванессы, то в Станнингтоне я найду союзника, хотя союзник очень смахивает на врага. Но у нищих нет выбора.
Однако у дома адвоката меня поджидали. И здесь мне улыбнулся фарт, друг всех беглецов. Когда я оказалась перед калиткой на безлюдной улочке Райских Птиц, где в двух шагах – черная стена Кабацкого леса, за моей спиной выросли две неясные фигуры. И в тот же миг в доме адвоката распахнулись двери, а из мрака выскочил огромный черный пес и поднял жуткий лай.
Протянутые было ко мне хищные лапы растворились в темноте, словно померещились.
– Оскерко-старший дома? – крикнула я, чтобы отпугнуть ищеек.
– Прошу вас. – Это был Бей.
Он открыл мне калитку, и пес со свирепым лаем вырвался на улицу.
День с самого утра киснул в моросящем дождичке, вечером сгустилась чернильная темнота. Скорее октябрь, а не конец августа. Тепло от земли соединялось с холодным воздухом и клубилось по ногам туманом. Люди на крыльце дома словно плыли по колено в этом белом облаке.
– Лорд! Лорд! – Бей помчался за собакой. Его друзья остановились у калитки. Я за их спинами нырнула в сад, прошмыгнула под деревьями, перелезла через забор и очутилась на пустыре. Через несколько минут я наткнулась на стоявший у небольшого ателье «фиат».
Лорд все еще сердито лаял, когда мне удалось открыть автомобильную дверцу и завести мотор. Машину я собиралась вернуть на место, попозже.
Я вернулась на мою далекую, безопасную Волю.
– Люня, они же здесь побывали!
– Значит, не скоро вернутся. Как выглядели?
– Один говорил, другой молчал. Такой оглоед здоровенный, бычище. В синих портках, таких, как у тебя… Господи, деточка, тебя ж как из пруда вынули! – Последний вопль по поводу моего внешнего вида.
Моя отважная мама, дочь и внучка конокрадов, ловко провела бандитов за нос.
– Фелиция Адамец? Ну да, дочка моя. Естественно, тут проживает, а где ж ей еще проживать? – немедленно призналась она, услышав грозный вопрос. – Но только она в отпуск уехала. Что-то мне сдается, опять какая-то зараза напакостила. Чтоб вы знали, господа хорошие, у деточки моей все документы украли, и кто-то теперь ими пользуется. С той поры все время ерунда какая-то творится, хотя мы и в газеты дали объявления, что документы потеряли. Из участка приходят, фотографии все какие-то мне показывают, вора ищут. Пойдемте вместе к участковому, вы ему скажете, что на сей раз сотворили с паспортом моей дочки, потому, что мочи моей больше нет! Пойдем прямо сейчас!
Не знаю, поверили ли мерзавцы хотя бы на миг, но затошнило их, видать, от отчаянной готовности мамы бежать в ментовку. Разговор шел во дворе, мама предусмотрительно не пригласила их в дом, а за забором в огороде копались соседи.
– Ты у меня умница, а кошка дурочка! – похвалила я маму, сбрасывая перепачканный джинсовый костюмчик.
Пришлось менять внешность. Светлый парик, голубые контактные линзы, черные бархатные штаны, черные сапоги, непромокаемая куртка.
Что дальше?
У меня иссякли все безопасные адреса, остался лишь Ориль. Наверняка бандитам он тоже известен, но кто станет искать загнанного зверя именно там? По крайней мере, пока.
Мне позарез требовались телефон и хотя бы час передышки. Непременно надо было связаться со Станнингтоном или на худой конец со Стивом. В деревенском доме Этера, вдали от Варшавы, был шанс удрать в случае чего и неограниченная возможность связи.
Дрожа от страха, я поехала в Ориль. По дороге выдумала легенду для домработницы Этера. Фамилию мне подсказала афиша, которую я видела в городе. Виджиелла Меллоджина. Колоратурное сопрано. Хай живе. Жизнь у нее будет короткая, вокальных талантов никто проверить не успеет. Вит Брыкала нужен был мне только затем, чтобы спрятать машину.
Дом номер десять. Во дворе кончился бензин в баке, пришлось вручную толкать «фиат» в амбар, где его и заперли.
– Вы очаровали Туза, – словно в шутку, но с оттенком обиды заметил Виташка, когда его грозный товарищ махал мне хвостом, вместо того чтобы облаивать.
– Меня все собаки любят. – Это была чистая правда.
Возможно, это свойство передалось мне от деда, того, который «ссучился». Симпатию четвероногих я завоевываю сразу. Может, они раз и навсегда приняли меня в свою стаю, с тех пор как в детстве я ночевала в собачьих конурах, а щенки-найденыши спали в моей постели? Нас вместе драли ремнем, не глядя, где кутенок, а где ребенок, если мы пытались усесться на парадную плюшевую оттоманку. Должно быть, с той поры собаки принимают меня за щенка-переростка.
– Этер уехал… наверное, оставил вам ключи? – осторожно спросила я у Виташковой, которая сгорала от желания узнать, откуда я взялась.
Легенда сочинилась сама собой. Я поймала себя на том, что итальянские словечки вставляю в речь с акцентом синьоры Оверолы, с южным неаполитанским выговором.
Виташкова, берегом Буга ведя меня к дому, успела выложить всю подноготную о профессорском дачном поселке, о Брыкалах, о самой себе, о старосте Мишковяке, о том, как в Ориле уважают и любят адвоката Оскерко.
– Житье вам тут будет как у Христа за пазухой. Ежели гость какой придет, он в трубку скажет, а вы услышите. Тогда нажмете вон ту кнопочку, только зеленую с черной не спутайте. Зеленая ворота открывает, а черная завывалку включает. Это сторож такой электрический. Как кто забор тронет, сторож ка-а-ак рявкнет – не дай бог! Чуткая тварь!
Проинструктировав меня, Виташкова ушла.
Дом дышал покоем и безопасностью.
Не искушать судьбу! Превратиться в малограмотную туповатую бабу, служанку. Внешность и одежду можно одолжить у домработницы, к счастью, она примерно того же роста и телосложения.
На лицо – гуммозу, которая стягивает кожу, как настоящие морщины, по-быстрому выкрасить волосы под седину. Я связала космы в пучок, упрятала под кружевной чепчик. В каморке за кухней отыскалась и подходящая одежда.
Неровно и коротко обрезала ногти, втерла под них мелкий графит. На тыльную сторону ладоней – кляксы из хны, на остальное – старящую жидкость. Теперь даже вблизи это старые, изуродованные руки, покрытые стариковскими пятнами. У них только один недостаток – от воды молодеют. Красители, дающие столь натуральный эффект, растворяются в воде.
То и дело звонил телефон, автоответчик на трех языках проговаривал текст, но никто не отзывался, на том конце вешали трубку.
Проверяют. Значит, если я буду долго занимать линию, выдам свое присутствие. Следует разговаривать как можно короче – столько, сколько бубнит автоответчик. Звонить в Калифорнию не буду, лишний риск мне ни к чему. Попробую склонить к сотрудничеству Оскерко.
Я отключила автоответчик и набрала номер адвоката. Я сделала все, что могла, чтобы не навести его на Ориль. Здесь нам встречаться нельзя. Если я «хвост» и не привела, то за адвокатом непременно примчится свора. Плохо, коли еле слышная пульсация в телефоне выдаст, откуда я звоню, но тут уж я бессильна…
Ну вот, разговор позади. Всей правды я не сказала, но результат налицо – адвокат согласился встретиться. Мне стало легче.
Напряжение слегка спало, я даже немного подремала в кресле. И вдруг откуда-то всплыла уверенность, что ни к чему вся эта осторожность: они уже здесь!
Я напряглась, превратилась в одно большое ухо. Страх парализовал меня. Съежиться, пропасть, стать невидимой! И тут же как удар кнутом: принять игру! Сколько можно бегать! По крайней мере, узнаю, что мне грозит. Принять вызов, не дожидаясь, пока условия игры изменятся к худшему. Тут у меня есть небольшое преимущество. Я играю на своем поле.
– Это знакомый Этера, откройте, пожалуйста, – прохрипел домофон.
Ну вот, конец. У меня еще есть возможность убежать. Ну, уж нет! Поступлю так, как решила! Скорее капли в глаза! Вот так. Страшная рёзь обожгла глазницы, веки покраснели, набрякли слезами. Крутая штука эти капельки, вызывают самое настоящее воспаление слизистой, поэтому я редко пускаю их в ход. Ватный тампон под верхнюю губу. Ага! Одна щека тотчас распухла. Капли тоже сделали свое дело – один глаз заплыл. Подвязала платком «больной' зуб. Все, с гримом покончено.
– Это знакомый Этера, есть в доме кто живой?
– Виташкова, – бормотнула я в мембрану домофона глухим, шепелявым голосом. – Щас отомкну, только вот собаку позову, по саду шастает…
Звать собаку не надо, Сава лежит возле меня. При слове «собака» она насторожила ухо и приоткрыла один глаз.
– Пойдем, песик, так будет лучше для нас обеих. – Я взяла ее за ошейник, погладила большую серую башку.
Сава неохотно поднялась, явно обеспокоенная. Наверное, почуяла тех, за калиткой. Я привязала ее возле конуры. Дождь хлещет все сильнее. Вернувшись в дом, нажала на зеленую кнопку. Теперь у меня уже нет выбора. Целую вечность идут они по тропинке. Наконец – стук в дверь.
– Иду, иду!
Я зашаркала по просторной прихожей, клятвенно заверяя себя, что никогда в жизни больше не стану выкидывать такие коленца. Ничего нового, я всякий раз так себе обещаю. С минуту копалась с замками, чтобы они слышали. Руки у меня тряслись.
Наконец дверь открылась.
– А Этер где-то гуляет…
Страх исчезает вместе со мной. На пороге стояла старая тупая шепелявая баба с воспалением надкостницы.
Мне удалось взять себя в руки, хотя за дверью оказались гости хуже не придумаешь. Старые знакомые…
Двое. Один в зеленом военного покроя кителе, с непокрытой головой, седой, второй – в сером котелке. В зеленом я узнала Барашко. Нехилый ананас: откопал его Оскерко, в Париж импортировал Этер, а Ванесса плод этот драгоценный у них скоммуниздила. Под котелком пряталась башка Виктора, кореша Ванессы из резервации «Среди своих» на Клиньянкур. Сладкая парочка висельников.
Никто из них не гонялся за мной по городу, в этом я уверена. Если бы я видела кого-нибудь из них в Варшаве, не осмелилась бы им противостоять даже в шкуре Виташковой.
В комнате с камином спеси у них поубавилось. Как только они расползлись по дому, я забилась в самый темный угол, сгорбилась – этакая кучка тряпья. Но Котелок манипулирует выключателями, и на миг вспыхивает ослепительный свет. К счастью, ему больше по душе полумрак, он тут же погасил иллюминацию, оставив лишь скупую лампочку под абажуром. Спасительный сумрак! Под высокими сапогами Барашко, забрызганными грязью, заскрипели ступеньки. Пора вступать в игру.
– Вы подошвы хоть вытрите, куды с такими в горницу-то!
– Что она мелет? – по-английски вопросил Виктор.
Передо мной он притворяется заграничным гусем, разбойник от семи болезней!
– Пачкаем тут… – Барашко покосился на свои голенища.
Оба по очереди, без лишних разговоров, попятились в прихожую, поелозили ногами о мокрую тряпку.
– Кто отсюда звонил, ты? – Я отрицательно затрясла головой. – Линия была занята, значит, если не ты, то кто-то звонил сюда!
Выходит, они в курсе, что одновременно был занят и номер Оскерко…
– Дык я ж знать не знаю, машина трубку снимает, машина пишет.
Прослушать пленку – минутное дело. Естественно, там нет никаких записей, кроме щелчков повешенной трубки. Я правильно догадалась – это они звонили и проверяли, есть ли кто-нибудь в доме.
– Что такое с этим телефоном? – продолжал наседать Барашко.
Меня их настойчивость повергла в ледяной ужас, но ситуация неожиданно изменилась: в дом ворвался еще один тип, верзила в джинсовом костюмчике. Я узнала топтуна, которого прищемили в автобусе. У него лошадиная кликуха – Meрин… У остальных кличек нет.
– Я адвоката повредил маленько, – признался костолом.
Мне сделалось совсем погано.
– Damn you! – выдохнул Котелок, и они вдвоем вылетели в двери как из рогатки.
Вскоре вернулись, волоча старшего Оскерко.
Котелок явно пребывал в ярости, но изо всех сил старался сдержать себя. Матерился он исключительно по-английски, а со мной разговаривал на очень странном польском, на каком-то замшелом диалекте. Остальные пытались ему подражать. В какой-то момент Мерин, оправдываясь, обратился к нему по имени – Стив.
И тут я все поняла. Виктор, бандит из Клиньянкура, косит под гориллу старого Станнингтона.
Отсюда такой прикид – американец как бы… И древний польский язык – якобы достался в наследство от дремучих деревенских пращуров.
От Этера я знала, что Стив – потомок давным-давно ассимилировавшейся в Америке польской семьи. Я не в курсе, насколько хорошо Стив владеет языком предков, но Виктору в его разговорах с подпевалами, а особенно с адвокатом, этот диковинный язык служил отличной маской.
Это понимал даже Мерин, не говоря уже о переодетом в хаки Барашко, который старательно подкудахтывал Виктору. Только вот из него так и выпирала примитивная феня подваршавской шпаны.
Балом заправлял Виктор, хотя трепал языком в основном Барашко. Однако Виктор играл определенного человека и чувствовал себя совершенно безнаказанно. Все, что он вытворял, будет приписано Стиву, неразлучному спутнику Станнингтона. То ли поэтому, то ли от обычного презрения они не прятали лиц от тупой, старой и неграмотной деревенщины. Лишь когда адвокат начал приходить в себя, удосужились напялить свои маскарадные домино, а Мерин натянул на голову чулок.
Потом я видела их еще раз, в полном комплекте. Тоже здесь. Они лежали за можжевеловыми кустами, похожими на готические башни, и напоминали поваленные мишени в тире. Все трое были мертвы.
Ни проглотить, ни выплюнуть.
Отдать старому Станнингтону? Ведь ни за что не поверит, что я не взглянула одним глазком, что там внутри. Старому щитоморднику наверняка не понравится, что на свете живет еще один поверенный его семейных тайн. Не дай бог со мной что-нибудь приключится, как с тем бостонским коллекционером интимной информации о клиентах клиники.
Отдать Этеру? Ну, в таком случае его папахен на сто процентов вычеркнет меня из списка живых. И впрямь найдет хоть в Патагонии. Я в это верю безгранично. Успела убедиться в его возможностях.
Спрятать бумажки и никому ни слова? С тем же успехом я могу лечь спать в мешок с гадюками. До меня может добраться Ванесса, потому что у нее тоже пятая клепка в башке давно отлетела, денег навалом, и она сейчас седеет со страху при мысли о том, что за бумаги пропали из ее сейфа.
Я выпустила из бутылки джинна.
Горе слабакам, которым суждено оказаться меж клинков дуэлянтов!
Мне не защититься от всех.
Ладно, первым делом надо выбраться отсюда и хорошенько спрятать бумаги. Мамин дом должен остаться чистым. Не хватало только, чтобы на старости лет ее дом переворачивали вверх дном какие-нибудь гнойные прыщи или легавые. Да и у меня не осталось бы места на этой земле…
Надо бы устроить себе какую-никакую хавиру на отлете.
На первое время квартира Этера – то, что доктор прописал, а потом постараюсь что-нибудь подыскать, хотя это и непросто. Какой-то вшивый молодежный журнал стравил бомжей и домовладельцев. Люди стали бояться сдавать квартиры, а то еще пришьет кто…
Пока не было надобности, я не хотела выступать в качестве иностранки Сюзанны Карте, готовой снять квартиру за валюту. Не стану я кормить многоэтажную нашу бюрократию в бюро по недвижимости. Это противоестественно, все равно как если бы мышь за котом гонялась.
И как можно меньше рисковать головой Сюзанны – последней стрелой в моем колчане. В Варшаве заполучить хорошие документы труднее, чем крышу над головой. Чтобы дойти до источника, надо целое состояние скормить армии посредников.
Я забрала оставленные Этером ключи.
«Располагайся как у себя дома, если тебе что-нибудь понадобится, поговори с пани Виташковой, это моя домработница. Она живет в деревне, дом десять», – написал он на листочке, прикрепленном к ключам.
Я двинулась на Стегны, где находилась его городская квартира.
Высотки и одноэтажные павильоны бытовых услуг в новом районе нашлепали в шахматном порядке. Все аккуратное, симметричное и анонимное. Все равно эти места красивее не станут, хоть лесом засади. Люди в таких районах не выдерживают.
Наверное, только благодаря этой аккуратной монотонности, открытым площадям и пустынным улицам, я заметила какое-то подозрительное движение возле своей персоны.
Я была готова к чему-то подобному, но не ожидала, что все произойдет так быстро. И слишком поздно поняла: они здесь, кем бы они ни были. Наверное, взяли пеленг на адрес Этера и теперь караулили, как пауки в паутине.
Полдня я уходила от «хвоста». Врагу не пожелаю влипнуть в такой компот в Варшаве. До сей поры машины у меня не было, вот и пришлось играть муниципальным транспортом в казаки-разбойники. Такси – это как мед у Винни-Пуха: «только он есть – и его сразу нет». Одни очереди на стоянках.
Столица ты моя европейская. Бегала я, бегала, пока в намертво забитом автобусе не потеряла сабо и «хвост». Двери его прищемили. «Хвост», а не сабо. Поскольку мой горе-шпик торчал больше внутрь, чем наружу, сочувствующие пассажиры втянули его в салон, освобождая из лап взбешенной пневматики. Потом ему пришлось еще и пробираться через весь автобус к другим дверям. Он упустил время, я наверстала. Ненадолго.
Галопом домой. Собрала кое-какие мелочи. Некогда было даже изменить внешность.
– Легавые? – огорчилась мама.
– Легавые, но не с казенной псарни.
– И за то спасибо Господу, – набожно вздохнула мама. – Деточка, как ты думаешь, они сюда доберутся?
– Не знаю. Если придут, скажи им, что я – это не я.
Остаток дня я провела в музее. Тихо, кондиционер работает, от шедевров веет покоем, людей мало. Тут еще легче заметить слежку, чем на просторных Стегнах. Но в музейных залах искать меня не стали.
Когда стемнело, я нашла телефоны и адреса Оскерко в телефонной книге. Позвонила в контору – тишина. Звоню домой – женский голос.
Я молча повесила трубку. Главное, что дома кто-то есть. Оставлю у них бумаги и оттуда позвоню Станнингтону. Если за мной охотится его свора, пусть скомандует им «к ноге», а если это посланцы Ванессы, то в Станнингтоне я найду союзника, хотя союзник очень смахивает на врага. Но у нищих нет выбора.
Однако у дома адвоката меня поджидали. И здесь мне улыбнулся фарт, друг всех беглецов. Когда я оказалась перед калиткой на безлюдной улочке Райских Птиц, где в двух шагах – черная стена Кабацкого леса, за моей спиной выросли две неясные фигуры. И в тот же миг в доме адвоката распахнулись двери, а из мрака выскочил огромный черный пес и поднял жуткий лай.
Протянутые было ко мне хищные лапы растворились в темноте, словно померещились.
– Оскерко-старший дома? – крикнула я, чтобы отпугнуть ищеек.
– Прошу вас. – Это был Бей.
Он открыл мне калитку, и пес со свирепым лаем вырвался на улицу.
День с самого утра киснул в моросящем дождичке, вечером сгустилась чернильная темнота. Скорее октябрь, а не конец августа. Тепло от земли соединялось с холодным воздухом и клубилось по ногам туманом. Люди на крыльце дома словно плыли по колено в этом белом облаке.
– Лорд! Лорд! – Бей помчался за собакой. Его друзья остановились у калитки. Я за их спинами нырнула в сад, прошмыгнула под деревьями, перелезла через забор и очутилась на пустыре. Через несколько минут я наткнулась на стоявший у небольшого ателье «фиат».
Лорд все еще сердито лаял, когда мне удалось открыть автомобильную дверцу и завести мотор. Машину я собиралась вернуть на место, попозже.
Я вернулась на мою далекую, безопасную Волю.
– Люня, они же здесь побывали!
– Значит, не скоро вернутся. Как выглядели?
– Один говорил, другой молчал. Такой оглоед здоровенный, бычище. В синих портках, таких, как у тебя… Господи, деточка, тебя ж как из пруда вынули! – Последний вопль по поводу моего внешнего вида.
Моя отважная мама, дочь и внучка конокрадов, ловко провела бандитов за нос.
– Фелиция Адамец? Ну да, дочка моя. Естественно, тут проживает, а где ж ей еще проживать? – немедленно призналась она, услышав грозный вопрос. – Но только она в отпуск уехала. Что-то мне сдается, опять какая-то зараза напакостила. Чтоб вы знали, господа хорошие, у деточки моей все документы украли, и кто-то теперь ими пользуется. С той поры все время ерунда какая-то творится, хотя мы и в газеты дали объявления, что документы потеряли. Из участка приходят, фотографии все какие-то мне показывают, вора ищут. Пойдемте вместе к участковому, вы ему скажете, что на сей раз сотворили с паспортом моей дочки, потому, что мочи моей больше нет! Пойдем прямо сейчас!
Не знаю, поверили ли мерзавцы хотя бы на миг, но затошнило их, видать, от отчаянной готовности мамы бежать в ментовку. Разговор шел во дворе, мама предусмотрительно не пригласила их в дом, а за забором в огороде копались соседи.
– Ты у меня умница, а кошка дурочка! – похвалила я маму, сбрасывая перепачканный джинсовый костюмчик.
Пришлось менять внешность. Светлый парик, голубые контактные линзы, черные бархатные штаны, черные сапоги, непромокаемая куртка.
Что дальше?
У меня иссякли все безопасные адреса, остался лишь Ориль. Наверняка бандитам он тоже известен, но кто станет искать загнанного зверя именно там? По крайней мере, пока.
Мне позарез требовались телефон и хотя бы час передышки. Непременно надо было связаться со Станнингтоном или на худой конец со Стивом. В деревенском доме Этера, вдали от Варшавы, был шанс удрать в случае чего и неограниченная возможность связи.
Дрожа от страха, я поехала в Ориль. По дороге выдумала легенду для домработницы Этера. Фамилию мне подсказала афиша, которую я видела в городе. Виджиелла Меллоджина. Колоратурное сопрано. Хай живе. Жизнь у нее будет короткая, вокальных талантов никто проверить не успеет. Вит Брыкала нужен был мне только затем, чтобы спрятать машину.
Дом номер десять. Во дворе кончился бензин в баке, пришлось вручную толкать «фиат» в амбар, где его и заперли.
– Вы очаровали Туза, – словно в шутку, но с оттенком обиды заметил Виташка, когда его грозный товарищ махал мне хвостом, вместо того чтобы облаивать.
– Меня все собаки любят. – Это была чистая правда.
Возможно, это свойство передалось мне от деда, того, который «ссучился». Симпатию четвероногих я завоевываю сразу. Может, они раз и навсегда приняли меня в свою стаю, с тех пор как в детстве я ночевала в собачьих конурах, а щенки-найденыши спали в моей постели? Нас вместе драли ремнем, не глядя, где кутенок, а где ребенок, если мы пытались усесться на парадную плюшевую оттоманку. Должно быть, с той поры собаки принимают меня за щенка-переростка.
– Этер уехал… наверное, оставил вам ключи? – осторожно спросила я у Виташковой, которая сгорала от желания узнать, откуда я взялась.
Легенда сочинилась сама собой. Я поймала себя на том, что итальянские словечки вставляю в речь с акцентом синьоры Оверолы, с южным неаполитанским выговором.
Виташкова, берегом Буга ведя меня к дому, успела выложить всю подноготную о профессорском дачном поселке, о Брыкалах, о самой себе, о старосте Мишковяке, о том, как в Ориле уважают и любят адвоката Оскерко.
– Житье вам тут будет как у Христа за пазухой. Ежели гость какой придет, он в трубку скажет, а вы услышите. Тогда нажмете вон ту кнопочку, только зеленую с черной не спутайте. Зеленая ворота открывает, а черная завывалку включает. Это сторож такой электрический. Как кто забор тронет, сторож ка-а-ак рявкнет – не дай бог! Чуткая тварь!
Проинструктировав меня, Виташкова ушла.
Дом дышал покоем и безопасностью.
Не искушать судьбу! Превратиться в малограмотную туповатую бабу, служанку. Внешность и одежду можно одолжить у домработницы, к счастью, она примерно того же роста и телосложения.
На лицо – гуммозу, которая стягивает кожу, как настоящие морщины, по-быстрому выкрасить волосы под седину. Я связала космы в пучок, упрятала под кружевной чепчик. В каморке за кухней отыскалась и подходящая одежда.
Неровно и коротко обрезала ногти, втерла под них мелкий графит. На тыльную сторону ладоней – кляксы из хны, на остальное – старящую жидкость. Теперь даже вблизи это старые, изуродованные руки, покрытые стариковскими пятнами. У них только один недостаток – от воды молодеют. Красители, дающие столь натуральный эффект, растворяются в воде.
То и дело звонил телефон, автоответчик на трех языках проговаривал текст, но никто не отзывался, на том конце вешали трубку.
Проверяют. Значит, если я буду долго занимать линию, выдам свое присутствие. Следует разговаривать как можно короче – столько, сколько бубнит автоответчик. Звонить в Калифорнию не буду, лишний риск мне ни к чему. Попробую склонить к сотрудничеству Оскерко.
Я отключила автоответчик и набрала номер адвоката. Я сделала все, что могла, чтобы не навести его на Ориль. Здесь нам встречаться нельзя. Если я «хвост» и не привела, то за адвокатом непременно примчится свора. Плохо, коли еле слышная пульсация в телефоне выдаст, откуда я звоню, но тут уж я бессильна…
Ну вот, разговор позади. Всей правды я не сказала, но результат налицо – адвокат согласился встретиться. Мне стало легче.
Напряжение слегка спало, я даже немного подремала в кресле. И вдруг откуда-то всплыла уверенность, что ни к чему вся эта осторожность: они уже здесь!
Я напряглась, превратилась в одно большое ухо. Страх парализовал меня. Съежиться, пропасть, стать невидимой! И тут же как удар кнутом: принять игру! Сколько можно бегать! По крайней мере, узнаю, что мне грозит. Принять вызов, не дожидаясь, пока условия игры изменятся к худшему. Тут у меня есть небольшое преимущество. Я играю на своем поле.
– Это знакомый Этера, откройте, пожалуйста, – прохрипел домофон.
Ну вот, конец. У меня еще есть возможность убежать. Ну, уж нет! Поступлю так, как решила! Скорее капли в глаза! Вот так. Страшная рёзь обожгла глазницы, веки покраснели, набрякли слезами. Крутая штука эти капельки, вызывают самое настоящее воспаление слизистой, поэтому я редко пускаю их в ход. Ватный тампон под верхнюю губу. Ага! Одна щека тотчас распухла. Капли тоже сделали свое дело – один глаз заплыл. Подвязала платком «больной' зуб. Все, с гримом покончено.
– Это знакомый Этера, есть в доме кто живой?
– Виташкова, – бормотнула я в мембрану домофона глухим, шепелявым голосом. – Щас отомкну, только вот собаку позову, по саду шастает…
Звать собаку не надо, Сава лежит возле меня. При слове «собака» она насторожила ухо и приоткрыла один глаз.
– Пойдем, песик, так будет лучше для нас обеих. – Я взяла ее за ошейник, погладила большую серую башку.
Сава неохотно поднялась, явно обеспокоенная. Наверное, почуяла тех, за калиткой. Я привязала ее возле конуры. Дождь хлещет все сильнее. Вернувшись в дом, нажала на зеленую кнопку. Теперь у меня уже нет выбора. Целую вечность идут они по тропинке. Наконец – стук в дверь.
– Иду, иду!
Я зашаркала по просторной прихожей, клятвенно заверяя себя, что никогда в жизни больше не стану выкидывать такие коленца. Ничего нового, я всякий раз так себе обещаю. С минуту копалась с замками, чтобы они слышали. Руки у меня тряслись.
Наконец дверь открылась.
– А Этер где-то гуляет…
Страх исчезает вместе со мной. На пороге стояла старая тупая шепелявая баба с воспалением надкостницы.
Мне удалось взять себя в руки, хотя за дверью оказались гости хуже не придумаешь. Старые знакомые…
Двое. Один в зеленом военного покроя кителе, с непокрытой головой, седой, второй – в сером котелке. В зеленом я узнала Барашко. Нехилый ананас: откопал его Оскерко, в Париж импортировал Этер, а Ванесса плод этот драгоценный у них скоммуниздила. Под котелком пряталась башка Виктора, кореша Ванессы из резервации «Среди своих» на Клиньянкур. Сладкая парочка висельников.
Никто из них не гонялся за мной по городу, в этом я уверена. Если бы я видела кого-нибудь из них в Варшаве, не осмелилась бы им противостоять даже в шкуре Виташковой.
В комнате с камином спеси у них поубавилось. Как только они расползлись по дому, я забилась в самый темный угол, сгорбилась – этакая кучка тряпья. Но Котелок манипулирует выключателями, и на миг вспыхивает ослепительный свет. К счастью, ему больше по душе полумрак, он тут же погасил иллюминацию, оставив лишь скупую лампочку под абажуром. Спасительный сумрак! Под высокими сапогами Барашко, забрызганными грязью, заскрипели ступеньки. Пора вступать в игру.
– Вы подошвы хоть вытрите, куды с такими в горницу-то!
– Что она мелет? – по-английски вопросил Виктор.
Передо мной он притворяется заграничным гусем, разбойник от семи болезней!
– Пачкаем тут… – Барашко покосился на свои голенища.
Оба по очереди, без лишних разговоров, попятились в прихожую, поелозили ногами о мокрую тряпку.
– Кто отсюда звонил, ты? – Я отрицательно затрясла головой. – Линия была занята, значит, если не ты, то кто-то звонил сюда!
Выходит, они в курсе, что одновременно был занят и номер Оскерко…
– Дык я ж знать не знаю, машина трубку снимает, машина пишет.
Прослушать пленку – минутное дело. Естественно, там нет никаких записей, кроме щелчков повешенной трубки. Я правильно догадалась – это они звонили и проверяли, есть ли кто-нибудь в доме.
– Что такое с этим телефоном? – продолжал наседать Барашко.
Меня их настойчивость повергла в ледяной ужас, но ситуация неожиданно изменилась: в дом ворвался еще один тип, верзила в джинсовом костюмчике. Я узнала топтуна, которого прищемили в автобусе. У него лошадиная кликуха – Meрин… У остальных кличек нет.
– Я адвоката повредил маленько, – признался костолом.
Мне сделалось совсем погано.
– Damn you! – выдохнул Котелок, и они вдвоем вылетели в двери как из рогатки.
Вскоре вернулись, волоча старшего Оскерко.
Котелок явно пребывал в ярости, но изо всех сил старался сдержать себя. Матерился он исключительно по-английски, а со мной разговаривал на очень странном польском, на каком-то замшелом диалекте. Остальные пытались ему подражать. В какой-то момент Мерин, оправдываясь, обратился к нему по имени – Стив.
И тут я все поняла. Виктор, бандит из Клиньянкура, косит под гориллу старого Станнингтона.
Отсюда такой прикид – американец как бы… И древний польский язык – якобы достался в наследство от дремучих деревенских пращуров.
От Этера я знала, что Стив – потомок давным-давно ассимилировавшейся в Америке польской семьи. Я не в курсе, насколько хорошо Стив владеет языком предков, но Виктору в его разговорах с подпевалами, а особенно с адвокатом, этот диковинный язык служил отличной маской.
Это понимал даже Мерин, не говоря уже о переодетом в хаки Барашко, который старательно подкудахтывал Виктору. Только вот из него так и выпирала примитивная феня подваршавской шпаны.
Балом заправлял Виктор, хотя трепал языком в основном Барашко. Однако Виктор играл определенного человека и чувствовал себя совершенно безнаказанно. Все, что он вытворял, будет приписано Стиву, неразлучному спутнику Станнингтона. То ли поэтому, то ли от обычного презрения они не прятали лиц от тупой, старой и неграмотной деревенщины. Лишь когда адвокат начал приходить в себя, удосужились напялить свои маскарадные домино, а Мерин натянул на голову чулок.
Потом я видела их еще раз, в полном комплекте. Тоже здесь. Они лежали за можжевеловыми кустами, похожими на готические башни, и напоминали поваленные мишени в тире. Все трое были мертвы.