Страница:
Дзержинский слушал Бокия очень внимательно. Потом он отошел к большому итальянскому окну и долго смотрел на площадь, всю в трамвайном перезвоне, криках извозчиков и звонких голосах мальчишек – продавцов газет.
– Зря отчаиваетесь, Глеб, – сказал он, выслушав Бокия. – В том, что вы для себя открыли, нет ничего противоестественного. Старайтесь всегда прослеживать генезис, развитие. Я просил Мессинга подготовить справку на всех участников. Картина получается любопытная. Родители Шелехеса имели крохотный извоз на Волыни. Черта оседлости, еврейская нищета – страшнее не придумаешь… Отец Пожамчи – дворник, у бар на празднике получал целковый и ручку им целовал, и сына тому учил Кропотов. Сын раба. То бишь, крепостного. Ему сейчас семьдесят, значит, и его самого барин порол на конюшне, и отца мог пороть на его глазах, и мать. Так-то вот. Газарян – сын тифлисского извозчика. Отец Прохорова начинал с лакея: «Подай, прими, пшел вон!» И Прохоров ему помогал до тринадцати лет. Впрочем, Прохоров – особая статья, мы еще к нему вернемся. Люди помнят нищету – причем особо обостренно ее помнят люди, лишенные общественной идеи, то есть люди среднего уровня, выбившиеся трудом и ловкостью в относительный достаток. Мне один литератор как-то сказал: «Вы не можете себе представить, что значит таскать на базар подушки!» Эта фраза – ключ к пониманию многих человеческих аномалий, Глеб. До тех пор, пока будет нищета, люди, выбившиеся из нее, станут делать все, что только в их силах, дабы стать богаче, чтобы гарантировать себя и детей от того ужаса, который они так страшно помнят сызмальства. Поворошите память: самые четкие воспоминания у вас остались с времен детства?
– Нет, – возразил Бокий. – Каторга.
– Ничего подобного, – досадливо поморщился Дзержинский. – Что вам дороже: лицо отца; луг, который вы увидели первый раз в жизни; ряженые на святках; горе вашей мамы, когда вас нечем было кормить, или жандармская рожа в камере следователя? Вот видите… Спорщик этакий… Капитулируете?
– Нет. Соглашаюсь, – улыбнулся Бокий.
– Тогда извольте следовать далее… Страх перед возможной нищетой способен подвигнуть человека и на высокие и на мерзостные деяния. Вот вам ответ на наши страхи.
– Тогда надо исповедовать Ламброзо – все зло в том или ином индивиде…
– Человек, индивид, как вы изволили сформулировать, живет не в безвоздушном пространстве, Глеб. Мы должны сломать главное: изжить завистливого, подсматривающего в замочную скважину мещанина, привести к рубежам научной революции новых людей. Ты умеешь, ты талантлив, ты работящ – достигнешь всего, о чем мечтаешь! Как это ни тяжко говорить, Глеб, но, сколько бы мы сейчас ни карали, язв нищеты не выведем: они должны рубцеваться временем. Вдумайтесь, отчего Ленин повторяет изо дня в день: учитесь, учитесь и еще раз учитесь? Отчего он так носится с Рамзиным, Графтио, с Павловым?! Думаете, они лестно говорят о нас? Мне сдается, что они внуков не чертом, а чекистом пугают. И далеко не со всем происходящим согласны… А почему Ленин с ними так возится? Вдумайтесь! Потому что наука – сама по себе – рождает качественно новых людей…
– Вы говорите, Феликс Эдмундович, а мне так и хочется Пожамчи с Шелехесом отпустить на все четыре стороны.
– Нет, Глеб, они воруют бриллианты, на которые Запад продаст нам оборудование для электростанций. Диалектика – вещь жестокая, неумолимая, она не прощает двусмысленностей и отступлений от курса… Если мы хотим видеть нашу страну государством высокой техники, нам придется немилосердно расстреливать тех, кто страх за собственное благополучие – по-человечески это можно понять – ставит выше нашей мечты.
– Когда позволите доложить прикидку операции по Гохрану? – спросил Бокий.
– Сомнения ваши прошли?
– Прошли.
– Тогда посидите, сейчас должен подойти Юровский, мы подключаем его к этому делу.
Яков Юровский был крепок, высок и красив сильной южной красотой. Даже зимой казалось, что лицо его тронуто загаром.
– Садитесь, товарищ Юровский, – сказал Феликс Эдмундович. – Мы пригласили вас в связи с очень неприятным, а потому особо ответственным делом.
Юровский слушал Бокия, тяжело набычив голову, выставив вперед нижнюю челюсть. Иногда он делал заметки на папиросной коробке: Дзержинский отметил для себя, что Юровский точно схватывает существо дела.
– С Пожамчи легче, – сказал Юровский, выслушав Бокия. – Его надо пригласить в Наркомвнешторг и сказать, что отъезд назначен на завтра. Он притащит наших людей в свой тайник, если он у него оборудован не дома, а где-то в ином месте… Теперь с Шелехесом… По-моему, стоило бы меня нелегально ввести в Гохран…
Дзержинский покачал головой:
– У них своя контрразведка. Юровский не иголка в стоге сена, вас знают. Введем вас открыто, как ревизора от ЦК. Вести вам предстоит себя эдаким ваньком, который умеет давать указания, а вникать в суть не может. Тогда вы прищучите их на частностях. Нас волнует главное – как они организовывают хищения, потому что ревизии пока были благополучные. Тут следует поглядеть на будущее – лучше покарать один раз, чем бесконечно размазывать кашу по мостовой…
– Хорошо бы, конечно, посоветоваться с кем-то из опытных ювелиров, – сказал Юровский. – Лучше всего я такое дело схватываю в разговоре, на практике. Видимо, такого верного ювелира сейчас нет… Верить никому нельзя из этой публики.
– Никому, – согласился Бокий.
– Так уж никому? – спросил Дзержинский.
– Никому, – упрямо повторил Бокий. – Лично я никого не могу порекомендовать Юровскому.
– Пожалуйста, не говорите «никому», – раздраженно сказал Дзержинский. – Нельзя никому не верить. Вы обязаны исходить из посыла, что верить следует всем. Наша с вами задача доказать, кому можно, а кому нельзя верить. «Никому», – сердито повторил он. – Так можете заболеть манией подозрительности, Глеб.
– Феликс Эдмундович, – спросил Юровский, – этот Шелехес не родственник нашему Федору?
– Родной брат, – ответил Дзержинский. – И я верю Федору так же, как раньше.
– Где он? Я его не видал много лет, – спросил Юровский.
Бокий вопросительно посмотрел на Дзержинского. Тот ответил:
– Федор Шелехес сейчас в Ревеле, наш резидент.
«По нашим данным, Кропотов в 21.54 звонил секретарю польской миссии Кочару и договорился о встрече возле бывшего „Яра“, назвавшись Надеждиным. Встреча состоится завтра в 9 часов утра.
Оскольцев».
24. «Подготовившись – действуй»
Услыхав звонок поздним вечером, Пожамчи вышел открыть дверь сам – жена легла спать.
– Кто там? – спросил он.
– Это я, – услышал он знакомый голос и, не поняв еще толком, кто это, отпер замок.
Воронцов оттер его плечом, дверь мягко прикрыл и, чуть тронув Пожамчи пальцами за руку, кивнул головой на темный коридор. Почувствовав пустоту в животе, Пожамчи быстро пошел к себе в комнату и сказал:
– Лиза, к нам гость.
– Простите за позднее вторжение, – мягко улыбнулся Воронцов, – но у меня срочное дело.
– Если вы обождете в коридоре, я поднимусь, – сказала женщина, – чайку поставлю.
– Пожалуйста, не тревожьтесь, – сказал Воронцов. – Мы только перебросимся тремя словами.
Воронцов успел заметить, что после общения с бандитами говорить он начал погано, по-мещански, округло. Он увлек Пожамчи к окнам, выходившим на темную Поварскую, и тихо сказал:
– Николай Макарович, я понимаю, что мой визит вас не обрадовал, но что поделаешь. Просьба у меня конкретная и легко выполнимая: мне нужен план Гохрана, расположение сейфов; посты внутренней охраны, ежели они существуют; слепок с ключей, какие только можно достать; список оружия, которое находится в распоряжении вахтеров, тайная сигнализация – где находятся провода, куда ведут, – словом, вы понимаете…
– Как не понять…
Ощущение томительной пустоты в животе постепенно прошло, руки снова потеплели, и кончилась противная дрожь в коленях. Мысль работала четко и слаженно – как у Пожамчи бывало всегда в минуты наибольшей опасности.
– Я Дмитрий Юрьевич, и, пожалуйста, мое имя забудьте – это в ваших же интересах.
– Понятно, Дмитрий Юрьевич, понятно, дорогой мой…
Воронцов снова одернул его.
– Я не «ваш дорогой», не сюсюкайте и рассуждайте вслух, если у вас есть какие-то сомнения по поводу моей просьбы.
– Просьбу выполню.
– В каком объеме? Ключи достанете?
– Постараюсь, слепок постараюсь сделать.
– Когда?
– За недельку управлюсь.
– Сигнализация там у вас есть?
– Вроде бы нет.
– Посты внутренней охраны? – Воронцов спрашивал быстро, требовательно, приглашая Пожамчи к быстрым и четким ответам. Глаза его были прищурены – стальные, безжалостные, и Пожамчи не мог противиться силе, скрытой в его глазах, не успел горестно подумать: «Вот что значит кровь! А я из дерьма вылез, туда же и кану».
– Нету. Вроде бы нету, я там ночью-то не бывал…
– «Вроде»? Или точно?
– По всему – точно. Там в окнах свету нет по ночам.
– Это мне известно. План можете начертить?
– Какой?
– Где расположены сейфы?
– Могу.
– Сколько там ключей?
– Двенадцать сейфов и тринадцать несгораемых шкафов.
– Где что лежит? Можете указать?
– Камни там лежат.
– Я понимаю, что не куриный помет. Где бриллианты, где изумруд. Какой сейф самый ценный, какой – победней… Это можете назвать?
– Могу.
– Так зачем же вам неделя на все это? – спросил Воронцов; усы его ощетинились, и Пожамчи подумал: «Как Петр Великий, честное благородное».
– Для точности. И потом ключ достать…
– Ключ достанете к завтраму.
– Не смогу.
– Отчего так?
– Подготовка нужна. С охранником поболтать, угостить его чем, – можно все дело провалить, если торопиться.
– Не лгите! Вахтер дежурит ночью у двери?
– Дежурит.
– Тот же, что днем?
– Нет, днем стоит Родион Кондратьевич.
– Ну, так дадите Родиону Кондратьевичу полмиллиона – он вам не то что ключ, он вам дверь Гохрана вынесет.
Пожамчи вдруг усмехнулся:
– За полмиллиона не отдаст. Не поверит. За бутылку водки и хлеб отдаст, это верно. Только мне еще там работать, я голову на плаху класть не хочу, да и вам какой от этого прок?
– Никакого… Вы правы – в отношении полумиллиона: мне всегда было свойственно идеализировать народ… Попросите-ка Родиона Кондратьевича, чтобы он помог вам шкаф домой оттащить…
– Какой шкаф?
– Который вы завтра купите на барахолке. А воровать – не мне вас учить, я сам учусь этому, Николай Макарович. Напоите его, Родионушку, да с ключа и сделайте слепок. Здесь дом, тут и стены помогают.
– Сделаю, – ответил Пожамчи.
– А я вас поблагодарю за это. Правда, вам моя благодарность не очень-то нужна, однако курочка по зернышку клюет. Десяток хороших камней прибавите к своей коллекции.
– Благодарствуйте.
– Завтра в семь возле Гохрана будет стоять извозчик… Лошадь у него белая, а сам он брит. Сядете к нему и, если он передаст вам привет от Димы, незаметно суньте ему слепок. Положите его в папиросную коробку. Плох будет – придется переделывать. Планы положите туда же. До свидания.
Анна Викторовна ждала Воронцова в парадном.
– Все тихо? – спросил он одними губами.
– Двое пьяных тут бродят, ко мне приставали.
– Водкой сильно разит?
– Я не принюхивалась.
– Зря.
– Они шатались…
– Я тоже могу шататься, коли надобно. Где они?
– На улицу ушли.
Воронцов взял Анну Викторовну за руку и повел по лестнице вверх. Там он толкнул плечом чердачную дверь – подалась с трудом.
– У меня есть спички, – сказала Анна Викторовна.
– У меня тоже есть. Только зажигать их не надо.
В кромешной темноте он провел ее по чердаку, будто бывал здесь не раз, осторожно выдавил стекло в оконце, которое вело на крышу, вылез сам, помог вылезти женщине и шепнул:
– По лестнице – во двор, а там уйдем проходными.
В других сообщениях говорилось, что Газарян дважды передавал портфель Шелехесу, а тот в свою очередь с этими портфелями ездил к Кропотову. Эта линия была ясна: преступники решали дела с золотом и бриллиантами, которые «запросил» Тернопольченко через Прохорова.
Бокий споткнулся на сообщении о «высоком» и несколько раз перечитал эти строчки. Всплыла в памяти шифровка Всеволода – Воронцов в России, Пожамчи с «высоким незнакомцем» в Ревеле… Бокий попросил вызвать к нему людей, ведших наблюдение, и, не говоря ни слова, показал им фотографическую карточку Воронцова.
– Он? – спросил Бокий, не смея верить в удачу.
– Он, – сразу же ответили ему, – только он сейчас с усами и старше.
Пожамчи вызвали в Наркомвнешторг и попросили быть готовым к послезавтрашнему дню.
– Вы едете в Ревель, а оттуда в Лондон, – сказал ему комиссар, которого раньше он не видел.
Комиссаром этим был Будников. Он рассчитал, что Пожамчи после такой беседы должен будет достать свои бриллианты из тайника – дома ли, за городом ли, неважно. Главное, получить улики и не дать уйти драгоценностям за кордон. Разговаривая с Пожамчи, Будников цепко приглядывался: ему было важно запомнить манеру гохрановского ювелира вести себя на свободе – это поможет верно выстроить схему допросов после его ареста.
– Что вы думаете по поводу фирмы «Джекобс и братья», Николай Макарович?
– Солидная фирма, – ответил Пожамчи, – оборотный капитал у них числится в миллионах фунтов, в десятках миллионов. Есть там у них особо деловой человек, мистер Карф.
– Он что, владелец фирмы?
– Нет. Он главный оценщик, – Пожамчи улыбнулся, – вроде как английский Пожамчи. Его слово о цене – закон для мира.
– Вы с Карфом знакомы? – спросил Будников.
– В двенадцатом году я у него был, мы тогда сделку заключили для вдовствующей императрицы, хорошую заключили сделку, но тогда ведь не торговались – сколько он запросил, столько и выложили. Деньги-то несчитанные были, кто тогда считал народные деньги?
– Вы сможете увидаться с Карфом? Он вас запомнил?
– Так ведь нас тоже наперечет, ювелиров-то российских.
– А Маршан?
– Этот лис – самый мощный ювелир в мире, что ни говори… Он с нами подружится – все ювелиры подружатся, а отвернется – никто с нами говорить не станет, бойкот устроят…
– От Маршана, значит, зависит многое в реализации драгоценностей?
– От Маршана зависит все…
Отвечал Пожамчи сразу же, почти не думая, словно отличный ученик, привыкший изумлять педагога своими знаниями, памятью и смекалкой. «Поглядим, как ты будешь говорить у нас, – думал Будников. – Видимо, надо первый допрос поручить другому, а самому послушать за стенкой: можно будет отметить „контрапункты“ лжи. Это я хорошо придумал, – похвалил он себя, – что решил с ним на свободе познакомиться».
– Ну, этого можно брать, – сказал Будников. – Когда сядет в поезд, тогда и возьмем.
Кропотову и поляку Кочару дали спокойно разойтись после того, как они обменялись портфелями, посидев перед этим на лавочке в сквере девять минут. Поскольку польский дипломат содержание кропотовского портфеля не просматривал, а старик не пересчитывал доллары, которые наверняка находились в портфеле, полученном им от Кочара, оперативная группа ВЧК сделала вывод, что обменивались они «товаром» отнюдь не в первый раз. На поляке цепочка замыкалась: дипломат мог увезти золото со своим багажом, не подлежавшим таможенному досмотру. Поэтому было решено разыграть «спектакль», заранее на этот случай отрепетированный. Поляку «подставился» извозчик, который и был задержан вместе с пассажиром патрулем санитарной службы. В карантине при Балтийской железной дороге Кочару, который, естественно, документов с собой не имел, было заявлено, что он, извозчик и все пассажиры, нанимавшие этого извозчика, должны провести в карантине неделю – была зарегистрирована вспышка холеры (об этом, кстати, было сообщение в газете – от этого чекисты и пошли в решении операции). Чекисты также предполагали, что поляк от портфеля постарается, во избежание скандала, отказаться: объяснить, откуда у него столько золота, – дело сложное, – в советских условиях невозможное.
Вышло так, как и предполагали чекисты. Кочару было разрешено позвонить в посольство, ему выделили отдельную палату и сказали, что карантин будет продолжаться шесть дней. От портфеля, предъявленного для опознания, он категорически отказался, сказав, что вышел из посольства для прогулки и никакого портфеля с собой не брал. Говорил он это с легкой улыбкой, видимо понял, что карантин – игра и выгоднее всего, по условиям предложенной игры, не проявлять ни беспокойства, ни заинтересованности. В Кропотове поляк был уверен, да и потом, признайся тот в валютных операциях, доказательств нет: никто ему портфеля с золотом не навязывал, акт о сданных в дезинфекцию вещах он не подписал, так что с точки зрения закона не может быть никаких претензий.
Кропотова трогать не стали: было принято решение взять его лишь в том случае, если к нему позвонят из посольства, но звонка оттуда не последовало – вероятно, поляк покупал драгоценности лично для себя.
Бокий решил повременить, пока не возьмут старика с поличным: важно было уточнить, кто из троих придет – Газарян, Пожамчи или Шелехес. Пока все выстраивалось отменно – кроме посылки, которая исчезла из поля зрения чекистов в Кремле.
…Билеты на поезд Воронцов купил загодя. Налет на Гохран был рассчитан по минутам. Когда Крутов собрал своих людей, Воронцов разложил большой лист ватмана с планом и начал, как заученное:
– В одиннадцать выезжаем к Гохрану. Да, да, – сказал он, перехватив взгляд двух налетчиков, – будем брать Гохран. Ключ у меня, поэтому войдем мы спокойно – сторожа обычно сидят в комнатенке и пьют чай. С нашими извозчиками останется Анна Викторовна. У нее есть бомбы, она сможет отбиться в случае неожиданности, которой, по моим расчетам, быть не должно. Вы, – Воронцов кивнул головой на двух налетчиков, – вяжете сторожей. На лица наденьте чулки, это лучше любых масок: чулок меняет лицо до неузнаваемости. Без ножей и пиф-паф, все должно быть тихо.
– Он говорит, чтоб без мокрухи, – пояснила Анна Викторовна.
Налетчики молча кивнули головой.
– Без мокрухи, – отчего-то улыбнулся Воронцов. – Верно добавила моя помощница. Олежек идет со мной и Крутовым к сейфу. Всю операцию надо провести за пятнадцать минут.
– Не успею, – зевнул Олежек.
– Успеешь, – улыбнулся Воронцов.
– А куда спешку пороть? Вошли – чего бояться? Можно без спешки. И не один можно взять сейф, а пять.
– Ты один возьми, – сказал Воронцов. – Там в каждом сейфе килограмм по сто лежит. Если все увезем – чекисты озвереют, а так кража и есть кража. Даже в Париже случается, а там порядок не то, что здесь – бордель.
– А вы сами-то русский? – спросил один из налетчиков. – Если вы не советский, мы на дело не пойдем.
– Наш он, – успокоила Анна Викторовна. – Патриот. Русь любит. Разве мы с плохими людьми сведем?
Провожая налетчиков к калитке, Крутов чуть задержал их и быстро шепнул:
– После дела его и бабу – шилом в сердце, чтоб без писка; дуем на малину, там и разделимся по-христиански, без обману. Все! Мне задерживаться нельзя, он за каждой минуточкой следит.
Воронцов ехал вместе с Анной Викторовной. На козлах был Леня-кривой. На второй пролетке сидели Крутов с Олежкой и трое налетчиков – их имен Воронцов не запомнил.
– Замерзла? – спросил Воронцов, чувствуя, как ее била дрожь.
– Волнуюсь: меня еще не брали на такую работу.
– Я тоже впервые выступаю в роли налетчика.
– Вы на санках кататься любили?
– Наверное. Не помню.
– Меня няня катала на санях до весны: я и сейчас помню, как полозья по булыжникам скрипели. Снег сойдет, а я все равно прошу на санках меня везти…
– Наверное, очень противно полозья скрипели, у меня даже мурашки по коже прошли, как представил.
– Няня пойдет на базар, а я сижу в санках у входа – лошади подъезжают, грязь, а я уставлюсь на маленький островок снега и смотрю – глаз не могу оторвать. Снег интересно проседал: вроде как человек, который сдерживается, чтоб не засмеяться; напрягается весь, а потом осядет плечами и захохочет… Снег весной – так же… Корочка льда чудом держится, под ней уж коричневый ручей протекает, а она все крепится, а после просядет, и потечет по ней ручеек, и снег станет грязным, а потом исчезнет. Ничто так безнадежно не исчезает, как снег весной…
– Это уже Островский подметил, – сказал Воронцов и, достав пачку «Иры», закурил на ветру – ловко и быстро.
– Это – первая ваша жестокость ко мне…
– Я не хотел вас обидеть. Меня всегда поражала разница в дружбе мужчин с мужчинами и женщинами…
– Мужчина не может дружить с женщиной.
– Почему?
– Белые, красные, зеленые, монархисты, анархисты, – мягко улыбнулась Анна Викторовна, – эти все договорятся, а вот мужчина и женщина никогда не поймут друг друга… А в общем, вы снова правы…
– Ну и слава богу…
– Дмитрий Юрьевич, а вам никогда не хотелось забраться куда-нибудь в глушь, построить там скит и жить…
– Одному? Или с вами?
– Со мной…
– Это не скит. Это блуд. Одному – хотелось бы.
– А отчего не уйдете?
– Боюсь. Красные утверждают, что человек – животное общественное. Я исключения не составляю. Я и сейчас порой испытываю острое желание надеть сюртук и поехать куда-нибудь в клуб; слышать там смех, голоса друзей, шутки… Мы ведь всегда бежим к чему-то неведомому, а добежав, возвращаемся снова на круги своя, и нет их слаще… Помню, в мирное время уеду на охоту, живу в шалаше, варю похлебку из уток. Счастлив, слов нет! Так день, три, неделя, а после засосет под ложечкой – в город хочу, в шум, в толчею. Вернешься, будто год не был. День, три, неделя – и думаешь, пропади ты все пропадом, ан охота кончилась, утки на яйца сели… Так вот все и упускал!
– Кто там? – спросил он.
– Это я, – услышал он знакомый голос и, не поняв еще толком, кто это, отпер замок.
Воронцов оттер его плечом, дверь мягко прикрыл и, чуть тронув Пожамчи пальцами за руку, кивнул головой на темный коридор. Почувствовав пустоту в животе, Пожамчи быстро пошел к себе в комнату и сказал:
– Лиза, к нам гость.
– Простите за позднее вторжение, – мягко улыбнулся Воронцов, – но у меня срочное дело.
– Если вы обождете в коридоре, я поднимусь, – сказала женщина, – чайку поставлю.
– Пожалуйста, не тревожьтесь, – сказал Воронцов. – Мы только перебросимся тремя словами.
Воронцов успел заметить, что после общения с бандитами говорить он начал погано, по-мещански, округло. Он увлек Пожамчи к окнам, выходившим на темную Поварскую, и тихо сказал:
– Николай Макарович, я понимаю, что мой визит вас не обрадовал, но что поделаешь. Просьба у меня конкретная и легко выполнимая: мне нужен план Гохрана, расположение сейфов; посты внутренней охраны, ежели они существуют; слепок с ключей, какие только можно достать; список оружия, которое находится в распоряжении вахтеров, тайная сигнализация – где находятся провода, куда ведут, – словом, вы понимаете…
– Как не понять…
Ощущение томительной пустоты в животе постепенно прошло, руки снова потеплели, и кончилась противная дрожь в коленях. Мысль работала четко и слаженно – как у Пожамчи бывало всегда в минуты наибольшей опасности.
«Ограбление пойдет мне на пользу: вся недостача на ограбление спишется, – думал Пожамчи, застегивая пуговицы на пижаме, – а если он сломит голову и его шлепнут – тоже хорошо, не будет за мной ходить тенью. Только бы все это оттянуть на тот день, когда я пересеку границу. Ждать недолго. Как только выгоднее: чтоб его шлепнули – тогда надо донос писать – или чтоб все у него вышло?»– Так, – сказал он шепотом, – ясно… Дело трудное и крайне рискованное, Виктор Витальевич…
– Я Дмитрий Юрьевич, и, пожалуйста, мое имя забудьте – это в ваших же интересах.
– Понятно, Дмитрий Юрьевич, понятно, дорогой мой…
Воронцов снова одернул его.
– Я не «ваш дорогой», не сюсюкайте и рассуждайте вслух, если у вас есть какие-то сомнения по поводу моей просьбы.
– Просьбу выполню.
– В каком объеме? Ключи достанете?
– Постараюсь, слепок постараюсь сделать.
– Когда?
– За недельку управлюсь.
– Сигнализация там у вас есть?
– Вроде бы нет.
– Посты внутренней охраны? – Воронцов спрашивал быстро, требовательно, приглашая Пожамчи к быстрым и четким ответам. Глаза его были прищурены – стальные, безжалостные, и Пожамчи не мог противиться силе, скрытой в его глазах, не успел горестно подумать: «Вот что значит кровь! А я из дерьма вылез, туда же и кану».
– Нету. Вроде бы нету, я там ночью-то не бывал…
– «Вроде»? Или точно?
– По всему – точно. Там в окнах свету нет по ночам.
– Это мне известно. План можете начертить?
– Какой?
– Где расположены сейфы?
– Могу.
– Сколько там ключей?
– Двенадцать сейфов и тринадцать несгораемых шкафов.
– Где что лежит? Можете указать?
– Камни там лежат.
– Я понимаю, что не куриный помет. Где бриллианты, где изумруд. Какой сейф самый ценный, какой – победней… Это можете назвать?
– Могу.
– Так зачем же вам неделя на все это? – спросил Воронцов; усы его ощетинились, и Пожамчи подумал: «Как Петр Великий, честное благородное».
– Для точности. И потом ключ достать…
– Ключ достанете к завтраму.
– Не смогу.
– Отчего так?
– Подготовка нужна. С охранником поболтать, угостить его чем, – можно все дело провалить, если торопиться.
– Не лгите! Вахтер дежурит ночью у двери?
– Дежурит.
– Тот же, что днем?
– Нет, днем стоит Родион Кондратьевич.
– Ну, так дадите Родиону Кондратьевичу полмиллиона – он вам не то что ключ, он вам дверь Гохрана вынесет.
Пожамчи вдруг усмехнулся:
– За полмиллиона не отдаст. Не поверит. За бутылку водки и хлеб отдаст, это верно. Только мне еще там работать, я голову на плаху класть не хочу, да и вам какой от этого прок?
– Никакого… Вы правы – в отношении полумиллиона: мне всегда было свойственно идеализировать народ… Попросите-ка Родиона Кондратьевича, чтобы он помог вам шкаф домой оттащить…
– Какой шкаф?
– Который вы завтра купите на барахолке. А воровать – не мне вас учить, я сам учусь этому, Николай Макарович. Напоите его, Родионушку, да с ключа и сделайте слепок. Здесь дом, тут и стены помогают.
– Сделаю, – ответил Пожамчи.
– А я вас поблагодарю за это. Правда, вам моя благодарность не очень-то нужна, однако курочка по зернышку клюет. Десяток хороших камней прибавите к своей коллекции.
– Благодарствуйте.
– Завтра в семь возле Гохрана будет стоять извозчик… Лошадь у него белая, а сам он брит. Сядете к нему и, если он передаст вам привет от Димы, незаметно суньте ему слепок. Положите его в папиросную коробку. Плох будет – придется переделывать. Планы положите туда же. До свидания.
Анна Викторовна ждала Воронцова в парадном.
– Все тихо? – спросил он одними губами.
– Двое пьяных тут бродят, ко мне приставали.
– Водкой сильно разит?
– Я не принюхивалась.
– Зря.
– Они шатались…
– Я тоже могу шататься, коли надобно. Где они?
– На улицу ушли.
Воронцов взял Анну Викторовну за руку и повел по лестнице вверх. Там он толкнул плечом чердачную дверь – подалась с трудом.
– У меня есть спички, – сказала Анна Викторовна.
– У меня тоже есть. Только зажигать их не надо.
В кромешной темноте он провел ее по чердаку, будто бывал здесь не раз, осторожно выдавил стекло в оконце, которое вело на крышу, вылез сам, помог вылезти женщине и шепнул:
– По лестнице – во двор, а там уйдем проходными.
«…Однако высокий, выйдя из квартиры Пожамчи, на улице не появился. Только потом, обнаружив исчезновение женщины, мы прошли на чердак, где и поняли, что он оторвался от наблюдения, выйдя через крышу, а потом через проходные дворы.
Непрахов».
В других сообщениях говорилось, что Газарян дважды передавал портфель Шелехесу, а тот в свою очередь с этими портфелями ездил к Кропотову. Эта линия была ясна: преступники решали дела с золотом и бриллиантами, которые «запросил» Тернопольченко через Прохорова.
«Купив на рынке трельяж, Пожамчи привез его домой с помощью рабочего Р. К. Писарева, служащего вахтером и грузчиком Гохрана. Р. К. Писарев вышел от Пожамчи через час, будучи навеселе, но не качался и, придя в Гохран, ни с кем в контакт не входил, а уснул в вестибюле рядом с вахтером Г. Б. Беспалко. Пожамчи из дома не выходил.
Горьков».
Бокий споткнулся на сообщении о «высоком» и несколько раз перечитал эти строчки. Всплыла в памяти шифровка Всеволода – Воронцов в России, Пожамчи с «высоким незнакомцем» в Ревеле… Бокий попросил вызвать к нему людей, ведших наблюдение, и, не говоря ни слова, показал им фотографическую карточку Воронцова.
– Он? – спросил Бокий, не смея верить в удачу.
– Он, – сразу же ответили ему, – только он сейчас с усами и старше.
Пожамчи вызвали в Наркомвнешторг и попросили быть готовым к послезавтрашнему дню.
– Вы едете в Ревель, а оттуда в Лондон, – сказал ему комиссар, которого раньше он не видел.
Комиссаром этим был Будников. Он рассчитал, что Пожамчи после такой беседы должен будет достать свои бриллианты из тайника – дома ли, за городом ли, неважно. Главное, получить улики и не дать уйти драгоценностям за кордон. Разговаривая с Пожамчи, Будников цепко приглядывался: ему было важно запомнить манеру гохрановского ювелира вести себя на свободе – это поможет верно выстроить схему допросов после его ареста.
– Что вы думаете по поводу фирмы «Джекобс и братья», Николай Макарович?
– Солидная фирма, – ответил Пожамчи, – оборотный капитал у них числится в миллионах фунтов, в десятках миллионов. Есть там у них особо деловой человек, мистер Карф.
– Он что, владелец фирмы?
– Нет. Он главный оценщик, – Пожамчи улыбнулся, – вроде как английский Пожамчи. Его слово о цене – закон для мира.
– Вы с Карфом знакомы? – спросил Будников.
– В двенадцатом году я у него был, мы тогда сделку заключили для вдовствующей императрицы, хорошую заключили сделку, но тогда ведь не торговались – сколько он запросил, столько и выложили. Деньги-то несчитанные были, кто тогда считал народные деньги?
– Вы сможете увидаться с Карфом? Он вас запомнил?
– Так ведь нас тоже наперечет, ювелиров-то российских.
– А Маршан?
– Этот лис – самый мощный ювелир в мире, что ни говори… Он с нами подружится – все ювелиры подружатся, а отвернется – никто с нами говорить не станет, бойкот устроят…
– От Маршана, значит, зависит многое в реализации драгоценностей?
– От Маршана зависит все…
Отвечал Пожамчи сразу же, почти не думая, словно отличный ученик, привыкший изумлять педагога своими знаниями, памятью и смекалкой. «Поглядим, как ты будешь говорить у нас, – думал Будников. – Видимо, надо первый допрос поручить другому, а самому послушать за стенкой: можно будет отметить „контрапункты“ лжи. Это я хорошо придумал, – похвалил он себя, – что решил с ним на свободе познакомиться».
«После работы Пожамчи, взяв извозчика, поехал домой, а потом отправился на вокзал, откуда последовал на ж.-д. станцию Клязьма, там он пошел в дом № 7 по Солнечной улице. Как выяснилось, именно там он снимал комнату с верандой на втором этаже на осенне-летний период у дачевладельца Усова Г.Е. Никаких других вещей, кроме портфеля, с коим Пожамчи приехал, оттуда не выносил. Проходя мимо пруда, Пожамчи бросил туда предмет, который похож на монету пятикопеечного достоинства. Вернулся Пожамчи домой и больше никуда не выходил и в контакты с посторонними лицами не вступал.
Усольцев».
– Ну, этого можно брать, – сказал Будников. – Когда сядет в поезд, тогда и возьмем.
Кропотову и поляку Кочару дали спокойно разойтись после того, как они обменялись портфелями, посидев перед этим на лавочке в сквере девять минут. Поскольку польский дипломат содержание кропотовского портфеля не просматривал, а старик не пересчитывал доллары, которые наверняка находились в портфеле, полученном им от Кочара, оперативная группа ВЧК сделала вывод, что обменивались они «товаром» отнюдь не в первый раз. На поляке цепочка замыкалась: дипломат мог увезти золото со своим багажом, не подлежавшим таможенному досмотру. Поэтому было решено разыграть «спектакль», заранее на этот случай отрепетированный. Поляку «подставился» извозчик, который и был задержан вместе с пассажиром патрулем санитарной службы. В карантине при Балтийской железной дороге Кочару, который, естественно, документов с собой не имел, было заявлено, что он, извозчик и все пассажиры, нанимавшие этого извозчика, должны провести в карантине неделю – была зарегистрирована вспышка холеры (об этом, кстати, было сообщение в газете – от этого чекисты и пошли в решении операции). Чекисты также предполагали, что поляк от портфеля постарается, во избежание скандала, отказаться: объяснить, откуда у него столько золота, – дело сложное, – в советских условиях невозможное.
Вышло так, как и предполагали чекисты. Кочару было разрешено позвонить в посольство, ему выделили отдельную палату и сказали, что карантин будет продолжаться шесть дней. От портфеля, предъявленного для опознания, он категорически отказался, сказав, что вышел из посольства для прогулки и никакого портфеля с собой не брал. Говорил он это с легкой улыбкой, видимо понял, что карантин – игра и выгоднее всего, по условиям предложенной игры, не проявлять ни беспокойства, ни заинтересованности. В Кропотове поляк был уверен, да и потом, признайся тот в валютных операциях, доказательств нет: никто ему портфеля с золотом не навязывал, акт о сданных в дезинфекцию вещах он не подписал, так что с точки зрения закона не может быть никаких претензий.
Кропотова трогать не стали: было принято решение взять его лишь в том случае, если к нему позвонят из посольства, но звонка оттуда не последовало – вероятно, поляк покупал драгоценности лично для себя.
Бокий решил повременить, пока не возьмут старика с поличным: важно было уточнить, кто из троих придет – Газарян, Пожамчи или Шелехес. Пока все выстраивалось отменно – кроме посылки, которая исчезла из поля зрения чекистов в Кремле.
…Билеты на поезд Воронцов купил загодя. Налет на Гохран был рассчитан по минутам. Когда Крутов собрал своих людей, Воронцов разложил большой лист ватмана с планом и начал, как заученное:
– В одиннадцать выезжаем к Гохрану. Да, да, – сказал он, перехватив взгляд двух налетчиков, – будем брать Гохран. Ключ у меня, поэтому войдем мы спокойно – сторожа обычно сидят в комнатенке и пьют чай. С нашими извозчиками останется Анна Викторовна. У нее есть бомбы, она сможет отбиться в случае неожиданности, которой, по моим расчетам, быть не должно. Вы, – Воронцов кивнул головой на двух налетчиков, – вяжете сторожей. На лица наденьте чулки, это лучше любых масок: чулок меняет лицо до неузнаваемости. Без ножей и пиф-паф, все должно быть тихо.
– Он говорит, чтоб без мокрухи, – пояснила Анна Викторовна.
Налетчики молча кивнули головой.
– Без мокрухи, – отчего-то улыбнулся Воронцов. – Верно добавила моя помощница. Олежек идет со мной и Крутовым к сейфу. Всю операцию надо провести за пятнадцать минут.
– Не успею, – зевнул Олежек.
– Успеешь, – улыбнулся Воронцов.
– А куда спешку пороть? Вошли – чего бояться? Можно без спешки. И не один можно взять сейф, а пять.
– Ты один возьми, – сказал Воронцов. – Там в каждом сейфе килограмм по сто лежит. Если все увезем – чекисты озвереют, а так кража и есть кража. Даже в Париже случается, а там порядок не то, что здесь – бордель.
– А вы сами-то русский? – спросил один из налетчиков. – Если вы не советский, мы на дело не пойдем.
– Наш он, – успокоила Анна Викторовна. – Патриот. Русь любит. Разве мы с плохими людьми сведем?
Провожая налетчиков к калитке, Крутов чуть задержал их и быстро шепнул:
– После дела его и бабу – шилом в сердце, чтоб без писка; дуем на малину, там и разделимся по-христиански, без обману. Все! Мне задерживаться нельзя, он за каждой минуточкой следит.
«А. О. Альскому
т. Альский! Обращаю Ваше внимание на этот доклад, представленный мне специально уполномоченным мной по соглашению с тов. Дзержинским товарищем из ВЧК. Я назначил обследование, вызвавшее этот доклад, после сообщения, полученного мною от надежнейших коммунистов, насчет того, что в Гохране неладно.
Сообщение т. Бокия вполне подтверждает это.
Обращаю Ваше самое серьезное внимание на это.
Вы в первую голову, затем весь состав членов коллегии НКФина, и т. Баша специально, должны уделить Гохрану вдесятеро больше работы. Если в кратчайший срок дело в Гохране не будет переорганизовано так, чтобы вполне исключить возможность хищений, а вместе с тем ускорить всю работу и увеличить ее размеры, то замнарком и все члены коллегии НКФина будут привлечены не только к партийной, но и к уголовной ответственности.
От промедления с работой Гохрана (зимой работать труднее, до зимы надо много сделать), от хищений в нем Республика несет гигантские потери, ибо именно теперь, в трудные дни, нам нужно быстро получить максимум ценностей для товарообмена с заграницей.
Необходимо:
1) организовать правильные и частые совещания с Бокием для быстрейшей реорганизации Гохрана;
2) охрану и надзор довести до совершенства (особые загородки; деревянные загородки; шкафы или загородки для переодевания; внезапные обыски; системы двойных и тройных внезапных проверок по всем правилам уголовно-розыскного искусства и т.д. и т.п.);
3) привлечь, в случае надобности, десятки и сотни ответственных и безусловно честных коммунистов Москвы для участия (скажем, 1 раз в месяц или в 2 месяца) в внезапных, дневных и ночных, ревизиях. Инструкция и работающим и ревизорам должна быть архидетальна;
4) все без изъятия члены коллегии НКФ обязаны не менее 1 раза в месяц внезапно, днем и ночью, лично производить ревизию Гохрана на месте работы и везде, где могут быть хищения. Замнарком обязан вести лично секретный журнал этих ревизий.
Ввиду секретного характера этой бумаги, прошу Вас вернуть немедленно мне ее, с тем, чтобы здесь же расписались лично все члены коллегии НКФ.
Пред. СНК В. Ульянов (Ленин)».
Воронцов ехал вместе с Анной Викторовной. На козлах был Леня-кривой. На второй пролетке сидели Крутов с Олежкой и трое налетчиков – их имен Воронцов не запомнил.
– Замерзла? – спросил Воронцов, чувствуя, как ее била дрожь.
– Волнуюсь: меня еще не брали на такую работу.
– Я тоже впервые выступаю в роли налетчика.
– Вы на санках кататься любили?
– Наверное. Не помню.
– Меня няня катала на санях до весны: я и сейчас помню, как полозья по булыжникам скрипели. Снег сойдет, а я все равно прошу на санках меня везти…
– Наверное, очень противно полозья скрипели, у меня даже мурашки по коже прошли, как представил.
– Няня пойдет на базар, а я сижу в санках у входа – лошади подъезжают, грязь, а я уставлюсь на маленький островок снега и смотрю – глаз не могу оторвать. Снег интересно проседал: вроде как человек, который сдерживается, чтоб не засмеяться; напрягается весь, а потом осядет плечами и захохочет… Снег весной – так же… Корочка льда чудом держится, под ней уж коричневый ручей протекает, а она все крепится, а после просядет, и потечет по ней ручеек, и снег станет грязным, а потом исчезнет. Ничто так безнадежно не исчезает, как снег весной…
– Это уже Островский подметил, – сказал Воронцов и, достав пачку «Иры», закурил на ветру – ловко и быстро.
– Это – первая ваша жестокость ко мне…
– Я не хотел вас обидеть. Меня всегда поражала разница в дружбе мужчин с мужчинами и женщинами…
– Мужчина не может дружить с женщиной.
– Почему?
– Белые, красные, зеленые, монархисты, анархисты, – мягко улыбнулась Анна Викторовна, – эти все договорятся, а вот мужчина и женщина никогда не поймут друг друга… А в общем, вы снова правы…
– Ну и слава богу…
– Дмитрий Юрьевич, а вам никогда не хотелось забраться куда-нибудь в глушь, построить там скит и жить…
– Одному? Или с вами?
– Со мной…
– Это не скит. Это блуд. Одному – хотелось бы.
– А отчего не уйдете?
– Боюсь. Красные утверждают, что человек – животное общественное. Я исключения не составляю. Я и сейчас порой испытываю острое желание надеть сюртук и поехать куда-нибудь в клуб; слышать там смех, голоса друзей, шутки… Мы ведь всегда бежим к чему-то неведомому, а добежав, возвращаемся снова на круги своя, и нет их слаще… Помню, в мирное время уеду на охоту, живу в шалаше, варю похлебку из уток. Счастлив, слов нет! Так день, три, неделя, а после засосет под ложечкой – в город хочу, в шум, в толчею. Вернешься, будто год не был. День, три, неделя – и думаешь, пропади ты все пропадом, ан охота кончилась, утки на яйца сели… Так вот все и упускал!