Шолохов Михаил. Тихий Дон (книги 3,4)

уж извиняй, ежли непорядок за мной приметишь... Ну, проходи, садись,
гостем будешь. Погутарим, пока бабы моей нету. Снарядил ее, анчихриста, за
самогонкой. Муж приехал с оторванной рукой, а ей и проздравить его нечем.
Все вы такие без мужьев, я вас, чертей мокрохвостых, знаю до тонкостей!
- Ты бы сказал...
- Знаю, скажу. Велел вот как кланяться. - Прохор шутливо поклонился,
поднял голову и удивленно шевельнул бровями: - Вот тебе и раз! Чего же ты
кричишь, глупая? Все вы, бабы, такие крученые-верченые. Убьют - кричат,
живой остался - опять кричат. Утрись, утрись, чего рассопливилась-то?
Говорю тебе, живой и здоровый, морду наел во какую! Вместе с ним в
Новороссийском поступили в Конную армию товарища Буденного, в
Четырнадцатую дивизию. Принял наш Григорий Пантелевич сотню, то бишь
эскадрон, я, конешно, при нем состою, и пошли походным порядком под Киев.
Ну, девка, и дали мы чертей этим белым-полякам! Шли туда, Григорий
Пантелевич и говорит: "Немцев рубил, на всяких там австрияках палаш
пробовал, неужли у поляков черепки крепше? Сдается мне, их легше рубить,
чем своих - русских, как ты думаешь?" - и подмигивает мне, оскаляется.
Переменился он, как в Красную Армию заступил, веселый из себя стал,
гладкий, как мерин. Ну, не обошлось у нас с ним без семейного скандалу...
Раз подъехал к нему и говорю шутейно: "Пора бы привалом стать, ваше
благородие - товарищ Мелехов!" Ворохнул он на меня глазами, говорит: "Ты
мне эти шутки брось, а то плохо будет". Вечером по какому-то делу
подзывает меня, и дернул же черт меня опять обозвать его "благородием"...
Как схватится он за маузер! Побелел весь, ощерился, как волк, а зубов у
него полон рот, не меньше сотни. Я - коню под пузо да ходу от него. За
малым не убил, вот какой чертоломный!
- Что ж он, может, в отпуск... - заикнулась было Аксинья.
- И думать не моги! - отрезал Прохор. - Говорит, буду служить до тех
пор, пока прошлые грехи замолю. Это он проделает - дурачье дело
нехитрое... Возле одного местечка повел он нас в атаку. На моих глазах
четырех ихних уланов срубил. Он же, проклятый, левша сызмальства, вот он и
доставал их с обеих сторон... После боя сам Буденный перед строем с ним
ручкался, и благодарность эскадрону и ему была. Вот он какие котелки
выкидывает, твой Пантелевич!
Аксинья слушала, как в чаду... Она опомнилась только у мелеховской
калитки. В сенях Дуняшка цедила молоко; не поднимая головы, спросила:
- Ты за накваской? А я пообещала принесть, да и забыла. - Но, заглянув
в мокрые от слез, сияющие счастьем глаза Аксиньи, она поняла все без слов.
Прижавшись к ее плечу пылающим лицом, задыхаясь от радости, Аксинья
шептала:
- Живой и здоровый... Поклон прислал... Иди же! Иди скажи матери!

II

К лету в Татарский возвратилось десятка три казаков из числа ходивших в
отступление. В большинстве своем это были старики и служивые старших
возрастов, а молодые и средних лет казаки, за вычетом больных и раненых,
почти полностью отсутствовали. Часть их была в Красной Армии, остальные -
в составе врангелевских полков - отсиживались в Крыму, готовясь к новому
походу на Дон.
Добрая половина отступавших навсегда осталась в чужих краях: иные
погибли от тифа, другие приняли смерть в последних схватках на Кубани,
несколько человек, отбившись от обоза, замерзли в степи за Манычем, двое
были захвачены в плен красно-зелеными и пропали без вести... Многих
казаков недосчитывались в Татарском. Женщины проводили дни в напряженном и
тревожном ожидании и каждый раз, встречая коров на выгоне, подолгу стояли,
вглядываясь из-под ладоней - не покажется ли на шляху, задернутом лиловой
вечерней марью, запоздалый пешеход?
Приходил домой какой-нибудь оборванный, обовшивевший и худой, но
долгожданный хозяин, и в хате начиналась радостная, бестолковая суета:
грели воду для черного от грязи служивого, дети наперебой старались
услужить отцу и караулили каждое его движение, растерявшаяся от счастья
хозяйка то кидалась накрывать на стол, то бежала к сундуку, чтобы достать
чистую пару мужниного белья. А бельишко, как на грех, оказывалось
незаштопанным, а дрожащие пальцы хозяйки никак не могли продеть нитку в
игольное ушко... В эту счастливую минуту даже дворовой собаке, которая
издали узнала хозяина и до порога бежала за ним, облизывая ему руки,
разрешалось войти в дом; даже за разбитую посуду или пролитое молоко не
попадало детям, и любой их проступок сходил безнаказанно... Не успевал
хозяин переодеться после купанья, как уже в хату полно набивалось женщин.
Приходили узнать о судьбе родных, пугливо и жадно ловили каждое слово
служивого. А спустя немного какая-нибудь женщина выходила во двор, прижав
ладони к залитому слезами лицу, шла по проулку, как слепая, не разбирая
дороги, и вот уж в одном из домишек причитала по мертвому новая вдова и
тонко вторили ей плачущие детские голоса. Так было в те дни в Татарском:
радость, вступая в один дом, вводила в другой неизбывное горе.
Наутро помолодевший, чисто выбритый хозяин вставал чуть свет, оглядывал
хозяйство, примечал, за что надо взяться сразу. После завтрака он уже
принимался за дело. Весело шипел рубанок или постукивал топор где-нибудь
под навесом сарая, в холодке, словно возвещая, что появились в этом дворе
жадные на работу, умелые мужские руки. А там, где накануне узнали о смерти
отца и мужа, глухая тишина стояла в доме и на подворье. Молча лежала
придавленная горем мать, и около нее теснились, сбиваясь в кучку,
повзрослевшие за одну ночь сироты-дети.
Ильинична, услышав о возвращении кого-либо из хуторных, говорила:
- И когда это наш прийдет! Чужие идут, а про нашего и слуху нет.
- Молодых казаков не спускают, как вы не понимаете, маманя! - с досадой
отвечала ей Дуняшка.
- Как это - не спускают? А Тихон Герасимов? Он на год моложе Гриши.
- Он же раненый, маманя!
- Какой он там раненый! - возражала Ильинична. - Вчера видала его возле
кузницы, ходит как по струнке. Такие раненые не бывают.
- Был раненый, а зараз на поправке.
- А наш мало был раненый? Все тело его в рубцах, что ж ему и поправка
не нужна, по-твоему?
Дуняшка всячески старалась доказать матери, что надеяться на приход
Григория сейчас нельзя, но убедить в чем-либо Ильиничну было делом
нелегким.
- Замолчи, дура! - приказывала она Дуняшке. - Я не меньше твоего знаю,
и ты ишо молода матерю учить. Говорю - должон прийти, значит, прийдет.
Ступай, ступай, я с тобой и речей не хочу терять!
Старуха с величайшим нетерпением ждала сына и вспоминала о нем при
всяком случае. Стоило только Мишатке оказать ей неповиновение, как она
тотчас грозила: "А вот погоди, анчутка вихрастый, прийдет отец, докажу
ему, так он тебе всыпет!" Завидев на проезжавшей мимо окон арбе
свежевделанные ребра, она вздыхала и непременно говорила: "По справе сразу
видно, что хозяин дома, а нашему - как, скажи, кто дорогу домой
заказал..." Никогда в жизни Ильинична не любила табачного дыма и всегда
выгоняла курцов из кухни, но за последнее время она изменилась и в этом
отношении; "Сходи покличь Прохора, - не раз говорила она Дуняшке, - нехай
прийдет, выкурит цигарку, а то уже тут мертвежиной воняет. Вот прийдет со
службы Гриша, тогда у нас жилым, казачьим духом запахнет..." Каждый день,
стряпая, она готовила что-нибудь лишнее и после обеда ставила чугун со
щами в печь. На вопрос Дуняшки - зачем она это делает, Ильинична удивленно
ответила: "А как же иначе? Может, служивенький наш нынче прийдет, вот он
сразу и поест горяченького, а то пока разогреешь, того да сего, а он
голодный, небось..." Однажды, придя с бахчи, Дуняшка увидела висевшую на
гвозде в кухне старую поддевку Григория и фуражку с выцветшим околышем.
Дуняшка вопросительно взглянула на мать, и та, как-то виновато и жалко
улыбаясь, сказала: "Это я, Дуняшка, достала из сундука. Войдешь с базу,
глянешь, и как-то легше делается... Будто он уже с нами..."
Дуняшке опостылели бесконечные разговоры о Григории. Однажды она не
вытерпела, упрекнула мать:
- И как вам, маманя, не надоест все об одном и том же гутарить? Вы уже
обрыдли всем с вашими разговорами. Только от вас и послышишь: Гриша да
Гриша...
- Как это мне надоест об родном сыне гутарить? Ты народи своих, а тогда
узнаешь... - тихо ответила Ильинична.
После этого она унесла из кухни к себе в горницу поддевку и фуражку
Григория и несколько дней вслух не вспоминала о сыне. Но незадолго до
начала лугового покоса она сказала Дуняшке:
- Вот ты серчаешь, как я вспоминаю об Грише, а как же мы будем без него
жить? Об этом ты подумала, глупая? Заходит покос, а у нас и грабельника
обтесать некому... Вон как у нас все поползло, и ничему мы с тобой рахунки
не дадим. Без хозяина и товар плачет...
Дуняшка промолчала. Она отлично понимала, что вопросы хозяйства вовсе
не так уж тревожат мать, что все это служит только предлогом поговорить о
Григории, отвести душу. Ильинична с новой силой затосковала по сыну и
скрыть этого не смогла. Вечером она отказалась от ужина и, когда Дуняшка
спросила ее, - не захворала ли она? - неохотно ответила:
- Старая я стала... И сердце у меня болит об Грише... Так болит, что
ничего мне не мило и глазам глядеть на свет больно...
Но не Григорию пришлось хозяйствовать на мелеховском базу... Перед
луговым покосом в хутор приехал с фронта Мишка Кошевой. Он заночевал у
дальних родственников и наутро пришел к Мелеховым. Ильинична стряпала,
когда гость, вежливо постучав в дверь и не получив ответа, вошел в кухню,
снял старенькую солдатскую фуражку, улыбнулся Ильиничне:
- Здорово, тетка Ильинична! Не ждала?
- Здравствуй. А ты кто такой мне, чтобы я тебя ждала? Нашему забору
двоюродный плетень? - грубо ответила Ильинична, негодующе глянув в
ненавистное ей лицо Кошевого.
Нимало не смущенный таким приемом, Мишка сказал:
- Так уж и плетень... Как-никак знакомые были.
- Только и всего.
- Да больше и не надо, чтобы зайти проведать. Я не жить к вам пришел.
- Этого бы ишо недоставало, - проговорила Ильинична и, не глядя на
гостя, принялась за стряпню.
Не обращая внимания на ее слова. Мишка внимательно рассматривал кухню,
говорил:
- Зашел проведать, поглядеть, как вы живете... Не видались-то год с
лишним.
- Не дюже по тебе соскучились, - буркнула Ильинична, яростно двигая по
загнетке чугуны.
Дуняшка прибирала в горнице и, заслышав Мишкин голос, побледнела,
безмолвно всплеснула руками. Она вслушивалась в происходивший на кухне
разговор, присев на лавку, не шевелясь. На лице Дуняшки то вспыхивал
густой румянец, то бледность покрывала щеки так, что на тонкой горбинке
носа выступали продольные белые полоски. Она слышала, как твердо прошагал
по кухне Мишка, сел на скрипнувший под ним стул, потом чиркнул спичкой. В
горницу потянуло папиросным дымком.
- Старик, говорят, помер?
- Помер.
- А Григорий?
Ильинична долго молчала, затем с видимой неохотой ответила:
- В красных служит. Такую ж звезду на шапку нацепил, как и ты.
- Давно бы надо ему нацепить ее...
- Это - его дело.
В голосе Мишки прозвучала явная тревога, когда он спросил:
- А Евдокия Пантелевна?
- Прибирается. Больно ранний ты гость, добрые-то люди спозаранок не
ходют.
- Будешь недобрым. Соскучился, вот и пришел. Чего уж тут время
выбирать.
- Ох, Михаил, не гневил бы ты меня...
- Чем же я вас, тетушка, гневлю?
- А тем!
- Все-таки, чем же?
- Вот этими своими разговорами!
Дуняшка слышала, как Мишка тяжело вздохнул. Больше она не смогла
выдержать: вскочила, оправила юбку, вышла на кухню. Желтый, исхудавший до
неузнаваемости, Мишка сидел возле окна, докуривал папиросу. Мутные глаза
его оживились, на лице проступил чуть приметный румянец, когда он увидел
Дуняшку. Торопливо поднявшись, он хрипло сказал:
- Ну, здравствуй!
- Здравствуй... - чуть слышно ответила Дуняшка.
- Ступай воды принеси, - тотчас приказала Ильинична, мельком взглянув
на дочь.
Мишка терпеливо ждал возвращения Дуняшки. Ильинична молчала. Молчал и
Мишка, потом затушил в пальцах окурок, спросил:
- Чего вы лютуете на меня, тетушка? Дорогу я вам перешел или что?
Ильинична повернулась от печки, словно ужаленная.
- Как тебе только совесть дозволяет приходить к нам, бесстыжие твои
глаза?! - сказала она. - И ты у меня ишо спрашиваешь?! Душегуб ты...
- Это какой же я душегуб?
- Истинный! Кто Петра убил? Не ты?
- Я.
- Ну вот! Опосля этого кто же ты есть? И ты идешь к нам... садишься,
как будто... - Ильинична задохнулась, смолкла, но, оправившись,
продолжала: - Мать я ему или кто? Как же твои глаза на меня глядят?
Мишка заметно побледнел. Он ждал этого разговора. Слегка заикаясь от
волнения, он сказал:
- Не с чего моим глазам зажмуряться! А ежели б Петро меня поймал, что
бы он сделал? Думаешь, в маковку поцеловал бы? Он бы тоже меня убил. Не
для того мы на энтих буграх сходились, чтобы нянькаться один с другим! На
то она и война.
- А свата Коршунова? Старика мирного убивать, это - тоже война?
- А как же? - удивился Мишка. - Конечно, война! Знаю я этих мирных!
Такой мирный дома сидит, портки в руках держит, а зла наделает больше, чем
иной на позициях... Самое такие, как дед Гришака, и настраивали казаков
супротив нас. Через них и вся эта война зачалась! Кто агитацию пущал
против нас? Они, вот эти самые мирные. А ты говоришь - "душегуб"... Тоже,
нашла душегуба? Я, бывало, ягнока или поросенка не могу зарезать и зараз -
знаю, что не зарежу. У меня на эту живность рука не налегает. Другие,
бывало, режут - и то я уши заткну и ухожу куда-нибудь подальше, чтобы и не
слыхать и не видать.
- А свата...
- Дался вам этот сват! - досадливо перебил Мишка. - От него пользы
было, как от козла молока, а вреду много. Говорил ему: выходи из дому, не
пошел, ну и лег на том месте. Злой я на них, на этих старых чертей!
Животную не могу убить, может, со зла только, а такую, вы меня извиняйте,
пакость, как этот ваш сват или другой какой вражина - могу сколько угодно!
На них, на врагов, какие зря на белом свете живут, у меня рука твердая!
- Через эту твою твердость ты и высох весь, - язвительно сказала
Ильинична. - Совесть небось точит...
- Как бы не так! - добродушно улыбнулся Мишка. - Станет меня совесть
точить из-за такого барахла, как этот дед. Меня лихорадка замучила,
вытрепала всего начисто, а то бы я их, мамаша...
- Какая я тебе мамаша? - вспыхнула Ильинична. - Сучку кличь мамашей!
- Ну, ты меня не сучи! - глуховато сказал Мишка и зловеще сощурил
глаза. - Я подряда не брал всего от тебя терпеть. А говорю тебе, тетка,
толком: за Петра не держи на меня сердце. Сам он нашел, чего искал.
- Душегуб ты! Душегуб! Ступай отсюда, зрить я тебя не могу! -
настойчиво твердила Ильинична.
Мишка закурил снова, спокойно спросил:
- А Митрий Коршунов - сват ваш - не душегуб? А Григорий кто? Про
сынка-то ты молчишь, а уж он-то душегуб настоящий, без подмесу!
- Не бреши!
- Со вчерашнего дня не брешу. Ну, а кто он, по-твоему? Сколько он наших
загубил, об этом ты знаешь? То-то и оно! Коли такое прозвище ты, тетушка,
даешь всем, кто на войне был, тогда все мы душегубы. Все дело в том, за
что души губить и какие, - значительно сказал Мишка.
Ильинична промолчала, но, видя, что гость и не думает уходить, сурово
сказала:
- Хватит! Некогда мне с тобой гутарить, шел бы ты домой.
- У меня домов, как у зайца теремов, - усмехнулся Мишка и встал.
Черта с два его можно было отвадить всякими этими штучками и
разговорами! Не такой уж он, Мишка, был чувствительный, чтобы обращать
внимание на оскорбительные выходки взбесившейся старухи. Он знал, что
Дуняшка его любит, а на остальное, в том числе и на старуху, ему было
наплевать.
На следующий день утром он снова пришел, поздоровался как ни в чем не
бывало, сел у окна, провожая глазами каждое движение Дуняшки.
- Часто наведываешься... - вскользь бросила Ильинична, не отвечая на
Мишкино приветствие.
Дуняшка вспыхнула, взглянула на мать загоревшимися глазами и опустила
взгляд, не сказав ни слова. Усмехаясь, Мишка ответил:
- Не к тебе хожу, тетка Ильинична, зря ты горишь.
- Лучше б ты вовсе забыл дорогу к нашему куреню.
- А куда же мне идтить-то? - посерьезнев, спросил Мишка. - По милости
вашего свата Митрия остался я один, как глаз у кривого, а в пустой хате
бирюком не просидишь. Хочешь ты или не хочешь, тетушка, а ходить я к вам
буду, - закончил он и сел поудобнее, широко расставив ноги.
Ильинична внимательно посмотрела на него. Да, пожалуй, такого не так-то
просто выставить. Бычье упорство было во всей сутуловатой Мишкиной фигуре,
в наклоне головы, в твердо сжатых губах...
После того как он ушел, Ильинична проводила детей во двор, сказала,
обращаясь к Дуняшке:
- Чтобы больше и ноги его тут не ступало. Поняла?
Дуняшка, не сморгнув, глянула на мать. Что-то присущее всем Мелеховым
на миг появилось в бешеном прищуре ее глаз, когда она, словно откусывая
каждое слово, проговорила:
- Нет! Будет ходить! Не закажете! Будет! - И, не выдержав, закрыла лицо
передником, выбежала в сени.
Ильинична, тяжело переводя дыхание, присела к окну, долго сидела, молча
покачивая головой, устремив невидящий взгляд куда-то далеко в степь, где
серебряная под солнцем кромка молодой полыни отделяла землю от неба.
Перед вечером Дуняшка с матерью - не примирившиеся и молчаливые -
ставили на огороде у Дона упавший плетень. Подошел Мишка. Он молча взял из
рук Дуняшки лопату, сказал:
- Мелко роешь. Ветер дунет, и опять упадет ваш плетень. - И стал
углублять ямки для стоянов, потом помог поставить плетень, приклячил его к
стоянам и ушел. Утром он принес и поставил возле мелеховского крыльца два
только что обструганных грабельника и держак на вилы; поздоровавшись с
Ильиничной, деловито спросил:
- Траву в лугу косить думаете? Люди уже поехали за Дон.
Ильинична промолчала. Вместо матери ответила Дуняшка:
- Нам и переехать-то не на чем. Баркас с осени лежит под сараем,
рассохся весь.
- Надо бы спустить его весной на воду, - укоризненно сказал Мишка. -
Может, его законопатить? Без баркаса вам будет неспособно.
Дуняшка покорно и выжидающе взглянула на мать. Ильинична молча месила
тесто и делала вид, будто весь этот разговор ее вовсе не касается.
- Конопи есть у вас? - спросил Мишка, чуть приметно улыбаясь.
Дуняшка пошла в кладовую, принесла охапку конопляных хлопьев.
К обеду Мишка управился с лодкой, зашел в кухню.
- Ну, стянул баркас на воду, нехай замокает. Примкните его к карше, а
то как бы кто не угнал. - И снова спросил: - Так как же, тетушка, насчет
покоса? Может, пособить вам? Все одно я зараз без дела.
- Вон у нее спроси. - Ильинична кивнула головой в сторону Дуняшки.
- Я у хозяйки спрашиваю.
- Я тут, видно, не хозяйка...
Дуняшка заплакала, ушла в горницу.
- Тогда прийдется пособить, - крякнув, решительно сказал Мишка. - Где
тут у вас плотницкий инструмент? Грабли хочу вам поделать, а то старые,
должно, негожи.
Он ушел под сарай и, посвистывая, стал выстругивать зубья на грабли.
Маленький Мишатка вертелся около него, умоляюще засматривал в глаза,
просил:
- Дяденька Михаил, сделай мне маленькие грабли, а то мне некому
сделать. Бабуня не умеет, и тетка не умеет... Один ты умеешь, ты хорошо
умеешь!
- Сделаю, тезка, ей-богу, сделаю, только отойди трошки, а то как бы
тебе стружка в глаза не попала, - уговаривал его Кошевой, посмеиваясь и с
изумлением думая: "Ну до чего похож, чертенок... Вылитай батя! И глаза, и
брови, и верхнюю губу также подымает... Вот это - работенка!"
Он начал было мастерить крохотные детские граблишки, но закончить не
смог: губы его посинели, на желтом лице появилось озлобленное и вместе с
тем покорное выражение. Он перестал насвистывать, положил нож и зябко
шевельнул плечами.
- Михайло Григорич, тезка, принеси мне какую-нибудь дерюжку, я ляжу, -
попросил он.
- А зачем? - поинтересовался Мишатка.
- Захворать хочу.
- На что?
- Эх, до чего ты неотвязный, прямо как репей... Ну, пришло время
захворать, вот и все! Неси скорей!
- А грабли мои?
- Потом доделаю.
Крупная дрожь сотрясала Мишкино тело. Стуча зубами, он прилег на
принесенную Мишаткой дерюгу, снял фуражку и накрыл ею лицо.
- Это ты уже захворал? - огорченно спросил Мишатка.
- Готов, захворал.
- А чего ты дрожишь?
- Лихорадка меня трясет.
- А на что зубами клацаешь?
Мишка из-под фуражки одним глазом взглянул на своего маленького
докучливого тезку, коротко улыбнулся и перестал отвечать на его вопросы.
Мишатка испуганно посмотрел на него, побежал в курень.
- Бабуня! Дядя Михаил лег под сараем и так дрожит, так дрожит, ажник
подсигивает!
Ильинична посмотрела в окно, отошла к столу и долго-долго молчала, о
чем-то задумавшись...
- Ты чего ж молчишь, бабуня? - нетерпеливо спросил Мишатка, теребя ее
за рукав кофты.
Ильинична повернулась к нему, твердо сказала:
- Возьми, чадунюшка, одеялу и отнеси ему, анчихристу, нехай накроется.
Это лихоманка его бьет, болезня такая. Одеялу ты донесешь? - Она снова
подошла к окну, глянула во двор, торопливо сказала: - Постой, постой! Не
носи, не надо.
Дуняшка накрывала своей овчинной шубой Кошевого и, наклонившись, что-то
говорила ему...
После приступа Мишка до сумерек возился с подготовкой к покосу. Он
заметно ослабел. Движения его стали вялы и неуверенны, но грабли Мишатке
он все же смастерил.
Вечером Ильинична собрала ужинать, усадила за стол детей, не глядя на
Дуняшку, оказала:
- Иди, кличь этого... как его... вечерять.
Мишка сел за стол, не перекрестив лба, устало сгорбившись. На желтом
лице его, покрытом грязными полосами засохшего пота, отражалось утомление,
рука мелко вздрагивала, когда он нес ко рту ложку. Он ел мало и неохотно,
изредка равнодушно оглядывая сидевших за столом. Но Ильинична с удивлением
заметила, что потухшие глаза "душегуба" теплели и оживлялись,
останавливаясь на маленьком Мишатке, огоньки восхищения и ласки на миг
вспыхивали в них и гасли, а в углах рта еще долго таилась чуть приметная
улыбка. Потом он переводил взгляд, и снова на лицо его тенью ложилось
тупое равнодушие.
Ильинична стала исподтишка наблюдать за Кошевым и только тогда увидела,
как страшно исхудал он за время болезни. Под серой от пыли гимнастеркой
резко и выпукло очерчивались полудужья ключиц, выступами горбились острые
от худобы углы широких плеч, и странно выглядел заросший рыжеватой щетиной
кадык на ребячески тонкой шее... Чем больше всматривалась Ильинична в
сутулую фигуру "душегуба", в восковое лицо его, тем сильнее испытывала
чувство какого-то внутреннего неудобства, раздвоенности. И вдруг
непрошеная жалость к этому ненавистному ей человеку - та щемящая
материнская жалость, которая покоряет и сильных женщин, - проснулась в
сердце Ильиничны. Не в силах совладать с новым чувством, она подвинула
Мишке тарелку, доверху налитую молоком, сказала:
- Ешь ты, ради бога, дюжей! До того ты худой, что и смотреть-то на тебя
тошно... Тоже, жених!

III

В хуторе стали поговаривать о Кошевом и Дуняшке. Одна из баб, встретив
как-то Дуняшку на пристани, спросила с откровенной издевкой: "Аль наняла
Михаила в работники? Что-то он у вас с базу не выводится..."
Ильинична на все уговоры дочери упорно твердила: "Хоть не проси, не
отдам тебя за него! Нету вам моего благословения!" И только когда Дуняшка
заявила, что уйдет к Кошевому, и тут же стала собирать свои наряды, -
Ильинична изменила решение.
- Опамятуйся! - испуганно воскликнула она. - Что ж я одна с детишками
буду делать? Пропадать нам?
- Как знаете, маманя, а я посмешищем в хуторе не хочу быть, - тихо
проговорила Дуняшка, продолжая выкидывать из сундука девичью свою справу.
Ильинична долго беззвучно шевелила губами, потом, тяжело передвигая
ноги, пошла в передний угол.
- Ну что же, дочушка... - прошептала она, снимая икону, - раз уж ты так
надумала, господь с тобой, иди...
Дуняшка проворно опустилась на колени. Ильинична благословила ее,
сказала дрогнувшим голосом:
- Этой иконой меня покойница мать благословляла... Ох, поглядел бы на
тебя зараз отец... Помнишь, что говорил он о твоем суженом? Видит бог, как
тяжело мне... - И, молча повернувшись, вышла в сени.
Как ни старался Мишка, как ни уговаривал невесту отказаться от
венчания, - упрямая девка стояла на своем. Пришлось Мишке скрепя сердце
согласиться. Мысленно проклиная все на свете, он готовился к венчанию так,
как будто собирался идти на казнь. Ночью поп Виссарион потихоньку окрутил
их в пустой церкви. После обряда он поздравил молодых, назидательно
сказал:
- Вот, молодой советский товарищ, как бывает в жизни: в прошлом году вы
собственноручно сожгли мой дом, так сказать - предали его огню, а сегодня
мне пришлось вас венчать... Не плюй, говорят, в колодец, ибо он может
пригодиться. Но все же я рад, душевно рад, что вы опомнились и обрели
дорогу к церкви Христовой.
Этого уже вынести Мишка не смог. Он молчал в церкви все время, стыдясь
своей бесхарактерности и негодуя на себя, но тут яростно скосился на
злопамятного попа, шепотом, чтобы не слышала Дуняшка, ответил:
- Жалко, что убег ты тогда из хутора, а то бы я тебя, черт долгогривый,
вместе с домом спалил! Понятно тебе, ну?
Ошалевший от неожиданности поп, часто моргая, уставился на Мишку, а тот
дернул свою молодую жену за рукав, строго сказал: "Пойдем!" - и, громко
топая армейскими сапогами, пошел к выходу.
На этой невеселой свадьбе не пили самогонки, не орали песен. Прохор
Зыков, бывший на свадьбе за дружка, на другой день долго отплевывался и
жаловался Аксинье:
- Ну, девка, и свадьба была! Михаил в церкви что-то такое ляпнул попу,
что у старика и рот набок повело! А за ужином, видала, что было? Жареная
курятина да кислое молоко... хотя бы капелюшку самогонки выставили, черти!