Я налил. Мы сели рядом на краешек дивана и молча выпили. Уже начинало светать.
– А представляешь, – сказала вдруг Татьяна, – вот действительно был бы цирк, если бы в тот вечер ты наклеил Машку и пошел бы вместе с ней. Повел бы ее, скажем, к себе домой или еще куда-нибудь. Как бы стал себя вести этот козел Ринат? Наверно, вырубил бы тебя.
– Или я его. Все-таки я тогда уже был самбист.
– Здорово, – сказала Татьяна. – И Ринат получил бы свою порцию звездюлей на десять лет раньше.
– Верба!!! – заорал я. – Каких звездюлей?! Ведь если б я тогда его урыл, все было бы по-другому. Все!!! Ты обманула меня! Я виноват! Я по-прежнему виноват во всем. Если бы я тогда убрал с дороги этого типа, Машка осталась бы жива, я познакомился бы с Машкой, быть может, женился на ней, но не это главное! Чистякова не отправили бы в Бразилию, Чистяков и его жена остались бы живы, и он бы сделал то, что хотел! Господи, вся история человечества изменилась бы, перестройка началась бы на два года раньше…
– И на два года раньше начали бы убивать чеченских детей авиационными бомбами в развалинах Грозного, – остудила меня Татьяна. – Кому это надо – торопить историю?
Я замолчал и тупо посмотрел на часы. Они работали в своем обычном темпе. Никто не пытался торопить историю.
– Ничего бы ты не смог изменить, – деловито и буднично продолжила Татьяна. – Если в КГБ что-то задумали, они это исполняют. Обязательно. Днем раньше, днем позже, преодолев одно препятствие, два или три. Скорее всего, Седой просто убрал бы еще и тебя, а заодно и твоих родственников. На всякий случай.
– Ну, ладно, не увлекайся, – прервал я ее. – И вообще. Не надо меня разубеждать. Можно я останусь при своем мнении?
– Можно, – сказала Татьяна.
– Слушай, какого черта ты начала весь этот разговор сегодня? – Я еще раз посмотрел на часы. – Думаю, ложиться спать уже просто не имеет смысла.
– Конечно, – согласилась она. – Продержусь сегодня на таблетках. А завтра отосплюсь.
– Но это же очень вредно.
– Другим. А мне наплевать. Я же тебе объясняла, какие у меня скрытые резервы.
– Любые резервы не бесконечны, – заметил я.
– Знаю. Но только все люди делятся на две основные категории: одни думают о здоровье в первую очередь, а другие о здоровье вообще не думают. Вторые мне гораздо симпатичнее, потому что я и сама к ним отношусь. Нелепо думать все время о здоровье, тем более сегодня, когда до старости все равно никто из нас не доживет.
– Это почему же?
– Не знаю. Так мне кажется. Иногда. Предчувствую близкий конец.
– Работа такая, – с неопределенной вопросительно-утвердительной интонацией сказал я.
– При чем здесь работа? Мир такой. Понимаешь, сегодня я еще намного лучше тебя знакома с ситуацией в этом мире. За три месяца всего ведь не узнаешь. А высшая категория причастности, поверь мне, оптимизма не добавляет. Для тебя эта категория – пока формальность, для меня – жизнь.
На улице громыхнуло.
– Вот пожалуйста, – прокомментировала Верба. – В столице, в мирное время.
– "Калашников"? – деловито поинтересовался я.
– Нет, это посерьезнее. Скорее всего крупнокалиберный пулемет. Из него тоже можно стрелять одиночными.
Громыхнуло еще раз.
– Значит, ты полагаешь, стрелять будут все больше и больше? И жизнь здесь будет все хуже и хуже.
– Похоже, что так.
– И какого же лешего мы тогда работаем?
– А у каждого на самом деле своя цель. Все только делают вид, что трудятся во имя общего блага. Заметь, даже у самых-самых Причастных – у каждого – своя цель. Такие как ты, например… Извини, я скажу откровенно?
– Конечно, говори.
– Такие как ты работают ради работы. Ловят кайф от самого процесса. Неисправимые романтики, бернштейнианцы. "Цель – ничто, движение – все".
– Н-ну, это не совсем так, но в общем ярлыки ты развешиваешь лихо.
– Лихо, лихо, но дай мне до конца сказать, ладно? Вас, романтиков, на самом деле немного. Ясень, между прочим, был из таких же. Странно, правда?.. Другие наслаждаются властью, безнаказанностью, они этого не говорят, разумеется, может быть, даже сами себе не говорят, но это же видно. Тополь, например, такой.
– Тополь?! – обалдел я.
– Да, Тополь. Третьи просто сколачивают бабки. Честным, отчаянно тяжелым трудом на грани нервного срыва, но сколачивают капиталец, и все подсчитывают, подсчитывают и никак остановиться не могут. Этих ты пока не знаешь. Рябина, например, из Питера или Каштан из Владика.
– Владик – это Владивосток?
– Да. Четвертые просто до жути любят красивую жизнь. Платан, допустим. Его хлебом не корми, дай только самого дорогого коньяка, самого дорогого шампанского, "роллс-ройс" последней модели, яхту, виллу на южном берегу Франции, шикарных девочек, ну и так далее. Это – его цель, а после нас – хоть потоп. А есть еще…
– А есть еще яйцеголовые, вроде Кедра, – включился я в игру по навешиванию ярлыков. – Безумные ученые, для которых весь мир – один большой подопытный кролик. И балдеют они от своих экспериментов. Этого током шибанешь – у него лапка дергается, а этому подсунешь чужой "ниссан-патроль" – так сядет в него сразу и поедет. Интересно, аж жуть!
– Верно, Мишук, про этих я просто как-то не вспомнила, а есть еще одна группа лиц, у которых тайные цели, никому непонятные, порою совсем странные, словом, idee fixe.
– Это, например, ты.
– Правильно. Как ты догадался?
– Верба, дорогая, мы с тобой не вчера познакомились. Ну, и какова же твоя цель?
– Отомстить за Машку. А теперь еще и за Сергея. Ну, и за Осокоря, конечно, и за Дуба. Вот и все. И ни черта мне больше не нужно.
Я помолчал, подумал с полминуты. Наконец, спросил:
– А потом? Когда отомстишь?
– Плюну на все, выйду замуж, нарожаю детей…
– Не верю, – сказал я. – К тому времени еще кого-нибудь убьют, и ты снова будешь мстить.
– И то верно, – согласилась она, и мы снова замолчали.
– Татьяна, – сообщил я после паузы, – название придумал.
– Какое название?
– Название для твоей истории про девочку. "Верба лайф". Можно в одно слово.
– Хорошее название, – грустно улыбнулась Татьяна и добавила. – Объявление в газете: "Ищу работу. Начну новую жизнь. Вербалайф не предлагать". Такую жизнь предлагать нельзя. Врагу не пожелаешь.
– Ну уж прямо! – усмехнулся я. – Зачем так мрачно. Бывает, наверно, жизнь и похуже.
– Бывает… наверно… – медленно повторила Татьяна. – Однако ты еще очень многого обо мне не знаешь.
– Правда? Ну, расскажи.
– Расскажу, только пошли завтракать. Спать-то уже действительно не время.
Конечно, в то утро за завтраком она не успела рассказать всего, но до конца восемьдесят пятого года добралась, и этого оказалось достаточно, чтобы напрочь отбить мне аппетит. Да и сама Татьяна не слишком налегала на горячие бутерброды. Зато мы вылакали целый литр очень черного кофе, а под занавес этой странной трапезы наглотались ярко-изумрудных прозрачных горошин с непроизносимым названием: фенил-хренил-чего-то-трам-пам-пам. Верба привезла их из Аргентины от тамошних наших умельцев и клялась, что это не наркотики. Не знаю, не знаю, но на Варшавку в информцентр мы поехали бодрые, как после недельного отдыха в горах на лыжной базе.
Было двадцать шестое декабря девяносто пятого года. Вся страна уже знала, что на выборах в Думу победили Зюганов и Жириновский. Но нам было не до этого. Вчерашний дайджест, сделанный ребятами с Варшавки по последним событиям в Чечне не порадовал никого. Тополь предложил разработать вариант срочного вмешательства. Платан засомневался. А Клен – кадровый военный, юрист и, безусловно, самый осведомленный среди нас по проблемам Кавказа – вообще категорически заявил, что любые меры со стороны службы ИКС могут сейчас изменить ситуацию только к худшему. Верба хотела составить собственное мнение. А я… Конечно, у меня были другие планы на этот день, но теперь казалось, что я просто не имею права оставлять Татьяну ни на минуту, ни на секунду, теперь, после всего, что узнал о ней. И накануне ее дня рождения.
А вот что я узнал о ней. Вот что рассказала мне Верба.
Читайте.
Глава первая
Родилась я на Урале, под Свердловском, в маленьком городке
с замечательным названием Верхняя Пышма. Родителей своих никогда не видела. Сели они за что-то оба, а вышли, как водится, не одновременно и оказались потом в разных местах, где-то в Сибири. Меня даже не искали. Я их одно время искала – тоже отомстить хотела, но потом это прошло. Все, что я о них знаю – имена в метрике, да несколько недобрых слов от тетки, сестры матери. Тетка тоже объявилась не сразу. Очень не сразу. Она приехала уже ко мне в Москву, увидела, говорит, по телевизору и сразу поняла: Лидкина дочка, ну, просто копия. Зачем приезжала – непонятно, может, хотела к славе моей примазаться, а может, просто так – по душам поговорить, у нее жизнь тоже коряво как-то сложилась.
В общем двух лет попала я в Дом малютки или как его там называли в те годы, а потом в обычный детский дом в Свердловске. Детдом иногда мне по ночам снится, но рассказывать о нем тошно, тем более сейчас, когда все уже все знают, знают, как замечательно было в этой системе. Так что первым хорошим человеком в моей жизни стал тренер – Лариса Булатовна Меньшикова. В детдом она приходила к директриссе, которую давно знала и как-то обратила внимание на меня. А я росла девчонкой боевой, шустрой, и танцевать любила. Было мне шесть лет, когда я впервые вышла на лед. Сразу на искусственный. Это была сказка. А через полгода я переехала жить к Ларисе Булатовне. Еще через четыре с половиной меня забрал в Москву Крайнов. У этого глаз был наметанный, и на юношеском чемпионате Союза семьдесят пятого года, он меня выделил сразу. Так я попала в ЦСКА. Конечно, уже в Свердловске я была перворазрядницей и вот-вот должна была вырваться в КМС, но все-таки настоящей спортсменкой сделал меня Виталий Иваныч. И женщиной меня сделал он же. Мне было тогда тринадцать, а ему – сорок четыре. Не скажу, чтобы секс доставлял мне в том возрасте какое-то удовольствие, но и неприятного ничего я в нем не видела. Просто еще один вид тренировок. Особые упражнения, как называл их Крайнов. Многие потом говорили, что он сволочь, но я так не считала. Ну, а какой он тренер, об этом весь мир знает.
В пятнадцать у меня появился парень. То есть я влюбилась. Выступала тогда уже с Сережей Ковальчуком, но первым увлечением стал одиночник Зотиков. Впрочем, ненадолго. Потом был Сережа. И это уже казалось серьезным. Тут нам даже Крайнов не мешал, не влезал больше со своими домогательствами. Девочек он менял часто, жаден был до них, но некоторых отмечал особо и жил с такими подолгу, по несколько сезонов подряд. Подобной высокой чести была удостоена и я. Может, еще и потому, что родителей у меня не было, но вообще-то он мне всегда делал массу комплиментов, каких не слышали от него другие. Так что, смею надеяться, я уже и в тринадцать была девицей неординарной. Впрочем, ведь, кажется и журналисты мою красоту и женственность отмечали тогда регулярно.
А жила я в те годы у Эммы Борисовны Розенфельд – нашего хореографа и моей московской мамы. Собственно, моя свердловская мама ей меня и передала. Там у меня был еще младший братик – Кирилл, а в Москве я стала единственной любимой дочкой. Было это и хорошо и плохо. Баловала она меня, ну и вообще, сам понимаешь, ЦСКА – лучшая в мире школа парного катания, Москва – фантастический огромный город, очень приличные карманные деньги, сборы на Юге, зарубежные турниры, ликующие трибуны, фотографии в роскошных журналах, медали, красный флаг, поднимающийся под звуки гимна… Словом, эйфория.
Но про тот период, когда мне было хорошо, рассказывать больше нечего. Все известно, как говорится, из газет. А вот потом… Сам понимаешь, в каком я была состоянии после тех страшных похорон – первых похорон в моей жизни.
Я потеряла очень близкого человека, по существу, самого близкого. Кто в восемнадцать лет может быть ближе подруги? Только друг. Но с Сережей все уже кончилось. Кончилась романтика первой юношеской страсти, а любви между нами не было. После Машкиной культурной накачки Сережа стал мне просто скучен. Туповат он был, как большинство спортсменов, все никак не мог понять, зачем мне иностранный язык, зачем я книги читаю, ну, еще детективы – ладно, для развлечения, а вот зачем Бунина, Маркеса, Фриша? И уж совсем наш международный мастер облез, когда увидел однажды у меня на столе книжку о буддизме, да еще на английском, видно решил, что я умом подвинулась. А мне это сенсей посоветовал на занятиях карате. И было действительно интересно. Читать же в то время о буддизме на русском никакого смысла не имело. Чепуху писали в наших совковых популярных изданиях. Да, кстати, вот и еще один человек в моей судьбе появился хороший – сенсей Костя Градов. Четвертый дан, японский и китайский языки, истфак МГУ, диссертация по древнему Китаю, три года работы в Киото. Потрясающий человек, но это был не партнер по сексу и не друг в обычном понимании – это был сенсей, даже не учитель, а именно сенсей. Тут есть тонкая, но существенная разница. Потом он уехал, когда перестройка началась, кажется, в Японию, а может, и в Китай.
Но я все время сбиваюсь, я ведь совсем не о нем хотела рассказать. Я же те похороны вспомнила. И Машку. Теперь я понимаю, что Машка была не просто закадычной подружкой по сборной и по школе, Она была самым близким мне человеком. И если бы ее не убили, она была бы сегодня с нами. Это абсолютно точно. Ведь многое из того, что потом говорил Ясень, впервые я услыхала именно от Машки. Но это я уже вперед забегаю.
Короче, в том декабре мир опустел. А тут еще плюс ко всему я невольно сделалась хранительницей страшной тайны – про этого Седого. Представь мое состояние. И это начало сезона. И у меня новый партнер – Славик Грачев, отличный мастер, но мы катаемся вместе без году неделя. И наша пара – номер один в сборной, поскольку Машки уже нет, а все остальные либо отправились на заслуженный отдых, либо еще настолько желторотые, что за ними наблюдать смешно. И на нас, затаив дыхание, смотрит вся страна, весь мир. Прыгуны в высоту или штангисты в такой ситуации зачастую мировые рекорды устанавливают, потому что вся спортивная и не очень спортивная злость выплескивается у них в один чудовищной силы толчок или рывок. Но в нашем спорте одним рывком не отделаешься, надо катать три турнира и по две программы на каждом.
Что случилось в том сезоне – общеизвестно. Ты фигурным катанием интересовался, значит, помнишь этот полный провал, небывалый в истории.
И вот середина марта. Мы возвращаемся с последнего и самого главного турнира, то бишь с чемпионата мира. И в ЦСКА нас встречает чуть ли не весь Генштаб в полном составе. Честное слово, никогда не видела столько генералов в одном месте. Раздувают дело невероятно. Изображают как жуткую провокацию всесоюзного масштаба. О чем только не говорят. Один даже держит пламенную речь о плохой охране наших спортсменов, нашего национального достояния. Это он про Машку, которую не уберегли накануне ответственных международных стартов, что сильно деморализовало сборную. Сволочь, думаю я, "национальное достояние, наша лучшая спортсменка, вторая Роднина", а может быть, сам и отдавал приказ убить ее. Глупость, конечно, но я их всех тогда ненавидела. И тут с темы личной охраны мастеров спорта они переходят на тему несоответствия занимаемым должностям. И, разумеется, в первую очередь сладострастно сдирают звезды с полковничьих погон Крайнова, припоминают ему давнее и тогда прикрытое дело о растлении малолетних, называют это официально грубым нарушением действующих методик тренировки, и, наконец, громогласно снимают его с должности главного тренера. Потом отчитывают всех остальных, достается даже Эмме Борисовне. Но ей уже наплевать, она готовится к длительной командировке в Австрию, о чем генералы от спорта еще не знают. Под очередной гремящий с трибуны хорошо поставленный командный голос я покидаю конференц-зал и думаю: "Господи, Машка, милая Машка, в каком же говне мы с тобой сидели все эти годы!"
Крайнов, естественно вывернулся. Уже в начале следующего сезона он фактически руководил сборной, а кто формально занимает место главного – велика ли важность? Звание полковника восстановил еще быстрее, даже не все успели узнать, что он был разжалован. Как я выяснила много позже, связи Виталия Ивановича простирались необычайно далеко, куда-то до самого ГРУ, а дальше терялись во мраке секретности. А из ГРУ, если верить байкам бежавших оттуда людей, даже майор мог в приказном тоне позвонить генералу армии, что этот майор, очевидно и сделал по вопросу о полковнике Крайнове.
Мне Крайнов строго так сказал:
– Впереди Олимпиада. Будешь готовиться и выиграешь. Я заставлю тебя выиграть эту Олимпиаду.
Но он меня не заставил. Не смог заставить. На это даже у Крайнова кишка тонка оказалась. Просто потому что я уже была не я. Не хотела больше кататься – и все. Этот период в моей жизни кончился. Убийство Машки. Безобразная разборка нашего провала. Отъезд в Австрию Эммы Борисовны. Очень плохое взаимопонимание со Славиком. Чего еще ждать. Я перестала вообще появляться в ЦСКА. Даже жила теперь в другом месте: сенсей дал мне ключи от своей второй квартиры и обещал до осени не выгонять. Деньги на жизнь оставались, что такое забота о хлебе насущном, я еще не знала тогда, и все свое время посвятила карате, книгам и… рисованию. Рисовать я с детства любила. Больше всего – человечков. Сначала веселых, потом фантастических, потом – фигуристов… Портреты у меня не получались, а вот тела, фигуры – очень даже неплохо. Эмма Борисовна всегда хвалила и говорила, что мне надо учиться. Теперь я не рисовала фигуристов. Теперь я увлеченно рисовала человечков, бьющих друг друга пяткой в глаз, коленом в пах и лбом по носу. И могла заниматься этим подолгу.
А ближе к лету я наклеила богатенького мальчика из МГИМО и махнула с ним в Сочи. Но это была не более чем попытка забыться. Красивая попытка, но неудачная. А вот с карате – это была попытка набрать силу для мести – получилось удачнее, сенсей даже удивлялся моим успехам. Но как же это наивно, Господи, – с помощью карате отомстить им, отомстить загадочному и страшному Седому!
И тогда я сделала следующий шаг на своем безумном пути: решила поехать в Афганистан на войну. Мне объяснили, что туда меня могут взять только медсестрой, а я медсестрой не была. Что ж, стану. Я нашла специальные ускоренные курсы военных медсестер и добросовестно закончила их. Кстати, в этом мне помог Крайнов. И скорее всего со зла, а не по старой памяти. "Вот дура-то стоеросовая, ей олимпийское золото светит, а она решила, комсомолку-доброволку из себя корчить! Ну, давай, давай, может и поумнеешь там, если не убьют!"
Что это было со мной? Полудетское стремление красиво умереть? Или вполне осознанное и наоборот очень взрослое нежелание жить в таком неправильном мире? Да нет, не хотела я умирать. Мною двигало все то же отчаянное чувство мести. Я знала, что пройду Афган и вернусь. И вернувшись, буду взрослее, мудрее, сильнее и… страшнее для тех, кому должна мстить. Может быть, я еще потому так уверена была в себе, что сенсей Костя Градов одобрил мое решение. Он сказал: "Ты уже готова к этому. Если чувствуешь, что надо – поезжай".
И я поехала. Не буду рассказывать в подробностях обо всей грязи, крови, мерзости, вони, которую я перелопатила своими руками за долгие, как вечность, два с лишним года афганского кошмара. Не буду рассказывать о боли, страхе, ненависти, тошноте, ознобе, о неутолимой жажде и полном отчаянии. Не буду. Потому что не хочу. Вам, писателям, разумеется, очень интересно знать все эти детали. Ну, так вы туда сами поезжайте, а мы потом лучше почитаем, что вы напишете. Понимаешь, мне сейчас все это вспоминать, рассказывать – все равно что заново пережить. Не хочу.
А вкратце история была такова. Первые три месяца я работала в Кабуле, в Центральном госпитале, как бы практику проходила, привыкала потихонечку к запаху промедола, к виду тазов, полных крови, оторванных конечностей и прочей исковерканной расчлененки, привыкала к стонам, хрипам и крикам, к остановившимся взглядам черных от боли глаз… Вот и скатилась на подробности. Ну, ладно.
Потом в составе 345-го отдельного парашютно-десантного полка попала на фронт, если вообще в этом проклятом Афгане можно было понять, что такое фронт. Мы хорошо знали, что такое десант в "зеленую зону" Герата и что такое десант в центр горного массива Луркох, даже после бомбово-штурмовых ударов это было круто, а вот что такое фронт, мы понимали плохо. Он был повсюду: в горах и в "зеленке", в кишлаках и на дорогах, на нашей авиабазе в Шинданде и даже в Центральном госпитале Кабула – фронт был повсюду, потому что повсюду стреляли, с любой стороны мы ждали удара, постоянно чувствовали себя в окружении. И духов я к тому времени уже ненавидела, а афганоиды (представители правительственных войск) были еще хуже духов, потому что никогда нельзя было предугадать их поведения, а стрелять в них не разрешалось.
Казалось бы, какое дело сестричке милосердия, в кого можно, а в кого нельзя стрелять, но такой уж я человек, мне до всего есть дело. И наш командир батальона старлей Матвей Полушкин учил меня стрелять. В свободное от боев и работы время. Другие спали, а я училась стрелять. Мне казалось, это важнее. И я-таки научилась стрелять не только из "ТТ" и "калаша", я училась долбить из всего, что только попадалось под руку: из "узи" и крупнокалиберного пулемета, из огнемета и винтовки М-16, из "стингера" и РПГ-7… Это уже был просто какой-то спорт. И Матвей восхищался мною. А я восхищалась им, двадцатишестилетним старлеем, возглавившим батальон. Наверно, там, в Афгане много было таких, но я запомнила именно Матвея, потому что я любила его, а он любил меня.
Эта была очень странная любовь, замешанная на крови, сухом песке и пороховом дыме, но нам было хорошо вдвоем. А потом Матвея в составе взвода спецназа бросили на особо важное задание. И я сказала, что пойду вместе с ним. Этого нельзя было делать, но он взял меня с собой. Дело было в Панджшере, в так называемую "летнюю кампанию 85-го года", которая, как уверял потом генерал Громов, прошла для нас в целом успешно. Правда, Ахмад Шах Масуд с не меньшими основаниями считал, что эта компания завершилась успешно и для его армии. А впрочем, разве это главное?
Главное, что наш взвод, особый взвод старлея Полушкина попал тогда в окружение. И двенадцать дней мы искали выход к своим, прячась по ущельям и поневоле вступая в перестрелки. И когда нас подобрали случайно прорвавшиеся во вражеский тыл братья-десантники из 103-ей "грачевской" дивизии, мы уже тридцать два часа были без воды, и только трое из нас еще могли стрелять: Василий из Ташкента, Ата из Чарджоу и я. Нет, я не хвастаюсь, просто так было на самом деле. А всего нас осталось в живых шестеро из двадцати двух. Матвей тоже погиб. Так что наказывать оказалось некого за мое участие в операции. И полковник Катышев от греха подальше просто подготовил приказ о переводе меня из медсанбата обратно в стационар, сначала в Кандагаре, а потом поближе к Союзу – в Пули-Хумри. А мне уже было все равно. Точнее, не совсем так, я хотела мстить, теперь уже за Матвея. Но кто б меня пустил опять на передовую. Я это понимала и безропотно смирилась со всеми новыми назначениями.
Правда, в Кандагаре совершила шесть боевых вылетов на МИ-24, заменив собою поначалу заболевшего гепатитом пулеметчика. А потом мое участие в операциях стало уже просто традицией. Командованию об этом не сообщали. Пилоты из вертолетной эскадрильи просто балдели от Анки-пулеметчицы (такую они мне дали кликуху) и готовы были пожертвовать своими погонами лишь бы летать вместе со мной.
Да, я искала приключений на этой войне, а кто ищет, как поется в песне, тот всегда найдет. И я их находила. Раз десять я была на волосок от смерти, но пули не трогали меня, словно заговоренную. Раз пять я была на грани вылета из Ограниченного контингента за свои нарушения, но во-первых, начальство не могло не признать что медсестра-то я классная, а во-вторых, я чувствовала, хоть они и не говорили этого – всем старшим офицерам, вплоть до командующих частями и начальников штабов, импонировали мои авантюрные наклонности и неистовый боевой дух. Ведь героями в Афгане как раз и становились такие вот чокнутые, которые приезжали по принуждению или сдуру, а оставались надолго, потому что влюблялись в войну.
Это был совершенно сюрной кошмар. Афган затягивал. Там было страшно, душно, противно, безумно тяжело, но оттуда не хотелось уезжать, уезжать оттуда, пока все не кончилось, казалось немыслимым, диким. И это не только мне, это многим, я знаю, правда…
Но вот настал этот день, когда я получила приказ двигаться вместе с колонной на север, сопровождать раненых в Союз. Такое уже бывало. Обычно мы доезжали до Ташкургана или Хайротана, где передавали колонну под охрану встречающего нас подразделения и двигались назад небольшой мобильной группой – четыре-шесть бэтээров. На этот раз все получилось не как обычно. В районе Южного Саланга нашу колонну обстреляли и окружили. Ребята почему-то говорили, что это отряды Хекматияра, хотя вообще-то Саланг всю дорогу контролировал все тот же Масуд. Если честно, мне было наплевать кому мстить за Матвея. Тем более теперь.