Небольшой столик на двоих был накрыт тут же. Верба все еще не могла избавиться от ощущения, что попала в музей. А стол? Ну, что ж, где у нас только не было застолья? Музейные работники, скажем, в канун октябрьских, тоже отмечали в трудовом коллективе на рабочем месте. Может, благодаря этой совковой ассоциации, а может, оттого, что настраивалась на разговор в совсем другой обстановке, Верба, не дожидаясь приглашения, села и отхлебнула из бокала.
– О-о! – сказала она непринужденно и по-русски. – Винишко что надо.
Базотти улыбнулся. Стараясь соответствовать, сделал то же самое: сел и пригубил вина. Потом поставил бокал и пристально посмотрел на Вербу.
– Татьяна, дорогая, я давно, очень давно ждал этого момента. Я знал, что ты позвонишь мне и приедешь одна.
О, как чисто и правильно он говорил по-русски! Верба почувствовал, что это одна из тайн Дедушки еще при первом знакомстве с ним. И вот – второе знакомство. Да, именно так: второе знакомство.
– Выпьем за эту встречу, – предложил Базотти.
Тоненько-тоненько прозвенел хрусталь под зелеными сводами спальни. Татьяна сделала глоток, другой, третий и поняла что надо допивать.
– Моя жена Рафаэла умерла семнадцать лет назад, – сообщил Базотти.
Разговор принимал неожиданный оборот, но это обрадовало Вербу: Дедушка редко рассказывал о себе, но сегодня ей нужна была от него как раз предельная откровенность.
– У тебя были женщины все эти годы?
После многолетнего общения по-английски легко, перейдя на русский, говорить человеку "ты". Даже если он – восьмидесятисемилетний старик. Это была часть ее плана – ошарашить Дедушку неуважительным обращением и не совсем приличными вопросами. Базотти воспринял спокойно и то, и другое.
– Много женщин, – сказал он. – Даже очень много, но не одну из них я не любил.
"Врет, – мелькнула мысль. – Врет, что много. – А потом сразу еще одна: – Интересно, когда мне будет восемьдесят семь, я тоже смогу трахаться, как собака Баскервилей?"
Дедушка смотрел на нее более чем странно, но потом разлил вино по бокалам и внезапно сменил тему:
– Извини, – сказал он. – Ты же приехала ко мне по делу, а я, старый дурак, даже не удосужился выслушать мою рыжую девочку. Рассказывай, милая, я буду слушать.
Это был еще один фортель с его стороны. Грустное полотно "Неравный брак" сменилось лубочной картинкой "Внучка в гостях у дедушки". Только не расслабляться! Верба стиснула зубы и в последний раз собралась с мыслями.
– Можно я буду звать тебя просто Фернандо?
– Конечно, можно.
– Ты ведь не дедушка мне. И даже не начальник. Я никогда тебя начальником не считала. Ты был для меня просто авторитет, уважаемый человек, а еще – человек-загадка. Ты очень многого о себе не рассказывал. И о других – тоже. Все это казалось несущественным, пока мы были вместе и делали общее дело. Я прощала тебе таинственное молчание по очень важным для меня вопросам. Но после семнадцатого августа все стало по-другому, Фернандо. Я ждала почти два месяца. Я слушала Тополя и Клена, слушала Кедра. Я слушала Сиропулоса, Кумахиру и тебя. Но больше никого не хочу слушать. Потому что устала от вранья и недомолвок. Я должна знать правду. Я должна знать все, что знаешь ты, Фернандо. Нет, не для того, чтобы спасти организацию. Ее спасут (или погубят) другие. Мой святой долг – отомстить. За Машку и за Ясеня. Я знаю, что их убил один и тот же человек. И ты поможешь мне найти его. Иначе…
– Иначе ты убьешь меня прямо сейчас, – неожиданно перебил Базотти.
"Это такая неудачная шутка? Господи! Да в его глазах настоящий страх! Неужели? Зачем мне убивать его? Это же бред!"
– Нет, – сказал Татьяна, – иначе я перестаю работать на тебя и начинаю работать против.
– Хорошо, – вздохнул Дедушка, – что конкретно тебя интересует? Какая правда?
– Пожалуйста, очень конкретно. Кем был полковник Чистяков? Когда и как вы встречались с Андроповым? Кто еще при этом присутствовал? Кто и зачем послал Паоло Ферито в Москву, а потом убил его? Седой? Тогда кто он и где его искать? Кто убил генерала Трофимова? Опять Седой? Кто отдавал приказ Григорьеву давить нас всех, начиная с Ясеня? Еще раз Седой? Но ведь седых на свете слишком много, а волосы можно, как выяснилось, и зеленой краской покрасить. Так кто же девять лет назад послал следить за мною майора танковых войск со шрамом через все лицо?!
– Стоп, Танечка, стоп, – прошептал Базотти. – Ты слишком, слишком много знаешь. Еще чуть-чуть, совсем чуть-чуть, и ты все поймешь сама, без моей помощи. Но ты приехала сюда, значит, я должен рассказать.
Он медленно выпил вино и вновь наполнил бокалы. Татьяна осушила свой залпом, едва перестала говорить.
– Это позор моей жизни, – произнес, наконец, Дедушка. – Постыдная тайна, которую я не открывал никогда и никому. Ты будешь первой. И после того, как узнаешь все, наша совместная работа станет нереальной. Быть может, ты и не станешь работать против, но из службы ИКС наверняка уйдешь. Сегодня я хочу быть до конца откровенен с тобой.
Он снова помолчал.
– Я просто люблю тебя, Татьяна. Люблю давно, так давно, как ты и представить себе не можешь. Я видел тебя во сне еще в Неаполе и на Сицилии задолго до твоего рождения. Я мечтал о встрече с тобой, когда ты еще совсем ребенком покоряла сердца поклонников на катках всего мира. Я мечтал о любви с тобой все эти долгие годы. Но где был я и где была ты? Мне восемьдесят семь лет. Тебе – тридцать два. Скажи, ты способна увидеть во мне мужчину? Честно скажи!
– Да, – ответила Верба.
Она говорила честно. Она видела в нем мужчину и восемь лет назад, здесь же, в Майами, и позже – в Неаполе, и еще позже опять в Майами, и на всех общих сборах, включая Зелену Гуру, где она просто элементарно угадала, прочла его мысли.
– Тогда я прошу тебя, Татьяна. Полюби меня. Хотя бы на одну ночь. Сегодня, сейчас. Потом это будет невозможно. Я знаю. Сегодня – последний шанс. А потом я расскажу тебе все. Тогда любви не станет. И я смогу умереть.
Он говорил это все, стоя перед ней на одном колене и держа в руках ее ладонь. Потом поднялся и сел, закрыв лицо руками.
"Ну, что, утешать старика? Да нет, ему это сейчас не нужно. Лучше наоборот – погрубее и попроще, как с ровесником. Давай, чува, вспоминай молодость. Нынешняя смена у "Интуриста" небось и не мечтает о таких клиентах. Давай, ласточка, счастливую улыбку, влажный блеск в глазах и – вперед!"
– С чего начнем, солдатик? – игриво поинтересовалась Верба.
– Станцуешь? – спросил Базотти, буквально замирая от предвкушения.
– Запросто, – сказала Татьяна.
– Тогда – подъем. Сейчас будет музыка. Я тут специально приготовил.
И когда грянули первые аккорды, она начала танцевать. Только совсем не то, что хотела. Музыка была сильнее ее.
Как исполнять эротический танец-стриптиз, Татьяну учить было не надо. Она бы сама кого хочешь научила. Но музыка… Это была мелодия зацепинской "Песенки о медведях" в той самой аранжировке восьмидесятого года. Виталий Иваныч Крайнов пустился тогда на уникальный эксперимент: они сделали показательный номер вчетвером – Чистякова-Снегов, Лозова-Ковальчук. Как они работали над этим номером! Сколько души вложила в него Эмма Борисовна! А какой восторг был у публики! И какой восторг – еще больший, безудержный, юношеский восторг – испытывали они сами! Больше никто и никогда в мире не делал такого. Никто и никогда.
Теперь, без коньков и без партнеров, она не могла повторять в точности всех движений, но руки-то помнили, ноги помнили, и она танцевала с настоящей счастливой улыбкой, как пятнадцать лет назад и изображала все – все, вплоть до прыжков, благо помещение позволяло. И она скидывала одежду не для того, чтобы соблазнять, а просто потому, что одежда мешала… Это было полнейшее безумие. Но, кажется, Базотти чего-то такого как раз и ждал.
А потом звучали другие мелодии, тоже из ее старого ледового репертуара, и она уже включилась в эту странную игру, и стремительно взрослела, превращаясь из девочки в робкую, стыдливую девушку, в пылкую, распутную девицу, в страстную, умудренную опытом женщину. И последний очень восточный, запредельно сексуальный танец она исполняла уже абсолютно голой, используя все возможности своего натренированного тела.
И Базотти, который сначала сидел развалясь, как все эти похотливые козлы в ночных клубах, встал, заведенный ею, аплодировал в такт и даже начал пританцовывать. Потом привалился к витому столбику балдахина, вцепился в него руками, словно уже обнимал Татьяну, и был не в силах тронуться с места, и тяжело дышал, а она его раздевала. И когда раздела полностью, – в это было трудно поверить – перед ней стоял не старик, а мужчина, сохранивший крепкие мышцы и способность к полноценной, мощной эрекции. Она даже возбудилась и начала ласкать его…
И тут для Базотти все кончилось. Он застонал и, извергая семя, рухнул на пол.
Татьяна пересекла спальню и выключила музыку. Потом налила полный бокал вина и жадно выпила. Потом посмотрела на Фернандо. Он лежал в той же позе, не шевелясь.
Господи!
Она кинулась к окну, неодетая, распахнула его и закричала что было сил по-итальянски:
– Aiuto! Aiuto![2]
Господи, почему по-итальянски? Это же Майами. И почему надо орать в окно? Средневековье какое-то!
Но она ведь не знала, где у него тут всякие важные кнопки, она не знала даже ни одного местного телефона.
Татьяна ринулась к Фернандо. Она же медик! Кого звать на помощь? Медсестра, ядрена вошь! Была когда-то… Но ты же не все забыла, лохудра, ты же вспомнишь! Ты вытащишь его, сучара, вытащишь!
Пульс нитевидный, дыхание прерывистое, бледность почти смертельная. Она делал ему искусственное дыхание и массировала грудь. Кажется, наконец, он стал дышать ровнее, кажется…
Но почему никто не идет?
Она снова бросилась к окну, она достала из сумочки "беретту" и трижды выстрелила в небо, и снова кричала теперь уже на "классическом афганском" (это что-то среднее между пушту, дари и русским матом)…
Распахнулись высокие двери, влетел Бенжамино, а через три минуты был врач, и Лаура, и Сиропулос с Корнелио, и Лешка Ивлев с Маратом.
К утру стало ясно: Дедушка будет жить. Даже Ковальского вызывать не стали, только беседовали с ним по телефону. А еще, на минуту придя в себя Базотти прохрипел, что Татьяна ни в чем не виновата. Бывает же! А она и не подумала об этом. Элементарная вещь: тот же Бенжамино мог запросто убить ее, не дождавшись этих слов старика.
Вот так, не узнав ничего, она летела назад, и под крылом висели мрачные почти черные грозовые тучи, а наверху в ослепительной синеве гигантской кварцевой лампой сияло солнце.
Такое же солнце лупило теперь в ветровое стекло бандитской "тойоты" и в жалкую, осиротевшую крышу белой "нивы", скачущей по полям.
Может она хоть раз в жизни сделать доброе дело? Вот этот нелепый бородач ждет сейчас избиения, ареста, может быть, смерти, а она подарит ему свободу. Ведь подарит же?
Ну, а вот, наконец, и вертолеты!
20
– Можно я выпью? – спросил Тимофей.
Спрашивал он у Маринки, потому что вез с собою бутылку "привета" и бутылку "славянской", но, к сожалению, было не совсем понятно, придется ли еще садиться сегодня за руль. Откликнулся однако парень из вертолета.
– На, выпей, – протянул он Тимофею фляжку.
Во фляжке оказался восхитительный коньяк. Тимофей готов был поклясться, что французский.
Не к месту вспомнились чекисты сталинских времен, которые во время ареста, по воспоминаниям очевидцев, предлагали врагам народа леденцы монпасье. Ассоциация была не случайной.
Подъехавшая довольно скоро рыжая девчонка на "тойоте" небрежно кивнула вертолетчикам, мол, всем "вольно", ребята, и предъявила удостоверение капитана ФСБ. Тимофей долго вертел его в руках, при этом Маринка заглядывала через плечо, а потом они оба быстро сникли. Вот когда Тимофей попросил выпить. Присутствие духа окончательно оставило его, губы снова задрожали, руки затряслись, а так не хотелось второй раз расплакаться, да еще в присутствии такой эффектной рыжей чекистки. Черт, сколько же ей лет? Тридцать пять? Меньше? Да и одета не солидно: джинсы какие-то, курточка… И еще на кого-то жутко похожа, на актрису известную, что ли?
Все эти мысли завертелись чуть позже – после доброго глотка коньяку. А поначалу был просто животный страх, точнее совковый страх. Это в милиции еще можно худо-бедно кричать о демократии и правах человека, а ВЧК-ФСБ приходит как смерть с косой, тут хоть ругайся, хоть плачь – головы уже не сносить. "Но я же не предавал Родину, я только матрас плохо привязал!" – чуть было не заорал Тимофей.
Потом он постепенно пришел в норму (кино-то продолжалось!), правда Маринка, глянув на запоздало похмеляющегося мужа, окончательно впала в уныние.
Начался вполне обычный допрос. Прямо не отходя от кассы, в полевых условиях, то есть в салоне "тойоты". Допрос вела сама капитан. (Или правильно сказать "капитаниха"? Ведь капитанша – это жена капитана.) Мальчики болтались снаружи. Бланков у чекистки не было никаких, она достала только блокнот и туда быстро все записывала.
Документы на автомобиль, водительские права, паспорта, место работы, цель поездки, причина движения с большой скоростью, причины плохого крепления груза, видел ли где-то раньше людей из "форда", их машину, хорошо ли представляет Тимофей меру своей ответственности. Потом вопросы кончились и рыжая офицерочка ФСБ впала в транс. Она минуты три сидела молча и что-то писала, а может быть, рисовала в своем блокноте. Да, точно, рисовала. Тимофей вытянул шею и увидал уже почти законченную картинку, блестяще выполненную в стиле западных комиксов: покореженная иномарка с торчащим из нее диваном и рядом стоит он, Тимофей. Все очень похоже.
Его аж холодный пот прошиб. Подумалось вдруг: "Что же они там, у себя в ГБ рисунки используют вместо фотографий? Как в американских судах?" И тут же изумился бредовости собственного предположения. И заерзал на сидении нервно и нетерпеливо. Чекистка обернулась, приоткрыла дверцу, сказала:
– Вась, дай ему еще глотнуть.
Вася не замедлил подчиниться, и Тимофей вновь с наслаждением глотнул. Маринка сидела, закрыв лицо руками. Казалось, даже не слышала ничего.
– Мне нельзя в тюрьму, – неожиданно для самого себя проговорил Тимофей. – У меня дома ребенок беременный. А на тесчима надежда слабая.
Беременным ребенком Редькины между собой звали Верунчика. Можно только гадать, как это шутливое прозвище, да еще вместе с непонятным словом "тесчим" сорвалось у Тимофея с языка.
– Ваш муж бредит? – спросила рыжая у Маринки без малейшего намека на улыбку.
– Нет, нет, – залопотала Маринка, – нашей дочке восемнадцать, она действительно ждет ребенка, она замужем, а тесчим – это мой отчим, второй муж моей матери, Тимофей ему…
Она потерянно замолчала, вдруг догадавшись, что все эти подробности ФСБ абсолютно ни к чему.
– Ну, вот что, отчим беременный, – заговорила, наконец, чекистка. (Они оба так и звали ее про себя чекисткой – корочки видели, а имя вылетело из памяти напрочь.) – Дело ваше мы пока ни в милицию, ни в прокуратуру передавать не будем. Этот протокол сохранится только у нас. Распишитесь вот здесь.
Тимофей расписался, не читая, под совершенно несерьезным протоколом в ее дурацком блокноте с картинками. Это был абсурд, полнейший абсурд!
– Но и вы, гражданин и гражданочка, будете молчать, – продолжала чекистка. – Если хоть кто-то, кроме вас двоих, узнает о том, что здесь произошло, вся Федеральная служба безопасности не даст и тысячи рублей за ваши жизни. Понятно?
– Понятно, – еле слышно просипел Тимофей.
– Вот мои телефоны. При любых осложнениях звонить только мне и срочно. Звонить обязательно, кто бы не начал интересоваться этим делом: официальные организации или частные лица. И еще: желательно как можно скорее выучить номера наизусть и эту бумажку уничтожить. Не для меня, подчеркиваю, для вас желательно. Теперь вы свободны. Но мы вас можем вызвать в любой момент. Все. Счастливо отдохнуть.
От такого неожиданного финала Тимофей вдруг набрался наглости и спросил:
– А вы их ловили, что ли, тех мужиков в "форде"?
– А вам это надо? – чекистка спросила, не оборачиваясь. Спросила спокойно, негрубо, как-то, что ли, сочувственно. Тимофей даже не обиделся, он только враз понял: ему это не надо.
Последнюю часть пути супруги Редькины проехали благополучно: гаишников не встретили и в дерево не впечатались, а с верхнего багажника ронять было больше нечего. И снова они молчали: почему-то совсем не хотелось обсуждать случившееся. Только выучили телефоны и имя капитана – Иванова Татьяна Вячеславовна – и проверили друг друга, а бумажку сожгли в пепельнице. Тимофей отлично вел машину, совсем он не был пьяным от очень умеренной дозы хорошего коньяка. Зато на даче, как приехали, напился почти сразу. Маринка даже не ругалась. Сама она напиваться не любила и не умела, но в этот раз тяпнула тоже прилично. А еще, на нервной почве, должно быть, съела немереное количество яблок.
21
В газетах поднялась невероятная шумиха по поводу убийства видного бизнесмена, президента трастовой компании "Экодром", кандидата в депутаты Государственной думы Тихона Скобякова. Ни одно издание не упоминало еще одного самого главного титула Тихона Петровича – вор в законе. Большая часть журналистов ничего не знала об этом, а той меньшей части, которая могла знать, очевидно, объяснили, о чем нужно писать.
Единственный журналист, который знал и хотел предать гласности правду о Шайтане, был скромно, без особых почестей похоронен. О его убийстве тоже писали в газетах, но только заодно с громким убийством Скобякова.
Наиболее распространенная версия на период следствия, а оно, по уже сложившейся традиции, обещало затянуться на годы, звучала так: Олег Зарайский убит случайно или как нежелательный свидетель при покушении на Скобякова. В сущности, это почти соответствовало действительности. Если, конечно, не считать, что люди редко оказываются случайно за двести километров от дома в незнакомой деревне на чужой машине. Однако официально, по заданию редакции Зарайский не занимался сбором материалов о деятельности Скобякова. Зацепившись за это, ГУВД и прокуратура, мягко говоря, не слишком старательно выдвигали иные версии. Родственники – жена и мать – также не настаивали на подробном разбирательстве – им хватило бандитских звонков на квартиру еще при жизни Олега.
Ну, а Белку, конечно, вызвали на Петровку, но говорил с ней все тот же майор Кондратьев. Встретил как старую знакомую. Ни на чем не ловил, ничем не угрожал, всему сразу поверил.
"Грубо, – подумала Белка, – очень грубо. Вот теперь уже и слепому видно, что он из ГБ".
"Панасоник" Зарайского вместе с бандитским микромагнитофоном Белка обернула газетой и засунула в свои старые зимние сапоги на антресолях. В сапоги принято напихивать газету, чтобы форму не теряли, и Белка очень гордилась своей придумкой, во всяком случае для первого поверхностного обыска, спрятано было неплохо.
Но обыска не случилось вообще. И вот, придя с Петровки в четверг, то есть прошло уже пять дней с того страшного убийства, она, наконец, осмелилась достать с антресолей "вещдоки" и послушать то, ради чего по сути и погиб Олег. Раньше она бы не поверила, что можно так долго давить в себе естественное женское любопытство, но теперь Белка знала, что такое настоящий страх. Если ее схватят и будут пытать там, они быстро узнают, слушала она в действительности пленку или нет. И если не слушала, у нее еще будет шанс остаться живой.
Конечно, скорее всего она переоценивает содержание кассет, но это лучше, чем недооценивать.
Накануне на похороны Зарайского собрались почти те же люди, что и в августе, когда провожали в последний путь Миху. Народу побольше было: журналистов человек двадцать, родственников десятка полтора, а друзья – все те же. Одна тусовка. Додик Саидзе подошел к Белке и сказал:
– Двух месяцев не прошло.
И больше – ни слова. А что еще говорить? Им всем было страшно. Люди не привыкли верить в такие совпадения, и в скорбном молчании друзей-фантастов ощущалось предчувствие беды. Только двое знали наверняка, что это не совпадение: она и Майкл.
На поминках Майкл вдруг вспомнил, что лет семь назад, на самом раннем этапе дикого капитализма в России, когда и его кооператив не обошла стороной мода на издательскую деятельность, ребята планировали выпустить книжку фантастических повестей Зарайского, да вот не сложилось что-то. Может быть, теперь… И Майкл чуть не прослезился, завершая свой тост.
Белка никогда не видела его таким. Она даже не сразу поняла, в чем дело. Вербицкий был пьян. Он подошел к ней уже прощаясь и спросил:
– Ты хоть знаешь, что Скобяков – это Шайтан?
– Нет, но я догадывалась.
– Догадывалась! – передразнил Майкл. – Я говорил сегодня с Патлатым. Он очень не доволен случившимся. Шайтана убрали свои – это известно. Но расследование почти официально ведет госбезопасность. Патлатый почему-то считает, что если б не Зарайский, все обошлось бы без гэбистов. Я думаю, он не прав, но все равно: Зарайского в это дело втравила ты. И Патлатый больше не хочет тебе помогать. Он боится прессы. Собственно, он и меня просил не говорить больше ни слова, но мне казалось, я должен предупредить тебя агур… аргур… аргумертированно.
– Майкл, – предложила Белка, – может, пойдем ко мне, здесь пятнадцать минут ходу. А Вике я позвоню.
– Да брось ты, ща возьму тачку, и через полчаса дома. Все нормально, Ольга, все путем…
А Белка как чувствовала что-то. Утром она позвонила Вике, жене Майкла. Тот уже был в больнице. Вечером возле самого подъезда его поджидали трое. Били недолго, но грамотно. Ничего не забрали и даже жидовской мордой не обозвали. В общем, все понятно: не суйся, Майкл, не в свое дело. А были это дружки Патлатого, или его враги, какая теперь разница? Для Майкла. А Белка-то как раз решила не отступать и во всем разобраться.
Убивают Олега, избивают Вербицкого, сам Патлатый напуган, а с нее, как с гуся вода, даже Петровка верит, что она не была во Льгове. Значит, прикрывают ее чекисты-невидимки. Чего же тогда бояться? Надо действовать, надо использовать все, что есть в ее распоряжении, тогда, наконец, бойцы невидимого фронта выйдут на авансцену и вступят с ней в диалог.
Рюшик был в саду. Отец на работе, мама отправилась по магазинам – это на добрых два часа.
Белка достала диктофоны, аккуратно, словно неразорвавшиеся гранаты, положила на стол и включила. Обе пленки, все четыре записи она прослушала дважды. Поняла, конечно, не все, но главное было несомненно: информации на кассетах хватит еще на десяток таких же страшных разборок. И больше всего, как это ни странно напугало ее убийство Малахова. А впрочем, чего ж тут странного? Все остальные участники "мероприятия" были ей не чета: бандиты, политики, воры в законе, даже Олег – "журналист-уголовник", как шутили друзья, погиб, что называется, при исполнении. А вот тракторист Малахов… Тут, как говорит Майкл, просто попадайлово. И тракторист был ей ближе всех, ведь у нее-то – тоже попадайлово.
Малахов случайно видел, как привезли тело так называемого Разгонова. Трактор его с утра что-то никак не заводился, а тут еще вдруг живот схватило, он и пошел в кусты у дороги, и когда эти подъехали, сидел там тихо-тихо. Машина была сугубо импортная, джип какой-то навороченный. Малахов догадался: бандиты. И твердо решил никому ничего не говорить. Труп видел, о чем и сообщил, а машины не было никакой. Нужны ему неприятности?
Он молчал в милиции, молчал в прокуратуре, не раскололся даже заезжему чекисту с красной книжечкой. А Шайтану раскололся сразу, как только понял, что тот не власть представляет, а бандитов. Страх заставил? Наверно, и страх тоже, ведь от этих ничего не скроешь. Но дело не только в страхе, думала Белка. Вот он, голос народа! Тракторист Малахов сделал свой выбор. Очевидно, он знал давно, что ни милиция, ни другая государственная организация его не защитит сегодня. Надежда была только на Шайтана. Тракторист Малахов ошибся, и это было особенно страшно.
Малахов рассказал Шайтану еще и про зеленую краску на волосах – деталь, безусловно, запоминающаяся для случайного прохожего, впервые в жизни увидавшего размозженную голову. А в милицейском протоколе, Шайтан это знал, про зеленую краску не упоминалось. Почему? И почему в протоколе осмотра описана кровь на траве? Не было там никакой крови, уверял Малахов. Шайтан еще раз уточнил, действительно ли он первый слышит обо всем этом.
– Да чтоб я сдох! – сказал Малахов. – Охота мне было лезть в это дерьмо? Никому не говорил. Чтоб я сдох.
И подписал себе смертный приговор. Уж очень важная информация. Шайтан боялся утечки.
"Чтоб я сдох!" – говорит человек за минуту до смерти.
"Жуть", – подумала Белка.
Потом она убрала диктофоны, взяла лист бумаги и, по старой студенческой привычке рисуя схемы, как бы собрала из кусочков картину происшедшего.
Убили Миху Разгонова вместо большого человека Малина, или убили Малина вместо Михи – строго говоря, осталось не до конца ясным. Хотя Белка давно поняла: Миха жив. Зато четко прорисовалась теперь фигура Золтана, а так же фигура Шайтана и фигура Высокого Шефа, он же Альберт Ларионов. Зловещий замысел государственного переворота тоже проглядывал достаточно четко.