– Разденьтесь, – сказал он, отвлекая меня от мыслей об уколе. – Полностью.
Я разделась. Разделась медленно, умело, со вкусом. Он смотрел абсолютно спокойным изучающим взглядом. Плоть его не дрогнула ни единым мускулом. Только зыбкие огоньки плясали в глазах.
– Сядьте на стол, – попросил он и вдруг сразу перешел на "ты". – Поза "лотос" тебе доступна?
– Вполне, – сказала я и быстро переплела ноги.
– Руки за голову, закрой глаза, – продолжал он командовать.
Могла я не подчиниться? В этот момент еще могла. Помню точно. Я играла с ним по его правилам, но добровольно.
Музыка как будто сделалась громче, возник откуда-то резкий, пряный, но в общем приятный запах. Поза "лотос" при моей растяжке казалась вполне комфортной, в комнате было тепло, но не жарко. Словом подступила полнейшая расслабуха, как после тяжелой тренировки, когда под занавес постоишь минут десять на голове, а потом ляжешь на спину и отпустишь все до единой мышцы, и они так тихонечко ноют, словно истекают теплым соком.
– Видишь огненную точку перед собой?
– Нет, – честно призналась я.
– Ты должна видеть огненную точку прямо перед собой, – потребовал Нанда.
Я старательно пригляделась к колыханиям темноты под сомкнутыми веками. Там было много точек, полосочек и разводов. Не слишком огненных. Я стала рассматривать их внимательнее и вдруг увидела особенно яркую точку в самом центре. Я так удивилась, что даже решила открыть глаза. Нету ли здесь какого-нибудь подвоха? Подвоха не было. Была только полная темнота в комнате и голос гуру:
– Глаза открывать не надо. Закрой их, закрой.
Как он увидел? У него что, зрение как у кошки?
Я закрыла глаза и снова увидела огненную точку. Точка разгоралась.
– Теперь покрути ее, – предложил Нанда.
– Как покрутить? – не поняла я.
– Как угодно. По кругу, по спирали, по любой кривой, да хоть по ломаным линиям.
Понятней не стало, но я мотнула головой, и точка полетела вверх, чертя светящийся след. Я решила закинуть ее за голову, и она быстро вернулась снизу, замыкая огненное кольцо. Это было страшно интересно, и я повторяла и повторяла понравившийся процесс, пока не оказалась внутри сетчатой сферы из нескольких десятков повернутых во все стороны пылающих колец.
– Теперь можешь открыть глаза, – разрешил Нанда.
Я открыла. Ну, то есть мне так подумалось, а на самом деле… В общем сияющая сфера никуда не исчезла, просто за ней теперь видна была комната с дрожащими огоньками, и сам гуру все в той же майке и джинсах. Руки, блестящие и мокрые, с растопыренными пальцами он держал поднятыми вверх, как хирург перед началом операции.
– Можешь закинуть ноги за голову? Не обязательно сразу две.
– Раньше удавалось, – сказала я и, помогая себе руками, положила сначала левую, а затем и правую ногу на шею. Потом уперлась ладонями в стол и замерла.
– Напряжение ощущаешь? – спросил он.
– Да, – призналась я.
– Сейчас будет легче.
И он стал гладить меня своими мокрыми блестящими руками, очевидно втирая в кожу какое-то особое масло. Пряный запах сделался намного сильнее, а руки его все скользили и скользили по моему телу, скользили повсюду, от лица и пяток (это было рядом) к животу, ладоням и ягодицам, и по тому, что между животом и ягодицами, они тоже скользили. Но это не было сексуальным поглаживанием. Его крепкие мужские горячие руки, смазанные загадочным маслом, не возбуждали, а успокаивали меня, расслабляли, делали естественной самую неестественную из поз. Кажется в какой-то момент я ощутила его руки внутри себя, но я говорю "кажется" уже хотя бы потому, что пока это все происходило, я несколько раз открывала и закрывала глаза, но это ничего – ничего! – не меняло, я все так же видела и огненную сферу, и его ноги в джинсах и майку, теперь уже внутри сферы, и мерцающие огоньки вдалеке, а вот его рук я не видела, рук словно и не было. Так что грань между реальностью и глюками к тому времени я утратила полностью.
Потом он сказал:
– Прижмись лицом к своим гениталиям.
Это возможно. Я знаю, я пробовала раньше. Но теперь все было по-другому. Огромные горячие мокрые губы обхватили мое лицо в страстном поцелуе, втягивая, всасывая, втаскивая меня в невозможную пугающую глубину.
– Погружайся! – приказал Нанда.
И я нырнула головой туда. И сразу исчезло все: сфера, гуру, огоньки, музыка, пряный запах. Темнота, тишина, жара, первозданный хлюпающий хаос. И голос, высоко-высоко, далеко-далеко:
– Открой глаза! Открой глаза! Пора!
А я их закрывала? Ну конечно, закрывала. Веки отяжелели, слиплись, ресницы загнулись внутрь и мерзко раздражали глазные яблоки. Хватит. Пора.
Полыхнуло красным, оранжево-красным, желто-оранжевым, ровный светящийся фон, апельсиново-радостный и чарующий. И вдруг по этому фону яркими блестками рассыпались золотые звезды. Золотые звезды на оранжевом… Сверкание хромированных лезвий, счастливых глаз и белозубых улыбок…
Мгновенная цепь ассоциаций вернула меня к реальности прошлого и больно ударила по всем пяти органам чувств. С жутким чмоканьем я вырвала голову из… Из чего, Господи, из чего же? …и судорожно вдохнула. В тот же момент ослепительно белая ледовая арена вместе с танцующими на ней Машкой и Виктором, стала подниматься, как крышка люка на бэтээре, и в образовавшийся проем хлынула густая и страшная чернота…
Ноги и руки связаны, меня всю ломает, вокруг абсолютная темень, раздаются дикие крики на пушту вперемешку с русским матом и оглушительно до омерзения стучит тридцатимиллиметровый пулемет. Пахнет порохом, сгоревшей соляркой и паленым мясом.
Я закричала от боли и страха. Я выдернула руки из веревок (Господи, кто меня связал?) и увидела, что они мокрые и скользкие. От крови. От крови Матвея. Я пыталась спасти его, но в полевых условиях… Ничего не получилось. Над выжженным плато занимался рассвет. Сделалось вдруг удивительно тихо, а потом в этой тишине возник тонкий, пронзительный, нарастающий свист и отчаянный совсем неуставной вопль Василия: "Атас!!!" Я успела упасть. Потом рвануло, больно ударило по ушам, я закричала еще громче прежнего и потеряла сознание.
В контексте всего, что было перед этим, слова "я потеряла сознание" звучат почти абсурдом. К тому моменту, скажем прямо, терять было уже нечего. Оставалось только обретать. И действительно, как только я провалилась в беспамятство в той реальности, я сразу вывалилась ни в какую-нибудь там светящуюся сферу, а просто в комнату для медитаций. Голая и мокрая я сидела на краешке стола и дрожала. Почему-то стало холодно. Гуру Шактивенанда стоял напротив. Тоже мокрый, как мышь, но не голый, а в прилипшей к телу (потной?) одежде. Он тяжело дышал и держался за спинку стула.
– Трудно с тобой оказалось, – сообщил гуру.
– А со мною всем трудно, – гордо заявила я. – Но хоть получилось?
– Естественно. У меня если не получается, люди сами понимают и сразу. Вопросов уже не бывает.
– Ну и что же, – поинтересовалась я, – буду теперь вечно молодой?
– Вечно молодой будешь, если не расстанешься с комсомолом, а я тебе дал возможность контролировать свой организм. Не больше и не меньше. Я задал базу, конкретным вещам будешь учиться сама по ходу дела.
– Каким конкретным вещам? Я все-таки хочу понять, что во мне изменилось.
– Ну, хорошо, слушай. Ты сможешь гораздо дольше, чем раньше, не есть и не спать, сумеешь не мерзнуть на морозе и не расслабляться в жару, инфекционные заболевания больше не страшны тебе, отравления будешь переносить легко и быстро (конечно, это не касается сильнодействующих ядов), привыкание к наркотикам, включая алкоголь и никотин, отныне для тебя невозможно, при желании можешь запьянеть с одной рюмки или наоборот – выпить литр спирта и без промаха бить в мишень. Ты научишься надолго задерживать дыхание, отключаться от чувства боли, быстро преодолевать мышечную усталость… Я даже и сам не знаю всего, чему ты научишься. Встретимся через год-другой – расскажешь. – Он улыбнулся. – Правда. Мне будет интересно. А сейчас иди в душ.
– Да, – сказала я, в один миг ощутив себя покрытой липким слоем нечистот. Было это не совсем так, но какую-то подсохшую слизь на лице и волосах я обнаружила потом, глядя в зеркало в ванной.
Из комнаты для медитаций был только один выход, и в душевую я прошла мимо Сергея. Он стоял у окна, бледный до синевы, и с совершенно потерянным видом смотрел на меня. Нет, не на меня, а просто в мою сторону, мимо меня.
– Ты что, Сережа?!
Он вздрогнул.
– Нет, нет, ничего… Ты так кричала последние полчаса… Еще немного, и я бы вошел туда. Но я же знаю, что нельзя входить…
– Сколько я кричала?!
Услышав про полчаса, все остальное я просто пропустила мимо ушей.
– А всего-то времени…
– А всего прошло восемь часов, – сообщил Ясень бесцветным голосом.
Я долго, очень долго стояла под горячими струями и с остервенелым наслаждением драила свое тело жесткой мочалкой. Сколько я там стояла? Пятнадцать? Двадцать минут? А может быть, еще восемь часов?
Ко мне заглянул Нанда.
– Ну, как ты там?
– Отлично.
– Я рад. Только, пожалуйста, Татьяна, не спрашивай меня, что было на самом деле, а что тебе приснилось, привиделось. Ладно?
– Господи, – я высунулась к нему из-под душа, – ты, оказывается, тоже глупый. Я и не собиралась ни о чем спрашивать. Я сразу поняла: все, абсолютно все было на самом деле.
– Молодец. – Гуру посмотрел на меня очень внимательно. – Молодец, если не шутишь.
– Если шучу, все равно молодец, – уклончиво заметила я, прячась обратно в шумные горячие струи и уже оттуда спросила:
– А родить-то я смогу, Шактивенанда?
– Конечно, сможешь, – ответил он просто и буднично. – Ты же совершенно здорова. – Но вдруг добавил после паузы: – Только не надо тебе рожать. В ближайшие года три – точно не надо.
– Почему?!
Мне сделалось безумно страшно. Я даже воду выключила, чтобы лучше слышать его ответ.
Но ответ оказался никаким.
– Я не смогу тебе объяснить. Я просто знаю, что не надо. А впрочем, ты ведь упрямая, все равно поступишь так, как сочтешь нужным. Да?
Мой страх прошел. Я даже улыбнулась.
– Ну, а раз ты знаешь, что я все равно поступлю наоборот, и все-таки говоришь мне это, значит на самом деле, советуешь рожать?
– Я знаю, что ты знаешь, что я знаю, – пробормотал Нанда. – Это шпионская логика. А я никогда не учился в разведшколе. Я говорю тебе прямо и без подвоха: не надо рожать. Все.
– Ладно, – я старалась говорить легко и небрежно. – Я подумаю. Дай полотенце. И очень кушать хочется. Много-много мяса: ветчину, колбасу, буженину и бифштексы с кровью. Именно с кровью!
На обратной дороге Ясень поведал мне, кто такой на самом деле этот гуру. Нет, не великий мошенник и не агент-перевертыш восьми разведок. Методику он разработал настоящую и действенную, вот только ни к одной религии не относился всерьез, и ни одна восточная школа духовной практики его не признавала. Даже имя у него было какое-то неправильное, то ли позаимствовал без разрешения, то ли сам придумал с ошибкой. Но для него не это было важно. Для него всегда и всюду важна была суть. Какая разница – доктор Анжей Ковальский или гуру Свами Шактивенанда? Главное – человеку помочь.
Анжей родился в тридцать пятом году в Кракове. В войну потерял родителей и вообще всех родных, одни были расстреляны, другие – сгинули навсегда в Освенциме. Потом – лагерь для перемещенных лиц, неразбериха, стрельба, эшелон на Восток, детдом в Куйбышеве, там же школа с золотой медалью, невероятное количество прочитанных книг и в пятьдесят третьем – Москва, физфак МГУ, увлечение восточной философией, гипнозом, астрологией, оккультизмом, борьбой джиу-джитсу и го (это такая древняя японская игра, на порядок сложнее шахмат), изучение языков. Но и с физикой все очень серьезно, он остается на кафедре после окончания и пишет диссертацию. Неожиданный поворот: турпоездка в Польшу и Чехию, посещение Кракова, мечта вернуться на родину предков, обернувшаяся дерзким побегом через западную границу. Какие сверхъестественные способности помогли ему это сделать, Анжей не рассказывает.
Германия дает ему политическое убежище. Он, уже знающий к тому времени немецкий язык, легко находит работу в Гамбургском университете и вскоре женится. На турчанке. Потом его пытается вербовать немецкая разведка БНД, но Анжей мечтает заниматься наукой и только наукой. В Гамбурге удостаивается степени магистра, после чего разводится и уезжает в Штаты. Там женится на китаянке, работает в фирме "IBM", получает медицинское образование и степень доктора философии. К этому времени он знает уже пятнадцать языков, среди них китайский и хинди, и всерьез увлекается лингвистикой. Изобретает суперэкспресс-метод изучения языков, но с удивлением обнаруживает, что никто кроме него самого, этим методом пользоваться не может. Анжей заглатывает еще десятка два-три языков и начинает активно ездить по всему миру, собирая уникальную информацию о различных экзотических культурах. Все это он суммирует в памяти своего большого компьютера. Персоналки еще не появились, но Анжей работает на самой современной машине третьего поколения. Впервые попадает в Индию и совершает серьезную попытку изучить феномены йоги с помощью современной западной науки.
А потом происходит, наверно, самое главное в его жизни. Он случайно натыкается где-то на знаменитый рассказ Артура Кларка "Девять миллиардов имен Бога". И почему он не читал его раньше? Ведь даже на русском рассказ печатался много раз.
Я тоже не читала Кларка, и Сергей вкратце пересказал мне суть. Предание тибетских монахов, которые по древней формуле веками пишут все новые и новые имена Бога, гласит, что настанет конец мира, когда последнее девятимиллиардное имя будет написано. Современный ученый-компьютерщик решает ускорить этот процесс. За какой-нибудь месяц принтер распечатывает все девять миллиардов имен. Монахи в ужасе. Но ничего не происходит. Ученый посмеивается над предрассудками диких тибетцев и уезжает из монастыря. И вот когда уже ночью он вместе с проводником спускается с гор в долину, в небе над ними одна за другой гаснут звезды.
Красивый рассказ. Но Анжею было не до красоты.
В дотошности своей он уточняет: Кларк ничего не придумал. Есть такое предание. Анжей находит формулу и составляет программу. Анжей играет до конца роль ученого из фантастического рассказа. Светопредставления не случается. Легкое разочарование сменяется бурной радостью. Теперь он кем-то проклят, кем-то возвеличен, но главное, понимает, точнее чувствует, это снисходит, как озарение: теперь он может, он имеет право учить. Он стал Учителем, Сенсеем, Гуру. Давняя любовь именно к индийской философии и заставила его остановиться на слове "гуру" и имени начинающемся с титула (звания, сана, как там по-ихнему) "свами". Надо заметить, с русскими он любит пошутить дежурной шуткой: "Сегодня с вами на манеже свами Шактивенанда!" Остальные "свами" за эту шутку очень его не любят. Но Анжею, естественно, наплевать.
А особенно наплевать ему стало, когда познакомился с Базотти, Балашем и Спрингером. Базотти сам его нашел, листая желтую прессу. Клюнуло старику в семьдесят втором, что пора о здоровье подумать, а традиционная медицина уже не помогала. Анжей помог и сделался посвященным в дела Дедушки. А это означало неограниченное богатство и неограниченные возможности для работы.
С семьдесят пятого года свами Ковальский-нанда (так он тоже себя иногда называет) практически безвылазно живет в Непале, не потому, что места святые, а потому, что нравится ему там и для здоровья горный воздух полезней. Раз в год он обязательно ездит в Краков – поклониться родине. И иногда, очень редко, заезжает к Дедушке во Флориду.
– Вот и все про этого чудака, – закончил Ясень свой веселый рассказ.
Наш самолет заходил на посадку во Внуково. Мы еще не знали, что Тополь накануне вылетел в Тбилиси, из последних сил пытаясь предотвратить готовящуюся там бойню. Почему он не вызвал Малина срочно, по спецканалам? Ведь мы провели в Непале почти неделю. Наверно, боялся, что наломаем дров, особенно я со своим "карабахским опытом". Он оказался прав, он сам не опоздал туда и сделал все, что только можно было сделать. Наша помощь была бы избыточной. Уже вечером того дня он позвонил из Тбилиси и сказал Сергею:
– Никуда не дергайся, будь в Москве. Это очень важно. Судьба перестройки решается каждый день. Но сегодня особенно. Ты, Ясень, можешь понадобиться Горбачеву. Все. Конец связи.
В тот раз Ясень не понадобился Горбачеву. Мы просто сидели перед телевизором и смотрели репортаж из Грузии по самому лживому в мире телевизионному каналу. Правду довелось узнать позже.
А когда прилетели во Внуково, еще только начиналось восьмое апреля. Небо тихо расцветало над зданием аэропорта и дальними елочками, лайнеры на летном поле были все чистенькие, умытые, розовые под лучами утренней зари, и в прохладном воздухе стоял пьянящий, ни с чем не сравнимый запах хорошей, доброй московской весны.
Глава шестая
Это было тридцатого апреля восемьдесят девятого года. Я запомнила дату. Мы сидели с Тополем на Варшавке, и я сказала:
– Слушай, давай, как весь советский народ устроим себе нормальный сокращенный день. Все равно лично я уже ничего не соображаю, голова пухнет, а погода – смотри какая!
Он подбросил меня до дома на черной "волге" с мигалкой, красавица Астра встретила у дверей, виляя хвостом с неумеренным для двухлетней собаки восторгом, и я почему-то как никогда обрадовалась, увидев свою верную подругу. Такой уж был день необычный. Словно кто-то там наверху нес очень полный кувшин со счастьем и неосторожно расплескал его на моем пути.
Я открыла все окна и занялась предпраздничной уборкой не по обязанности, а в охотку, напевая себе под нос песенки, любуясь протертыми от пыли полками, чистым линолеумом на кухне и прозрачными до полной невидимости стеклами.
Сергей тоже пришел не поздно. Он мотался весь день между Старой площадью и Лубянкой, но и там уже начали готовиться к празднику. Обычно из ЦК Ясень приходил понурый, буквально раздавленный бюрократизмом и чудовищным непониманием. Он все никак не мог привыкнуть к тому, что между людьми вообще возможна такая пропасть. Настоящая бездна разделяла наш авантюрно-демократический романтизм и гниющее болото партийного аппарата, создававшегося десятилетиями деспотии и маразма.
В тот день Сергей пришел непривычно веселым.
– Тебя что, избрали генсеком? – спросила я.
– Ага, – откликнулся он. – С параллельным исполнением обязанностей председателя КГБ, а Горбачева и Крючкова – на пенсию.
– Ну, ты уж тогда и всех остальных гони.
– Обязательно, – пообещал он. – Знаешь, на самом деле я нашел там человека, с которым можно говорить. В аппарате ЦК. Это невероятная удача. Ну, ладно, все! О работе больше ни слова. Завтра мы едем в лес жарить шашлыки и пить сухое вино. А сегодня… Смотри, что мне привез из Англии Шишкин.
– Шишкин – это кто? – я действительно не могла вспомнить.
– Шишкин – это майор из Четвертого главка. Ну, такой озабоченный, помнишь? Он даже у своих шпионов на допросах всегда норовит выведать что-нибудь новенькое о сексе. Но дело-то не в Шишкине. Ты смотри! Это самый последний писк в лондонском Сохо и "розовом квартале" Амстердама – "резиновые друзья" с древовидной поверхностью. Сегодня ночью ты узнаешь, что такое могучий ствол настоящего Ясеня!
– Сережка, ты такой дурак!
Я переняла любимое выражение его сестры Катюхи, и Сергею очень нравилось, когда я так говорила, у нас эта реплика служила сигналом к началу всяких взаимных нежностей. И его ответ последовал незамедлительно. К чему нам было ждать ночи? Но в какой-то момент я вырвалась из объятий и шепнула:
– Только с сегодняшнего дня – никаких "резиновых друзей": ни древовидных, ни усатых, ни пупырчатых. Мы начинаем второй раунд.
Он отпрянул в дурашливом испуге, полюбовался на меня с расстояния, как на картину, и спросил, уже без улыбки:
– Ты это точно решила?
– Точно, – сказала я.
Я не случайно запомнила эту дату. У некоторых народов днем рождения считается день зачатия, и это по-своему правильно. Я потом считала, и врачи мне считали – все сходилось. Может быть, Нанда, сам о том не догадываясь, научил меня регулировать месячный цикл и управлять движением яйцеклетки? А может быть, это была просто счастливая случайность счастливого дня? Но так или иначе, счет второго раунда был открыт. В мою пользу.
Девочка Маша родилась второго февраля, в девяностом. Зачем, зачем я назвала ее Машей? А с другой стороны, как еще я могла ее назвать?
Я лежала у Грауэрмана, в роддоме номер один на Калининском, и четвертого мимо наших окон с утра и до вечера текла необозримая толпа москвичей на одном из самых крупных митингов года. Трибуна была построена неподалеку, и открывая форточки, мы могли слышать выступавших. Но открывали не только форточки – несмотря на холод, открывали окна, высовывались, кричали лозунги вместе с толпой, махали руками и кто чем мог, чтобы привлечь внимание. У одной девчонки нашелся красно-бело-синий платок, и мы все по очереди торжественно размахивали им над уличной толпой, как знаменем. Здорово было.
А вообще в тот год я не слишком интересовалась политикой. Больше занимали меня пеленки, распашонки, детское питание "семилак" и книжка Спока. Я оказалась вполне нормальной бабой, умиляющейся крохотным пяткам, толстым щечкам, тому как Машенька держит головку, как она улыбается, как переворачивается… В общем, как там у классика, все счастливые семьи счастливы одинаково, и рассказывать об этом скучно. К тому же теперь… Впрочем, не буду забегать вперед. Сергей был более сдержан в своих чувствах, он любил Машеньку как бы опосредованно, через меня, через мое к ней чувство, ему самому в то время ребенок был явно ни к чему. На девочку, причем не только на поступки, но даже на эмоции в отношениях с ней, Сергею не хватало ни времени, ни сил. Шли последние полтора года перестройки, приближался решающий момент в истории. Все дальнейшее зависело теперь от совсем небольшой горстки людей. Возможно, их было всего десять в целом мире, возможно, чуть больше, возможно, меньше. Но Ясень был одним из них – это я понимала. Порою, особенно в девяносто первом, он был на грани нервного срыва. Целыми днями, а иногда и ночами пропадал в Кремле.
Как-то он пришел утром, я только проснулась и, стоя у плиты, с двумя джезвами в руках, решила вдруг посоветоваться с ним, а не купить ли нам памперсы, или теперь уже поздно, все-таки Машеньке уже год, но что поделать, ведь раньше-то у нас об этих памперсах-швамперсах никто и не догадывался, что они вообще на свете существуют… Сергей слушал, слушал мою трескотню, а потом посмотрел диким взглядом и проворчал в сердцах:
– Мне бы ваши проблемы, господин учитель! Помнишь старый еврейский анекдот? Вот уж действительно, нашла время и место рожать и младенцев выкармливать!
Он выпил кофе и ушел спать, поставив предварительно будильник. Он всегда так делал, уверяя, что кофе для него – снотворное. В тот день он мог себе позволить отключиться лишь на два часа. А я все эти два часа сидела на кухне в обнимку с Машенькой и плакала.
О девятнадцатом августа мы знали еще шестнадцатого. Поэтому паники не было. Было тревожное ожидание, было прослушивание бесед на знаменитом гэбэшном объекте АБЦ, были две бессонные ночи на телефоне, был молниеносный полет Сергея на Форос и обратно за четыре часа, и поездка в Архангельское была, и переговоры с "Альфой". И он только твердил все время, серо-зеленый от недосыпа и нервотрепки:
– Все идет по плану, пока все идет по плану.
Уже потом Дедушка объяснил нам, что не все пошло по плану, но результат в целом устроил его. Нас он устраивал тем более.
Двадцать первого, когда все уже было ясно, Дедушка скинул по эмейлу шифровку, из которой следовало, что перед нами стоит задача юридического оформления в новых структурах власти, после чего он ждет нас к себе. Как можно скорее. И обязательно вдвоем. А старшим по СССР велел оставить Тополя, которого очень уважал и в тот год доверял ему уже, как родному. Мы поняли, что готовится стратегически важное совещание на высшем уровне, и не только собаку, но и малышку Машу оставили на попечение Катюхи.
Тетя Катя, как мы теперь ее звали, все успешнее и увереннее исполняла роль второй мамы. Безумная перестроечная журналистика, в которой она крутилась, как белка в колесе, не оставляла никакой возможности для личной жизни. Парней-то у нее было немерено, а вот мужа найти среди этой чехарды оказалось непросто. Но Катя была моей ровесницей и тоже мечтала о ребенке, особенно о девочке. В общем племянницу она любила, как родную дочь, и оставляя Машуню с тетей Катей, мы с Сергеем не волновались ни за ту, ни за другую.
На экстренном совещании у Дедушки присутствовали не только Спрингер и Кумахира (Судзуки Кумахира был теперь третьим человеком в службе ИКС), но и все региональные представители: Клаус Ван Клоден (Западная Европа) ухитрявшийся одновременно ухлестывать за Алиной Заборски (Восточная Европа) и Терезой Чикуито (Латинская Америка), депутат кнесета Узи Яар и член ООП Халим аль-Таан (оба – Ближний Восток) отлично ладившие между собой; Сынь Цзефэй (Дальний Восток) неожиданно бойко начавший говорить с Сергеем на каком-то из языков банту (у Ясеня до китайского как-то руки не дошли, а Сынь вырос в Гонконге и слабо понимал, зачем ему может понадобиться русский, зато они вместе воевали в Анголе, где местное население говорит не только на португальском, но и на родном). Было еще несколько человек из Африки, Канады, Австралии и Юго-восточной Азии, но я их не запомнила, потому что со всеми пообщаться физически не успела. Совещание уложилось в три дня, а потом Дедушка предложил нам провести неделю отпуска на Майами-бич.