Страница:
На другой день он шлет новое письмо:
«Когда сие письмо получишь, тогда тотчас, оставя караулы довольные, поди к тому месту, где ныне неприятель мост делает».
В тот же день тревожное письмо из Субачева: «Объявляем вам, что нерадением генерал-майора Гордона шведы перешли сюды, и того ради извольте быть опасны, понеже мы будем отступать к Глухову; того ради ежели сей ночи к утру или поутру совершить возможно взятие Батурина, с помощью божией оканчивайте; ежели же невозможно, то лучше покинуть, ибо неприятель перебирается в четырех милях от Батурина».
Минул день, и Петр снова предупреждает Меншикова: «Паки подтверждаю, что шведы перешли на сю сторону реки, и хотя наши крепко держали и трижды их сбивали, однако за неудобностью места сдержать не могли… Того для извольте быть опасны».
Вслед за тем другое письмо:
«Сей день и будущая ночь вам еще возможно трудиться там, а далее завтрашнего утра вам оставаться опасно».
Эту обстановку и учитывали, видимо, осажденные, когда затягивали переговоры о сдаче. Но Данилыч время не упустил. Кто-кто, а он-то недостатком оперативности не страдал… Прибыв под Батурин в полдень 31 октября, он тотчас, отряжает в замок сотника Андрея Марковича, наказан ему: выведать, собирается ли казачья старшина сдаваться или будет в измене стоять до последнего.
— Время не ждет, — наставлял Александр Данилович сотника. — Ты узнай, если между ними, — помотал ладонью около носа, — разброд, шат какой есть, — говори. Нет — обратно сюда. Тогда будем крушить их воровское гнездо. На то напирай, что в песок изотрем, ежели не откроют ворота. Крови жалко, мол, православной, князь говорит. В этом, мол, дело, казаки… подумайте.
— Все понятно, — щелкнул каблуками Маркович.
— Тогда — с богом. Скачи.
Марковича втащили по веревке на крепостную стену, и там сразу обступили его сивоусые батьки казаки. Толпа собралась большая, все галдели, размахивали руками, поносили Голицына, Меншикова, — знали откуда-то, что и он прибыл под стены Батурина, ругали на чем свет стоит и своих казацких старшин, что не пошли за Мазепой, его, Марковича, тоже костерили нещадно, пиная в спину, в бока…
Расталкивая стариков, протискался к Марковичу и сам Чечел. Кирпично-красный цвет лица — первое, что бросалось в глаза, когда этот небольшого роста, плотный, рыжевато-русый полковник, самый что ни на есть батуринский коновод, подскочил вплотную к Марковичу. Ухватив его за рукав, он сразу завопил, наливаясь густой сизой кровью:
— Кто тебя к нам прислал?! Меншиков?! Да кто он такой?! Он нас изменниками считает! Врагами церкви и Украины! Сам он сволота! Да! Сам он вор проходимец! Он враг Украины, не мы!.. Или кто из старшины казацкой пироги продавал?! Или у кого из нас батька конюхом был?! Быдло! Ворюга!.. Сколько у него деньжищ-то в его сундуках! Награбил!.. А у нас? И всех-то денег похоронить не хватит! А почему? Кто он такой? — тряхнул Марковича за плечо. — Кто он такой, спрашиваю я тебя, чтобы нами помыкать, на колени ставить казацкое войско?!
Остальные горлопаны притихли. Молчал и Маркович, всматриваясь в стоявших поодаль с довольно безнадежным и унылым видом казаков.
— Пойдем, — прохрипел Чечел, сбычившись, схватил Марковича за руку, потащил.
В просторной горнице гетманских покоев, куда привел его Чечел, сидели, — это Маркович тогда крепко запомнил: арматный эсаул Кенигсен, правая рука Мазепы, служилый из немцев; Леон Герцик — бывший полтавский полковник; генеральный эсаул Гамалея; реент — делопроизводитель — Мазепиной канцелярии; батуринский сотник и батуринский городничий. В их присутствии Чечел сразу сжался, притих. Маркович понял, что там, наверху, Чечел, этот верткий холуй, изображая возмущение и будто выходя из себя, нарочито орал, больше для показа казакам: де само слово «измена» вызывает в нем, человеке «простом, прямодушном, что называется душа нараспашку», приступы бешенства, — представлялся, рыжая псина, а тут, видать, горлом-то брать не приходится, тут своя шайка, знают друг друга насквозь.
— За чем припожаловал, говори, — процедил Кенигсен, дергая тонкой, длинной шеей с большим кадыком.
— Гетман ваш изменил, — начал Маркович. — отошел к неприятелю. Вы же верные подданные государя, а князь Меншиков его генерал, как же можно вам перед ним затворяться?
— Не смеем никого впускать без региментарского приказания, — отвечал немец, скаля длинные желтые зубы. — А что гетман изменил, отъехал на шведскую сторону. — глаза его обежали всех сидящих справа налево. — что он не с нами, тому мы не верим.
Он мог бы этого и не говорить. Со стороны было видно, что этот осторожный, но все же попавший-таки в западню осмотрительный хищник из тех, кто привык спокойно и холодно обдумывать каждый свой шаг, взвешивать всякое слово, и его недальновидные, торопливые соумышленники явно лгут. Конечно же, они изменили и теперь ведут счет времени с того дня и часа, когда гетман Мазепа перекинулся к шведам.
Напрасно Маркович уговаривал их не прикидываться незнайками, напрасно приводил доводы, что все до последнего царева солдата знают теперь об измене Мазепы. — Кенигсен стоял на своем:
— Не верим — и кончено! Без приказа гетмана ворот не откроем. Так и передай вашему этому, — прикрыл белесой ресницей выпуклый глаз, — как его… Меншикову. А полезете к нам — сами все ляжем костьми, но и вам, други, мало не будет.
Остальные молчали: видно, между ними уже крепко было все договорено.
— Стало быть, поджидаете шведов? — заметил с усмешкой Маркович. — Время выгадываете? Ну что ж… Так и доложим, что иные из вас еще лишее вредны, чем другие.
Чечела как кто шилом кольнул.
— Доложишь! — Вскочил и, сделав к Марковичу шаг, быстро сунулся к сабле.
Но еще быстрее Кенигсен рыкнул:
— Сиди! — приковал Чечела к месту. И уже спокойно добавил:
— Рубить будем после.
— Стало быть, прощения просим, — поднялся Маркович. Не удостаивая его ответом. Кенигсен обернулся к генеральному эсаулу Гамалее, указал на дверь:
— Проводи.
Это было утром, а к полудню Меншиков приказал наводить мосты, чтобы ночью переправить войска через Сейм.
Ночью прибыли батуринские депутаты. Нового они ничего не сказали, по-прежнему твердили, что Мазепа вряд ли отъехал к шведскому королю, ну, а если изменил и в самом деле отъехал, говорили, тогда они остаются в прежней верности государю и царские войска в город впустят, только просили дать три дня сроку на размышления. Меншиков, конечно, понял, что все это изговорено с «чрезвычайной политикой», чтобы выиграть время — авось-де шведы успеют за эти три дня прибыть на подмогу.
«Довольно с вас намыслиться до утра, — решил он. — Хватит! Небось и без того все уж размыслили».
А утром, вместо ответа, батуринцы принялись палить из всех пушек.
Тогда была предпринята последняя попытка со стороны Меншикова предотвратить братоубийственное сражение: он еще раз послал к мятежникам своего представителя с увещательным письмом.
Батуринцы собрали раду. Казаки стояли понурясь. Молчали. Старшины вознамеривались было огласить письмо Меншикова, но коноводы подняли такой крик…
— Некогда нам читать отповеди москалей! Сами не с хвоста хомуты надеваем! К бесу ихнюю грамоту!
Княжеского посланца чуть не растерзали седоусые батьки казаки, стоявшие в передних рядах, уже и посыпались было на него крепкие удары, но… одумались-таки батьки — тумаков посланцу они надавали, но отпустили его, дав ответ на словах:
«Все помрем, а царевых солдат в замок не пустим». Но в ночь на 2 ноября нежданно-негаданно дело обернулось совсем по-иному.
К Александру Даниловичу явился из Батурина старшина Прилуцкого полка Иван Нос. Немедленно он был принят Меншиковым.
Мялся Нос, крутил черный ус, теребил красный шлык на своей мерлушковой шапке.
— Кури! — пододвинул к нему Меншиков табакерку. — Небось прокурились?
— Вконец! — согласился Нос и торопливо принялся набивать свою добрую люльку; набив, вытянул из кармана кресало и трут, высек огня, прикурил.
— Раздышался?
Нос утвердительно мотнул головой.
— Тогда говори, время не ждет!
— Доклад мой, ваша ясновельможность, будет короткий, — начал Нос глухо, не переставая свирепо затягиваться. Табак был сух, лихо дымился, и Нос плакал от крепкого кнастера — из глаз его, из красных век, текли слезы. — Знаю я потайную калитку в стене…
Меншиков встал.
— В батуринской стене, стало быть… Через нее к вам сюда и пришел… Проверил… — Вытянув шею, тоже поднялся, приблизился к князю; сизый дым следовал за усами: Нос мотал головой. — Калитку, ваша ясновельможность, — зашептал, оглядываясь на двери, — я оставил открытой… Так ежели через нее ночью, да потише, гуськом… можно ваших солдат в замок провести… Сколько надо…
Блестя глазами, Меншиков потирал ладони. — Ох, молодец!.. Ка-ак это кстати! — Шагнул к старшине, положил ему руки на плечи. — За это. доложу государю, тебя, дорогой, не забудет!.. А калитка с какой стороны?..
В ту же ночь, под утро, через указанную Носом потайную калитку были пропущены лучшие, отборные русские части. А с другой стороны крепости начат был приступ. По двое, в затылок друг другу, солдаты непрерывным потоком вливались через калитку внутрь крепости. В предутренней мгле слышались надрывные выкрики, откуда-то сверху, из каких-то укрытий, велся беспорядочный ружейный огонь, звякало, скрежетало железо… В закипающей сече не угадывалось пока, «кто кого»…
Но вот, слабо вначале, прозвучало «ура», затем, нарастая, все нарастая, и все отдаляясь от стен, волнами покатилось внутрь крепости это бодрое солдатское «a-a-a-a!», говорящее — «наша берет»..
Два часа кипел бой. Упорно, с яростью и отчаянием обреченных людей, сопротивлялись мазепинцы. Но ни яростное сопротивление, ни ловкость отдельных рубак — ничто не помогло приспешникам гетмана. Город был взят на «ура», гарнизон истреблен. Исключение было допущено в отношении полоненной старшины — их пощадили… для казни.
Иначе и быть не могло! Измена, этот древнейший и тягчайший вид преступления, каралась смертью всеми народами, во все времена.
«Доношу вашей милости, — писал Меншиков Петру после боя — что мы о шести часах пополуночи здешнюю фортецию с двух сторон штурмовали и по двух часов бою взяли».
Петр отвечал:
«Сего моменту получил я ваше радостное писание, за которое вам зело благодарен. Что же о городе, то полагаю на вашу волю: ежели возможно от шведов в нем сидеть, то извольте поправить и посадить в гарнизон драгун в прибавку к стрельцам, а буде же оной не крепок, то артиллерию вывесть, а строение сжечь».
Меншиков принял решение: остатки города сжечь. И Батурин был уничтожен.
Руководители мятежа были пойманы. Кенигсен, тяжело раненный, думал скрыться, он был схвачен; Чечел успел бежать, но в одном из ближайших селений его опознали казаки и выдали Меншикову.
Взятие и истребление Батурина было страшным ударом для изменника гетмана.
«Злые и несчастливые наши початки, — сокрушался Мазепа. — Теперь, в нынешнем нашем несчастном состоянии, все дела иначе пойдут, и Украина, Батурином устрашенная, бояться будет заодно с нами стоять».
Поколеблены были надежды, что он сумеет повести за собой даже казачью старшину. Сопротивление Батурина, глупость этой операции и невозможность ее оправдания были слишком очевидны. Была допущена большая ошибка, в этом нужно было признаться. Что же нужно теперь вот, немедленно предпринять, чтобы эта ошибка не стала трагической?
Заметался предатель.
Меншиков повез с собой в Глухов часть артиллерии, знаки гетманского достоинства и пленных старшин.
Кенигсен не был довезен до Глухова — умер дорогой, в Конотопе, где над его трупом была совершена казнь колесованием, ожидавшая его живым в Глухове.
7 ноября Петр поздравил своих приближенных:
«Объявляем вам, что после переметчика вора Мазепы вчерашнего дня учинил здешний народ елекцию нового гетмана, где все, как одними устами, выбрали Скоропадского, полковника стародубского. И так проклятый Мазепа, кроме себя, худа никому не принес ибо народ и имени его слышать не хочет, и сим изрядным делом вас поздравляю». [19]
Плохо знал ясновельможный пан гетман украинский народ! Окруженный старшиной, часть которой действительно разделяла его взгляды и мнения, он не знал, да и не хотел знать, так ли думает вся Украина. Бессмысленным стадом считал он народ; полагал, что его можно гнать куда хочешь.
И в давние времена на богатейшую Украину зарились лихие враги. Людям приходилось с ружьями за плечами добывать себе хлеб из плодороднейшей украинской земли. Жестокие разорения, результат злых набегов кочевников либо польских князей, повторялись из года в год, из поколения в поколение. Не безропотно переносили казаки такое горе-злосчастье. Око за око, зуб за зуб, смерть за смерть — таков был закон. И свободолюбивые украинцы подчинялись ему. Хаживали и они в набеги на недругов — сжигали дотла гнезда кочевников, замки ясновельможных панов, угоняли обратно к себе косяки лошадей, гурты скота, отары овец.
И ни султан, ни хан, ни король не в силах были тогда поколебать устои этого закона кровавой злой мести, освященной веками. Казачьи пистоли и ружья били без промаха, сабли рубили нещадно…
Но то были давние времена…
Теперь на Украине крестьяне не пахали с ружьями за плечами, не сбирались «братчики» по зову своих атаманов в гости к хану и королю «менять свитки на золотые кафтаны». На смену батькам атаманам уже давненько пришла жадная до наживы казачья старшина, которой, видно, от самого главного черта талант дан, как из крестьянина пот выжимать.
Но и теперь, во время нашествия злых врагов, вроде шведов… И теперь таким пришельцам лучше не показывать носа в селениях Украины. Пришел швед с войной. И отзвуки стародавних времен словно эхом теперь отдались во всех уголках Украины. Непреклонное свободолюбие предков, переданное потомкам, стало бурно пробиваться наружу. Да иначе и быть не могло!
Шайки иноземных насильников уже грабили и терзали народ. Уже не редкость было в занятых шведами деревнях найти какого-нибудь неуступчивого, смелого дядьку, висящего на воротах…
В такие тяжелые времена-лихолетья непреклонность, все нарастая, скрепляется кровью, пролитой за родную отчизну.
И потекли тогда со всех сторон Украины челобитные о преданности Москве: из Прилук, Лубен, Лохвицы, Новгород-Северска, из сотен полков Прилуцкого (Варвинской, Сребневской, Иченской), Лубенского и Миргородского, — откуда полковники ушли за Мазепой — все в одном духе с клятвенными обещаниями «за милого малороссийского края нашего отчизну без жадной нашей здрады и змены, един над другом даже и до смерти противо неприятелей наших к у отпору от рода в роды присно готовыми обедуем бути, на чом и крестное целование пред маестатом божиим в храме его выконавши».
Украина прокляла Мазепу, предала анафеме. Его именем начали пугать детей, оно стало таким же ненавистным для народа, как имя Иуды.
Петр, при его централистских устремлениях, скрепя сердце согласился на избрание нового гетмана. Слишком серьезно было внешнее положение государства и слишком напряженно было внутреннее положение на Украине, чтобы теперь вот покушаться на ее политические права. Думалось: «Казачья старшина! Кого ни спроси, все за правую веру, за государя да за отечество. Только оно не мешало одним готовить измену, а другим спокойно на это взирать. Ох старшина, старшина! Ведь видно, чего тебе надо-то. Видно! Умники!.. У каждого четыре полы, — стало быть, восемь карманов… А главное: шаткость ихняя — плохо, но и самонравие ихнее — хорошего мало. Вот то-то и есть».
Да, нужно было привлечь на свою сторону эту старшину — подкормить ее достаточным образом для того, чтобы она не сочла себя угнетенной, но и недостаточно для того, чтобы она возомнила себя самостийной. Как это бывает перед иными сражениями, когда одна из сторон, пытаясь избежать поражения, не ищет в то же время победы. И Петр указал передать казачьей старшине часть «изменничьих местностей» — земельных владений Мазепы и его соумышленников. Но львиную долю этих владений он решил раздать своим приближенным — Меншикову, Толстому, Головкину, Долгорукому, что должно было, по его убеждению, существенно укрепить русское дворянское землевладение на Украине, а следовательно, и связи Украины с Москвой.
Для контроля за деятельностью вновь избранного гетмана решено было назначить особого резидента. [20]
В эту зиму во всей Европе стояли сильные морозы. В Швеции снежные сугробы завалили деревья до самых вершин; все Балтийское море покрылось льдом; в озерах вода замерзла до самого дна. В Средней Европе погибли почти все плодовые деревья; даже в Италии и Испании замерзли озера и реки.
В открытых украинских равнинах морозы были тем нестерпимее, что там свирепствовали непрестанные вьюги. Такой суровой зимы не помнили самые древние старожилы. На гумнах, а случалось — и прямо на дорогах, находили окоченевших зайцев; птицы падали на лету; прекращались сообщения между жилыми местностями, не было ни пути, ни проезда. В эту зиму погибло от холода до четырех тысяч шведов. Конные окоченевали, сидя верхом на лошадях; пехотинцы замерзали у деревьев, повозок, изгородей, на которые облокачивались в последние минуты борьбы со смертью. Сам король сильно приморозил себе нос. Многие пытались согреваться водкой, которой было большое изобилие на Украине, но водка не помогала, — пьяные, они погибали быстрее. Город Гадяч превратился в громадный лазарет, туда свозили всех обмороженных; из домов слышались раздирающие крики, во дворах валялись отрубленные руки, ноги…
Предполагая спокойно ожидать подхода войск Станислава Лещинского, Карл к марту 1709 года сосредоточил свои войска фронтом на восток, к реке Ворскле, имея в тылу реку Псел с опорными пунктами — Лютенькой, Опошней, Сенжарами, Решетиловкой.
Русская армия расположилась на левом берегу реки Ворсклы, имея в тылу опорные пункты — Богодухов, Краснокутск, Полтаву. Главные силы, под командованием Меншикова, находились в Богодухове. Значительная часть русской конницы была сосредоточена у реки Ворсклы. Западнее, почти в тылу шведской армии, между реками Сулой и Пслом, встали части фельдмаршала Шереметева и новоизбранного гетмана Скоропадского. Постоянными набегами русские подвижные части тревожили шведов и с флангов и с тыла. Все ближайшие к расположению шведов города и селения были плотно заняты русскими гарнизонами.
— Главное, Борис Петрович, — говорил Меншиков в Богодухове на очередном военном совете, — чтобы теперь не только курьер — птица бы не пролетела от Карла к Лещинскому! Ну, и, — слегка развел ладони, — само собой, и набеги непрестанные на его гарнизоны, и фуражиров захватывать…
Соглашаясь, Шереметев кивал в такт речи Меншикова рогатым париком, не торопясь разглаживал лежащую перед ним на столе стопку бумаг.
— Это, Александр Данилович, сам знаешь, — заметил, — мои солдатушки неплохо вершат. Вот они, — хлопнул ладонью по стопке бумаг, — все письма Каролуса здесь… Перехвачены. — Порылся, достал одно. — И такие весточки… — Обернулся к секретарю Меншикова, Воинову: — На-ка прочти.
— Да ведь все одно и то же, — возразил Меншиков, пожимая плечами. — Читали же не раз!..
— Да тут не много, — кивнул Шереметев Воинову, — читай, читай самый конец.
Воинов вопросительно глянул на Меншикова. Тот, облокотившись на стол, катал меж ладоней шарики из бумаги, нехотя кивнул головой: дескать, отвязаться, читай.
— «…а потом наши войска, — медленно переводил Воинов отмеченный Шереметевым текст письма, — все время сильно страдают, когда им приходится ходить на фуражировку, так как русские не пропускают ни одного случая, чтобы потревожить их».
Глянул на подпись, прочел:
— «Адлерфельд».
— Кто это? — спросил Меншиков Шереметева.
— При Карле, сочиняет гисторию его войн.
— Ага, поняли! — улыбнулся Данилыч. — А дальше ещё больше поймут. Думали: «Поедим, попьем, да и домой пойдем». Не-ет, голубчики, это вам не Саксония! Сальца с хлебушком захотели?.. А не угодно ли лебеды?
Борис Петрович похохатывал:
— Не то беда, что в котле лебеда, а то беды, как не будет и лебеды…
Все рассмеялись.
— Як тому, — продолжал Шереметев, — что ежели мы крепко поможем местным казакам и жителям, как государь об этом наказывал, то у шведов и лебеды не останется!
— Правда! — соглашался Данилыч. — Об этом нам, Борис Петрович, — безотлагательно надо подумать. Вот! — вытянул из-за обшлага вчетверо сложенную бумагу. — Котельниковские и другие местные казаки и жители просят дозволить им «над шведами промышлять».
— Дело верно! — кивнул Шереметев. — Во всех войнах у народа леса на откупе были. При Минине и Пожарском в одних костромских лесах сколько мужики наши врагов уходили! Да и сейчас они лихо работают. Помочь им здесь надобно непременно: и оружием и припасами. Все это окупится.
— С лихвой! — согласился Данилыч.
Решили: местным казакам и жителям не только позволить промышлять над неприятелем, но и выдавать за каждого пленного шведа по пяти рублей и, кроме того, все имущество пленного.
Смирный Скоропадский, слегка склонив набок стриженную ежиком голову, казалось, внимательно слушал, молчал.
Как многие из тех, что никогда не видели добра ни от бога, ни от начальства, ни от родного брата, он давно мечтал быть подальше от сильных людей: они его не замечали, он их чуждался. А теперь, думал старик, надо, вишь, править всей Украиной. Сидеть-думать вместе с государственными мужами. Решать…
Когда Шереметев кончил говорить, гетман поднял вверх палец.
— Дозвольте.
— Ну, ну, Иване, — Меншиков откинулся на спинку кресла, потер руки, — проше, пан гетман!
— Так вчерашнего числа, ваша светлость, — начал Иван Скоропадский, — к вечеру прибег ко мне один «язык» от Мазепы. Говорит, что Гордиенко… это кошевой Сечи, что подался к Карлу вместе с Мазепой… — Меншиков нетерпеливо мотнул головой: знаем-де, продолжай! — Так Гордиенко-таки, говорят, подбил короля брать Полтаву-Крепость-де не сильна и обнесена-де только одним земляным валом, с деревянной одеждой и палисадом, да и гварнизон в сем небольшом городке большой не вместится: тысяч шесть-семь; и припаса боевого-де у них там не много. А вот-де харчей там, в Полтаве, наготовлено, — тьма.
— Тэ-эк! — крякнул Шереметев, высоко подняв брови. — А у голодной куме одно на уме. Знать, и клюнуло, думаешь?
— Клюнуло, — кивнул Скоропадский, пощипывая сивый свисающий ус. — Прельстило-таки это голодного шведа!
— Прельстило-то прельстило, — начал Шереметев, поставив локти на стол и пристально рассматривая свои уже старческие, в мелких клеточках, руки, — но все-таки дело тут не только в поисках корма… Через Полтаву, Белгород. Харьков лежит путь на Москву! — Брови Бориса Петровича взметнулись. — Что вы скажете на это?
Меншиков промолчал: он привык к тому, что Шеремечеа, начав мысль, обрывает ее, требуя подтверждения. Пусть выскажет все.
И Борис Петрович, минуту помолчав, продолжал:
— Карл видит: окружили мы его плотно, армия его тает… Ему нужно двигаться дальше… А выход на Белгород прикрывает Полтава!
Меншиков молча наклонил голову. А Скоропадский ввернул, что тут не без советов Мазепы. И большие запасы в Полтаве прельщают врага.
— Так! — согласился с ним Шереметев. — И что Полтава защитит Карла, если он возьмет эту крепость, от наших поисков и набегов — это тоже так. Но все-таки главное, что поднимает самый страшный из всех вопросов, — как-то даже торжественно провозгласил Шереметев, — все-таки главное в том, что через Полтаву лежит путь на Москву!
Взять Полтаву, затем разбить русскую армию и двинуться на Москву — в этом, подчеркивал Шереметев, заключается основной замысел шведского короля.
Нельзя было не согласиться с мнением Бориса Петровича, что на подступах к Полтаве действительно может решиться главнейший из главных вопросов войны. Стало быть, Полтаву — эту небольшую крепость на крутом берегу реки Ворсклы, при впадении в нее реки Коломак, защищенную не особенно крепкой оборонительной оградой, состоящей из земляного вала и палисада, обнесенного рвом, Полтаву, пока не поздно, надобно было всячески укреплять.
Меншиков встал, разминая ноги, подошел к креслу, где сидел Воинов, облокотился о спинку, коротко бросил:
— Ну, так, что ли?
И, минуту подумав, принялся диктовать:
— «Коменданту Полтавы полковнику Келину заняться немедля утолщением валов крепостных и усилением укреплений иных, что сам знает…» А нашим главным силам, Борис Петрович, — обратился к Шереметеву, — надо тож двигаться ближе к Ворскле. Как ты полагаешь?
— Да, — соглашался Шереметев, — в Богодухове их сейчас держать нет никакого резона. Надо сосредоточиваться у Полтавы.
На том и решили.
Главные силы русской армии были передвинуты из Богодухова к реке Ворскле. 2 мая они расположились между Котельной и Лихачевкой. Сосредоточение русской и шведской армий у Полтавы шло почти одновременно.
17
«Когда сие письмо получишь, тогда тотчас, оставя караулы довольные, поди к тому месту, где ныне неприятель мост делает».
В тот же день тревожное письмо из Субачева: «Объявляем вам, что нерадением генерал-майора Гордона шведы перешли сюды, и того ради извольте быть опасны, понеже мы будем отступать к Глухову; того ради ежели сей ночи к утру или поутру совершить возможно взятие Батурина, с помощью божией оканчивайте; ежели же невозможно, то лучше покинуть, ибо неприятель перебирается в четырех милях от Батурина».
Минул день, и Петр снова предупреждает Меншикова: «Паки подтверждаю, что шведы перешли на сю сторону реки, и хотя наши крепко держали и трижды их сбивали, однако за неудобностью места сдержать не могли… Того для извольте быть опасны».
Вслед за тем другое письмо:
«Сей день и будущая ночь вам еще возможно трудиться там, а далее завтрашнего утра вам оставаться опасно».
Эту обстановку и учитывали, видимо, осажденные, когда затягивали переговоры о сдаче. Но Данилыч время не упустил. Кто-кто, а он-то недостатком оперативности не страдал… Прибыв под Батурин в полдень 31 октября, он тотчас, отряжает в замок сотника Андрея Марковича, наказан ему: выведать, собирается ли казачья старшина сдаваться или будет в измене стоять до последнего.
— Время не ждет, — наставлял Александр Данилович сотника. — Ты узнай, если между ними, — помотал ладонью около носа, — разброд, шат какой есть, — говори. Нет — обратно сюда. Тогда будем крушить их воровское гнездо. На то напирай, что в песок изотрем, ежели не откроют ворота. Крови жалко, мол, православной, князь говорит. В этом, мол, дело, казаки… подумайте.
— Все понятно, — щелкнул каблуками Маркович.
— Тогда — с богом. Скачи.
Марковича втащили по веревке на крепостную стену, и там сразу обступили его сивоусые батьки казаки. Толпа собралась большая, все галдели, размахивали руками, поносили Голицына, Меншикова, — знали откуда-то, что и он прибыл под стены Батурина, ругали на чем свет стоит и своих казацких старшин, что не пошли за Мазепой, его, Марковича, тоже костерили нещадно, пиная в спину, в бока…
Расталкивая стариков, протискался к Марковичу и сам Чечел. Кирпично-красный цвет лица — первое, что бросалось в глаза, когда этот небольшого роста, плотный, рыжевато-русый полковник, самый что ни на есть батуринский коновод, подскочил вплотную к Марковичу. Ухватив его за рукав, он сразу завопил, наливаясь густой сизой кровью:
— Кто тебя к нам прислал?! Меншиков?! Да кто он такой?! Он нас изменниками считает! Врагами церкви и Украины! Сам он сволота! Да! Сам он вор проходимец! Он враг Украины, не мы!.. Или кто из старшины казацкой пироги продавал?! Или у кого из нас батька конюхом был?! Быдло! Ворюга!.. Сколько у него деньжищ-то в его сундуках! Награбил!.. А у нас? И всех-то денег похоронить не хватит! А почему? Кто он такой? — тряхнул Марковича за плечо. — Кто он такой, спрашиваю я тебя, чтобы нами помыкать, на колени ставить казацкое войско?!
Остальные горлопаны притихли. Молчал и Маркович, всматриваясь в стоявших поодаль с довольно безнадежным и унылым видом казаков.
— Пойдем, — прохрипел Чечел, сбычившись, схватил Марковича за руку, потащил.
В просторной горнице гетманских покоев, куда привел его Чечел, сидели, — это Маркович тогда крепко запомнил: арматный эсаул Кенигсен, правая рука Мазепы, служилый из немцев; Леон Герцик — бывший полтавский полковник; генеральный эсаул Гамалея; реент — делопроизводитель — Мазепиной канцелярии; батуринский сотник и батуринский городничий. В их присутствии Чечел сразу сжался, притих. Маркович понял, что там, наверху, Чечел, этот верткий холуй, изображая возмущение и будто выходя из себя, нарочито орал, больше для показа казакам: де само слово «измена» вызывает в нем, человеке «простом, прямодушном, что называется душа нараспашку», приступы бешенства, — представлялся, рыжая псина, а тут, видать, горлом-то брать не приходится, тут своя шайка, знают друг друга насквозь.
— За чем припожаловал, говори, — процедил Кенигсен, дергая тонкой, длинной шеей с большим кадыком.
— Гетман ваш изменил, — начал Маркович. — отошел к неприятелю. Вы же верные подданные государя, а князь Меншиков его генерал, как же можно вам перед ним затворяться?
— Не смеем никого впускать без региментарского приказания, — отвечал немец, скаля длинные желтые зубы. — А что гетман изменил, отъехал на шведскую сторону. — глаза его обежали всех сидящих справа налево. — что он не с нами, тому мы не верим.
Он мог бы этого и не говорить. Со стороны было видно, что этот осторожный, но все же попавший-таки в западню осмотрительный хищник из тех, кто привык спокойно и холодно обдумывать каждый свой шаг, взвешивать всякое слово, и его недальновидные, торопливые соумышленники явно лгут. Конечно же, они изменили и теперь ведут счет времени с того дня и часа, когда гетман Мазепа перекинулся к шведам.
Напрасно Маркович уговаривал их не прикидываться незнайками, напрасно приводил доводы, что все до последнего царева солдата знают теперь об измене Мазепы. — Кенигсен стоял на своем:
— Не верим — и кончено! Без приказа гетмана ворот не откроем. Так и передай вашему этому, — прикрыл белесой ресницей выпуклый глаз, — как его… Меншикову. А полезете к нам — сами все ляжем костьми, но и вам, други, мало не будет.
Остальные молчали: видно, между ними уже крепко было все договорено.
— Стало быть, поджидаете шведов? — заметил с усмешкой Маркович. — Время выгадываете? Ну что ж… Так и доложим, что иные из вас еще лишее вредны, чем другие.
Чечела как кто шилом кольнул.
— Доложишь! — Вскочил и, сделав к Марковичу шаг, быстро сунулся к сабле.
Но еще быстрее Кенигсен рыкнул:
— Сиди! — приковал Чечела к месту. И уже спокойно добавил:
— Рубить будем после.
— Стало быть, прощения просим, — поднялся Маркович. Не удостаивая его ответом. Кенигсен обернулся к генеральному эсаулу Гамалее, указал на дверь:
— Проводи.
Это было утром, а к полудню Меншиков приказал наводить мосты, чтобы ночью переправить войска через Сейм.
Ночью прибыли батуринские депутаты. Нового они ничего не сказали, по-прежнему твердили, что Мазепа вряд ли отъехал к шведскому королю, ну, а если изменил и в самом деле отъехал, говорили, тогда они остаются в прежней верности государю и царские войска в город впустят, только просили дать три дня сроку на размышления. Меншиков, конечно, понял, что все это изговорено с «чрезвычайной политикой», чтобы выиграть время — авось-де шведы успеют за эти три дня прибыть на подмогу.
«Довольно с вас намыслиться до утра, — решил он. — Хватит! Небось и без того все уж размыслили».
А утром, вместо ответа, батуринцы принялись палить из всех пушек.
Тогда была предпринята последняя попытка со стороны Меншикова предотвратить братоубийственное сражение: он еще раз послал к мятежникам своего представителя с увещательным письмом.
Батуринцы собрали раду. Казаки стояли понурясь. Молчали. Старшины вознамеривались было огласить письмо Меншикова, но коноводы подняли такой крик…
— Некогда нам читать отповеди москалей! Сами не с хвоста хомуты надеваем! К бесу ихнюю грамоту!
Княжеского посланца чуть не растерзали седоусые батьки казаки, стоявшие в передних рядах, уже и посыпались было на него крепкие удары, но… одумались-таки батьки — тумаков посланцу они надавали, но отпустили его, дав ответ на словах:
«Все помрем, а царевых солдат в замок не пустим». Но в ночь на 2 ноября нежданно-негаданно дело обернулось совсем по-иному.
К Александру Даниловичу явился из Батурина старшина Прилуцкого полка Иван Нос. Немедленно он был принят Меншиковым.
Мялся Нос, крутил черный ус, теребил красный шлык на своей мерлушковой шапке.
— Кури! — пододвинул к нему Меншиков табакерку. — Небось прокурились?
— Вконец! — согласился Нос и торопливо принялся набивать свою добрую люльку; набив, вытянул из кармана кресало и трут, высек огня, прикурил.
— Раздышался?
Нос утвердительно мотнул головой.
— Тогда говори, время не ждет!
— Доклад мой, ваша ясновельможность, будет короткий, — начал Нос глухо, не переставая свирепо затягиваться. Табак был сух, лихо дымился, и Нос плакал от крепкого кнастера — из глаз его, из красных век, текли слезы. — Знаю я потайную калитку в стене…
Меншиков встал.
— В батуринской стене, стало быть… Через нее к вам сюда и пришел… Проверил… — Вытянув шею, тоже поднялся, приблизился к князю; сизый дым следовал за усами: Нос мотал головой. — Калитку, ваша ясновельможность, — зашептал, оглядываясь на двери, — я оставил открытой… Так ежели через нее ночью, да потише, гуськом… можно ваших солдат в замок провести… Сколько надо…
Блестя глазами, Меншиков потирал ладони. — Ох, молодец!.. Ка-ак это кстати! — Шагнул к старшине, положил ему руки на плечи. — За это. доложу государю, тебя, дорогой, не забудет!.. А калитка с какой стороны?..
В ту же ночь, под утро, через указанную Носом потайную калитку были пропущены лучшие, отборные русские части. А с другой стороны крепости начат был приступ. По двое, в затылок друг другу, солдаты непрерывным потоком вливались через калитку внутрь крепости. В предутренней мгле слышались надрывные выкрики, откуда-то сверху, из каких-то укрытий, велся беспорядочный ружейный огонь, звякало, скрежетало железо… В закипающей сече не угадывалось пока, «кто кого»…
Но вот, слабо вначале, прозвучало «ура», затем, нарастая, все нарастая, и все отдаляясь от стен, волнами покатилось внутрь крепости это бодрое солдатское «a-a-a-a!», говорящее — «наша берет»..
Два часа кипел бой. Упорно, с яростью и отчаянием обреченных людей, сопротивлялись мазепинцы. Но ни яростное сопротивление, ни ловкость отдельных рубак — ничто не помогло приспешникам гетмана. Город был взят на «ура», гарнизон истреблен. Исключение было допущено в отношении полоненной старшины — их пощадили… для казни.
Иначе и быть не могло! Измена, этот древнейший и тягчайший вид преступления, каралась смертью всеми народами, во все времена.
«Доношу вашей милости, — писал Меншиков Петру после боя — что мы о шести часах пополуночи здешнюю фортецию с двух сторон штурмовали и по двух часов бою взяли».
Петр отвечал:
«Сего моменту получил я ваше радостное писание, за которое вам зело благодарен. Что же о городе, то полагаю на вашу волю: ежели возможно от шведов в нем сидеть, то извольте поправить и посадить в гарнизон драгун в прибавку к стрельцам, а буде же оной не крепок, то артиллерию вывесть, а строение сжечь».
Меншиков принял решение: остатки города сжечь. И Батурин был уничтожен.
Руководители мятежа были пойманы. Кенигсен, тяжело раненный, думал скрыться, он был схвачен; Чечел успел бежать, но в одном из ближайших селений его опознали казаки и выдали Меншикову.
Взятие и истребление Батурина было страшным ударом для изменника гетмана.
«Злые и несчастливые наши початки, — сокрушался Мазепа. — Теперь, в нынешнем нашем несчастном состоянии, все дела иначе пойдут, и Украина, Батурином устрашенная, бояться будет заодно с нами стоять».
Поколеблены были надежды, что он сумеет повести за собой даже казачью старшину. Сопротивление Батурина, глупость этой операции и невозможность ее оправдания были слишком очевидны. Была допущена большая ошибка, в этом нужно было признаться. Что же нужно теперь вот, немедленно предпринять, чтобы эта ошибка не стала трагической?
Заметался предатель.
Меншиков повез с собой в Глухов часть артиллерии, знаки гетманского достоинства и пленных старшин.
Кенигсен не был довезен до Глухова — умер дорогой, в Конотопе, где над его трупом была совершена казнь колесованием, ожидавшая его живым в Глухове.
7 ноября Петр поздравил своих приближенных:
«Объявляем вам, что после переметчика вора Мазепы вчерашнего дня учинил здешний народ елекцию нового гетмана, где все, как одними устами, выбрали Скоропадского, полковника стародубского. И так проклятый Мазепа, кроме себя, худа никому не принес ибо народ и имени его слышать не хочет, и сим изрядным делом вас поздравляю». [19]
Плохо знал ясновельможный пан гетман украинский народ! Окруженный старшиной, часть которой действительно разделяла его взгляды и мнения, он не знал, да и не хотел знать, так ли думает вся Украина. Бессмысленным стадом считал он народ; полагал, что его можно гнать куда хочешь.
И в давние времена на богатейшую Украину зарились лихие враги. Людям приходилось с ружьями за плечами добывать себе хлеб из плодороднейшей украинской земли. Жестокие разорения, результат злых набегов кочевников либо польских князей, повторялись из года в год, из поколения в поколение. Не безропотно переносили казаки такое горе-злосчастье. Око за око, зуб за зуб, смерть за смерть — таков был закон. И свободолюбивые украинцы подчинялись ему. Хаживали и они в набеги на недругов — сжигали дотла гнезда кочевников, замки ясновельможных панов, угоняли обратно к себе косяки лошадей, гурты скота, отары овец.
И ни султан, ни хан, ни король не в силах были тогда поколебать устои этого закона кровавой злой мести, освященной веками. Казачьи пистоли и ружья били без промаха, сабли рубили нещадно…
Но то были давние времена…
Теперь на Украине крестьяне не пахали с ружьями за плечами, не сбирались «братчики» по зову своих атаманов в гости к хану и королю «менять свитки на золотые кафтаны». На смену батькам атаманам уже давненько пришла жадная до наживы казачья старшина, которой, видно, от самого главного черта талант дан, как из крестьянина пот выжимать.
Но и теперь, во время нашествия злых врагов, вроде шведов… И теперь таким пришельцам лучше не показывать носа в селениях Украины. Пришел швед с войной. И отзвуки стародавних времен словно эхом теперь отдались во всех уголках Украины. Непреклонное свободолюбие предков, переданное потомкам, стало бурно пробиваться наружу. Да иначе и быть не могло!
Шайки иноземных насильников уже грабили и терзали народ. Уже не редкость было в занятых шведами деревнях найти какого-нибудь неуступчивого, смелого дядьку, висящего на воротах…
В такие тяжелые времена-лихолетья непреклонность, все нарастая, скрепляется кровью, пролитой за родную отчизну.
И потекли тогда со всех сторон Украины челобитные о преданности Москве: из Прилук, Лубен, Лохвицы, Новгород-Северска, из сотен полков Прилуцкого (Варвинской, Сребневской, Иченской), Лубенского и Миргородского, — откуда полковники ушли за Мазепой — все в одном духе с клятвенными обещаниями «за милого малороссийского края нашего отчизну без жадной нашей здрады и змены, един над другом даже и до смерти противо неприятелей наших к у отпору от рода в роды присно готовыми обедуем бути, на чом и крестное целование пред маестатом божиим в храме его выконавши».
Украина прокляла Мазепу, предала анафеме. Его именем начали пугать детей, оно стало таким же ненавистным для народа, как имя Иуды.
Петр, при его централистских устремлениях, скрепя сердце согласился на избрание нового гетмана. Слишком серьезно было внешнее положение государства и слишком напряженно было внутреннее положение на Украине, чтобы теперь вот покушаться на ее политические права. Думалось: «Казачья старшина! Кого ни спроси, все за правую веру, за государя да за отечество. Только оно не мешало одним готовить измену, а другим спокойно на это взирать. Ох старшина, старшина! Ведь видно, чего тебе надо-то. Видно! Умники!.. У каждого четыре полы, — стало быть, восемь карманов… А главное: шаткость ихняя — плохо, но и самонравие ихнее — хорошего мало. Вот то-то и есть».
Да, нужно было привлечь на свою сторону эту старшину — подкормить ее достаточным образом для того, чтобы она не сочла себя угнетенной, но и недостаточно для того, чтобы она возомнила себя самостийной. Как это бывает перед иными сражениями, когда одна из сторон, пытаясь избежать поражения, не ищет в то же время победы. И Петр указал передать казачьей старшине часть «изменничьих местностей» — земельных владений Мазепы и его соумышленников. Но львиную долю этих владений он решил раздать своим приближенным — Меншикову, Толстому, Головкину, Долгорукому, что должно было, по его убеждению, существенно укрепить русское дворянское землевладение на Украине, а следовательно, и связи Украины с Москвой.
Для контроля за деятельностью вновь избранного гетмана решено было назначить особого резидента. [20]
В эту зиму во всей Европе стояли сильные морозы. В Швеции снежные сугробы завалили деревья до самых вершин; все Балтийское море покрылось льдом; в озерах вода замерзла до самого дна. В Средней Европе погибли почти все плодовые деревья; даже в Италии и Испании замерзли озера и реки.
В открытых украинских равнинах морозы были тем нестерпимее, что там свирепствовали непрестанные вьюги. Такой суровой зимы не помнили самые древние старожилы. На гумнах, а случалось — и прямо на дорогах, находили окоченевших зайцев; птицы падали на лету; прекращались сообщения между жилыми местностями, не было ни пути, ни проезда. В эту зиму погибло от холода до четырех тысяч шведов. Конные окоченевали, сидя верхом на лошадях; пехотинцы замерзали у деревьев, повозок, изгородей, на которые облокачивались в последние минуты борьбы со смертью. Сам король сильно приморозил себе нос. Многие пытались согреваться водкой, которой было большое изобилие на Украине, но водка не помогала, — пьяные, они погибали быстрее. Город Гадяч превратился в громадный лазарет, туда свозили всех обмороженных; из домов слышались раздирающие крики, во дворах валялись отрубленные руки, ноги…
Предполагая спокойно ожидать подхода войск Станислава Лещинского, Карл к марту 1709 года сосредоточил свои войска фронтом на восток, к реке Ворскле, имея в тылу реку Псел с опорными пунктами — Лютенькой, Опошней, Сенжарами, Решетиловкой.
Русская армия расположилась на левом берегу реки Ворсклы, имея в тылу опорные пункты — Богодухов, Краснокутск, Полтаву. Главные силы, под командованием Меншикова, находились в Богодухове. Значительная часть русской конницы была сосредоточена у реки Ворсклы. Западнее, почти в тылу шведской армии, между реками Сулой и Пслом, встали части фельдмаршала Шереметева и новоизбранного гетмана Скоропадского. Постоянными набегами русские подвижные части тревожили шведов и с флангов и с тыла. Все ближайшие к расположению шведов города и селения были плотно заняты русскими гарнизонами.
— Главное, Борис Петрович, — говорил Меншиков в Богодухове на очередном военном совете, — чтобы теперь не только курьер — птица бы не пролетела от Карла к Лещинскому! Ну, и, — слегка развел ладони, — само собой, и набеги непрестанные на его гарнизоны, и фуражиров захватывать…
Соглашаясь, Шереметев кивал в такт речи Меншикова рогатым париком, не торопясь разглаживал лежащую перед ним на столе стопку бумаг.
— Это, Александр Данилович, сам знаешь, — заметил, — мои солдатушки неплохо вершат. Вот они, — хлопнул ладонью по стопке бумаг, — все письма Каролуса здесь… Перехвачены. — Порылся, достал одно. — И такие весточки… — Обернулся к секретарю Меншикова, Воинову: — На-ка прочти.
— Да ведь все одно и то же, — возразил Меншиков, пожимая плечами. — Читали же не раз!..
— Да тут не много, — кивнул Шереметев Воинову, — читай, читай самый конец.
Воинов вопросительно глянул на Меншикова. Тот, облокотившись на стол, катал меж ладоней шарики из бумаги, нехотя кивнул головой: дескать, отвязаться, читай.
— «…а потом наши войска, — медленно переводил Воинов отмеченный Шереметевым текст письма, — все время сильно страдают, когда им приходится ходить на фуражировку, так как русские не пропускают ни одного случая, чтобы потревожить их».
Глянул на подпись, прочел:
— «Адлерфельд».
— Кто это? — спросил Меншиков Шереметева.
— При Карле, сочиняет гисторию его войн.
— Ага, поняли! — улыбнулся Данилыч. — А дальше ещё больше поймут. Думали: «Поедим, попьем, да и домой пойдем». Не-ет, голубчики, это вам не Саксония! Сальца с хлебушком захотели?.. А не угодно ли лебеды?
Борис Петрович похохатывал:
— Не то беда, что в котле лебеда, а то беды, как не будет и лебеды…
Все рассмеялись.
— Як тому, — продолжал Шереметев, — что ежели мы крепко поможем местным казакам и жителям, как государь об этом наказывал, то у шведов и лебеды не останется!
— Правда! — соглашался Данилыч. — Об этом нам, Борис Петрович, — безотлагательно надо подумать. Вот! — вытянул из-за обшлага вчетверо сложенную бумагу. — Котельниковские и другие местные казаки и жители просят дозволить им «над шведами промышлять».
— Дело верно! — кивнул Шереметев. — Во всех войнах у народа леса на откупе были. При Минине и Пожарском в одних костромских лесах сколько мужики наши врагов уходили! Да и сейчас они лихо работают. Помочь им здесь надобно непременно: и оружием и припасами. Все это окупится.
— С лихвой! — согласился Данилыч.
Решили: местным казакам и жителям не только позволить промышлять над неприятелем, но и выдавать за каждого пленного шведа по пяти рублей и, кроме того, все имущество пленного.
Смирный Скоропадский, слегка склонив набок стриженную ежиком голову, казалось, внимательно слушал, молчал.
Как многие из тех, что никогда не видели добра ни от бога, ни от начальства, ни от родного брата, он давно мечтал быть подальше от сильных людей: они его не замечали, он их чуждался. А теперь, думал старик, надо, вишь, править всей Украиной. Сидеть-думать вместе с государственными мужами. Решать…
Когда Шереметев кончил говорить, гетман поднял вверх палец.
— Дозвольте.
— Ну, ну, Иване, — Меншиков откинулся на спинку кресла, потер руки, — проше, пан гетман!
— Так вчерашнего числа, ваша светлость, — начал Иван Скоропадский, — к вечеру прибег ко мне один «язык» от Мазепы. Говорит, что Гордиенко… это кошевой Сечи, что подался к Карлу вместе с Мазепой… — Меншиков нетерпеливо мотнул головой: знаем-де, продолжай! — Так Гордиенко-таки, говорят, подбил короля брать Полтаву-Крепость-де не сильна и обнесена-де только одним земляным валом, с деревянной одеждой и палисадом, да и гварнизон в сем небольшом городке большой не вместится: тысяч шесть-семь; и припаса боевого-де у них там не много. А вот-де харчей там, в Полтаве, наготовлено, — тьма.
— Тэ-эк! — крякнул Шереметев, высоко подняв брови. — А у голодной куме одно на уме. Знать, и клюнуло, думаешь?
— Клюнуло, — кивнул Скоропадский, пощипывая сивый свисающий ус. — Прельстило-таки это голодного шведа!
— Прельстило-то прельстило, — начал Шереметев, поставив локти на стол и пристально рассматривая свои уже старческие, в мелких клеточках, руки, — но все-таки дело тут не только в поисках корма… Через Полтаву, Белгород. Харьков лежит путь на Москву! — Брови Бориса Петровича взметнулись. — Что вы скажете на это?
Меншиков промолчал: он привык к тому, что Шеремечеа, начав мысль, обрывает ее, требуя подтверждения. Пусть выскажет все.
И Борис Петрович, минуту помолчав, продолжал:
— Карл видит: окружили мы его плотно, армия его тает… Ему нужно двигаться дальше… А выход на Белгород прикрывает Полтава!
Меншиков молча наклонил голову. А Скоропадский ввернул, что тут не без советов Мазепы. И большие запасы в Полтаве прельщают врага.
— Так! — согласился с ним Шереметев. — И что Полтава защитит Карла, если он возьмет эту крепость, от наших поисков и набегов — это тоже так. Но все-таки главное, что поднимает самый страшный из всех вопросов, — как-то даже торжественно провозгласил Шереметев, — все-таки главное в том, что через Полтаву лежит путь на Москву!
Взять Полтаву, затем разбить русскую армию и двинуться на Москву — в этом, подчеркивал Шереметев, заключается основной замысел шведского короля.
Нельзя было не согласиться с мнением Бориса Петровича, что на подступах к Полтаве действительно может решиться главнейший из главных вопросов войны. Стало быть, Полтаву — эту небольшую крепость на крутом берегу реки Ворсклы, при впадении в нее реки Коломак, защищенную не особенно крепкой оборонительной оградой, состоящей из земляного вала и палисада, обнесенного рвом, Полтаву, пока не поздно, надобно было всячески укреплять.
Меншиков встал, разминая ноги, подошел к креслу, где сидел Воинов, облокотился о спинку, коротко бросил:
— Ну, так, что ли?
И, минуту подумав, принялся диктовать:
— «Коменданту Полтавы полковнику Келину заняться немедля утолщением валов крепостных и усилением укреплений иных, что сам знает…» А нашим главным силам, Борис Петрович, — обратился к Шереметеву, — надо тож двигаться ближе к Ворскле. Как ты полагаешь?
— Да, — соглашался Шереметев, — в Богодухове их сейчас держать нет никакого резона. Надо сосредоточиваться у Полтавы.
На том и решили.
Главные силы русской армии были передвинуты из Богодухова к реке Ворскле. 2 мая они расположились между Котельной и Лихачевкой. Сосредоточение русской и шведской армий у Полтавы шло почти одновременно.
17
Первый штурм Полтавы, предпринятый шведами 1 апреля, окончился неудачей. Все атаки противника были отбиты с большим для него уроном, но это далось ценой исключительного напряжения защитников города — их было явно недостаточно. Полтаве нужна была срочная помощь.