Страница:
Бригада была сильная, около 200 машин. Она развернулась и пошла. Понесла очень большие потери от огня японской артиллерии, но, повторяю, мы к этому были готовы. Половину личного состава бригада потеряла убитыми и ранеными и половину машин, даже больше. Но мы шли на это Еще большие потери понесли бронебригады, которые поддерживали атаку. Танки горели на моих глазах. На одном из участков развернулось 36 танков и вскоре 24 из них уже горело. Но зато мы раздавили японскую дивизию. Стерли.
Когда все это начиналось, я был в Тамцаг-Булаке. Мне туда сообщили, что японцы переправились. Я сразу позвонил на Хамар-Дабу и отдал распоряжение: «Танковой бригаде Яковлева идти в бой». Им еще оставалось пройти 60 или 70 километров, и они прошли их прямиком по степи и вступили в бой.
А когда вначале создалось тяжелое положение, когда японцы вышли на этот берег реки у Баин-Цагана, Кулик потребовал снять с того берега, с оставшегося у нас там плацдарма артиллерию — пропадет, мол, артиллерия! Я ему отвечаю: если так, давайте снимать с плацдарма, давайте и пехоту снимать. Я пехоту не оставлю там без артиллерии. Артиллерия — костяк обороны, что же — пехота будет пропадать там одна? Так давайте снимать все.
В общем, не подчинился, отказался выполнять это приказание и донес в Москву свою точку зрения, что считаю нецелесообразным отводить с плацдарма артиллерию. И эта точка зрения одержала верх».
В «Воспоминаниях и размышлениях» маршал дал не менее яркую картину сражения: «Рано утром 3 июля советское командование прибыло в район горы Баин-Цаган, с тем чтобы на месте лично оценить обстановку и уточнить задачи войскам на проведение контрудара с ходу… Обстановка осложнялась тем, что несколько запаздывали с подходом 7-я мотоброневая бригада и 24-й мотострелковый полк. Но медлить с контрударом было нельзя, так как противник, обнаружив подход наших танковых частей, стал быстро принимать меры для обороны и начал бомбить колонны наших танков. А укрыться им было негде — на сотни километров вокруг абсолютно открытая местность, лишенная даже кустарника.
В 9 часов 15 минут мы встретились с командиром 11-й танковой бригады М.П. Яковлевым, который был при главных силах авангардного батальона и руководил его действиями. Обсудив обстановку, решили вызвать всю авиацию, ускорить движение танков и артиллерии и не позже 10 часов 45 минут атаковать противника. В 10 часов 45 минут главные силы 11-й танковой бригады развернулись и с ходу атаковали японские войска.
Бригада нанесла удар с северо-запада; один ее танковый батальон, взаимодействуя с броневым дивизионом 8-й монгольской кавалерийской дивизии и дивизионом 185-го тяжелого артиллерийского полка, атаковал противника с юга.
Развернувшаяся танковая бригада в количестве 150 танков, при поддержке 40 самолетов, стремительно ринулась на врага… Японцы были ошеломлены стремительным ударом танковой бригады, притихли в своих противотанковых лунках и только через 10 минут открыли артиллерийский огонь по нашим танкам. От огня противника загорелось несколько наших танков, и это, видимо, как-то подбодрило японцев. Они открыли сильный артиллерийский и пулеметный огонь. На поле боя уже горело до 15 наших танков. Но никакая сила и огонь врага не могли остановить боевого порыва наших славных танкистов.
Было около 12 часов. По нашим подсчетам, с минуты на минуту должен подойти и вступить в бой 24-й мотострелковый полк. Он был крайне необходим для взаимодействия с танковой бригадой, которая без пехоты несла излишние потери. Но, как это иногда случается на войне, 24-й мотополк вышел по ошибке не к озеру Хуху-Усу-Нур, а к «развалинам».
Развернувшись в боевой порядок, в 13 часов 30 минут южнее озера Хуху-Усу-Нур 24-й полк перешел в наступление, — нанося удар с запада на восток. Несколько позже вступила в бой 7-я мотоброневая бригада полковника Лесового.
Японцы отбивались от наших атак отчаянно. Но грозная лавина танков, бронемашин и пехоты все дальше и дальше продвигалась вперед, ломая и громя все, что попадало под гусеницы танков, огонь артиллерии, под удар пехоты.
Японцы бросили всю свою авиацию против атакующих наших войск, но ее встретила и атаковала наша авиация. Бой с неослабевающей силой продолжался всю ночь.
Утром, подбросив за ночь свежие силы, японцы попытались перейти в наступление, но эта их попытка была немедленно подавлена… Бой продолжался день и ночь 4 июля. Только к 3 часам утра 5 июля сопротивление противника было окончательно сломлено, и японские войска начали поспешно отступать к переправе».
Жуков процитировал запись из дневника японского унтер-офицера Отани о том, как в ночь на 4 июля возвращался на восточный берег Халхин-Гола генерал-лейтенант Камацубара. В «Воспоминаниях и размышлениях» Жуков именует его командующим 6-й японской армии, вероятно, чтобы преувеличить размах японской операции по переправе на западный берег Хал-хин-Гола. В действительности, как правильно отмечал Георгий Константинович в статье 1940 года, Камацубара был командиром 23-й пехотной дивизии, вынесшей на себе основную тяжесть боев и имевшей наибольшие потери — свыше двух третей личного состава убитыми и ранеными.
Данное Отани описание не лишено трагической поэзии войны: «Тихо и осторожно движется машина генерала Камацубара. Луна освещает равнину, светло, как днем. Ночь тиха и напряженна так же, как и мы. Халха освещена луной, и в ней отражаются огни осветительных бомб, бросаемых противником. Картина ужасная. Наконец мы отыскали мост и благополучно закончили обратную переправу. Говорят, что наши части окружены большим количеством танков противника и стоят перед лицом полного уничтожения. Надо быть начеку».
К этому следует добавить, что приказ представителя наркома обороны будущего маршала Г.И. Кулика об отходе советских войск с восточного берега Халхин-Гола, отданный вопреки мнению Жукова, привел к паническому бегству 603-го полка, который пришлось останавливать злосчастному майору Т. Японцы воспользовались этим и захватили гряду господствующих высот. Выбить их оттуда стоило потом больших потерь. Сталин отменил приказ Кулика, объявил ему официальный выговор и запретил впредь вмешиваться в деятельность командования Фронтовой и 1-й армейской группы. Жуков же 31 июля 1939 года получил очередное воинское звание «комкор». Георгий Константинович был настолько занят, что сообщил семье об этом радостном событии только 21 августа.
Кстати сказать, потом 603-й полк привели в порядок, и он дрался вполне достойно. Его новый командир майор Н.Н. Зайюльев, сменивший Т., был удостоен звания Героя Советского Союза. Вот ведь насколько судьба человека зависит от случая. На этот раз все определили капризы начальника — Жукова. Чем-то не понравился Георгию Константиновичу майор Т., и вместо Золотой Звезды, которую, скорее всего, получил, останься он командиром полка, бедняга лишь чудом избежал расстрела.
Между прочим, отходившие части останавливал не только майор Т., но и другие командиры, причем точно таким же способом: в одиночку на броневичке. Д.И. Ортенберг, в ту пору — заместитель редактора газеты «Красная Звезда», командированный на Халхин-Гол для подготовки книги мемуарных очерков участников боев, а заодно редактировавший и фронтовую газету «Героическая красноармейская», вспоминал, как Жуков направил его на бронемашине останавливать бегущих: «Жуков сказал мне: „Черт знает что… Бегут… Садись в броневик и — к переправе. Разберись, в чем там дело! Надо остановить…“.
Я тотчас поехал. Действительно, картина была не из веселых: по понтонному мосту, переброшенному через быстрые воды Халхин-Гола, бежали наши бойцы. Выскочив из броневика, я машу им руками и кричу: «Стой! Куда?.. Назад!.. Жуков приказал!..». Но они на меня даже не смотрят. Я было совсем растерялся: фронт бежит, с минуты на минуту жди японских бомбардировщиков. Вдруг вижу: пара лошадей мчит по мосту полевую кухню с дымящейся трубой. Меня осенило. Я приказал водителю поставить броневик у самой переправы, и кухня уперлась в стальную обшивку машины. Теперь повернуть кухню на мост, то есть в обратную сторону, уже не составило труда… И вот, как только бежавшие увидели, что «пищеблок» повернут на передовую, они вдруг остановились и, словно сговорившись, сами, без приказа, пошли за кухней к своим позициям.
Оказалось, паника была напрасной. Кто-то пустил слух, что японские конники якобы ворвались на наши позиции. Стоявшие во втором эшелоне только что прибывшие на фронт, еще необстрелянные бойцы дрогнули и кинулись за реку. Когда все успокоилось, я вернулся на Хамар-Дабу, докладываю Жукову об обстоятельствах дела. Георгий Константинович с улыбкой перебил меня: «Я уже знаю… Все видел…».
Все же я рассказал ему историю с полевой кухней. Он рассмеялся: «Это старое правило. Я помню его еще с прежней войны…».
Да, Давиду Иосифовичу повезло гораздо больше, чем майору Т. Жуков был настроен благодушно, да и приказ Ортенберг успел выполнить быстро.
Константин Симонов, бывший на Халхин-Голе в дни боев, написал о Баин-Цаганском сражении стихотворение «Танк», где есть такие строки:
Такие бойцы казались Жукову идеальными. Георгию Константиновичу нужны были солдаты-автоматы, готовые беспрекословно и точно выполнить любой приказ, не раздумывая над его разумностью и реальностью.
В чем же видел Жуков причины поражения японцев на Халхин-Голе? Прежде всего, в сравнительно низкой, в сравнении с Красной Армией, оснащенностью императорской армии танками и самолетами. Георгий Константинович говорил Симонову: «Японцы за все время только один раз вылезли против нас со своими танками. У нас были сведения, что на фронт прибывает их танковая бригада. Получив эти сведения, мы выставили артиллерию на единственном танкодоступном направлении в центре в районе Номон-Хан-Бурд-Обо. И японцы развернулись и пошли как раз на этом направлении. Наши артиллеристы ударили по ним. Я сам видел этот бой. В нем мы сожгли и подбили около ста танков… Танков, заслуживающих этого названия, у японцев, по существу, не было. Они сунулись с этой бригадой один раз, а потом больше уже не пускали в дело ни одного танка».
Здесь Жуков был прав. Японская армия в то время располагала главным образом легкими танками «Ха-го», вес которого не превышал 7 тонн. Его 37-мм пушка не представляла грозного оружия, а 12-миллиметровая лобовая броня не защищала даже от крупнокалиберных пулеметных пуль. «Ха-го» не обладал смотровыми приборами, и для обзора применялись широкие смотровые щели, в которые свободно влетала винтовочная пуля. Радио на японских танках не было. А плохой обзор и неудачное расположение вооружения с большим «мертвым пространством» делали «Ха-го» легко уязвимым в бою с танками противника. Противостоявший ему советский БТ-7 обладал превосходством во всех отношениях. Весил он почти вдвое больше, но по скорости все равно превосходил основной японский танк в полтора-два раза, пушку имел 45-мм, а лобовую броню 22-миллиметровую. Примерно такие же характеристики были и у другого советского танка, Т-26. Более тяжелый японский танк «Чи-ха» (их на Халхин-Голе было немного) весил столько же, сколько и БТ-7, — 14 тонн, имел почти такую же толщину лобовой брони — 25 миллиметров и превосходил советский танк только калибром орудия — 57-мм. Но использовавшийся на Халхин-Голе советский средний танк Т-28 с 76,2-мм пушкой превосходил «Чи-ха».
Советскому успеху также способствовал довольно низкий, по сравнению с германской или британской армией, уровень подготовки среднего и высшего командного состава японской императорской армии Жуков был прав, когда говорил Сталину в мае 40-го: «Офицерский состав (Квантунской армии — Б С), особенно старший и высший, подготовлен слабо, малоинициативен и склонен действовать по шаблону Что касается технического состояния японской армии, считаю ее отсталой Японские танки типа наших МС-1 (советский танк 1927 года — Б. С.) явно устарели, плохо вооружены и с малым запасом хода»
20 августа 1939 года началось решающее советское наступление на японские позиции на восточном берегу Халхин-Гола Григоренко так охарактеризовал его ход и исход: «Первая армейская группа… окружила находящиеся на монгольской территории части 6-й японской дивизии (в действительности — армии. — Б. С.). В последующих боях эти части были полностью уничтожены. Японцы не сдавались, а прорваться не смогли. Во-первых, потому, что не имели приказа на отход с занимаемых позиций. Во-вторых, слишком велико было численное и техническое превосходство у нас. Но потери мы понесли огромные, прежде всего, из-за неквалифицированного командования. Кроме того, сказывался характер Георгия Константиновича, который людей жалеть не умел. Я недолго пробыл у него в армии, но и за это время сумел заслужить его неприязнь своими докладами Штерну. Человек он жестокий и мстительный, поэтому в войну я серьезно опасался попасть под его начало.
Бои на Халхин-Голе были описаны довольно серьезно. Работал над этим большой коллектив офицеров, операторов из штаба фронтовой группы и Первой армейской группы. Я в составе авторского коллектива не был. Поэтому могу считать свою оценку этого труда объективной.
Труд исключительно деловой. В нем очень хорошо раскрыты недостатки в подготовке войск и офицерских кадров. Детально описаны и разобраны боевые действия. Показано использование родов войск, тыла, недостатки командования. В нем нет прямых нападок на Жукова и похвал Штерну, но каждый прочитавший поймет, кто чего стоит. Понял это и Жуков.
Книга писалась сразу же после событий и была представлена в Генштаб. Там она была прочитана и получила горячее одобрение. Жуков в это время командовал Киевским военным округом (значит, книга о боях на Халхин-Голе была представлена в Генеральный штаб где-то в середине или во второй половине 1940 года. — Б, С.). Пока книга ходила по отзывам и готовилась к печати, Жуков получил назначение начальником Генштаба. Первое, что он сделал, придя на эту должность, потребовал книгу о Халхин-Голе. Прочитал от корки до корки и начертал: «Они там не были и ничего не поняли. В архив».
Книга, о которой писал Григоренко, не найдена до сих пор. Стоит отметить, однако, что Петр Григорьевич прямо не утверждает, что Штерн, а не Жуков, штаб фронтовой, а не армейской группы были авторами плана заключительной операции по окружению японцев. Жуков, понятно, на этот счет придерживался противоположного мнения. В «Воспоминаниях и размышлениях» он ни словом ни говорит о роли Штерна и его штаба в планировании наступления. Отмечает только, что «в устройстве тыла, в организации подвоза нам очень помог Забайкальский военный округ (но не Фронтовая группа, в состав которой входил Забайкальский округ! — Б. С.). Без него мы, наверное, не справились бы с созданием в кратчайший срок материально-технических запасов, необходимых для операции».
Замысел наступления сводился к нанесению ударов с обоих флангов для окружения японской группировки. Расчет строился на внезапность сосредоточения советских войск и отсутствие у противника танковых и механизированных резервов для нанесения контрударов по атакующим. Советские клинья должны были сомкнуться в Номонгане (Номон-Хан-Бурд-Обо).
В мемуарах Жуков особо подчеркнул, что утром 20 августа наступление началось «согласно тщательно разработанному оперативно-тактическому плану», И поместил рядом карту «Решение командующего 1-й армейской группой при проведении наступательной операции в августе 1939 года», чтобы читатели не сомневались, кто был автором замысла по окружению и уничтожению 6-й японской армии. К сожалению, почти все советские документы, относящиеся к боям на Халхин-Голе, до сих пор остаются неопубликованными. Поэтому пока нельзя дать однозначный ответ о приоритете штабов Жукова или Штерна.
Совершенно неясна роль в разработке плана наступления на Халхин-Голе начальника штаба 1-й Армейской группы комбрига М.В. Богданова. Кажется весьма основательным предположение, что его отношения с Жуковым не сложились. За Халхин-Гол Богданов никаких наград не получил, в генералы до начала Великой Отечественной войны его так и не произвели. Дальнейшая судьба Богданова сложилась трагически. Он попал в плен, вступил в Русскую Освободительную Армию генерала Власова, был там начальником артиллерии. С ним установила связь советская разведка. Богданов вроде бы во искупление вины согласился организовать покушение на Власова, но больше советские связные к нему не приходили. После войны Богданова расстреляли. Сначала его думали судить вместе с Власовым и другими руководителями РОА, но затем передумали, и тихо, без публикации в прессе, казнили в том же 1946 году.
Георгий Константинович так описал в «Воспоминаниях и размышлениях» начало наступления: «Был воскресный день. Стояла теплая, тихая погода. Японское командование, уверенное в том, что советско-монгольские войска не думают о наступлении и не готовятся к нему, разрешило генералам и старшим офицерам воскресные отпуска. Многие из них были в этот день далеко от своих войск: кто в Хайларе, кто в Ханчжуре, кто в Джанджин-Сумэ. Мы учли это немаловажное обстоятельство, принимая решение о начале операции именно в воскресенье. Нам было очень важно начать ее тогда, когда большинство основных командиров будут отсутствовать, а войска в самый сложный момент окажутся в руках менее опытных командиров». В мемуарах полководец рисует картину советской атаки, проходящей почти как на учениях, без сучка и задоринки: «Удар нашей авиации и артиллерии был настолько мощным и удачным, что противник был морально и физически подавлен и не мог в течение первых полутора часов открыть ответный артиллерийский огонь. Наблюдательные пункты, связь и огневые позиции японской артиллерии были разбиты.
Атака проходила в точном соответствии с планом операции и планами боя, и лишь 6-я танковая бригада, не сумев полностью переправиться через реку Халхин-Гол, приняла участие в боях 20 августа только частью своих сил. Переправа и сосредоточение бригады были полностью закончены к исходу дня.
21-го и 22-го шли упорные бои, особенно в районе Больших Песков, где противник оказал более серьезное сопротивление, чем мы предполагали. Чтобы исправить допущенную ошибку, пришлось дополнительно ввести в дело из резерва 9-ю мотоброневую бригаду и усилить артиллерию.
Разгромив фланговые группировки противника, наши бронетанковые и механизированные части к исходу 26 августа завершили окружение всей 6-й японской армии (в статье 1940 года, по горячим следам событий, Жуков утверждал, что советские бронетанковые группировки отрезали японцам путь для отступления уже к исходу 22 августа, что, как кажется, ближе к истине. — Б.С.), и с этого дня началось дробление на части и уничтожение окруженной группировки врага.
Борьба осложнялась из-за сыпучих песков, глубоких котлованов и барханов. Японские части дрались до последнего человека».
Менее благостно о последнем наступлении на японцев рассказывал Жуков Симонову: «На третий день нашего августовского наступления, когда японцы зацепились на северном фланге за высоту Палец и дело затормозилось, у меня состоялся разговор с Г.М. Штерном. Штерн находился там, и, по приказанию свыше, его роль заключалась в том, чтобы в качестве командующего Забайкальским фронтом обеспечивать наш тыл, обеспечивать группу войск, которой я командовал, всем необходимым. В том случае, если бы военные действия перебросились и на другие участки, перерастая в войну, предусматривалось, что наша армейская группа переходит в прямое подчинение фронта. Но только в этом случае (здесь Георгий Константинович лукавит: в действительности, приказом наркома обороны от 9 июля 1939 года образованная из 57-го корпуса 1-я армейская группа оставалась в подчинении Фронтовой группы Штерна, что, правда, не исключало самостоятельности Жукова в решении оперативных вопросов. — Б. С.). А пока что мы действовали самостоятельно и были непосредственно подчинены Москве (фактически у Жукова было двойное подчинение — Штерну и Ворошилову. — Б. С.).
Штерн приехал ко мне и стал говорить, что он рекомендует не зарываться, а остановиться, нарастить за два-три дня силы для последующих ударов и только после этого продолжать окружение японцев. Он объяснил свой совет тем, что операция замедлилась, и мы несем, особенно на севере, крупные потери. Я сказал ему в ответ на это, что война есть война, и на ней не может не быть потерь, и что эти потери могут быть и крупными, особенно когда мы имеем дело с таким серьезным и ожесточенным врагом, как японцы. Но если мы сейчас из-за этих потерь и из-за сложностей, возникших в обстановке, отложим на два-три дня выполнение своего первоначального плана, то одно из двух: или мы не выполним этот план вообще, или выполним его с громадным промедлением и с громадными потерями, которые из-за нашей нерешительности в конечном итоге в десять раз превысят те потери, которые мы несем сейчас, действуя решительным образом. Приняв его рекомендации, мы удесятерим свои потери.
Затем я спросил его: приказывает ли он мне или советует? Если приказывает, пусть напишет письменный приказ. Но я предупреждаю его, что опротестую этот письменный приказ в Москве, потому что не согласен с ним. Он ответил, что не приказывает, а рекомендует и письменного приказа писать мне не будет. Я сказал: «Раз так, то я отвергаю ваше предложение. Войска доверены мне, и командую ими здесь я. А вам поручено поддерживать меня и обеспечивать мой тыл. И я прошу вас не выходить из рамок того, что вам поручено». Был жесткий, нервный, не очень-то приятный разговор. Штерн ушел. Потом через два или три часа вернулся, видимо, с кем-то посоветовался за это время и сказал мне: «Ну что же. Пожалуй, ты прав. Я снимаю свои рекомендации».
Михаил Федорович Воротников, бывший на Халхин-Голе адъютантом Жукова, в своих мемуарах рассказывает о разговоре Штерна с командующим 1-й армейской группы несколько иначе, но суть спора передает точно так же, как и сам Георгий Константинович. Штерн будто бы сказал: «Товарищ Жуков, как видите, наши войска растянулись. Тылы отстали. Не исключен удар более сильными резервами противника. Я рекомендую не торопиться. Надо временно, на один-два дня, приостановить наступление, создать сильный заслон с востока и северо-востока, подтянуть войска и тылы, а затем нанести окончательный удар». Однако совет Штерна Жуков отклонил. В письме Воротникову 18 февраля 1967 года Георгий Константинович утверждал: «…Если бы я послушал его (Штерна. — Б. С.) совета и остановил наступление, японские части могли избежать окружения».
Когда все это начиналось, я был в Тамцаг-Булаке. Мне туда сообщили, что японцы переправились. Я сразу позвонил на Хамар-Дабу и отдал распоряжение: «Танковой бригаде Яковлева идти в бой». Им еще оставалось пройти 60 или 70 километров, и они прошли их прямиком по степи и вступили в бой.
А когда вначале создалось тяжелое положение, когда японцы вышли на этот берег реки у Баин-Цагана, Кулик потребовал снять с того берега, с оставшегося у нас там плацдарма артиллерию — пропадет, мол, артиллерия! Я ему отвечаю: если так, давайте снимать с плацдарма, давайте и пехоту снимать. Я пехоту не оставлю там без артиллерии. Артиллерия — костяк обороны, что же — пехота будет пропадать там одна? Так давайте снимать все.
В общем, не подчинился, отказался выполнять это приказание и донес в Москву свою точку зрения, что считаю нецелесообразным отводить с плацдарма артиллерию. И эта точка зрения одержала верх».
В «Воспоминаниях и размышлениях» маршал дал не менее яркую картину сражения: «Рано утром 3 июля советское командование прибыло в район горы Баин-Цаган, с тем чтобы на месте лично оценить обстановку и уточнить задачи войскам на проведение контрудара с ходу… Обстановка осложнялась тем, что несколько запаздывали с подходом 7-я мотоброневая бригада и 24-й мотострелковый полк. Но медлить с контрударом было нельзя, так как противник, обнаружив подход наших танковых частей, стал быстро принимать меры для обороны и начал бомбить колонны наших танков. А укрыться им было негде — на сотни километров вокруг абсолютно открытая местность, лишенная даже кустарника.
В 9 часов 15 минут мы встретились с командиром 11-й танковой бригады М.П. Яковлевым, который был при главных силах авангардного батальона и руководил его действиями. Обсудив обстановку, решили вызвать всю авиацию, ускорить движение танков и артиллерии и не позже 10 часов 45 минут атаковать противника. В 10 часов 45 минут главные силы 11-й танковой бригады развернулись и с ходу атаковали японские войска.
Бригада нанесла удар с северо-запада; один ее танковый батальон, взаимодействуя с броневым дивизионом 8-й монгольской кавалерийской дивизии и дивизионом 185-го тяжелого артиллерийского полка, атаковал противника с юга.
Развернувшаяся танковая бригада в количестве 150 танков, при поддержке 40 самолетов, стремительно ринулась на врага… Японцы были ошеломлены стремительным ударом танковой бригады, притихли в своих противотанковых лунках и только через 10 минут открыли артиллерийский огонь по нашим танкам. От огня противника загорелось несколько наших танков, и это, видимо, как-то подбодрило японцев. Они открыли сильный артиллерийский и пулеметный огонь. На поле боя уже горело до 15 наших танков. Но никакая сила и огонь врага не могли остановить боевого порыва наших славных танкистов.
Было около 12 часов. По нашим подсчетам, с минуты на минуту должен подойти и вступить в бой 24-й мотострелковый полк. Он был крайне необходим для взаимодействия с танковой бригадой, которая без пехоты несла излишние потери. Но, как это иногда случается на войне, 24-й мотополк вышел по ошибке не к озеру Хуху-Усу-Нур, а к «развалинам».
Развернувшись в боевой порядок, в 13 часов 30 минут южнее озера Хуху-Усу-Нур 24-й полк перешел в наступление, — нанося удар с запада на восток. Несколько позже вступила в бой 7-я мотоброневая бригада полковника Лесового.
Японцы отбивались от наших атак отчаянно. Но грозная лавина танков, бронемашин и пехоты все дальше и дальше продвигалась вперед, ломая и громя все, что попадало под гусеницы танков, огонь артиллерии, под удар пехоты.
Японцы бросили всю свою авиацию против атакующих наших войск, но ее встретила и атаковала наша авиация. Бой с неослабевающей силой продолжался всю ночь.
Утром, подбросив за ночь свежие силы, японцы попытались перейти в наступление, но эта их попытка была немедленно подавлена… Бой продолжался день и ночь 4 июля. Только к 3 часам утра 5 июля сопротивление противника было окончательно сломлено, и японские войска начали поспешно отступать к переправе».
Жуков процитировал запись из дневника японского унтер-офицера Отани о том, как в ночь на 4 июля возвращался на восточный берег Халхин-Гола генерал-лейтенант Камацубара. В «Воспоминаниях и размышлениях» Жуков именует его командующим 6-й японской армии, вероятно, чтобы преувеличить размах японской операции по переправе на западный берег Хал-хин-Гола. В действительности, как правильно отмечал Георгий Константинович в статье 1940 года, Камацубара был командиром 23-й пехотной дивизии, вынесшей на себе основную тяжесть боев и имевшей наибольшие потери — свыше двух третей личного состава убитыми и ранеными.
Данное Отани описание не лишено трагической поэзии войны: «Тихо и осторожно движется машина генерала Камацубара. Луна освещает равнину, светло, как днем. Ночь тиха и напряженна так же, как и мы. Халха освещена луной, и в ней отражаются огни осветительных бомб, бросаемых противником. Картина ужасная. Наконец мы отыскали мост и благополучно закончили обратную переправу. Говорят, что наши части окружены большим количеством танков противника и стоят перед лицом полного уничтожения. Надо быть начеку».
К этому следует добавить, что приказ представителя наркома обороны будущего маршала Г.И. Кулика об отходе советских войск с восточного берега Халхин-Гола, отданный вопреки мнению Жукова, привел к паническому бегству 603-го полка, который пришлось останавливать злосчастному майору Т. Японцы воспользовались этим и захватили гряду господствующих высот. Выбить их оттуда стоило потом больших потерь. Сталин отменил приказ Кулика, объявил ему официальный выговор и запретил впредь вмешиваться в деятельность командования Фронтовой и 1-й армейской группы. Жуков же 31 июля 1939 года получил очередное воинское звание «комкор». Георгий Константинович был настолько занят, что сообщил семье об этом радостном событии только 21 августа.
Кстати сказать, потом 603-й полк привели в порядок, и он дрался вполне достойно. Его новый командир майор Н.Н. Зайюльев, сменивший Т., был удостоен звания Героя Советского Союза. Вот ведь насколько судьба человека зависит от случая. На этот раз все определили капризы начальника — Жукова. Чем-то не понравился Георгию Константиновичу майор Т., и вместо Золотой Звезды, которую, скорее всего, получил, останься он командиром полка, бедняга лишь чудом избежал расстрела.
Между прочим, отходившие части останавливал не только майор Т., но и другие командиры, причем точно таким же способом: в одиночку на броневичке. Д.И. Ортенберг, в ту пору — заместитель редактора газеты «Красная Звезда», командированный на Халхин-Гол для подготовки книги мемуарных очерков участников боев, а заодно редактировавший и фронтовую газету «Героическая красноармейская», вспоминал, как Жуков направил его на бронемашине останавливать бегущих: «Жуков сказал мне: „Черт знает что… Бегут… Садись в броневик и — к переправе. Разберись, в чем там дело! Надо остановить…“.
Я тотчас поехал. Действительно, картина была не из веселых: по понтонному мосту, переброшенному через быстрые воды Халхин-Гола, бежали наши бойцы. Выскочив из броневика, я машу им руками и кричу: «Стой! Куда?.. Назад!.. Жуков приказал!..». Но они на меня даже не смотрят. Я было совсем растерялся: фронт бежит, с минуты на минуту жди японских бомбардировщиков. Вдруг вижу: пара лошадей мчит по мосту полевую кухню с дымящейся трубой. Меня осенило. Я приказал водителю поставить броневик у самой переправы, и кухня уперлась в стальную обшивку машины. Теперь повернуть кухню на мост, то есть в обратную сторону, уже не составило труда… И вот, как только бежавшие увидели, что «пищеблок» повернут на передовую, они вдруг остановились и, словно сговорившись, сами, без приказа, пошли за кухней к своим позициям.
Оказалось, паника была напрасной. Кто-то пустил слух, что японские конники якобы ворвались на наши позиции. Стоявшие во втором эшелоне только что прибывшие на фронт, еще необстрелянные бойцы дрогнули и кинулись за реку. Когда все успокоилось, я вернулся на Хамар-Дабу, докладываю Жукову об обстоятельствах дела. Георгий Константинович с улыбкой перебил меня: «Я уже знаю… Все видел…».
Все же я рассказал ему историю с полевой кухней. Он рассмеялся: «Это старое правило. Я помню его еще с прежней войны…».
Да, Давиду Иосифовичу повезло гораздо больше, чем майору Т. Жуков был настроен благодушно, да и приказ Ортенберг успел выполнить быстро.
Константин Симонов, бывший на Халхин-Голе в дни боев, написал о Баин-Цаганском сражении стихотворение «Танк», где есть такие строки:
Японцы действительно сражались храбро. Это признавал Жуков в беседах с тем же Симоновым: «…Кадровые японские дивизии дрались очень хорошо. Надо признать, что это была хорошая пехота, хорошие солдаты… Японцы сражались ожесточенно. Я противник того, чтобы отзываться о враге уничижительно. Это не презрение к врагу, это недооценка его. А в итоге, не только недооценка врага, но и недооценка самих себя. Японцы дрались исключительно упорно, в основном — пехота. Помню, как я допрашивая японцев, сидевших в районе речки Хайластын-Гол. Их взяли там в плен, в камышах. Так они все были до того изъедены комарами, что на них буквально живого места не было. Я спрашиваю их: „Как же вы допустили, чтобы вас комары так изъели?“ Они отвечают: „Нам приказали сидеть в дозоре и не шевелиться. Мы не шевелились“. Действительно, их посадили в засаду, а потом забыли о них. Положение изменилось, и их батальон оттеснили, а они все еще сидели там, уже вторые сутки, и не шевелились, пока мы их не захватили. Их до полусмерти изъели комары, но они продолжали выполнять приказ. Это действительно настоящие солдаты. Хочешь не хочешь, а приходится уважать их».
Вот здесь он шел.
Окопов три ряда.
Цепь волчьих ям с дубовою щетиной.
Вот след, где он попятился, когда
Ему взорвали гусеницы миной.
Но под рукою не было врача,
И он привстал, от хромоты страдая,
Разбитое железо волоча,
На раненую ногу припадая,
Вот здесь он, все ломая как таран,
Кругами полз по собственному следу
И рухнул, обессилевший от ран,
Купив пехоте трудную победу.
Когда бы монумент велели мне
Воздвигнуть всем погибшим здесь, в пустыне,
Я б на гранитной тесаной стене
Поставил танк с глазницами пустыми;
Я выкопал его бы, как он есть,
В пробоинах, в листах железа рваных,-
Невянущая воинская честь
Есть в этих шрамах, в обгорелых ранах.
На постамент взобравшись высоко,
Пусть как свидетель подтвердит по праву:
Да, нам далась победа нелегко.
Да, враг был храбр.
Тем больше наша слава.
Такие бойцы казались Жукову идеальными. Георгию Константиновичу нужны были солдаты-автоматы, готовые беспрекословно и точно выполнить любой приказ, не раздумывая над его разумностью и реальностью.
В чем же видел Жуков причины поражения японцев на Халхин-Голе? Прежде всего, в сравнительно низкой, в сравнении с Красной Армией, оснащенностью императорской армии танками и самолетами. Георгий Константинович говорил Симонову: «Японцы за все время только один раз вылезли против нас со своими танками. У нас были сведения, что на фронт прибывает их танковая бригада. Получив эти сведения, мы выставили артиллерию на единственном танкодоступном направлении в центре в районе Номон-Хан-Бурд-Обо. И японцы развернулись и пошли как раз на этом направлении. Наши артиллеристы ударили по ним. Я сам видел этот бой. В нем мы сожгли и подбили около ста танков… Танков, заслуживающих этого названия, у японцев, по существу, не было. Они сунулись с этой бригадой один раз, а потом больше уже не пускали в дело ни одного танка».
Здесь Жуков был прав. Японская армия в то время располагала главным образом легкими танками «Ха-го», вес которого не превышал 7 тонн. Его 37-мм пушка не представляла грозного оружия, а 12-миллиметровая лобовая броня не защищала даже от крупнокалиберных пулеметных пуль. «Ха-го» не обладал смотровыми приборами, и для обзора применялись широкие смотровые щели, в которые свободно влетала винтовочная пуля. Радио на японских танках не было. А плохой обзор и неудачное расположение вооружения с большим «мертвым пространством» делали «Ха-го» легко уязвимым в бою с танками противника. Противостоявший ему советский БТ-7 обладал превосходством во всех отношениях. Весил он почти вдвое больше, но по скорости все равно превосходил основной японский танк в полтора-два раза, пушку имел 45-мм, а лобовую броню 22-миллиметровую. Примерно такие же характеристики были и у другого советского танка, Т-26. Более тяжелый японский танк «Чи-ха» (их на Халхин-Голе было немного) весил столько же, сколько и БТ-7, — 14 тонн, имел почти такую же толщину лобовой брони — 25 миллиметров и превосходил советский танк только калибром орудия — 57-мм. Но использовавшийся на Халхин-Голе советский средний танк Т-28 с 76,2-мм пушкой превосходил «Чи-ха».
Советскому успеху также способствовал довольно низкий, по сравнению с германской или британской армией, уровень подготовки среднего и высшего командного состава японской императорской армии Жуков был прав, когда говорил Сталину в мае 40-го: «Офицерский состав (Квантунской армии — Б С), особенно старший и высший, подготовлен слабо, малоинициативен и склонен действовать по шаблону Что касается технического состояния японской армии, считаю ее отсталой Японские танки типа наших МС-1 (советский танк 1927 года — Б. С.) явно устарели, плохо вооружены и с малым запасом хода»
20 августа 1939 года началось решающее советское наступление на японские позиции на восточном берегу Халхин-Гола Григоренко так охарактеризовал его ход и исход: «Первая армейская группа… окружила находящиеся на монгольской территории части 6-й японской дивизии (в действительности — армии. — Б. С.). В последующих боях эти части были полностью уничтожены. Японцы не сдавались, а прорваться не смогли. Во-первых, потому, что не имели приказа на отход с занимаемых позиций. Во-вторых, слишком велико было численное и техническое превосходство у нас. Но потери мы понесли огромные, прежде всего, из-за неквалифицированного командования. Кроме того, сказывался характер Георгия Константиновича, который людей жалеть не умел. Я недолго пробыл у него в армии, но и за это время сумел заслужить его неприязнь своими докладами Штерну. Человек он жестокий и мстительный, поэтому в войну я серьезно опасался попасть под его начало.
Бои на Халхин-Голе были описаны довольно серьезно. Работал над этим большой коллектив офицеров, операторов из штаба фронтовой группы и Первой армейской группы. Я в составе авторского коллектива не был. Поэтому могу считать свою оценку этого труда объективной.
Труд исключительно деловой. В нем очень хорошо раскрыты недостатки в подготовке войск и офицерских кадров. Детально описаны и разобраны боевые действия. Показано использование родов войск, тыла, недостатки командования. В нем нет прямых нападок на Жукова и похвал Штерну, но каждый прочитавший поймет, кто чего стоит. Понял это и Жуков.
Книга писалась сразу же после событий и была представлена в Генштаб. Там она была прочитана и получила горячее одобрение. Жуков в это время командовал Киевским военным округом (значит, книга о боях на Халхин-Голе была представлена в Генеральный штаб где-то в середине или во второй половине 1940 года. — Б, С.). Пока книга ходила по отзывам и готовилась к печати, Жуков получил назначение начальником Генштаба. Первое, что он сделал, придя на эту должность, потребовал книгу о Халхин-Голе. Прочитал от корки до корки и начертал: «Они там не были и ничего не поняли. В архив».
Книга, о которой писал Григоренко, не найдена до сих пор. Стоит отметить, однако, что Петр Григорьевич прямо не утверждает, что Штерн, а не Жуков, штаб фронтовой, а не армейской группы были авторами плана заключительной операции по окружению японцев. Жуков, понятно, на этот счет придерживался противоположного мнения. В «Воспоминаниях и размышлениях» он ни словом ни говорит о роли Штерна и его штаба в планировании наступления. Отмечает только, что «в устройстве тыла, в организации подвоза нам очень помог Забайкальский военный округ (но не Фронтовая группа, в состав которой входил Забайкальский округ! — Б. С.). Без него мы, наверное, не справились бы с созданием в кратчайший срок материально-технических запасов, необходимых для операции».
Замысел наступления сводился к нанесению ударов с обоих флангов для окружения японской группировки. Расчет строился на внезапность сосредоточения советских войск и отсутствие у противника танковых и механизированных резервов для нанесения контрударов по атакующим. Советские клинья должны были сомкнуться в Номонгане (Номон-Хан-Бурд-Обо).
В мемуарах Жуков особо подчеркнул, что утром 20 августа наступление началось «согласно тщательно разработанному оперативно-тактическому плану», И поместил рядом карту «Решение командующего 1-й армейской группой при проведении наступательной операции в августе 1939 года», чтобы читатели не сомневались, кто был автором замысла по окружению и уничтожению 6-й японской армии. К сожалению, почти все советские документы, относящиеся к боям на Халхин-Голе, до сих пор остаются неопубликованными. Поэтому пока нельзя дать однозначный ответ о приоритете штабов Жукова или Штерна.
Совершенно неясна роль в разработке плана наступления на Халхин-Голе начальника штаба 1-й Армейской группы комбрига М.В. Богданова. Кажется весьма основательным предположение, что его отношения с Жуковым не сложились. За Халхин-Гол Богданов никаких наград не получил, в генералы до начала Великой Отечественной войны его так и не произвели. Дальнейшая судьба Богданова сложилась трагически. Он попал в плен, вступил в Русскую Освободительную Армию генерала Власова, был там начальником артиллерии. С ним установила связь советская разведка. Богданов вроде бы во искупление вины согласился организовать покушение на Власова, но больше советские связные к нему не приходили. После войны Богданова расстреляли. Сначала его думали судить вместе с Власовым и другими руководителями РОА, но затем передумали, и тихо, без публикации в прессе, казнили в том же 1946 году.
Георгий Константинович так описал в «Воспоминаниях и размышлениях» начало наступления: «Был воскресный день. Стояла теплая, тихая погода. Японское командование, уверенное в том, что советско-монгольские войска не думают о наступлении и не готовятся к нему, разрешило генералам и старшим офицерам воскресные отпуска. Многие из них были в этот день далеко от своих войск: кто в Хайларе, кто в Ханчжуре, кто в Джанджин-Сумэ. Мы учли это немаловажное обстоятельство, принимая решение о начале операции именно в воскресенье. Нам было очень важно начать ее тогда, когда большинство основных командиров будут отсутствовать, а войска в самый сложный момент окажутся в руках менее опытных командиров». В мемуарах полководец рисует картину советской атаки, проходящей почти как на учениях, без сучка и задоринки: «Удар нашей авиации и артиллерии был настолько мощным и удачным, что противник был морально и физически подавлен и не мог в течение первых полутора часов открыть ответный артиллерийский огонь. Наблюдательные пункты, связь и огневые позиции японской артиллерии были разбиты.
Атака проходила в точном соответствии с планом операции и планами боя, и лишь 6-я танковая бригада, не сумев полностью переправиться через реку Халхин-Гол, приняла участие в боях 20 августа только частью своих сил. Переправа и сосредоточение бригады были полностью закончены к исходу дня.
21-го и 22-го шли упорные бои, особенно в районе Больших Песков, где противник оказал более серьезное сопротивление, чем мы предполагали. Чтобы исправить допущенную ошибку, пришлось дополнительно ввести в дело из резерва 9-ю мотоброневую бригаду и усилить артиллерию.
Разгромив фланговые группировки противника, наши бронетанковые и механизированные части к исходу 26 августа завершили окружение всей 6-й японской армии (в статье 1940 года, по горячим следам событий, Жуков утверждал, что советские бронетанковые группировки отрезали японцам путь для отступления уже к исходу 22 августа, что, как кажется, ближе к истине. — Б.С.), и с этого дня началось дробление на части и уничтожение окруженной группировки врага.
Борьба осложнялась из-за сыпучих песков, глубоких котлованов и барханов. Японские части дрались до последнего человека».
Менее благостно о последнем наступлении на японцев рассказывал Жуков Симонову: «На третий день нашего августовского наступления, когда японцы зацепились на северном фланге за высоту Палец и дело затормозилось, у меня состоялся разговор с Г.М. Штерном. Штерн находился там, и, по приказанию свыше, его роль заключалась в том, чтобы в качестве командующего Забайкальским фронтом обеспечивать наш тыл, обеспечивать группу войск, которой я командовал, всем необходимым. В том случае, если бы военные действия перебросились и на другие участки, перерастая в войну, предусматривалось, что наша армейская группа переходит в прямое подчинение фронта. Но только в этом случае (здесь Георгий Константинович лукавит: в действительности, приказом наркома обороны от 9 июля 1939 года образованная из 57-го корпуса 1-я армейская группа оставалась в подчинении Фронтовой группы Штерна, что, правда, не исключало самостоятельности Жукова в решении оперативных вопросов. — Б. С.). А пока что мы действовали самостоятельно и были непосредственно подчинены Москве (фактически у Жукова было двойное подчинение — Штерну и Ворошилову. — Б. С.).
Штерн приехал ко мне и стал говорить, что он рекомендует не зарываться, а остановиться, нарастить за два-три дня силы для последующих ударов и только после этого продолжать окружение японцев. Он объяснил свой совет тем, что операция замедлилась, и мы несем, особенно на севере, крупные потери. Я сказал ему в ответ на это, что война есть война, и на ней не может не быть потерь, и что эти потери могут быть и крупными, особенно когда мы имеем дело с таким серьезным и ожесточенным врагом, как японцы. Но если мы сейчас из-за этих потерь и из-за сложностей, возникших в обстановке, отложим на два-три дня выполнение своего первоначального плана, то одно из двух: или мы не выполним этот план вообще, или выполним его с громадным промедлением и с громадными потерями, которые из-за нашей нерешительности в конечном итоге в десять раз превысят те потери, которые мы несем сейчас, действуя решительным образом. Приняв его рекомендации, мы удесятерим свои потери.
Затем я спросил его: приказывает ли он мне или советует? Если приказывает, пусть напишет письменный приказ. Но я предупреждаю его, что опротестую этот письменный приказ в Москве, потому что не согласен с ним. Он ответил, что не приказывает, а рекомендует и письменного приказа писать мне не будет. Я сказал: «Раз так, то я отвергаю ваше предложение. Войска доверены мне, и командую ими здесь я. А вам поручено поддерживать меня и обеспечивать мой тыл. И я прошу вас не выходить из рамок того, что вам поручено». Был жесткий, нервный, не очень-то приятный разговор. Штерн ушел. Потом через два или три часа вернулся, видимо, с кем-то посоветовался за это время и сказал мне: «Ну что же. Пожалуй, ты прав. Я снимаю свои рекомендации».
Михаил Федорович Воротников, бывший на Халхин-Голе адъютантом Жукова, в своих мемуарах рассказывает о разговоре Штерна с командующим 1-й армейской группы несколько иначе, но суть спора передает точно так же, как и сам Георгий Константинович. Штерн будто бы сказал: «Товарищ Жуков, как видите, наши войска растянулись. Тылы отстали. Не исключен удар более сильными резервами противника. Я рекомендую не торопиться. Надо временно, на один-два дня, приостановить наступление, создать сильный заслон с востока и северо-востока, подтянуть войска и тылы, а затем нанести окончательный удар». Однако совет Штерна Жуков отклонил. В письме Воротникову 18 февраля 1967 года Георгий Константинович утверждал: «…Если бы я послушал его (Штерна. — Б. С.) совета и остановил наступление, японские части могли избежать окружения».