Страница:
Ранним безветренным утром Мария Григорьевна провожала меня к проходящему автобусу. Еще не проснулись, кажется, деревья, ни один листочек не колыхался. Роса дымилась на траве. Издали нарастал гул машин. Вскоре этот гул перекатывался то в одну, то в другую сторону — проносились грузовики с гравием, цементом, кирпичом.
— Так и снуют, так и снуют целыми днями. Но и бездельников немало катается. Начни легковушки считать — в глазах замелькает. Поглядишь, один катит, горючее жгет. По пустякам, небось, ездят, для бахвальства. Чудно, на одного — машина. А мы на всю деревню лошадку сберечь не смогли. Теперь локти кусаем. Помнишь, как я тебя в соседнюю бригаду на лошадке в тарантасе откатила? Понравилось больше, чем на машине. — Мария Григорьевна поудобнее уселась на скамейке, сложила руки на коленях и совсем о другом заговорила. — Поедешь через Середнюю, не забудь на левую сторону взглянуть, там белые-то наличники приметные — от вашего дома взяты. Большой дом стоял, бывала я у вас, ты вот такусенький без штанов бегал, — она опустила руку на уровень моего давнего роста. — Забавный был, любопытный, разговорчивый, чего ни спроси — на все ответ давал. Теперь изменился с лица-то, не такой курносый, теперь больше на матерь Настасью похож. — И вздрогнул у нее голос, глаза притуманились собственной печалью. — Спасибо, навестил. Будто с сыном поговорила.
Она замолчала, склонив голову, словно былинку сорванную разглядывает, а мне кажется, что это моя родная мама сидит рядом. Такой же платок на плечах. Седые поредевшие волосы закручены на затылке в маленькую луковичку, прижаты гребеночкой с золотистой полосой. Вот поднялась, пошла по скрипучим половицам… вижу ее при слабом свете керосинки возле стены, на которой в рамках много фотографий — семья у нас большая была, родственников много, и фотографий накопилось.
“Господи, где мой сыночек? — слышится мамин тихий молитвенный голос. — Отписали: без вести пропал…”.
— В первую военную зиму, в самую метель в селе мы с ней встретились, с покойной Анастасией Ивановной, царство ей небесное. Ударницами нас тогда собрание величало: больше всех гектаров травы косами вымахали да снопов навязали. За то нам обоим ситчику на кофты преподнесли. На радостях мы даже частушки веселые пели, а потом песню про синенький скромный платочек, — печально, нараспев сказала Мария Григорьевна. — Падал, значит, опущенный с плеч. И другую — про непогоду. — Срывающимся непослушным голосом она попыталась вытянуть: — “Зашумела, разгулялась в поле непогода; принакрылась белым снегом гладкая дорога. Белым снегом принакрылась, не осталось следу”.
После этой песни долго молчим в утренней тишине. Белесый туман сползает с дороги. Пташки начали окликать друг друга, тоскливо прокричал чибис.
— Возле нашей деревни тоже чибисы кричали, — говорю.
— Так они везде слышатся, когда горюет памятливая душа, — отозвалась Мария Григорьевна. — Много нас горемык на земле. Куда ни пойди, не миновать вдовьих домов, которые уже без труб. Ни дорог, ни приметных тропинок. Зарастают они. Заметает… Белым снегом, белым снегом. Все реже поминают вдов да солдаток. Которые чины скажут иногда, мол, званье есть особенное — солдатка. Юбилейной победной весной пошумели, пообещали женам погибших фронтовиков запоздалые льготы разные, как ветеранам войны. Зачем теперь? Молодость не вернешь, другое детство детям не подаришь. Внуки в своей жизни про нашу не забыли бы… Помнить будут — и хорошо.
Возвращаюсь благодарно поклониться
Иногда по вечерней заре будто бы наплывает с той стороны деревенская песенная стихия военных и послевоенных лет. Зримо являются в памяти земляки — односельчане, одноклассники, учителя. Возникает острое желание пройти давними тропинками в неповторимом единственном краю, который не выбирают. Деревни детства давно уже нет, даже березы и черемухи не сохранились, да и дороги полевые зарастают мелколесьем. А помнится, многое помнится. Каждый год приезжаю “по своей воле” или приглашенным на праздники, земляческие, литературные встречи, на печальные беседы о выживании при затяжных нечеловеческих условиях.
Без памяти совесть не произрастает. Говорят и сокрушаются теперь повсюду об угасании совести. Не вызвано ли оно ослаблением уважения к простому труду предков, к их традициям, быту, культуре? А все-таки придется возрождать климат памяти — исторической, народной, семейной, культурной, снова взращивать многое из того, что растеряли. И новые сады закладывать на Меже. Был такой сад в нашей Никольской средней школе. И памятно хочется в школу пойти от родного порога…
* * *
За околицей ветер гоняет пыльные вьюны над дорогой, похожие на зарождение смерча. Эта пыль мешает увидеть железную крышу моей сельской школы возле фруктового сада. Когда-то он казался огромным…
Иду от реки на увал через былое ржаное поле и представляю человека в глубине аллеи. Вот он распрямился, смотрит на вершины высоченных берез, одной рукой придерживая очки с выпуклыми стеклами, а другой — давнюю выцветшую кепку. Спешу к нему с трепетным волнением. Александр Ильич продвигается навстречу, тихо и тоже с волнением говорит:
— Ну, вот и еще один приехал. — Проницательно и ласково поглядывая, ведет по саду. — Видишь, помнишь? Здесь яблоня твоя росла…
Уже бывало именно так. Бродили по аллеям с остановками и говорили про школьный сад, вспоминали начальную работу на пустыре. Разговор прикоснулся к тому, с чего начинается хороший человек в деревенском труде. Каждый школьник был из крестьянской семьи, почти все вырастали без отцов. Александр Ильич в те давние годы загадывал наши судьбы, а в старости огорчался, если по каким-либо причинам его предположения не сбылись. А что мы раньше знали о нем? И разве могли знать, если сам он длительное время замалчивал свое происхождение, принадлежность к знатному роду Толстых через родство с Януарием Ивановичем, графом Никольского поместья, с которым, по свидетельству учителя, поддерживал связь Лев Николаевич Толстой.
Взрослое знание позволяет иначе видеть его судьбу, о многом хотелось спросить. Предполагая вопросы, он вдруг заговорил о своей школе, о коллегах. Приходили прямо с фронта настоящие мужчины, чтобы учить и воспитывать. Бывший танкист с тяжелой походкой на протезах Алексей Алексеевич Тяпкин преподавал физику, парашютист-десантник Геннадий Васильевич Румянцев — литературу и русский, артиллерист, участник боев на Волге, дошедший до Берлина майор Павел Владимирович Шумов — военное дело, ПВО, всегда военно-патриотическое воспитание было на высоте. А еще работали у нас прошедшие многие испытания Петр Константинович Невзоров, Николай Сергеевич Воскресенский, Иван Владимирович Волков, Дмитрий Павлович Крутиков. Только назовешь эти имена — и переносишься на уроки географии, немецкого языка, логики, истории. Были среди мужчин педагоги и помоложе, тоже испытанные солдатской службой, крестьянским трудом и бытом. Мужской гвардии по знаниям и приличиям соответствовали сельские учительницы. Непростительно мало мы знали о них, потому что были иждивенчески беспечны и невнимательны в школьные годы к жизни наставников.
Осознавая собственную вину, в каждый приезд я заходил к Александру Ильичу. Он всегда жил в селе, а других уже не было. Легко, непринужденно складывался разговор вечером в его доме. Разглядывали старые записи, альбомы, тетради, книги, давние документы, помогающие представить пережитое. Нет, не собственное детство занимало меня, а судьба сеятеля доброго, мудрого, прошедшего через переломные события века.
Наш директор творил “чудеса” в кабинете биологии. Но в школьные годы не знали мы, что он проводил агитационную работу по всей округе, с оружием в руках гонялся по лесам за бандитами; возглавлял Верхне-Межевской волостной исполнительный комитет рабочих, был членом уездного комитета.
— Это, наверное, самые напряженные, самые лучшие годы? — осмеливаюсь спросить, и учитель прощает наивность вопроса.
— Трудное, захватывающее было время. Революция, гражданская война, коллективизация. И всегда мы здесь, на этой земле, посреди лесов, правильнее сказать, среди людей, которые ни в чем не виноваты, но оказались втянутыми в трагический круговорот. Иногда и сам отчаивался. Но школа, но вот вы, разлетевшиеся по свету, — самое дорогое.
Да, мы спешили вырваться из этого лесного мира… Уезжали, чтобы найти иную, отличную от родительской долю, но не каждый из нас повинен в долгой разлуке, в невозможности оберечь родную сторону от многих испытаний. С чувством вины и долга все-таки многие из нас возвращаются в лучший на свете сад, чтобы отыскать свое дерево, посаженное двадцать, тридцать, сорок лет назад. Увы! Не все деревья сохранились, кто-то содрогнулся уже, узнав, как сад вырубали. И каждую весну в памяти многих зацветает наш сад — символ труда учителя. Иногда и во сне спешишь туда на дежурство по графику.
За десять — пятнадцать километров, будто на праздник, бегали мы работать на школьном поле, и никто — ни председатель, ни бригадир, ни родители — не имел права удержать, хотя в послевоенную пору и в колхозе наши руки были нужны. Словно настоящие садоводы, наблюдали мы за развитием растений, делали записи в дневниках, работали, не жалуясь на мозоли и ссадины, а вечером возвращались по темному лесу домой. И снова с нетерпением ждали свой час, свой день, чтобы примчаться в сад, удивлять учителя новостями, наблюдениями, открытиями. Родители наши тоже обращались к Александру Ильичу с просьбами и за советом, разъяснением, потому что он был образованный, добрый и справедливый.
А сколько всего интересного, в свое время недооцененного, рассказывал об истории родного края, о знаменитых земляках. От Александра Ильича узнали, что Федор Толстой-“американец” родом из наших мест, тот самый “проказник” и дуэлянт, сильный и страстный человек, один из представителей особенно живучего дворянского рода. Не какой-то Колумб или другой известный путешественник, а наш земляк — вот удивительно! Как же обидно было, что за всяческие проказы его высадили на малоизвестный остров. В Россию вернулся через Америку “алеутом”. С него писали своих героев Пушкин и Толстой — рассказывал учитель. Естественно возникали у нас вопросы и на уроках литературы. Геннадий Васильевич дополнял:
— В книге “Федор Толстой Американец” есть, например, такие строки: “Кто знает, может быть, при другом воспитании и в другой среде его страстность и его выдающиеся способности обратились бы на другое дело, на полезную работу и на служение людям”. Вот так-то, ребята. Опять мы говорим о среде и воспитании.
Было понятно, в каком направлении ведут нас учителя биологии, литературы, истории. Верилось и мечталось хорошо. И дорога в школу нам нравилась, и школьные будни были радостными, и весенние работы в саду ожидаемы с нескрываемым нетерпением. Трудное было время, но возможности мирной жизни были очевидны: появились дороги, мосты, электростанция на реке, двухэтажное школьное здание, столярная мастерская, спортзал, кабинет биологии, добротные дома в селе появились. Но потом началось укрупнение деревень. В 70-е годы с горечью писал мне Александр Ильич: “Все здания, в которых вы учились, в полуразрушенном состоянии: рамы частично выломаны, в других выбиты стекла. В здании, где был чудесный кабинет естествознания, — скотный двор. Каждый раз, когда прохожу мимо, слезы глотаю. Теперь школа в новом кирпичном здании. Есть котельная, теплица, появился в отдалении детский комбинат. Вроде все как надо. Да вот перспектива не радует. Во всей десятилетке школьников меньше, чем было у нас в двух начальных классах вскоре после войны. Неперспективной стала сторона, под новый научный эксперимент попала. Захирела деревня, вырождается. Село Никола-граф еще держится пенсионерами”.
А встретились, и я на ту же тему его справедливое размышление слушаю:
— Расшатана сельская жизнь. Руководство за краснобайством засиделось, лишь бы время шло, — говорил старый учитель. — Лишь бы отчитаться. Ретроградов хозяйствовать не приучишь — залетные они: очередь отбыл — в другой район переведут. Деятельные люди вместо ретроградов нужны, чтобы эта земля их согревала, чтобы из прошлого могли взять лучшее и свое чтобы способны были сотворить. А были, были надежные ребята. Их оттеснили от своей родины. Я вот выпускниками нашей школы горжусь. Из тех, кого мы воспитывали, шестеро стали кандидатами наук, двое лауреатами Государственных премий, есть и лауреат Ленинской премии, многие земледельцы орденами награждены, художники, писатели, журналисты известные тоже есть, по многим профессиям наши земляки имеют почетные звания. Благотворная, значит, лесная сторона, да вот сиротеет. Пригласить бы всех видных земляков для совестливого совета: как нам дальше жить?
Нельзя не понять его справедливых упреков тем, кто сажал здесь свое первое дерево. Разве в отдаленном благополучии никогда не спохватимся, не почувствуем, что там, где родная деревня была, даже памятного столбика не поставлено? Разве не вспомним об утраченных садах и пашнях? Разве не осознаем и не расскажем детям о том, что, отворачиваясь от прошлого, утрачивая неповторимое, изменяем самим себе? Было время, когда считалось, что заслуживающая внимания история есть только в местах особых событий, и мы сами в патриотическом воспитании своих детей уповали на историческую значимость, называли только самых видных деятелей прошлого и забывали добрым словом помянуть скромных тружеников, на которых держалась эта земля, и потому снижался интерес к малой родине.
— А помнить надо. Когда помнят, значит, ценят свою землю, сердцем ее понимают, — продолжал Александр Ильич Соколов, прошедший здесь земной срок от первого дня до последнего. — Без любви к родному краю как прожить? Я вот даже деревья многие помню. Нет, не только в саду выращенные. Видал клены в Черемисской, суховские лиственницы, старовский дуб? Чудом сохранились рощи! Реликтовые леса, корабельные. И в Кологриве, и в Парфеньеве, и в нашем районе. Побывай, побывай, пока есть возможность. В Первомайском к месту бывшей усадьбы Фигнеров зайди… Марьинская усадьба километрах в шести от райцентра. Не оберегли ее новые хозяева. А деревья заметные там…
Возле церкви был найден заросший надгробный “камень” — памятник из черного мрамора с отчетливой гравировкой: “Владимир Фигнер скончался 18 июля 1858 года. Каролина Фигнер скончалась в январе 1841 года”. Местные краеведы установили родственные линии. Владимир, брат партизана Александра Самойловича, был известным в Москве человеком, выйдя в отставку, поселился в Марьинском. И сын его Аполлон, выросший здесь в окружении слуг, много знал о судьбе дяди с партизанской известностью, должно быть, читал хранившийся в усадьбе семейный архив и, по предположению Александра Ильича, мог рассказывать подробности Льву Николаевичу Толстому в период создания романа “Война и мир”, в частности, в образе Дорохова такие подробности читающие люди усмотрели. Каждое дерево не только свою судьбу оберегает, если присмотреться, почему оно у дороги выросло, — едва слышным голосом произнес учитель.
Александр Ильич заговорил о приметных деревьях у проселочных дорог, в местах былых поселений, о реликтовых и корабельных рощах, предчувствуя скорое разрушение выращенного им сада. Он понимал, что прошлое и настоящее связаны не только событийно, но еще и кровно, эмоционально, взаимосвязь эта обусловлена памятью и тревогами, чувством вины и долга, осознанием необходимости вернуться к истокам, приводить туда сынов и внуков.
Вдалеке от малой родины можно и не знать, что твоего дерева там уже нет, бывший сад иссох, округа стала нежилая и поля не засеваются, хотя графское село по-прежнему красиво и церковь подремонтирована, старые деревья скрипят на ветру, а редкие первоклассники играют под ними — не спешат домой после школы. Даже представить можно, как идет по селу старый учитель, проверяя тропу тоненькой тросточкой, похожей на указку, останавливается перед каждым встречным, памятливо через выпуклые стекла подвязанных очков всматривается и вспоминает…
Иногда он присылал письма или открытки. Прочитает очерк в журнале — отзывается четкими бисерными строчками: “Молодец, Миша. Правильно жизнь видишь, трудовое детство сказывается и в этом деле”. После длительного молчания Александр Ильич радовался: “Здравствуй, дорогой наш ученик Миша! Ты не можешь себе представить, как я рад, что снова пишу тебе после операции на глазах. Пока только открытку посылаю. Сколько времени прошло с тех пор, как я потерял с тобой зрячую связь, какие перемены случились. Об этом надо писать большое письмо, скоро напишу все подробно. Извини, что я так тебя называю. Ты в моем представлении тот студент Миша, который был у меня…”. Вскоре еще приходит весточка: “Было такое намерение: как только получу ответ на предыдущее письмо, сразу же напишу о своих думах по самому больному для меня вопросу — о наших деревнях. Ведь ты знаешь, что я истинный крестьянин, с детства жил в деревне, в пятнадцать лет пахал сохой, был главным работником в семье, а старшие четыре брата находились в солдатах с четырнадцатого по двадцать второй год… И сейчас кровно связан с деревней. О многом болит душа. О том и написать тебе думал, даже план составил. Как только чуть полегчает, сразу же возьмусь, а пока извини”.
И последнее письмо: “Четыре года пролежал в твоей книге мой отзыв на нее. Обнаружил вот и посылаю. Только прибыл из Костромы после операции, вспомнил повесть, надумал перечитать — понравилась она мне, очень понравилась, потому что правдива, близка к жизни, сердечно-увлекательна, для меня в ней все родное, знакомое и такое близкое, что, читая, вместе с тобой шел по тем местам, которые описаны, любовался вместе с тобою, слышал твой сочувственный разговор с понятными мне людьми…”.
Доклад С. Ю. Глазьева “О стратегии экономического развития России“, прочитанный в Академии наук в конце минувшего года, сразу же стал событием. О нём спорили в прессе и в кулуарах Государственной Думы. Однако послушные правительству СМИ и не подумали ознакомить с ним широкую публику. Отчасти это связано с солидным объёмом исследования — в нём более ста страниц. И всё-таки, думается, главная причина замалчивания — в той резкой критике, которой Глазьев подвергает нынешний либеральный курс правительства. Учитывая общественную значимость доклада, редакция журнала подготовила две публикации, в которых представлены его основные тезисы.
Сергей ГЛАЗЬЕВ, УПУЩЕННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ
— Так и снуют, так и снуют целыми днями. Но и бездельников немало катается. Начни легковушки считать — в глазах замелькает. Поглядишь, один катит, горючее жгет. По пустякам, небось, ездят, для бахвальства. Чудно, на одного — машина. А мы на всю деревню лошадку сберечь не смогли. Теперь локти кусаем. Помнишь, как я тебя в соседнюю бригаду на лошадке в тарантасе откатила? Понравилось больше, чем на машине. — Мария Григорьевна поудобнее уселась на скамейке, сложила руки на коленях и совсем о другом заговорила. — Поедешь через Середнюю, не забудь на левую сторону взглянуть, там белые-то наличники приметные — от вашего дома взяты. Большой дом стоял, бывала я у вас, ты вот такусенький без штанов бегал, — она опустила руку на уровень моего давнего роста. — Забавный был, любопытный, разговорчивый, чего ни спроси — на все ответ давал. Теперь изменился с лица-то, не такой курносый, теперь больше на матерь Настасью похож. — И вздрогнул у нее голос, глаза притуманились собственной печалью. — Спасибо, навестил. Будто с сыном поговорила.
Она замолчала, склонив голову, словно былинку сорванную разглядывает, а мне кажется, что это моя родная мама сидит рядом. Такой же платок на плечах. Седые поредевшие волосы закручены на затылке в маленькую луковичку, прижаты гребеночкой с золотистой полосой. Вот поднялась, пошла по скрипучим половицам… вижу ее при слабом свете керосинки возле стены, на которой в рамках много фотографий — семья у нас большая была, родственников много, и фотографий накопилось.
“Господи, где мой сыночек? — слышится мамин тихий молитвенный голос. — Отписали: без вести пропал…”.
— В первую военную зиму, в самую метель в селе мы с ней встретились, с покойной Анастасией Ивановной, царство ей небесное. Ударницами нас тогда собрание величало: больше всех гектаров травы косами вымахали да снопов навязали. За то нам обоим ситчику на кофты преподнесли. На радостях мы даже частушки веселые пели, а потом песню про синенький скромный платочек, — печально, нараспев сказала Мария Григорьевна. — Падал, значит, опущенный с плеч. И другую — про непогоду. — Срывающимся непослушным голосом она попыталась вытянуть: — “Зашумела, разгулялась в поле непогода; принакрылась белым снегом гладкая дорога. Белым снегом принакрылась, не осталось следу”.
После этой песни долго молчим в утренней тишине. Белесый туман сползает с дороги. Пташки начали окликать друг друга, тоскливо прокричал чибис.
— Возле нашей деревни тоже чибисы кричали, — говорю.
— Так они везде слышатся, когда горюет памятливая душа, — отозвалась Мария Григорьевна. — Много нас горемык на земле. Куда ни пойди, не миновать вдовьих домов, которые уже без труб. Ни дорог, ни приметных тропинок. Зарастают они. Заметает… Белым снегом, белым снегом. Все реже поминают вдов да солдаток. Которые чины скажут иногда, мол, званье есть особенное — солдатка. Юбилейной победной весной пошумели, пообещали женам погибших фронтовиков запоздалые льготы разные, как ветеранам войны. Зачем теперь? Молодость не вернешь, другое детство детям не подаришь. Внуки в своей жизни про нашу не забыли бы… Помнить будут — и хорошо.
Возвращаюсь благодарно поклониться
Иногда по вечерней заре будто бы наплывает с той стороны деревенская песенная стихия военных и послевоенных лет. Зримо являются в памяти земляки — односельчане, одноклассники, учителя. Возникает острое желание пройти давними тропинками в неповторимом единственном краю, который не выбирают. Деревни детства давно уже нет, даже березы и черемухи не сохранились, да и дороги полевые зарастают мелколесьем. А помнится, многое помнится. Каждый год приезжаю “по своей воле” или приглашенным на праздники, земляческие, литературные встречи, на печальные беседы о выживании при затяжных нечеловеческих условиях.
Без памяти совесть не произрастает. Говорят и сокрушаются теперь повсюду об угасании совести. Не вызвано ли оно ослаблением уважения к простому труду предков, к их традициям, быту, культуре? А все-таки придется возрождать климат памяти — исторической, народной, семейной, культурной, снова взращивать многое из того, что растеряли. И новые сады закладывать на Меже. Был такой сад в нашей Никольской средней школе. И памятно хочется в школу пойти от родного порога…
* * *
За околицей ветер гоняет пыльные вьюны над дорогой, похожие на зарождение смерча. Эта пыль мешает увидеть железную крышу моей сельской школы возле фруктового сада. Когда-то он казался огромным…
Иду от реки на увал через былое ржаное поле и представляю человека в глубине аллеи. Вот он распрямился, смотрит на вершины высоченных берез, одной рукой придерживая очки с выпуклыми стеклами, а другой — давнюю выцветшую кепку. Спешу к нему с трепетным волнением. Александр Ильич продвигается навстречу, тихо и тоже с волнением говорит:
— Ну, вот и еще один приехал. — Проницательно и ласково поглядывая, ведет по саду. — Видишь, помнишь? Здесь яблоня твоя росла…
Уже бывало именно так. Бродили по аллеям с остановками и говорили про школьный сад, вспоминали начальную работу на пустыре. Разговор прикоснулся к тому, с чего начинается хороший человек в деревенском труде. Каждый школьник был из крестьянской семьи, почти все вырастали без отцов. Александр Ильич в те давние годы загадывал наши судьбы, а в старости огорчался, если по каким-либо причинам его предположения не сбылись. А что мы раньше знали о нем? И разве могли знать, если сам он длительное время замалчивал свое происхождение, принадлежность к знатному роду Толстых через родство с Януарием Ивановичем, графом Никольского поместья, с которым, по свидетельству учителя, поддерживал связь Лев Николаевич Толстой.
Взрослое знание позволяет иначе видеть его судьбу, о многом хотелось спросить. Предполагая вопросы, он вдруг заговорил о своей школе, о коллегах. Приходили прямо с фронта настоящие мужчины, чтобы учить и воспитывать. Бывший танкист с тяжелой походкой на протезах Алексей Алексеевич Тяпкин преподавал физику, парашютист-десантник Геннадий Васильевич Румянцев — литературу и русский, артиллерист, участник боев на Волге, дошедший до Берлина майор Павел Владимирович Шумов — военное дело, ПВО, всегда военно-патриотическое воспитание было на высоте. А еще работали у нас прошедшие многие испытания Петр Константинович Невзоров, Николай Сергеевич Воскресенский, Иван Владимирович Волков, Дмитрий Павлович Крутиков. Только назовешь эти имена — и переносишься на уроки географии, немецкого языка, логики, истории. Были среди мужчин педагоги и помоложе, тоже испытанные солдатской службой, крестьянским трудом и бытом. Мужской гвардии по знаниям и приличиям соответствовали сельские учительницы. Непростительно мало мы знали о них, потому что были иждивенчески беспечны и невнимательны в школьные годы к жизни наставников.
Осознавая собственную вину, в каждый приезд я заходил к Александру Ильичу. Он всегда жил в селе, а других уже не было. Легко, непринужденно складывался разговор вечером в его доме. Разглядывали старые записи, альбомы, тетради, книги, давние документы, помогающие представить пережитое. Нет, не собственное детство занимало меня, а судьба сеятеля доброго, мудрого, прошедшего через переломные события века.
Наш директор творил “чудеса” в кабинете биологии. Но в школьные годы не знали мы, что он проводил агитационную работу по всей округе, с оружием в руках гонялся по лесам за бандитами; возглавлял Верхне-Межевской волостной исполнительный комитет рабочих, был членом уездного комитета.
— Это, наверное, самые напряженные, самые лучшие годы? — осмеливаюсь спросить, и учитель прощает наивность вопроса.
— Трудное, захватывающее было время. Революция, гражданская война, коллективизация. И всегда мы здесь, на этой земле, посреди лесов, правильнее сказать, среди людей, которые ни в чем не виноваты, но оказались втянутыми в трагический круговорот. Иногда и сам отчаивался. Но школа, но вот вы, разлетевшиеся по свету, — самое дорогое.
Да, мы спешили вырваться из этого лесного мира… Уезжали, чтобы найти иную, отличную от родительской долю, но не каждый из нас повинен в долгой разлуке, в невозможности оберечь родную сторону от многих испытаний. С чувством вины и долга все-таки многие из нас возвращаются в лучший на свете сад, чтобы отыскать свое дерево, посаженное двадцать, тридцать, сорок лет назад. Увы! Не все деревья сохранились, кто-то содрогнулся уже, узнав, как сад вырубали. И каждую весну в памяти многих зацветает наш сад — символ труда учителя. Иногда и во сне спешишь туда на дежурство по графику.
За десять — пятнадцать километров, будто на праздник, бегали мы работать на школьном поле, и никто — ни председатель, ни бригадир, ни родители — не имел права удержать, хотя в послевоенную пору и в колхозе наши руки были нужны. Словно настоящие садоводы, наблюдали мы за развитием растений, делали записи в дневниках, работали, не жалуясь на мозоли и ссадины, а вечером возвращались по темному лесу домой. И снова с нетерпением ждали свой час, свой день, чтобы примчаться в сад, удивлять учителя новостями, наблюдениями, открытиями. Родители наши тоже обращались к Александру Ильичу с просьбами и за советом, разъяснением, потому что он был образованный, добрый и справедливый.
А сколько всего интересного, в свое время недооцененного, рассказывал об истории родного края, о знаменитых земляках. От Александра Ильича узнали, что Федор Толстой-“американец” родом из наших мест, тот самый “проказник” и дуэлянт, сильный и страстный человек, один из представителей особенно живучего дворянского рода. Не какой-то Колумб или другой известный путешественник, а наш земляк — вот удивительно! Как же обидно было, что за всяческие проказы его высадили на малоизвестный остров. В Россию вернулся через Америку “алеутом”. С него писали своих героев Пушкин и Толстой — рассказывал учитель. Естественно возникали у нас вопросы и на уроках литературы. Геннадий Васильевич дополнял:
— В книге “Федор Толстой Американец” есть, например, такие строки: “Кто знает, может быть, при другом воспитании и в другой среде его страстность и его выдающиеся способности обратились бы на другое дело, на полезную работу и на служение людям”. Вот так-то, ребята. Опять мы говорим о среде и воспитании.
Было понятно, в каком направлении ведут нас учителя биологии, литературы, истории. Верилось и мечталось хорошо. И дорога в школу нам нравилась, и школьные будни были радостными, и весенние работы в саду ожидаемы с нескрываемым нетерпением. Трудное было время, но возможности мирной жизни были очевидны: появились дороги, мосты, электростанция на реке, двухэтажное школьное здание, столярная мастерская, спортзал, кабинет биологии, добротные дома в селе появились. Но потом началось укрупнение деревень. В 70-е годы с горечью писал мне Александр Ильич: “Все здания, в которых вы учились, в полуразрушенном состоянии: рамы частично выломаны, в других выбиты стекла. В здании, где был чудесный кабинет естествознания, — скотный двор. Каждый раз, когда прохожу мимо, слезы глотаю. Теперь школа в новом кирпичном здании. Есть котельная, теплица, появился в отдалении детский комбинат. Вроде все как надо. Да вот перспектива не радует. Во всей десятилетке школьников меньше, чем было у нас в двух начальных классах вскоре после войны. Неперспективной стала сторона, под новый научный эксперимент попала. Захирела деревня, вырождается. Село Никола-граф еще держится пенсионерами”.
А встретились, и я на ту же тему его справедливое размышление слушаю:
— Расшатана сельская жизнь. Руководство за краснобайством засиделось, лишь бы время шло, — говорил старый учитель. — Лишь бы отчитаться. Ретроградов хозяйствовать не приучишь — залетные они: очередь отбыл — в другой район переведут. Деятельные люди вместо ретроградов нужны, чтобы эта земля их согревала, чтобы из прошлого могли взять лучшее и свое чтобы способны были сотворить. А были, были надежные ребята. Их оттеснили от своей родины. Я вот выпускниками нашей школы горжусь. Из тех, кого мы воспитывали, шестеро стали кандидатами наук, двое лауреатами Государственных премий, есть и лауреат Ленинской премии, многие земледельцы орденами награждены, художники, писатели, журналисты известные тоже есть, по многим профессиям наши земляки имеют почетные звания. Благотворная, значит, лесная сторона, да вот сиротеет. Пригласить бы всех видных земляков для совестливого совета: как нам дальше жить?
Нельзя не понять его справедливых упреков тем, кто сажал здесь свое первое дерево. Разве в отдаленном благополучии никогда не спохватимся, не почувствуем, что там, где родная деревня была, даже памятного столбика не поставлено? Разве не вспомним об утраченных садах и пашнях? Разве не осознаем и не расскажем детям о том, что, отворачиваясь от прошлого, утрачивая неповторимое, изменяем самим себе? Было время, когда считалось, что заслуживающая внимания история есть только в местах особых событий, и мы сами в патриотическом воспитании своих детей уповали на историческую значимость, называли только самых видных деятелей прошлого и забывали добрым словом помянуть скромных тружеников, на которых держалась эта земля, и потому снижался интерес к малой родине.
— А помнить надо. Когда помнят, значит, ценят свою землю, сердцем ее понимают, — продолжал Александр Ильич Соколов, прошедший здесь земной срок от первого дня до последнего. — Без любви к родному краю как прожить? Я вот даже деревья многие помню. Нет, не только в саду выращенные. Видал клены в Черемисской, суховские лиственницы, старовский дуб? Чудом сохранились рощи! Реликтовые леса, корабельные. И в Кологриве, и в Парфеньеве, и в нашем районе. Побывай, побывай, пока есть возможность. В Первомайском к месту бывшей усадьбы Фигнеров зайди… Марьинская усадьба километрах в шести от райцентра. Не оберегли ее новые хозяева. А деревья заметные там…
Возле церкви был найден заросший надгробный “камень” — памятник из черного мрамора с отчетливой гравировкой: “Владимир Фигнер скончался 18 июля 1858 года. Каролина Фигнер скончалась в январе 1841 года”. Местные краеведы установили родственные линии. Владимир, брат партизана Александра Самойловича, был известным в Москве человеком, выйдя в отставку, поселился в Марьинском. И сын его Аполлон, выросший здесь в окружении слуг, много знал о судьбе дяди с партизанской известностью, должно быть, читал хранившийся в усадьбе семейный архив и, по предположению Александра Ильича, мог рассказывать подробности Льву Николаевичу Толстому в период создания романа “Война и мир”, в частности, в образе Дорохова такие подробности читающие люди усмотрели. Каждое дерево не только свою судьбу оберегает, если присмотреться, почему оно у дороги выросло, — едва слышным голосом произнес учитель.
Александр Ильич заговорил о приметных деревьях у проселочных дорог, в местах былых поселений, о реликтовых и корабельных рощах, предчувствуя скорое разрушение выращенного им сада. Он понимал, что прошлое и настоящее связаны не только событийно, но еще и кровно, эмоционально, взаимосвязь эта обусловлена памятью и тревогами, чувством вины и долга, осознанием необходимости вернуться к истокам, приводить туда сынов и внуков.
Вдалеке от малой родины можно и не знать, что твоего дерева там уже нет, бывший сад иссох, округа стала нежилая и поля не засеваются, хотя графское село по-прежнему красиво и церковь подремонтирована, старые деревья скрипят на ветру, а редкие первоклассники играют под ними — не спешат домой после школы. Даже представить можно, как идет по селу старый учитель, проверяя тропу тоненькой тросточкой, похожей на указку, останавливается перед каждым встречным, памятливо через выпуклые стекла подвязанных очков всматривается и вспоминает…
Иногда он присылал письма или открытки. Прочитает очерк в журнале — отзывается четкими бисерными строчками: “Молодец, Миша. Правильно жизнь видишь, трудовое детство сказывается и в этом деле”. После длительного молчания Александр Ильич радовался: “Здравствуй, дорогой наш ученик Миша! Ты не можешь себе представить, как я рад, что снова пишу тебе после операции на глазах. Пока только открытку посылаю. Сколько времени прошло с тех пор, как я потерял с тобой зрячую связь, какие перемены случились. Об этом надо писать большое письмо, скоро напишу все подробно. Извини, что я так тебя называю. Ты в моем представлении тот студент Миша, который был у меня…”. Вскоре еще приходит весточка: “Было такое намерение: как только получу ответ на предыдущее письмо, сразу же напишу о своих думах по самому больному для меня вопросу — о наших деревнях. Ведь ты знаешь, что я истинный крестьянин, с детства жил в деревне, в пятнадцать лет пахал сохой, был главным работником в семье, а старшие четыре брата находились в солдатах с четырнадцатого по двадцать второй год… И сейчас кровно связан с деревней. О многом болит душа. О том и написать тебе думал, даже план составил. Как только чуть полегчает, сразу же возьмусь, а пока извини”.
И последнее письмо: “Четыре года пролежал в твоей книге мой отзыв на нее. Обнаружил вот и посылаю. Только прибыл из Костромы после операции, вспомнил повесть, надумал перечитать — понравилась она мне, очень понравилась, потому что правдива, близка к жизни, сердечно-увлекательна, для меня в ней все родное, знакомое и такое близкое, что, читая, вместе с тобой шел по тем местам, которые описаны, любовался вместе с тобою, слышал твой сочувственный разговор с понятными мне людьми…”.
Доклад С. Ю. Глазьева “О стратегии экономического развития России“, прочитанный в Академии наук в конце минувшего года, сразу же стал событием. О нём спорили в прессе и в кулуарах Государственной Думы. Однако послушные правительству СМИ и не подумали ознакомить с ним широкую публику. Отчасти это связано с солидным объёмом исследования — в нём более ста страниц. И всё-таки, думается, главная причина замалчивания — в той резкой критике, которой Глазьев подвергает нынешний либеральный курс правительства. Учитывая общественную значимость доклада, редакция журнала подготовила две публикации, в которых представлены его основные тезисы.
Сергей ГЛАЗЬЕВ, УПУЩЕННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ
Формально неплохие макроэкономические показатели развития российской экономики за последние годы скрывают грубые просчеты в экономической политике государства и ошибочную политику денежных властей, которые не позволили использовать благоприятную внешнеэкономическую конъюнктуру для вывода России на траекторию быстрого и устойчивого социально-экономического развития. Природная рента, формирующаяся за счет экспорта энергоносителей и сырьевых товаров в объеме до 60 млрд долларов в год, была использована для погашения внешнего долга и накопления Стабилизационного фонда. При этом российская экономика осталась недомонетизированной, объем инвестиций застыл на уровне
1/
3от минимально необходимого для обеспечения простого воспроизводства, социальные обязательства государства недофинансируются вдвое, а расходы на науку и стимулирование НТП остаются на порядок ниже дореформенного уровня.
Попробуем оценить упущенные возможности социально-экономического развития России вследствие проводившейся последние годы макроэкономической политики. Последняя включает в себя денежно-кредитную, налогово-бюджетную и внешнеторговую составляющие.
Денежная политика
Парадоксы проводимой в настоящее время в России денежной политики, войдут, наверное, в экономическую историю как самые нелепые курьезы. Как, к примеру, объяснить здравомыслящему человеку сложившуюся в российской экономике ситуацию, при которой возникает зависимость: чем больше валютные поступления от экспорта нефти, тем меньше кредитных ресурсов остается в распоряжении российских предприятий. Чем больше приток иностранных инвестиций, тем меньше возможности внутренних накоплений. Чем больше профицит бюджета, тем выше государственный внутренний долг.
Чтобы оценить упускаемые возможности в сфере денежной политики, представим, что Россия отказалась от Центрального банка и своей национальной валюты, перейдя на использование долларов и евро во внутреннем обороте. В этом случае денег у нас оказалось бы вчетверо больше, инфляция — в три раза меньше, а кредиты станут вдвое дешевле и доступнее. Об этом говорит структура денежной программы на 2006 год.
Действительно, на 1 января этого года на 2299 млрд находящихся в обращении рублей денежной базы Центральный банк аккумулировал 5245 млрд рублей чистых международных резервов. При этом чистые внутренние активы ЦБ составили минус 2946 млрд рублей. То есть денежные власти изъяли из экономического оборота в Стабилизационный фонд и долговые обязательства ЦБ более половины эмитированных денег. К концу этого года соотношение оставленных и изъятых из экономики денег составит 3095 млрд рублей к минус 4869 млрд при увеличении международных резервов до 7964 млрд рублей*. Иными словами, на один рубль, работающий в российской экономике, более двух резервируется в иностранных активах.
Для сравнения заметим, что в развитых странах соотношение обратное — величина денежной базы многократно превышает объем золотовалютных резервов. Это означает, что денежные власти искусственно сужают объем денежного предложения даже по сравнению с самой консервативной моделью денежной политики, известной как “валютное правление” (когда страна жестко привязывает объем денежной базы к величине валютных резервов). Двукратное занижение объема денежной базы по отношению к объему резервируемых доходов означает соответствующее ограничение денежного предложения и возможностей кредитования экономического роста, повышения инвестиций, роста занятости и доходов населения. Неспособность денежных властей эффективно распорядиться обрушившимся на Россию потоком нефтедолларов оборачивается для предприятий завышенными процентными ставками и трудностями в получении кредита.
Все последние годы Центробанк использует единственный канал денежной эмиссии — “прирост чистых международных резервов органов денежно-кредитного регулирования”**, проще говоря, приобретение иностранной валюты. По состоянию на 1 ноября 2006 г. величина международных резервов возросла до 272,5 млрд долларов, вчетверо превысив целесообразный минимум, эквивалентный полугодовому объему импорта. Нетрудно показать, что привязка денежной эмиссии к приросту валютных резервов при количественном ограничении денежной массы влечет отток денег из большей части производственной сферы, ориентированной на внутренний рынок, которая в отсутствие доступа к кредиту вынуждена изыскивать средства для развития за счет занижения оплаты труда или сворачивания производства.
К примеру, на текущий год верхняя граница прироста денежной массы оценивалась ЦБ в 28%. Денежная эмиссия под прирост валютных резервов в объеме около 100 млрд долларов должна составить более 2,5 трлн рублей, что было бы эквивалентно удвоению денежной базы. Реально ее прирост составит 796 млрд рублей — остальная часть денежной эмиссии стерилизована путем вывода в Стабилизационный фонд 1,5 трлн рублей налоговых поступлений, привлечения на депозиты и в облигации Банка России 229 млрд рублей и повышения норматива обязательных резервов по обязательствам кредитных организаций перед банками-нерезидентами. Таким образом, ЦБ должен изъять за год с внутреннего рынка около 1,7 трлн рублей, которые в противном случае были бы направлены на финансирование производства и инвестиций. При такой политике выходит, что чем больше валютной выручки приходит в Россию от экспорта нефти и газа, тем меньше денег остается для внутреннего производства.
В рамках принятых денежными властями ограничений на прирост денежной массы не только увеличение доходов, но и наращивание экспорта оказывается для экономического роста бесполезным. Ведь при превышении денежной эмиссии под прирост валютных резервов установленной ЦБ верхней границы прироста денежной массы получается, что чем больше в страну поступит валютной выручки, тем больше будет величина стерилизации денежной массы. В той мере, в которой доходы получат нефтегазовые компании, деньги будут изъяты из государственного бюджета и из банковской системы с целью их замораживания в Стабилизационном фонде и долговых обязательствах Центрального банка. Иными словами, чем больше в страну поступит нефтедолларов, тем меньше денег будет предоставлено для развития других отраслей экономики и бюджетной сферы. Это следует из логики “Основных направлений денежно-кредитной политики на 2007 год”, ограниченных исключительно разными вариантами стерилизации “избыточной” ликвидности. Все четыре сценария денежной политики на будущий год сводятся к изъятию денег из экономики пропорционально величине поступающих в страну нефтедолларов.
Попробуем оценить упущенные возможности социально-экономического развития России вследствие проводившейся последние годы макроэкономической политики. Последняя включает в себя денежно-кредитную, налогово-бюджетную и внешнеторговую составляющие.
Денежная политика
Парадоксы проводимой в настоящее время в России денежной политики, войдут, наверное, в экономическую историю как самые нелепые курьезы. Как, к примеру, объяснить здравомыслящему человеку сложившуюся в российской экономике ситуацию, при которой возникает зависимость: чем больше валютные поступления от экспорта нефти, тем меньше кредитных ресурсов остается в распоряжении российских предприятий. Чем больше приток иностранных инвестиций, тем меньше возможности внутренних накоплений. Чем больше профицит бюджета, тем выше государственный внутренний долг.
Чтобы оценить упускаемые возможности в сфере денежной политики, представим, что Россия отказалась от Центрального банка и своей национальной валюты, перейдя на использование долларов и евро во внутреннем обороте. В этом случае денег у нас оказалось бы вчетверо больше, инфляция — в три раза меньше, а кредиты станут вдвое дешевле и доступнее. Об этом говорит структура денежной программы на 2006 год.
Действительно, на 1 января этого года на 2299 млрд находящихся в обращении рублей денежной базы Центральный банк аккумулировал 5245 млрд рублей чистых международных резервов. При этом чистые внутренние активы ЦБ составили минус 2946 млрд рублей. То есть денежные власти изъяли из экономического оборота в Стабилизационный фонд и долговые обязательства ЦБ более половины эмитированных денег. К концу этого года соотношение оставленных и изъятых из экономики денег составит 3095 млрд рублей к минус 4869 млрд при увеличении международных резервов до 7964 млрд рублей*. Иными словами, на один рубль, работающий в российской экономике, более двух резервируется в иностранных активах.
Для сравнения заметим, что в развитых странах соотношение обратное — величина денежной базы многократно превышает объем золотовалютных резервов. Это означает, что денежные власти искусственно сужают объем денежного предложения даже по сравнению с самой консервативной моделью денежной политики, известной как “валютное правление” (когда страна жестко привязывает объем денежной базы к величине валютных резервов). Двукратное занижение объема денежной базы по отношению к объему резервируемых доходов означает соответствующее ограничение денежного предложения и возможностей кредитования экономического роста, повышения инвестиций, роста занятости и доходов населения. Неспособность денежных властей эффективно распорядиться обрушившимся на Россию потоком нефтедолларов оборачивается для предприятий завышенными процентными ставками и трудностями в получении кредита.
Все последние годы Центробанк использует единственный канал денежной эмиссии — “прирост чистых международных резервов органов денежно-кредитного регулирования”**, проще говоря, приобретение иностранной валюты. По состоянию на 1 ноября 2006 г. величина международных резервов возросла до 272,5 млрд долларов, вчетверо превысив целесообразный минимум, эквивалентный полугодовому объему импорта. Нетрудно показать, что привязка денежной эмиссии к приросту валютных резервов при количественном ограничении денежной массы влечет отток денег из большей части производственной сферы, ориентированной на внутренний рынок, которая в отсутствие доступа к кредиту вынуждена изыскивать средства для развития за счет занижения оплаты труда или сворачивания производства.
К примеру, на текущий год верхняя граница прироста денежной массы оценивалась ЦБ в 28%. Денежная эмиссия под прирост валютных резервов в объеме около 100 млрд долларов должна составить более 2,5 трлн рублей, что было бы эквивалентно удвоению денежной базы. Реально ее прирост составит 796 млрд рублей — остальная часть денежной эмиссии стерилизована путем вывода в Стабилизационный фонд 1,5 трлн рублей налоговых поступлений, привлечения на депозиты и в облигации Банка России 229 млрд рублей и повышения норматива обязательных резервов по обязательствам кредитных организаций перед банками-нерезидентами. Таким образом, ЦБ должен изъять за год с внутреннего рынка около 1,7 трлн рублей, которые в противном случае были бы направлены на финансирование производства и инвестиций. При такой политике выходит, что чем больше валютной выручки приходит в Россию от экспорта нефти и газа, тем меньше денег остается для внутреннего производства.
В рамках принятых денежными властями ограничений на прирост денежной массы не только увеличение доходов, но и наращивание экспорта оказывается для экономического роста бесполезным. Ведь при превышении денежной эмиссии под прирост валютных резервов установленной ЦБ верхней границы прироста денежной массы получается, что чем больше в страну поступит валютной выручки, тем больше будет величина стерилизации денежной массы. В той мере, в которой доходы получат нефтегазовые компании, деньги будут изъяты из государственного бюджета и из банковской системы с целью их замораживания в Стабилизационном фонде и долговых обязательствах Центрального банка. Иными словами, чем больше в страну поступит нефтедолларов, тем меньше денег будет предоставлено для развития других отраслей экономики и бюджетной сферы. Это следует из логики “Основных направлений денежно-кредитной политики на 2007 год”, ограниченных исключительно разными вариантами стерилизации “избыточной” ликвидности. Все четыре сценария денежной политики на будущий год сводятся к изъятию денег из экономики пропорционально величине поступающих в страну нефтедолларов.