Тосс Анатолий. Фантазии женщины средних лет

   – Что все? – спросила я.
   – Да все. – Он улыбнулся, как это я, мол, не понимаю. – Я его больше не видел, он переехал, вроде бы в школе преподавал, но я не знаю точно. Может быть, путаю. Но мы ведь вечером еще поговорим? – Я кивнула. – Ну что, в семь у выхода?
   – Да, – сказала я.
   – Так я позвоню жене? Я кивнула.
   Я чувствовала, как он смотрел на меня, пока я шла по коридору, я свернула на лестницу и с облегчением выдохнула застоявшийся в легких воздух.
   Я снова села на траву, у меня дрожали руки, я попыталась унять дрожь, это ведь так просто – контролировать свои руки, я всегда умела. Но сейчас они не поддавались. Я открыла конверт и развернула страничку, всего одну страничку. Пальцы тряслись. Еще раздражало солнце, слишком много света, я не понимала, зачем так много света, надо бы уйти в тень, зачем я села на самом солнцепеке? Но было поздно.
   А сейчас солнца нет и давно темна Я по-прежнему стою у окна, уже долго, немного затекла нога, но-это ничего, это не страшно. Так удобнее, без движений, а когда ходишь, движения отвлекают, да еще скрип пола сбивает, и я боюсь, что пропущу, что не вспомню всего.
   Я запомнила содержание письма наизусть, я перечитала его раз пять, так как сначала не смогла понять, не могла выделить смысл из коротких, падающих слов. Это была рука Стива, но почерк казался измененным, как будто он зажимал ручку другим пальцем, слишком убористый, поджарый и неровный, оттого и падающий. Он писал, что не знает, получу ли я его послание, и поэтому он размножил его и разослал копии разным людям. Если я встречу кого-нибудь из них, то мне передадут.
   «Любимая, – писал он, – я пишу на всякий случай, я даже спрашивал себя «зачем?», и отвечал – «на всякий случай». Это странно, столько писем написано, а я почти ничего не сообщал о своей жизни, по разным причинам, но еще и потому, что сложилась она не очень удачно. Я и сейчас не собираюсь жаловаться, я просто хочу, чтобы ты поняла.
   Когда ты уехала, я потерял все. Я не сразу это понял, я не предполагал, что так случится, иначе бы не отпустил. А когда понял, было поздно, в твоей жизни уже появился Дино и не осталось места для меня: для моих писем место оставалось, а для меня – нет. Я не сразу сдался, я вообще не сдавался, я пытался, менял женщин, я даже отпустил бороду, я думал, пройдет. И порой проходило, становилось легче, но потом тоска возвращалась, и я понимал, что мне никуда от тебя не деться.
   Знаешь, я пытался разобраться, почему жизнь развалилась без тебя, я говорил, что мне не хватает тебя, как рук, как глаз, как… Но без глаз, рук можно жить, хоть калекой, но можно, а здесь нельзя, и я понял, что мне не хватает тебя – как самого себя. Ощущение подтверждалось. Я заметил, что, занимаясь любовью с другой женщиной, я всегда чувствую тяжесть ее тела. Но у твоего тела не было тяжести, и я догадался, что это критерий: ты являлась частью меня, так как только свою собственную тяжесть нельзя почувствовать. Ты была естественной в моей жизни, неотделимой от нее, и я не смог перенести твоего отторжения.
   Понимаешь, я только со временем понял, что жизнь трагедийна, в самой ее сути заложена печаль, так как человек движется от лучшего к худшему, от молодости к старости, от обретения к потерям, от рождения к смерти. Просто это осознаешь не сразу, а когда осознаешь, не хочешь соглашаться. Вот и у меня из всего, что я имел когда-то, осталась только наша переписка.
   Я знаю, что уже давно сошел с ума, одни лишь твои письма удерживали меня в реальном мире, связывая с ним. Ты не представляешь, как нетерпеливо я их ожидал, в них единственных заключался остаток моей жизни.
   Это письмо тоже сумасшедшее, но те, прежние письма, которые я писал тебе, – нет – они светлые. Потому что они рождались в часы просветления, когда я, наконец, получив твое письмо, приходил в себя и тут же садился за ответ. А потом, пользуясь временной поблажкой болезни, уходил в океан на своей лодке, только тогда, потому что боялся быть в океане в помешательстве. По возвращении я еще держался пару дней, но потом захлестывало снова, и я в основном лежал, не вставая, даже не выходя на улицу, чтобы меня никто не видел. Я только мог читать книги и ждать твоего нового письма, и больше не ждал ничего.
   Это, наверное, последнее письмо к тебе. Когда ты перестала мне отвечать, я подумал – дела, у тебя нет времени. А потом ты сообщила, что больше писать не будешь, и я понял, что это конец. Я понял, что ты растворилась в своем Рене, что он поглотил тебя, и для меня не осталось места. И это, собственно, последняя моя мысль.
   Я не могу тебе писать, ты запретила мне, и поэтому я обращаюсь к тебе вот таким странным образом, с надеждой, что ты когда-нибудь получишь это письмо, хотя я и не уверен. Но может быть.
   Я не знаю, что будет дальше, я постараюсь выздороветь, возможно, я пойду к врачу. Может быть, мне надо больше океана, больше риска, чтобы попытаться начать заново. И если я больше не увижу тебя, то знай, что я люблю тебя, единственную тебя, всю свою странную, так неловко развалившуюся жизнь».
   Я плакала, видимо, истерика затаилась где-то поблизости, поджидая, когда я стану особенно беззащитной. «Милый мой, – шептала я, – почему ты мне ничего не сказал раньше? Если бы я только знала, все было бы по-другому. Мы бы что-нибудь придумали. Наверняка. Я просто не знала».
   Я вытирала слезы ладонью, на меня смотрели, кто-то подошел и предложил помощь. Я не ответила и встала с земли, меня качало.
   Я не зря спешила, подумала я. Я чувствовала, что мне надо спешить, что мне надо успеть. Но теперь все будет по-другому, мы оба больны, и мы нужны друг другу, хотя бы для того, чтобы выздороветь. Милый, мы вылечим друг друга, лишь бы не опоздать, я люблю тебя, я всегда любила тебя, если бы я знала, лишь бы не опоздать.
   Я плохо видела, не слезы, матовая пелена мешала зрению, я терла глаза и вглядывалась в дорогу, но не проходило. Пару раз я чуть не врезалась, один раз на выезде из города, второй – уже на трассе. Я очень резко взяла влево, обгоняя, и не заметила машины, идущей вровень со мной, только услышала сигнал и тут же резко, не смотря, ушла назад вправо.
   Я вела машину часа полтора, и, когда въехала в маленький, по всему было видно, бедный городок, я была в помутнении, я по сути не спала ночь, да и разница во времени, да и нервы.
   Я не знала адреса Стива, но я не могла не найти его в таком маленьком городке, я решила, что буду спрашивать людей, пойду в полицию, в конце концов, они-то должны знать. Я зашла в небольшую аптеку на центральной улице, в которой, помимо лекарств, продавалась всякая всячина, у меня пересохло во рту, и я, купив воды, подошла к кассе расплатиться. Высокий и толстый мужчина в зеленом не то халате, не то переднике отсчитал сдачу. Я спросила, не знает ли он Стива, я назвала фамилию. Он долго думал и в конце концов покачал головой, нет, не знает. Я повернулась к выходу и замерла. Я увидела лицо Стива, молодое, совсем не изменившееся за годы, с все той же шальной, знакомой мне улыбкой. Газеты лежали у выхода на железных решетчатых полках, много разных газет, но та, со его фотографией, на самой нижней, почти на полу. Я нагнулась и подняла.
   – Сколько? – спросила я.
   – Нисколько, – голос у него был низкий и добродушный. – Это позавчерашние, я хотел их выбросить, но потом… – Я не дослушала и вышла. Я встала, прислонившись к стене, мне не на что было сесть, я только могла прислониться. А потом стена поползла вверх, я только чувствовала, как кирпичи, царапаясь, врезаются в спину. «Житель Бредтауна, бывший профессор лингвистики, пропал в океане. Вчера его яхта была найдена перевернутой в трех милях от берега у северного побережья Массачусетса». Я только успела прочитать заглавие статьи и подзаголовок, и все, и больше ничего. Потом я откупорила бутылку и пила, долго заливая себя сверху водой.
   Конечно, я прочитала всю статью целиком, но позже, лишь на следующий день. А тогда я все же как-то поднялась и зашла назад в аптеку, и попросила снотворного, я знала одно название.
   – Только по рецепту. – Мне показалось, что человек, который отвечал, был другим, не тем, кто продал мне бутылку воды полчаса назад. А может быть, прошел час, а может быть, это был он.
   – У меня нет рецепта. – Я с трудом выговаривала слова, у меня не получалось со связной речью, я даже испугалась, что аптекарь вызовет полицию.
   Конечно, снотворное продавалось и без рецепта, но не сильное, и я взяла несколько пачек, все же лучше, чем ничего. Я спросила, где ближайший отель, и он сказал, что гостиница на этой же улице, через два дома, и это было крайне удачно, я была не в состоянии вести машину. Еще я спросила адрес местного доктора, и он записал на листочке, я спрятала его в карман, это было важно.
   Первую горсть таблеток я проглотила сразу на улице, как только вышла из аптеки. Я это помню еще и потому, что долго мучилась с коробочкой, никак не могла открыть. Еще я помню, как дошла до гостиницы и сняла номер, и попросила пригнать мою машину. Я сказала, что очень устала, плохо себя чувствую, и тот, кто протягивал мне ключ, ответил «да, мэм, конечно», и я поднялась по лестнице и ухитрилась найти комнату, но таблетки действовали, я, по-моему, приняла еще горсть, и вот дальше – пустота.
   Я действительно хотела тогда отравиться. Если бы у меня имелись таблетки посильнее, я бы умерла, но те, от которых можно умереть, без рецепта не продают, съешь хоть всю полку. Тогда я, конечно, не думала об этом, я всего лишь хотела умереть, но не могла.
   Дальше мне надо собирать все по кусочкам, потому что с этого момента я помню только полосами. Я как бы всплываю на два, три часа, и что-то восстанавливается в памяти достаточно ясно, например, где находилась, что делала и даже о чем думала, но вот что происходило до этого или потом, до следующей ясной полосы – вспомнить не могу.
   Я не знаю, сколько я спала, возможно, сутки или больше, помню, что проснулась одетая, лишь прикрытая покрывалом. Я слышала запах своего тела, я уже много дней не меняла одежду, но моя сумка, как ни странно, находилась в номере, значит, ее внесли, когда я спала. Страшно болела голова, немного поташнивало, хотя душ и свежая одежда освежили меня. Я позвонила вниз и заказала поесть, я не помню, который был час, по-моему, часа два, но вот какой день? – в этом я совсем запуталась. Зато я отчетливо знала, что мне надо к врачу, я пыталась вспомнить зачем и не могла и сообразила только по дороге.
   Улицы были пустыми, как будто в городе никто не жил, хотя я видела через витрины, что кто-то сидит в кафе, кто-то в магазине, даже в парикмахерской кто-то стоял за спинкой кресла и кого-то стриг. Но все выглядело статично, видимо, стекло замедляло движение, и я различала лишь растекшиеся в нем, застывшие фигуры, как будто манекены, а может, это и были манекены, я не знала. Я знала только, что улицы болезненно пусты, как будто выселены и оцеплены, даже машины не проезжали мимо.
   Кабинет врача находился в обшарпанном, деревянном доме, таком же, как и все вокруг. Внутри пахло, я сначала не могла понять чем, а потом поняла: затхлостью. Впрочем, работал кондиционер, растворял затхлость в прохладе, и это уже было неплохо. В приемной сидели люди, но их я не запомнила, и врач меня скоро принял.
   Он был средних лет, с усталым лицом, в халате. Я сказала, что я хорошая знакомая Стива, хотела назваться сестрой, а потом подумала: «зачем?», и сказала, что знакомая. Он понимающе качал головой, сказал, что читал о трагедии в газете, даже добавил сочувственно: «Как это все ужасно». Сам он Стива не знал, он-то вообще живет в соседнем городке, а здесь у него практика, впрочем, тут езды десять минут. «Люди в больших городах тратят на дорогу час, а то и больше, а тут десять минут кажется уже много». Он довольно усмехнулся, уверенный в том, что обхитрил этих, которые в городах. Мне было все равно, и я согласилась. Я попросила снотворного, чего-нибудь посильней, сказала, что не могу спать, уже несколько ночей почти не спала, засыпаю хорошо, но просыпаюсь среди ночи и уже не сплю.
   – Это характерно для нервного расстройства, – сказал он. – Я вам пропишу успокоительное.
   Я сказала, что у меня нет нервного расстройства, все нормально, я просто не могу заснуть и мне нужно снотворное.
   – Да, да, – терпеливо объяснил он, – лекарство, которое я вам пропишу, наладит ваш сон. Оно многофункциональное, в том числе оно рекомендуется в качестве снотворного.
   Я кивнула, у меня не было сил спорить.
   Он что-то писал на рецепте и, пока писал, спросил:
   – А тело так и не нашли?
   – А? – я не сообразила. Он поднял на меня глаза.
   – Нет, – сказала я.
   – Ну да, какое там. Океан. Не наше ведь озеро.
   Он дал мне рецепт. Я поблагодарила и вышла. По дороге я зашла в аптеку, пока они готовили лекарство, я разглядывала журналы, я даже купила один, сама не зная, зачем. А потом вернулась в гостиницу, приняла две таблетки, запив водой из-под крана, она была совсем пресная, и снова уснула на сутки.
   Я знаю, мне надо отойди от окна, я слишком долго стою на одном месте, и я насильно отрываю себя от успокаивающего сумрака за стеклом и бреду на кухню. Мне надо пообедать, я уже давно не ела ничего горячего, и я думаю, что приготовить: рис или картошку? Конечно, рис здоровее, но я выбираю картошку, ее надо чистить, а это занятие. Я делаю это тщательно, по возможности тоньше снимая кожуру, и так, чтобы одной полоской, не отрывая ножа. Мне нравится эта внимательная игра, я любуюсь уходящим в ведро серпантином прозрачной кожуры.
   Я, наверное, ни о чем не думала и ничего не чувствовала эти дни, ни во сне, ни когда просыпалась, какой-то защитный механизм опустился сверху и закрыл, заблокировал меня. Когда я просыпалась, я заново перечитывала газетную статью, но там не было ничего нового, каждый раз одно то же. Мне только было интересно, где они достали фотографию, Стив совсем не изменился на ней, как будто не прошли годы, все тот же взгляд, даже газетная бумага не исказила. Но потом я догадалась, они могли запросить университет и получить фотографию оттуда. Я так и лежала часами, разглядывая ее, а потом засыпала снова.
   Как-то я проснулась и подумала, что уже давно знала, что все так и произойдет. Я же чувствовала, что надо спешить, я и опоздала всего на три дня или на четыре, я так никогда и не смогла подсчитать точно. Это странно, как будто я предвидела заранее, как будто я спешила, чтобы успеть, зная, что все равно не успею.
   Я долго думала над этим, а потом поняла, это – рок. Я пыталась обогнать рок, но его нельзя обогнать. Он преследует меня и будет преследовать, потому что во всем виновата я сама, все из-за меня, это я сломала стройность в судьбе, я нарушила построение, и все рассыпалось. Навсегда. Я ошиблась и должна быть наказана, и вот оно наказание, этот рок, провидение, я не знала, как точно назвать. Он больше не отпустит меня, пока не истребит всю, это стало так понятно теперь. И не надо бессмысленно сопротивляться, надо только принимать таблетки, и я принимала и засыпала, а потом просыпалась, чтобы заснуть снова.
   В другой раз я очнулась (снотворное оказалось несильным, видимо, врач все же решил подстраховаться) и подумала, что с Реке тоже должно что-то произойти. Я удивилась мысли, я забыла о нем, я только сейчас вспомнила. А может быть, с ним уже произошло? Наверняка, подумала я, наверняка уже произошло. И только эта мысль хоть немного, но вернула меня к действительности, и я смогла пробиться через укутывавшую пелену, паутину, вату.
   «И он тоже?» – интересно, я действительно крикнула или мне показалось? Нет, это невозможно. Рене не может быть жертвой, с ним ничего не может случиться. Но как бороться с роком? Рок сильнее. Конечно, таких случайных совпадений не бывает; все из-за меня. С Ди"о из-за меня, я загибала пальцы, со Стивом из-за меня и с Рене тоже, я даже засмеялась, настолько это было очевидно. С Рене наверняка тоже, с последним человеком, которого я любила и который у меня остался, с ним тоже что-то случилось. Я приняла еще одну таблетку и спустилась вниз.
   – Вы не отвезете меня в Бостон? – спросила л у мужчины за стойкой.
   – Я не могу. Я здесь один. – У него были усы, вернее, усики, светлые, пшеничные.
   – Ну да, конечно, – сказала я, садясь на стул, и высокая стойка скрыла его фигуру, теперь я видела только лицо. Я вдруг вспомнила:
   – Я вам заплачу, сколько вы скажете.
   – Я бы с удовольствием, но не могу. – Я видела, что он думает.
   Он, наверное, решает, кого вызывать, полицию или «скорую помощь»? Но мне все равно, хотя лучше «помощь». Или нет, ничего не надо, мне надо к Рене, может быть, я еще смогу успеть.
   – Что же делать? – сказала я. – Я заболела, я не могу ехать сама.
   – Я понимаю. – Я смотрела вверх и видела, как его голова исчезла, загороженная стойкой, и вновь появилась. Это он кивнул, догадалась я.
   – Я попрошу жену, может быть, она сможет, – сказал он неуверенно.
   – Это было бы чудесно.
   Я встала и отошла. Я не хотела слышать их разговор. Но я все равно слышала, он назвал ее «honey», а потом долго говорил, опустив глаза. Я даже отвернулась.
   – Сейчас подъедет. – Он так громко это сказал, почти крикнул, что я поморщилась. – Она вас отвезет.
   – Спасибо, – сказала я, вынимая кредитную карточку. Он взял ее в руки и долго вертел, он никогда не видел европейской карточки.
   – Могу я попросить еще об одном одолжении? – Он поднял брови. – Сдать мою машину.
   Я дала квитанцию. Он стал звонить в компанию, узнал, что машина оплачена за неделю и что еще осталось два дня. Я пыталась во всем участвовать, выражением лица, улыбкой, представляю, что это была за улыбка. Наконец он согласился.
   – Я вам так признательна, – сказала я.
   Он кивнул и спросил, принести ли ему мою сумку.
   – А, сумку? Нет, я сама.
   Я совсем забыла про сумку, и мне пришлось снова подняться в номер.
   Его жена, крашеная блондинка, завитая, она была неопределенного среднего возраста именно из-за завитости и из-за одежды еще, конечно. Она мило улыбалась и пыталась со мной говорить, и мне пришлось сделать вид, что я заснула, и лишь открывая глаза на подкидывающих стыках дороги, я понимала, что на самом деле сплю.
   Я увлеклась и начистила столько картошки, что мне и за три дня не съесть, я улыбаюсь, когда замечаю, что перестаралась. Я встаю и думаю, как лучше ее нарезать: дольками или кружочками, я могу и так, и так. Я выбираю дольками, дольками вкуснее. Картошка выскальзывает из моих разучившихся пальцев, но не долго, пальцы легко учатся.
   О чем я думала тогда в самолете? Ни о чем. Я принимала таблетки каждые два часа, а может быть, и чаще, я не смотрела на часы и ни о чем не думала. Я знала, что хочу к Реке, что он единственный, кто у меня остался, кто любит меня и кого, возможно, уже тоже нет, если я права и если этот рок действительно преследует меня. Боже, единственное, что я хочу, это увидеть его живым, пожалуйста, я прошу, я так редко о чем-то прошу, я умоляю, пожалуйста.
   Я позвонила домой из аэропорта, но никто не подошел, ответил автоответчик моим, еще здоровым голосом. Почему мне всегда был неприятен собственный голос, когда я слышала его со стороны, такой деланный, я всегда удивлялась, как другие его терпят? Мне и сейчас было противно, но не так, скорее, все равно, так удачно растворялись во мне таблетки. Я что-то наговорила тяжелым языком, Рене, конечно, мог находиться где угодно, если он вообще еще где-нибудь мог находиться. Я взяла такси и поехала домой.
   Если бы я была в состоянии, я бы вспомнила, что прошло всего несколько дней, как я поспешно, бросив все, убежала отсюда. А ведь я думала тогда, что уже никогда не вернусь, я проклинала и это место, и человека, с ним связанного. Но вот, всего несколько дней, и я снова здесь, и ничего не изменилось, как будто я не побывала ни в Италии, ни в Америке, как будто не потеряла двух самых близких мне людей, как будто это был ненужный сон, как раз из-за этих таблеток мне и приснившийся. И я снова сижу и жду Рене, и если представить, что это на самом деле был всего лишь сон, то сейчас откроется дверь, и он зайдет и поцелует меня, и значит, все будет по-старому, а значит, хорошо.
   Но тогда я была не в состоянии так рассуждать, я тогда так думать не могла, потому что вообще не могла думать.
   Я устала ждать и позвонила Андре, он сам подошел к телефону и сначала не узнал меня, я как раз глотала таблетку, а когда узнал, голос его изменился, и он спросил, где я, они уже с ног сбились, меня разыскивая, они думали, со мной что-то стряслось.
   – Да ничего, – сказала я, прикрыв глаза, так было лучше, в погашенном ресницами полумраке. – Я по делам ездила. – И добавила, помолчав:
   – Все в порядке, Андре. Все нормально.
   Он что-то пытался сказать, но я не слушала, мне было хорошо в полумраке, и я спросила:
   – Слушай, а где Рене? Я его жду.
   – Ты что, ничего не знаешь? – спросил он.
   Я открыла глаза, но слабо, с трудом и положила в рот еще с дну таблетку, хитрость заключалась в том, чтобы набрать как можно больше слюны, а потом проглотить ее разом, вместе с таблеткой.
   – С ним что-то случилось? – спросила я без удивления, меня больше занимало, откуда в комнате взялось новое пространство. Я не могла понять, как это могло произойти, в комнате открылось новое измерение, старое, привычное, расступилось и в нем появилось новое. Я пыталась разглядеть, что же в нем находится, я даже сощурилась, так плохо было видно.
   – Я сейчас приеду, – сказал он, и в трубке раздались гудки. Я посмотрела на трубку, мне показалось, что из нее торчит Что-то тонкое, извивающееся. Это гудки, поняла я, и с отвращением отбросила ее. Надо было сварить кофе, но не осталось сил, мне сложно было подняться, и я заснула. Когда я открыла глаза, Андре сидел рядом и теребил меня за плечо.
   – А, это ты, – сказала я и полезла в карман за таблетками. Потом я долго глотала. – Тебе кто открыл?
   – У меня ключ. – Я знала, что надо спросить «откуда», но мне было безразлично.
   – Ну, тогда, конечно, – сказала я. Я тяжело выдохнула, что-то давило на легкие, немного не хватало воздуха, но совсем немного. – Так что с Рене?
   Он колебался. Я имею в виду, что он немного колебался перед глазами, плавно так, я даже подумала, как у него получается так плавно? А потом поняла: он хочет попасть в него, в это вновь образовавшееся пространство, но у него не получается. Я стала следить внимательнее, попадет или не попадет.
   – Давай я тебе расскажу все с самого начала, – сказал он.
   – Давай, – согласилась я.
   Он опять промахнулся, это становилось забавным.
   – Рене позвонил мне и сказал, что он в Италии. Я спросил, что он там делает, и он ответил, что у него дела. Было уже поздно, начало первого ночи, и он сказал, что пытается дозвониться до тебя уже второй день, но никто не подходит, хотя ты должна находиться дома, и попросил меня подъехать посмотреть, все ли в порядке. У меня не было ключа, но он сказал, где хранит запасной. Я уже лег и мне пришлось встать. Да, он мне оставил номер своего телефона в Италии, куда ему позвонить, и я поехал.
   Он шел на новый заход, проплыл влево и теперь качнулся вправо, я была очень внимательна.
   – Ты слушаешь меня? – спросил он и ускорился. Там располагалась маленькая прорезь, куда он и старался попасть, для этого ему требовалось стать плоским, и он им становился, приближаясь к прорези.
   – Давай, давай, – сказала я, но прорезь шевельнулась, и он промазал опять.
   – Когда я зашел, здесь все было вверх дном, полный разгром. Стол опрокинут, стулья на полу по всей комнате, осколки, щепки, разбитое стекло, окно нараспашку, везде следы крови. Понятно, что кто-то боролся, а потом что-то искали, потому что вещи из всех шкафов валялись на полу, ящики наружу, даже в ванной все было выворочено. Что здесь происходило?
   – Это он, какяпоняла, спрашивал меня.
   Я махнула рукой.
   – Да, ерунда. – Я лезла за таблеткой, а потом ее глотала. – Я могу быть чемпионом мира по глотанию без воды. Я так насобачилась. – Мне хотелось похвастаться.
   – Что это такое? – спросил меня Андре, и тут мне показалось, что кто-то выползает из прорези.
   – Да так, ледекцы, – сказала я, напрягая зрение, по оно не напрягалось.
   – Да, так вот, Рене решил, что с тобой что-то сделали. Я ему позвонил и все рассказал, и он так решил. Он решил, что тебя выкрали. Он давно подозревал, что Жан-Поль готовит против него… ну сама знаешь. – Я кивнула, конечно, я знала. – К тому же Писатель тоже, они что-то затевали, ну и Рене догадывался и тоже затевал. В общем, тебе в любом случае не надо этого знать. Короче, Рене так подумал, и у него имелся повод так думать. Так, знаешь, иногда делают. Я кивнула.
   – Конечно, – сказала я.
   Он посмотрел на меня, тот, второй, он раздвигал прорезь, чтобы уползти назад, он так вопросительно посмотрел на меня.
   – Конечно, делают, – ответила я ему.
   – Ну, да. Ну и после этого все и случилось. – Я подняла брови. «Что случилось?» – Ну, точно никто не знает, видимо, он очень гнал, да и ночь была, а дорога там крутая, в скалах, ну, ты знаешь, и, я думаю, он гнал, старясь быстрее, а там быстро нельзя. Я еще думаю, что он нервничал.
   Я кивала, соглашаясь с каждым его словом, конечно, нельзя, конечно, нервничал, конечно… Все, что произошло, конечно, должно было произойти.
   – Ну, в общем, он, видимо, влетел в стенку, там справа прямо вдоль шоссе такая скала, а может, только задел, и его развернуло, дорога там узкая и очень легкое ограждение, а он шел на такой скорости, что… сама знаешь. Ну, в общем, он его прорвал и упал вниз, а там высоко, пару сотен метров, наверное.