Страница:
– Я спокоен, – перебил он меня, и я застыла в изумлении: его голос действительно сразу успокоился, как будто не было только что отчаяния и безумства.
– Я абсолютно спокоен, – повторил он, рывком поднялся и, схватив меня в охапку, куда-то поволок. Сначала я не поняла куда, а когда догадалась, стала отбиваться руками и ногами, они не доставали до пола, я была уверена, что он решил броситься со мной в воду. Нас швыряло в стороны, я ничего не видела, вода заливала лицо, рядом оказалась мачта, я оттолкнула Стива и ухитрилась обхватить ее руками. Но в этот момент что-то перехватило, стянуло мои кисти, так крепко, что я не смогла ими пошевелить. Все произошло так быстро, я не успела ничего сделать, только удивиться, откуда у него веревка? Стив посмотрел на меня удовлетворенно, как бы проверяя надежность своей работы. Оттого что он молчал и еще от своей совершенной беспомощности, меня сразу пронзило ледяным холодом, перемешанным с ужасом.
– Что ты делаешь? – я почти молила. – Зачем ты меня привязал, зачем?
– От страха и от бессилия на меня накатилась истерика.
– Ты так ничего и не поняла, – ответил он равнодушно. – Ты сама так хотела.
– Нет, Стив, нет, я так не хотела, – кричала я. – Я хочу быть с тобой, отпусти, развяжи мне руки. – Но его уже не было, он растаял в темноте.
Я боролась, я пыталась освободиться, я дергала, крутила скользкими кистями, пытаясь вывернуться, но веревки держали меня, я пыталась дотянуться зубами, чтобы перегрызть их, но не могла, я только могла кружить вокруг мачты, больше ничего. А потом мне стало холодно и меня стало бить, как в лихорадке, и сил больше не осталось, даже ноги не держали меня, и я легла на палубу, только руки насильно обнимали мачту. Наверное, я забылась, холод и вода погрузили меня в спячку, сквозь которую я только чувствовала дрожь своего обессиленного тела.
Потом что-то треснуло и я полетела прямо в океан. Он бесился подо мной, и я падала в него, я уже почти ощутила, как он сомкнется над головой и какое это будет ужасное, холодное чувство, но тут что-то сдавило, стянуло в руках, до страшной, разрывающей рези. Я взглянула наверх: мачта почти легла над поверхностью океана, и я висела, привязанная к ней руками, ноги мои повисли над водой в метрах двух, не больше, порой край поднявшейся волны пытался схватить их и утащить вслед за собой. Так продолжалось несколько секунд, потом мачта стала медленно выпрямляться, и поверхность воды стала отдаляться от моих ног, еще одна волна постаралась лизнуть самый их кончик, но уже не смогла. Я снова оказалась на палубе и вдруг заметила то, что не разглядела сразу: на мачте под шквалом ветра бился парус. Порывистый, нестойкий, еще только вбирающий в себя жизнь, но он жил. А потом я поняла, что лодка плывет. Она не болталась, как раньше, беспомощно в волнах, ожидая быть раздавленной, а плыла, быстро и уверенно, ее по-прежнему било и бросало, но она пробивалась сквозь толстую водяную стену.
Я стала оглядываться. Было все так же темно, я попыталась плечом смахнуть воду с глаз, и, мне показалось, я увидела вдалеке, за толщей темноты, на самой корме происходило движение, а потом фигура, я точно различила фигуру, сначала только очертания, а потом темнота выпустила ее всю целиком. Это был Стив, без сомнения он, кто же мог быть еще? Я видела, как быстро он двигался по палубе, иногда он упирался в борт ногами и, нависая, почти ложась над водой, за что-то тянул, я не видела каната, но я чувствовала напряжение в его ловком теле. Пару раз волна накрывала его, и я вскрикивала, но волна расступалась, лодка поднималась над поверхностью океана, и фигура Стива вновь выделялась над водой, и он спрыгивал вниз, в темноту палубы, и на секунду терялся из виду, чтобы потом появиться вновь. Я смотрела на него, не отрываясь, не потому даже, что от его движений зависела моя жизнь, я увлеклась его опасной игрой, затеянной на этот раз с океаном. «Наверное, я не разобралась, – подумала я. – Конечно, он не хотел, чтобы мы погибли, конечно, он просто шутил».
Так продолжалось долго, я не знала сколько, но потом что-то изменилось, лодку все еще качало, но она уже не взлетала так высоко вверх и не падала так стремительно вниз. Меня перестало бросать по всему периметру мачты, и мои натертые руки были уже не так напряжены. Боль разрезала меня насквозь, но я терпела, я понимала, что худшее позади, шторм спадал.
Потом Стив подошел ко мне, с его одежды, с лица, с рук стекала вода, и, наверное, в ней была примесь пота. Он на самом деле выглядел усталым, но улыбался. «Все та же самая улыбка, – подумала я, – как прежде, как до этой страшной ночи, немного ерническая, дразнящая, шальная».
– Устала, замерзла? – спросил он участливо, и в голосе его звучала забота. – Ну ничего, скоро будем дома. – Он достал из кармана нож и перерезал связывающую мои руки веревку. Я просто рухнула на него.
– Ничего, – сказал он, – все позади, главное, что все обошлось. – И, заглянув мне в глаза, добавил, почти смеясь:
– А ведь хорошо было. Такое не часто случается. Такое запомнится на всю жизнь.
Я смотрела на него – странного, непонятного для меня.
– Это была шутка, ночью? Ты шутил, ты ведь знал, что мы не утонем?
Он улыбался мне в лицо, а потом притянул и поцеловал.
– Обидно, – сказал он, отпустив мои губы, – что мы не занялись любовью, времени не хватило. А жаль, было бы наверняка незабываемо.
Это своего рода ответ на мой вопрос, решила я.
– Ты все-таки сумасшедший, – сказала я, морщась от боли, пульсирующими волнами накрывающей тело.
– Хочешь сейчас? – спросил он, и я опять не поняла, шутит он или нет. Я отрицательно качнула головой. – Я знаю, ты без сил. Я тоже устал, но скоро мы будем дома.
Мы так и стояли, Стив прижимал меня, не позволяя оторваться.
Я так никогда и не узнала, действительно ли Стив хотел, чтобы мы погибли в ту ночь, специально ли он подстроил, чтобы мы попали в бурю, или это было очередной будоражащей его чувства игрой, игрой со мной, с жизнью. Я никогда больше не спрашивала его. Все же я была благодарна ему, если бы не его умение и ловкость, мы бы навсегда остались в глуши океана. Но что-то изменилось во мне, даже помимо моей воли, и я больше никогда не поднялась на яхту.
Стив особенно не уговаривал меня, он понимал, и в течение следующих нескольких месяцев я оставалась ждать его в доме, пока он уходил в океан. Ночной шторм стал для него еще большей приманкой, он еще сильнее полюбил стихию, ее вызов и опасность, и я пыталась его удержать, но не могла. Через какое-то время мне надоело попусту сидеть в пустом доме в постоянном нервном ожидании, и однажды я осталась в городе готовиться к экзаменам, и Стив уехал один, а потом через пару недель уехал снова. А вскоре это стало нормой.
Мне надоела ванна, слишком долго я лежу, тело размокло и не может больше впитывать ни тепла, ни влаги, а использованная, уставшая вода кажется теперь нейтральной и ненужной. Я встаю, как будто в первый раз обретаю свое тело, сбрасывая с него воду, составляя заново недвижимые части.
Мягкое полотенце напоминает, что не все состоит из воды, да и сам воздух больше не аморфный, в нем тревожащая, радостная свежесть. Мне пора гулять, я слышу, как заждавшийся лес зовет меня, и мне требуется всего двадцать минут, чтобы дать своему распаренному телу остыть и вжиться в воздух, привыкнуть к нему. Я одеваюсь и, захватив с собой книгу, выхожу наружу.
Лес и вправду, кажется, ждет меня, я давно опоздала на встречу, и он волнуется и размахивает возбужденными ветками, будто хочет сказать, что подождал бы еще с полчаса, а потом ушел. Я смеюсь, я представляю, как он стал бы топать всей своей тяжестью стволов-ног, таща за собой барахтающиеся внизу растопыренные кустарники, корни, траву.
– Да никуда бы ты не ушел, – говорю я вслух, – ждал бы как миленький.
Я нахожу поваленную березу, она гибко прогибается подо мной, я так и сижу, лишь иногда отталкиваясь от земли ногами, раскачиваясь. Книга лежит на коленях, но я не спешу открывать ее, мне хочется еще немного послушать лес, подышать им. Но я не выдерживаю и открываю.
Не так давно я задумался над вопросом о соблазнении. Мне стало интересно, в чем же, собственно, секрет успешного обольщения, какие именно качества делают обычного ловеласа неотразимым? Чем он берет: внешностью, манерами, умением говорить или делать что-либо особенное? Мне захотелось раскрыть суть самого процесса. Конечно, я понимал, что в реальной жизни абсолютно успешных соблазнителей не бывает, ни один человек не может нравиться всем – только кому-то. Но меня не интересовала реальная жизнь, вопрос был скорее академическим.
Я перебирал имена всех известных в истории соблазнителей и, конечно же, остановился на Дон Жуане, или, как его порой звали, Дон Гуане, безусловно, самом известном и самом удачливом из всех соблазнителей. Однако меня заинтересовало не историческое лицо, а его легендарный, литературный образ. Именно он, подумал я, является наиболее показательным примером идеального совратителя. В разные времена, на протяжении столетий, кто о нем только не писал: и сами испанцы, и французы, и русские, и англичане, да и многие прочие. Так что образ изучен со всех сторон, во всех культурных и временных плоскостях, что гарантирует объективность.
Задача поставлена, я пошел в библиотеку, нашел десятка два книг о Дон Жуане и в течение пары месяцев образцово их штудировал. Мне было интересно. Это был тот редкий случай, когда один и тот же герой вдохновил много непохожих, одаренных авторов, так что внешне и по характеру Дон Жуан выглядел разным в зависимости от произведения. Конечно, за ним часто подозревалась импотенция, но я и прежде слышал о «патологии Дон Жуана». Суть ее, как я понимаю, заключается в том, что Дон Жуан, будучи не в силах удовлетворить ни одну женщину, доводил ее до сверхвозбужденного состояния, но боясь, что окажется несостоятельным, он, чтобы не осрамиться, исчезал, сославшись не ревнивого мужа, грозного отца или на любую другую выдуманную опасность. В результате его возлюбленная так и оставалась неудовлетворенной (причем по вине обстоятельств, а не по вине Дон Жуана), что, видимо, сильнее притягивает женщину к мужчине, хотя бы потому, что создает в ней ощущение не только физической, но и психологической незавершенности. А незавершенность, в свою очередь, рождает в женщине чувство ответственности, даже вины перед любимым, который так и не насладился ею, так и не оценил ее чувства, ее умения и порыва. Поэтому, не успев распознать несостоятельность Дон Жуана, его возлюбленные жаждали и молили о новой встрече, мечтая о нем и фантазируя на его счет. Он же нового шанса не давал, потому как тогда они заподозрили бы закономерность, а перемещался к следующей жертве. И все повторялось.
Но меня не интересовали ни потенциальные возможности Дон Жуана, ни результат его приключений, ни даже его психика. Ведь независимо от исхода женщины были не в силах отказаться от его притязаний. Значит, он мог как-то уговорить их, как-то завлечь. Как? – вот что было для меня важно.
Существует еще одно распространенное предположение, что известность, статус «звезды» Дон Жуана, собственно, и решали дело. Когда новая возлюбленная узнавала, что ее кавалер и есть тот самый знаменитый Дон Жуан, разве могла она отказаться изведать то, что, по общему мнению, обещало ни с чем не сравнимое наслаждение? Но и этот аргумент являлся для меня недостаточным. Ведь Дон Жуан должен был сначала стать знаменитым. Ведь молву требовалось создать. И мог он это сделать только единственным путем: все теми же сердечными победами, так как при отсутствии телевидения и газет мнимую известность получить невозможно. Любой успех должен был быть подкреплен действиями.
Итак, он должен был уметь соблазнять, и я, читая, узнавал, как он это делал, вернее, как это представляли два десятка неслучайных писателя. Случайный человек за тему Дон Жуана не возьмется, а это значит, что и сами писатели, интересуясь вопросом, в нем кое-что понимали.
Я читал месяца два, книг набралось много, сюжеты были разные, литературная форма тоже не совпадала: от фарса до трагедии, да и с точки зрения мастерства выглядело неоднозначно. Но цель поставлена, и я прочитал все, что отобрал. И разгадал секрет обольщения.
Он любил всех своих женщин, мой многоликий Дон Жуан, у него не было цели расчетливо и холодно их соблазнять. Он любил каждую из них, пусть недолго, но искренне и пылко. Для него не существовало прошлого опыта, прошлого успеха, только эта минута, как в первый раз, без памяти, без ума, страстно и зкарко. Именно поэтому, когда он клялся, заверяя и обещая, он не обманывал их, он говорил правду, из самой глубины души. И каждый раз такой подход работал безошибочно именно потому, что не был расчетом, не был заведомо продуман, а являлся частью артистической, пылкой и по своему богатой и одаренной натуры. Он был талантлив, Дон Жуан, талантлив в чувстве, в искреннем, безобманном, которому нельзя было не поверить и на которое нельзя было не ответить. Ведь женщины так отзывчивы на чувство, особенно если оно – любовь к ним.
Итак, подвел я итог, суть соблазнения женщины есть искренняя, пылкая любовь. Я сам был удивлен своим открытием…
Ха, говорю я вслух, Дон Жуан – символ искренней любви? – это неожиданный поворот. Тот, кто это написал, похоже, был идеалистом. Я не раз встречала Дон Жуанов, так что опыт у меня практический, мне не надо изучать книги на эту тему.
Я снова улыбаюсь, вспоминая, как однажды в субботу мне надо было что-то срочно купить в магазине, кажется, кусок ватмана, хотя нет, не ватмана, а специальных, жестких карандашей. Я выскочила на улицу и тут же у подъезда столкнулась с Бобом. С того вечера, когда он уговаривал меня бросить занятия живописью, прошло уже года два, и он изменился, раздался и теперь казался еще более солидным. Я бы и не узнала его, к тому же я спешила, и он первый окликнул меня:
– Жаклин, это вы! Вы что, живете здесь? – он говорил со мной, как со старой приятельницей, и ложбинка над его носом сошлась в смешную складочку.
– Роберт! – удивилась я. – Вот это встреча, на улице, так неожиданно, я вас и не узнала.
Я старалась говорить доброжелательно, но плоско-безразлично, и, конечно, не собиралась отвечать на его дурацкий вопрос – какое ему дело, где я живу.
– А ведь действительно неожиданная встреча. Но и столь же приятная, – повторил он за мной, но в отличие от моего его голос был мягким и вкрадчивым, он как бы стелился, пытаясь протиснуться внутрь меня. Да и весь его пижонский вид являлся, казалось, продолжением этого голоса.
– Да, правда, приятная, – пришлось сказать мне, потому что больше сказать было нечего.
– Так как вы поживаете? – снова задал он вопрос, пытаясь втянуть меня в беседу.
– Спасибо, все в порядке. – Я не хотела поддаваться.
– Как у вас с…
Но тут я перебила его.
– Простите Роберт, – сказала я, стараясь быть вежливой, – но я очень спешу. Мне нужно в магазин. – Я хотела добавить: «за карандашами», но вовремя остановилась, глупо бы звучало.
– Да, – сказал он радостно, и, видимо, от радости над его носом появилась еще одна складочка, теперь уже целых две.
«А он складчатый», – про себя заметила я.
– Мне как раз по дороге, давайте я вас провожу.
Я пожала плечами, мол, пожалуйста, если хотите, мне не жалко.
Мы шли по тихой мостовой, люди на улице в основном молодые, в пузырчатых майках наружу, в широких шортах ниже колен, были разморены неспешной праздностью выходного дня. От общего спокойствия мой шаг, поначалу дерганый и спешащий, вдруг расслабился и теперь уже сам сдерживал движение.
В основном говорил он, я лишь кивала, вставляя ничего не значащие междометия, впрочем, его это не смущало, голос его тронулся еще более влажной дымкой, как будто в нем присутствовало постоянное, немного усталое понимание. Он говорил что-то о себе, но слова его, тоже пропитанные маслянистой влагой, не очень задерживались в моей отвлеченной голове. И только когда слово «одиночество» все же пробило мою рассеянность, я, даже не зная, о чем он, все же прислушалась.
– Знаете, Жаклин. – Я подняла голову и посмотрела на него. – Я всегда боялся образа жизни традиционной семьи.
Так как я прослушала, о чем он говорил раньше, то удивилась откровенности.
– Правда. Меня всегда пугала размеренность семейного быта. Каждый день одно и то же: работа, заботы дома, если и развлечения, то телевизор или ресторан по выходным. Знаете, для меня это устрашающая картина.
Я пожала плечами, не хватало еще обсуждать с ним перипетии семейной жизни.
– Знаете, что я заметил? – он даже замедлил шаг. – Телевизор или взятые напрокат фильмы по вечерам являются признаком одиночества. Более того, компьютеры с их электронной коммуникацией, даже автомобили, когда людей видишь только через окна других автомобилей, все это признаки одиночества.
– Не знаю, я почти не смотрю телевизор, – все же отре-агиривала я, – у меня слишком много дел.
– Да, это хорошо. А вот мне постоянно приходится придумывать, чем бы себя занять. – Его голос сразу стал тише, печальнее, я даже улыбнулась.
– Так женитесь, заведите детей, вот и займете себя. – Лучшего совета я и не могла дать.
– Я был женат. Но я ведь вам говорил, что меня удручает монотонность семейной жизни. Хотя сейчас я бы все воспринимал, возможно, по-другому. Я ведь женился совсем молодым, а с возрастом перспектива меняется. Знаете, я недавно нашел простое, но, думаю, справедливое сравнение. Прежде я относился к женщине как к кинофильму: ну, сколько раз можно посмотреть даже хороший фильм? Ну, два-три.
Я усмехнулась. Сравнение отдавало пошлостью, да и намек на залихватское прошлое был тоже грубоватый.
– Так вы бабник, Роберт? – не удержалась я, даже не скрывая иронии.
– Ну, если и бабник, то в прошлом. Да и не так чтобы бабник, хотя, – он кокетливо помялся, – я нравился женщинам. А с возрастом, – продолжил он, опять не заметив моей усмешки, – отношение к женщине изменилось. Стало больше сравнимо с отношением к музыке.
«О, Господи, – подумала я, – это даже хуже, чем про кино».
– Ведь чем дольше слушаешь одну и ту же мелодию, тем она больше нравится. Каждый раз открываешь ее заново, каждый раз находишь новые повороты, спрятанное чувство, смысл.
Его голос, задушевный, рассчитанный на понимание, на сочувствие, вдруг развеселил меня. «Ведь с сочувствия все и начинается», – улыбнулась я про себя.
– Ну, – я игриво стрельнула уголками глаз, – и какой же мелодией звучу я?
Он, видимо, ждал такого вопроса и сразу оживился.
– Вы? Вас я сразу определил, как только увидел, тогда, в первый раз. Вы отчетливо звучите Григом.
Это было неожиданно. Я была готова к более известному имени, к Моцарту или Бетховену, ну, в крайнем случае, к Шопену. Но Григ?! Я не ожидала от Боба такого нестандарта, я вообще ничего от него не ожидала. А тут загадочный Григ.
– Да? – удивилась я, поймав его взгляд, мягкий, плетущий, который был сейчас явно заодно с голосом, с этой холеной бородкой, с продольными, совсем не резкими складочками на переносице. А ведь он ничего! Есть в нем что-то кошачье, но более сильное, скорее тигриное, эта мягкость, это постоянное понимание и сочувствие, даже грусть. Она тоже добавляет, создает поволоку, особый шарм.
– А что именно из Грига?
– Да по сути все. – И тут он предложил:
– Здесь рядом есть магазин, где через наушники можно слушать любую музыку. Хотите, зайдем?
«Хорошо, что еще домой не позвал», – подумала я. Конечно, в его предложении присутствовала двусмысленность, но только в растянутости нашей встречи, больше ни в чем.
– Не знаю, у меня вообще-то времени мало.
«Хотя, с другой стороны, – решила я, – подумаешь, музыку послушать, тем более которой я звучу».
– Ну, хорошо, только ненадолго.
– Конечно, – согласился он.
Когда я надела широкие, плотные наушники и мир сначала замер абсолютной, космической безмолвностью, а затем неожиданно взорвался, тогда я поняла, что именно хотел сказать Боб. Что-то сильное и притягивающее рождалось в этих звуках, холодное и в то же время страстное, что-то лирическое и нежное, но одновременно властное, недоступное, то, до чего невозможно дотянуться и невозможно понять. Но тут повела, позвала флейта, и весь слаженный хор оркестра рассыпался, пропуская ее, но лишь на мгновение, а потом снова легко сложился из только что разбитых частей, и снова возникла стена, непреодолимая, давящая своей отчужденностью.
Я огляделась. Вокруг меня находились десятка три слушателей, каждый в своей музыке, и у каждого, как и у меня, наверное, отрешенность от мира проступала на лице. Боба поблизости не оказалось, я увидела его большую фигуру в глубине магазина, он брал что-то с полок, долго разглядывал, видимо читая текст. Музыка не мешала мне думать, и я подумала, что ведь он и вправду ничего, даже интересный, и надо же, как он правильно меня понял. Конечно, в нем много шаблона и порой он безвкусный, но, похоже, чуткий. И надо же, как он сказал: «как только я увидел вас в первый раз», значит, он думал обо мне все это время. Интересно, всегда ли присутствует в нем эта обволакивающая грация большого человека или он порой теряет ее?
Я так и смотрела на Боба все время, пока музыка владела мной, как он ходит от полки к полке, как берет диски длинными, чуткими пальцами, и думала, что он грациозен в движении и по-своему красив. Иногда он поворачивался ко мне, как бы контролируя мой, никем не разделенный мир, но взгляд его не вторгался и не пытался отвлечь, я только видела одобряющую улыбку, теряющуюся в его, наверное, мягких усах. Музыка закончилась, но я еще стояла, оглушенная, брошенная в пустоту беззвучия, чувствуя, как задержавшиеся звуки неохотно покидают меня, а потом, сняв наушники, я вздрогнула от коробящей дисгармонии окружающей жизни.
– Ну как? – Голос Боба выделился из общего шума, но я ничего не ответила, лишь подняла глаза. – Это вам. – Он протянул мне маленький пакетик в магазинной обертке. – Это диск Грига.
– У меня нет при себе денег. – Я еще не пришла в себя. – Только на карандаши. – Черт, я все же сказала про карандаши.
– Какие деньги? Это подарок. – Он снова протянул мне сверток.
Я не была уверена, надо ли брать, хотя, с другой стороны, пустяк, ерунда, подумаешь СД, копейки, я сама могу подарить ему десяток, да и спорить из-за такой мелочи было больше кокетством, и я взяла, не говоря ни слова.
– Ну вот, – сказал он, когда мы вышли, – будете слушать на досуге и вспоминать нашу встречу. – И я опять поморщилась, зря он это сказал, опять пошлость.
Я не думала о Бобе, правда не думала, даже ни разу не поставила подаренного им Грига, но так бывает, не видишь человека годами, а потом начинаешь постоянно натыкаться на него. Так и я натолкнулась на Боба в университете, он шел мне навстречу по коридору, и я, даже если бы и захотела, не смогла бы спрятаться от его влажного, теплого взгляда. Он спросил, что я делаю после занятий, и пригласил на ланч, но я отказалась, у меня не было времени, я работала над новым проектом.
– Да, – сказал он, – а что за проект?
– Фасад жилого здания в стиле барокко. Боб хмыкнул:
– Это интересно. Я давно ничего подобного не делал, хотя раньше я был не плох, – и, заметив, что я улыбнулась его хвастовству, добавил:
– Нет, правда.
– Верю, верю, – согласилась я, продолжая улыбаться.
– Знаете что, Жаклин, вы будете в чертежке? – Я кивнула. – Давайте я зайду к вам часика в четыре и чем-нибудь помогу.
Мне не нужна была ничья помощь, но всегда приятно с кем-нибудь болтать, когда рисуешь или чертишь.
– Пожалуйста, – сказала я безразлично.
Когда Боб пришел, как и обещал, ровно в четыре, я уже корпела над рисунком около часа. Конечно, я могла его уже закончить, но у меня не выходило. Вернее, все выглядело нормально и даже хорошо, симпатично, но как-то стандартно, как будто я срисовала типичное парижское здание. Я пыталась найти свою форму, что-то цепкое и живое, я сделала с десяток карандашных набросков и теперь разложила их перед собой, надеясь выделить в каждом из них лучшее, чтобы затем свести в единое целое.
Боб подошел и встал полуметре от меня, странно, как мало шума издавал этот большой человек. Глаза его были сощурены, от чего к вискам бежали пухлые морщинки, а из взгляда, я удивилась, незаметно испарилась скользкая влага.
– Хорошо, – одобрил он и снова, покачав головой, как бы соглашаясь с кем-то, повторил:
– Правда, хорошо.
– Нет, – возразила я, – не хорошо, стандартно как-то. Нет изюминки.
Он улыбнулся, и морщинки с глаз перекатились в складочки у переносицы.
– Изюминки? Какой изюминки?
– Все это не мое.
Я отступила на полшага назад, поравнявшись с ним, и снова с его расстояния окинула взглядом наброски.
– Нет, не мое. Где-то я это видела.
Складочки на его переносице еще больше съехались в кучку.
– Конечно. Все уже где-то когда-то было, и придумать принципиально новое, тем более в барокко, боюсь, невозможно.
Мне стало обидно и даже скучно.
– Даже обидно от ваших слов становится, – сказала я. – Но я считаю, что ничего не заполняется полностью, всегда остается свободное пространство. Да и скучно к тому же без попытки.
– Я абсолютно спокоен, – повторил он, рывком поднялся и, схватив меня в охапку, куда-то поволок. Сначала я не поняла куда, а когда догадалась, стала отбиваться руками и ногами, они не доставали до пола, я была уверена, что он решил броситься со мной в воду. Нас швыряло в стороны, я ничего не видела, вода заливала лицо, рядом оказалась мачта, я оттолкнула Стива и ухитрилась обхватить ее руками. Но в этот момент что-то перехватило, стянуло мои кисти, так крепко, что я не смогла ими пошевелить. Все произошло так быстро, я не успела ничего сделать, только удивиться, откуда у него веревка? Стив посмотрел на меня удовлетворенно, как бы проверяя надежность своей работы. Оттого что он молчал и еще от своей совершенной беспомощности, меня сразу пронзило ледяным холодом, перемешанным с ужасом.
– Что ты делаешь? – я почти молила. – Зачем ты меня привязал, зачем?
– От страха и от бессилия на меня накатилась истерика.
– Ты так ничего и не поняла, – ответил он равнодушно. – Ты сама так хотела.
– Нет, Стив, нет, я так не хотела, – кричала я. – Я хочу быть с тобой, отпусти, развяжи мне руки. – Но его уже не было, он растаял в темноте.
Я боролась, я пыталась освободиться, я дергала, крутила скользкими кистями, пытаясь вывернуться, но веревки держали меня, я пыталась дотянуться зубами, чтобы перегрызть их, но не могла, я только могла кружить вокруг мачты, больше ничего. А потом мне стало холодно и меня стало бить, как в лихорадке, и сил больше не осталось, даже ноги не держали меня, и я легла на палубу, только руки насильно обнимали мачту. Наверное, я забылась, холод и вода погрузили меня в спячку, сквозь которую я только чувствовала дрожь своего обессиленного тела.
Потом что-то треснуло и я полетела прямо в океан. Он бесился подо мной, и я падала в него, я уже почти ощутила, как он сомкнется над головой и какое это будет ужасное, холодное чувство, но тут что-то сдавило, стянуло в руках, до страшной, разрывающей рези. Я взглянула наверх: мачта почти легла над поверхностью океана, и я висела, привязанная к ней руками, ноги мои повисли над водой в метрах двух, не больше, порой край поднявшейся волны пытался схватить их и утащить вслед за собой. Так продолжалось несколько секунд, потом мачта стала медленно выпрямляться, и поверхность воды стала отдаляться от моих ног, еще одна волна постаралась лизнуть самый их кончик, но уже не смогла. Я снова оказалась на палубе и вдруг заметила то, что не разглядела сразу: на мачте под шквалом ветра бился парус. Порывистый, нестойкий, еще только вбирающий в себя жизнь, но он жил. А потом я поняла, что лодка плывет. Она не болталась, как раньше, беспомощно в волнах, ожидая быть раздавленной, а плыла, быстро и уверенно, ее по-прежнему било и бросало, но она пробивалась сквозь толстую водяную стену.
Я стала оглядываться. Было все так же темно, я попыталась плечом смахнуть воду с глаз, и, мне показалось, я увидела вдалеке, за толщей темноты, на самой корме происходило движение, а потом фигура, я точно различила фигуру, сначала только очертания, а потом темнота выпустила ее всю целиком. Это был Стив, без сомнения он, кто же мог быть еще? Я видела, как быстро он двигался по палубе, иногда он упирался в борт ногами и, нависая, почти ложась над водой, за что-то тянул, я не видела каната, но я чувствовала напряжение в его ловком теле. Пару раз волна накрывала его, и я вскрикивала, но волна расступалась, лодка поднималась над поверхностью океана, и фигура Стива вновь выделялась над водой, и он спрыгивал вниз, в темноту палубы, и на секунду терялся из виду, чтобы потом появиться вновь. Я смотрела на него, не отрываясь, не потому даже, что от его движений зависела моя жизнь, я увлеклась его опасной игрой, затеянной на этот раз с океаном. «Наверное, я не разобралась, – подумала я. – Конечно, он не хотел, чтобы мы погибли, конечно, он просто шутил».
Так продолжалось долго, я не знала сколько, но потом что-то изменилось, лодку все еще качало, но она уже не взлетала так высоко вверх и не падала так стремительно вниз. Меня перестало бросать по всему периметру мачты, и мои натертые руки были уже не так напряжены. Боль разрезала меня насквозь, но я терпела, я понимала, что худшее позади, шторм спадал.
Потом Стив подошел ко мне, с его одежды, с лица, с рук стекала вода, и, наверное, в ней была примесь пота. Он на самом деле выглядел усталым, но улыбался. «Все та же самая улыбка, – подумала я, – как прежде, как до этой страшной ночи, немного ерническая, дразнящая, шальная».
– Устала, замерзла? – спросил он участливо, и в голосе его звучала забота. – Ну ничего, скоро будем дома. – Он достал из кармана нож и перерезал связывающую мои руки веревку. Я просто рухнула на него.
– Ничего, – сказал он, – все позади, главное, что все обошлось. – И, заглянув мне в глаза, добавил, почти смеясь:
– А ведь хорошо было. Такое не часто случается. Такое запомнится на всю жизнь.
Я смотрела на него – странного, непонятного для меня.
– Это была шутка, ночью? Ты шутил, ты ведь знал, что мы не утонем?
Он улыбался мне в лицо, а потом притянул и поцеловал.
– Обидно, – сказал он, отпустив мои губы, – что мы не занялись любовью, времени не хватило. А жаль, было бы наверняка незабываемо.
Это своего рода ответ на мой вопрос, решила я.
– Ты все-таки сумасшедший, – сказала я, морщась от боли, пульсирующими волнами накрывающей тело.
– Хочешь сейчас? – спросил он, и я опять не поняла, шутит он или нет. Я отрицательно качнула головой. – Я знаю, ты без сил. Я тоже устал, но скоро мы будем дома.
Мы так и стояли, Стив прижимал меня, не позволяя оторваться.
Я так никогда и не узнала, действительно ли Стив хотел, чтобы мы погибли в ту ночь, специально ли он подстроил, чтобы мы попали в бурю, или это было очередной будоражащей его чувства игрой, игрой со мной, с жизнью. Я никогда больше не спрашивала его. Все же я была благодарна ему, если бы не его умение и ловкость, мы бы навсегда остались в глуши океана. Но что-то изменилось во мне, даже помимо моей воли, и я больше никогда не поднялась на яхту.
Стив особенно не уговаривал меня, он понимал, и в течение следующих нескольких месяцев я оставалась ждать его в доме, пока он уходил в океан. Ночной шторм стал для него еще большей приманкой, он еще сильнее полюбил стихию, ее вызов и опасность, и я пыталась его удержать, но не могла. Через какое-то время мне надоело попусту сидеть в пустом доме в постоянном нервном ожидании, и однажды я осталась в городе готовиться к экзаменам, и Стив уехал один, а потом через пару недель уехал снова. А вскоре это стало нормой.
Мне надоела ванна, слишком долго я лежу, тело размокло и не может больше впитывать ни тепла, ни влаги, а использованная, уставшая вода кажется теперь нейтральной и ненужной. Я встаю, как будто в первый раз обретаю свое тело, сбрасывая с него воду, составляя заново недвижимые части.
Мягкое полотенце напоминает, что не все состоит из воды, да и сам воздух больше не аморфный, в нем тревожащая, радостная свежесть. Мне пора гулять, я слышу, как заждавшийся лес зовет меня, и мне требуется всего двадцать минут, чтобы дать своему распаренному телу остыть и вжиться в воздух, привыкнуть к нему. Я одеваюсь и, захватив с собой книгу, выхожу наружу.
Лес и вправду, кажется, ждет меня, я давно опоздала на встречу, и он волнуется и размахивает возбужденными ветками, будто хочет сказать, что подождал бы еще с полчаса, а потом ушел. Я смеюсь, я представляю, как он стал бы топать всей своей тяжестью стволов-ног, таща за собой барахтающиеся внизу растопыренные кустарники, корни, траву.
– Да никуда бы ты не ушел, – говорю я вслух, – ждал бы как миленький.
Я нахожу поваленную березу, она гибко прогибается подо мной, я так и сижу, лишь иногда отталкиваясь от земли ногами, раскачиваясь. Книга лежит на коленях, но я не спешу открывать ее, мне хочется еще немного послушать лес, подышать им. Но я не выдерживаю и открываю.
Не так давно я задумался над вопросом о соблазнении. Мне стало интересно, в чем же, собственно, секрет успешного обольщения, какие именно качества делают обычного ловеласа неотразимым? Чем он берет: внешностью, манерами, умением говорить или делать что-либо особенное? Мне захотелось раскрыть суть самого процесса. Конечно, я понимал, что в реальной жизни абсолютно успешных соблазнителей не бывает, ни один человек не может нравиться всем – только кому-то. Но меня не интересовала реальная жизнь, вопрос был скорее академическим.
Я перебирал имена всех известных в истории соблазнителей и, конечно же, остановился на Дон Жуане, или, как его порой звали, Дон Гуане, безусловно, самом известном и самом удачливом из всех соблазнителей. Однако меня заинтересовало не историческое лицо, а его легендарный, литературный образ. Именно он, подумал я, является наиболее показательным примером идеального совратителя. В разные времена, на протяжении столетий, кто о нем только не писал: и сами испанцы, и французы, и русские, и англичане, да и многие прочие. Так что образ изучен со всех сторон, во всех культурных и временных плоскостях, что гарантирует объективность.
Задача поставлена, я пошел в библиотеку, нашел десятка два книг о Дон Жуане и в течение пары месяцев образцово их штудировал. Мне было интересно. Это был тот редкий случай, когда один и тот же герой вдохновил много непохожих, одаренных авторов, так что внешне и по характеру Дон Жуан выглядел разным в зависимости от произведения. Конечно, за ним часто подозревалась импотенция, но я и прежде слышал о «патологии Дон Жуана». Суть ее, как я понимаю, заключается в том, что Дон Жуан, будучи не в силах удовлетворить ни одну женщину, доводил ее до сверхвозбужденного состояния, но боясь, что окажется несостоятельным, он, чтобы не осрамиться, исчезал, сославшись не ревнивого мужа, грозного отца или на любую другую выдуманную опасность. В результате его возлюбленная так и оставалась неудовлетворенной (причем по вине обстоятельств, а не по вине Дон Жуана), что, видимо, сильнее притягивает женщину к мужчине, хотя бы потому, что создает в ней ощущение не только физической, но и психологической незавершенности. А незавершенность, в свою очередь, рождает в женщине чувство ответственности, даже вины перед любимым, который так и не насладился ею, так и не оценил ее чувства, ее умения и порыва. Поэтому, не успев распознать несостоятельность Дон Жуана, его возлюбленные жаждали и молили о новой встрече, мечтая о нем и фантазируя на его счет. Он же нового шанса не давал, потому как тогда они заподозрили бы закономерность, а перемещался к следующей жертве. И все повторялось.
Но меня не интересовали ни потенциальные возможности Дон Жуана, ни результат его приключений, ни даже его психика. Ведь независимо от исхода женщины были не в силах отказаться от его притязаний. Значит, он мог как-то уговорить их, как-то завлечь. Как? – вот что было для меня важно.
Существует еще одно распространенное предположение, что известность, статус «звезды» Дон Жуана, собственно, и решали дело. Когда новая возлюбленная узнавала, что ее кавалер и есть тот самый знаменитый Дон Жуан, разве могла она отказаться изведать то, что, по общему мнению, обещало ни с чем не сравнимое наслаждение? Но и этот аргумент являлся для меня недостаточным. Ведь Дон Жуан должен был сначала стать знаменитым. Ведь молву требовалось создать. И мог он это сделать только единственным путем: все теми же сердечными победами, так как при отсутствии телевидения и газет мнимую известность получить невозможно. Любой успех должен был быть подкреплен действиями.
Итак, он должен был уметь соблазнять, и я, читая, узнавал, как он это делал, вернее, как это представляли два десятка неслучайных писателя. Случайный человек за тему Дон Жуана не возьмется, а это значит, что и сами писатели, интересуясь вопросом, в нем кое-что понимали.
Я читал месяца два, книг набралось много, сюжеты были разные, литературная форма тоже не совпадала: от фарса до трагедии, да и с точки зрения мастерства выглядело неоднозначно. Но цель поставлена, и я прочитал все, что отобрал. И разгадал секрет обольщения.
Он любил всех своих женщин, мой многоликий Дон Жуан, у него не было цели расчетливо и холодно их соблазнять. Он любил каждую из них, пусть недолго, но искренне и пылко. Для него не существовало прошлого опыта, прошлого успеха, только эта минута, как в первый раз, без памяти, без ума, страстно и зкарко. Именно поэтому, когда он клялся, заверяя и обещая, он не обманывал их, он говорил правду, из самой глубины души. И каждый раз такой подход работал безошибочно именно потому, что не был расчетом, не был заведомо продуман, а являлся частью артистической, пылкой и по своему богатой и одаренной натуры. Он был талантлив, Дон Жуан, талантлив в чувстве, в искреннем, безобманном, которому нельзя было не поверить и на которое нельзя было не ответить. Ведь женщины так отзывчивы на чувство, особенно если оно – любовь к ним.
Итак, подвел я итог, суть соблазнения женщины есть искренняя, пылкая любовь. Я сам был удивлен своим открытием…
Ха, говорю я вслух, Дон Жуан – символ искренней любви? – это неожиданный поворот. Тот, кто это написал, похоже, был идеалистом. Я не раз встречала Дон Жуанов, так что опыт у меня практический, мне не надо изучать книги на эту тему.
Я снова улыбаюсь, вспоминая, как однажды в субботу мне надо было что-то срочно купить в магазине, кажется, кусок ватмана, хотя нет, не ватмана, а специальных, жестких карандашей. Я выскочила на улицу и тут же у подъезда столкнулась с Бобом. С того вечера, когда он уговаривал меня бросить занятия живописью, прошло уже года два, и он изменился, раздался и теперь казался еще более солидным. Я бы и не узнала его, к тому же я спешила, и он первый окликнул меня:
– Жаклин, это вы! Вы что, живете здесь? – он говорил со мной, как со старой приятельницей, и ложбинка над его носом сошлась в смешную складочку.
– Роберт! – удивилась я. – Вот это встреча, на улице, так неожиданно, я вас и не узнала.
Я старалась говорить доброжелательно, но плоско-безразлично, и, конечно, не собиралась отвечать на его дурацкий вопрос – какое ему дело, где я живу.
– А ведь действительно неожиданная встреча. Но и столь же приятная, – повторил он за мной, но в отличие от моего его голос был мягким и вкрадчивым, он как бы стелился, пытаясь протиснуться внутрь меня. Да и весь его пижонский вид являлся, казалось, продолжением этого голоса.
– Да, правда, приятная, – пришлось сказать мне, потому что больше сказать было нечего.
– Так как вы поживаете? – снова задал он вопрос, пытаясь втянуть меня в беседу.
– Спасибо, все в порядке. – Я не хотела поддаваться.
– Как у вас с…
Но тут я перебила его.
– Простите Роберт, – сказала я, стараясь быть вежливой, – но я очень спешу. Мне нужно в магазин. – Я хотела добавить: «за карандашами», но вовремя остановилась, глупо бы звучало.
– Да, – сказал он радостно, и, видимо, от радости над его носом появилась еще одна складочка, теперь уже целых две.
«А он складчатый», – про себя заметила я.
– Мне как раз по дороге, давайте я вас провожу.
Я пожала плечами, мол, пожалуйста, если хотите, мне не жалко.
Мы шли по тихой мостовой, люди на улице в основном молодые, в пузырчатых майках наружу, в широких шортах ниже колен, были разморены неспешной праздностью выходного дня. От общего спокойствия мой шаг, поначалу дерганый и спешащий, вдруг расслабился и теперь уже сам сдерживал движение.
В основном говорил он, я лишь кивала, вставляя ничего не значащие междометия, впрочем, его это не смущало, голос его тронулся еще более влажной дымкой, как будто в нем присутствовало постоянное, немного усталое понимание. Он говорил что-то о себе, но слова его, тоже пропитанные маслянистой влагой, не очень задерживались в моей отвлеченной голове. И только когда слово «одиночество» все же пробило мою рассеянность, я, даже не зная, о чем он, все же прислушалась.
– Знаете, Жаклин. – Я подняла голову и посмотрела на него. – Я всегда боялся образа жизни традиционной семьи.
Так как я прослушала, о чем он говорил раньше, то удивилась откровенности.
– Правда. Меня всегда пугала размеренность семейного быта. Каждый день одно и то же: работа, заботы дома, если и развлечения, то телевизор или ресторан по выходным. Знаете, для меня это устрашающая картина.
Я пожала плечами, не хватало еще обсуждать с ним перипетии семейной жизни.
– Знаете, что я заметил? – он даже замедлил шаг. – Телевизор или взятые напрокат фильмы по вечерам являются признаком одиночества. Более того, компьютеры с их электронной коммуникацией, даже автомобили, когда людей видишь только через окна других автомобилей, все это признаки одиночества.
– Не знаю, я почти не смотрю телевизор, – все же отре-агиривала я, – у меня слишком много дел.
– Да, это хорошо. А вот мне постоянно приходится придумывать, чем бы себя занять. – Его голос сразу стал тише, печальнее, я даже улыбнулась.
– Так женитесь, заведите детей, вот и займете себя. – Лучшего совета я и не могла дать.
– Я был женат. Но я ведь вам говорил, что меня удручает монотонность семейной жизни. Хотя сейчас я бы все воспринимал, возможно, по-другому. Я ведь женился совсем молодым, а с возрастом перспектива меняется. Знаете, я недавно нашел простое, но, думаю, справедливое сравнение. Прежде я относился к женщине как к кинофильму: ну, сколько раз можно посмотреть даже хороший фильм? Ну, два-три.
Я усмехнулась. Сравнение отдавало пошлостью, да и намек на залихватское прошлое был тоже грубоватый.
– Так вы бабник, Роберт? – не удержалась я, даже не скрывая иронии.
– Ну, если и бабник, то в прошлом. Да и не так чтобы бабник, хотя, – он кокетливо помялся, – я нравился женщинам. А с возрастом, – продолжил он, опять не заметив моей усмешки, – отношение к женщине изменилось. Стало больше сравнимо с отношением к музыке.
«О, Господи, – подумала я, – это даже хуже, чем про кино».
– Ведь чем дольше слушаешь одну и ту же мелодию, тем она больше нравится. Каждый раз открываешь ее заново, каждый раз находишь новые повороты, спрятанное чувство, смысл.
Его голос, задушевный, рассчитанный на понимание, на сочувствие, вдруг развеселил меня. «Ведь с сочувствия все и начинается», – улыбнулась я про себя.
– Ну, – я игриво стрельнула уголками глаз, – и какой же мелодией звучу я?
Он, видимо, ждал такого вопроса и сразу оживился.
– Вы? Вас я сразу определил, как только увидел, тогда, в первый раз. Вы отчетливо звучите Григом.
Это было неожиданно. Я была готова к более известному имени, к Моцарту или Бетховену, ну, в крайнем случае, к Шопену. Но Григ?! Я не ожидала от Боба такого нестандарта, я вообще ничего от него не ожидала. А тут загадочный Григ.
– Да? – удивилась я, поймав его взгляд, мягкий, плетущий, который был сейчас явно заодно с голосом, с этой холеной бородкой, с продольными, совсем не резкими складочками на переносице. А ведь он ничего! Есть в нем что-то кошачье, но более сильное, скорее тигриное, эта мягкость, это постоянное понимание и сочувствие, даже грусть. Она тоже добавляет, создает поволоку, особый шарм.
– А что именно из Грига?
– Да по сути все. – И тут он предложил:
– Здесь рядом есть магазин, где через наушники можно слушать любую музыку. Хотите, зайдем?
«Хорошо, что еще домой не позвал», – подумала я. Конечно, в его предложении присутствовала двусмысленность, но только в растянутости нашей встречи, больше ни в чем.
– Не знаю, у меня вообще-то времени мало.
«Хотя, с другой стороны, – решила я, – подумаешь, музыку послушать, тем более которой я звучу».
– Ну, хорошо, только ненадолго.
– Конечно, – согласился он.
Когда я надела широкие, плотные наушники и мир сначала замер абсолютной, космической безмолвностью, а затем неожиданно взорвался, тогда я поняла, что именно хотел сказать Боб. Что-то сильное и притягивающее рождалось в этих звуках, холодное и в то же время страстное, что-то лирическое и нежное, но одновременно властное, недоступное, то, до чего невозможно дотянуться и невозможно понять. Но тут повела, позвала флейта, и весь слаженный хор оркестра рассыпался, пропуская ее, но лишь на мгновение, а потом снова легко сложился из только что разбитых частей, и снова возникла стена, непреодолимая, давящая своей отчужденностью.
Я огляделась. Вокруг меня находились десятка три слушателей, каждый в своей музыке, и у каждого, как и у меня, наверное, отрешенность от мира проступала на лице. Боба поблизости не оказалось, я увидела его большую фигуру в глубине магазина, он брал что-то с полок, долго разглядывал, видимо читая текст. Музыка не мешала мне думать, и я подумала, что ведь он и вправду ничего, даже интересный, и надо же, как он правильно меня понял. Конечно, в нем много шаблона и порой он безвкусный, но, похоже, чуткий. И надо же, как он сказал: «как только я увидел вас в первый раз», значит, он думал обо мне все это время. Интересно, всегда ли присутствует в нем эта обволакивающая грация большого человека или он порой теряет ее?
Я так и смотрела на Боба все время, пока музыка владела мной, как он ходит от полки к полке, как берет диски длинными, чуткими пальцами, и думала, что он грациозен в движении и по-своему красив. Иногда он поворачивался ко мне, как бы контролируя мой, никем не разделенный мир, но взгляд его не вторгался и не пытался отвлечь, я только видела одобряющую улыбку, теряющуюся в его, наверное, мягких усах. Музыка закончилась, но я еще стояла, оглушенная, брошенная в пустоту беззвучия, чувствуя, как задержавшиеся звуки неохотно покидают меня, а потом, сняв наушники, я вздрогнула от коробящей дисгармонии окружающей жизни.
– Ну как? – Голос Боба выделился из общего шума, но я ничего не ответила, лишь подняла глаза. – Это вам. – Он протянул мне маленький пакетик в магазинной обертке. – Это диск Грига.
– У меня нет при себе денег. – Я еще не пришла в себя. – Только на карандаши. – Черт, я все же сказала про карандаши.
– Какие деньги? Это подарок. – Он снова протянул мне сверток.
Я не была уверена, надо ли брать, хотя, с другой стороны, пустяк, ерунда, подумаешь СД, копейки, я сама могу подарить ему десяток, да и спорить из-за такой мелочи было больше кокетством, и я взяла, не говоря ни слова.
– Ну вот, – сказал он, когда мы вышли, – будете слушать на досуге и вспоминать нашу встречу. – И я опять поморщилась, зря он это сказал, опять пошлость.
Я не думала о Бобе, правда не думала, даже ни разу не поставила подаренного им Грига, но так бывает, не видишь человека годами, а потом начинаешь постоянно натыкаться на него. Так и я натолкнулась на Боба в университете, он шел мне навстречу по коридору, и я, даже если бы и захотела, не смогла бы спрятаться от его влажного, теплого взгляда. Он спросил, что я делаю после занятий, и пригласил на ланч, но я отказалась, у меня не было времени, я работала над новым проектом.
– Да, – сказал он, – а что за проект?
– Фасад жилого здания в стиле барокко. Боб хмыкнул:
– Это интересно. Я давно ничего подобного не делал, хотя раньше я был не плох, – и, заметив, что я улыбнулась его хвастовству, добавил:
– Нет, правда.
– Верю, верю, – согласилась я, продолжая улыбаться.
– Знаете что, Жаклин, вы будете в чертежке? – Я кивнула. – Давайте я зайду к вам часика в четыре и чем-нибудь помогу.
Мне не нужна была ничья помощь, но всегда приятно с кем-нибудь болтать, когда рисуешь или чертишь.
– Пожалуйста, – сказала я безразлично.
Когда Боб пришел, как и обещал, ровно в четыре, я уже корпела над рисунком около часа. Конечно, я могла его уже закончить, но у меня не выходило. Вернее, все выглядело нормально и даже хорошо, симпатично, но как-то стандартно, как будто я срисовала типичное парижское здание. Я пыталась найти свою форму, что-то цепкое и живое, я сделала с десяток карандашных набросков и теперь разложила их перед собой, надеясь выделить в каждом из них лучшее, чтобы затем свести в единое целое.
Боб подошел и встал полуметре от меня, странно, как мало шума издавал этот большой человек. Глаза его были сощурены, от чего к вискам бежали пухлые морщинки, а из взгляда, я удивилась, незаметно испарилась скользкая влага.
– Хорошо, – одобрил он и снова, покачав головой, как бы соглашаясь с кем-то, повторил:
– Правда, хорошо.
– Нет, – возразила я, – не хорошо, стандартно как-то. Нет изюминки.
Он улыбнулся, и морщинки с глаз перекатились в складочки у переносицы.
– Изюминки? Какой изюминки?
– Все это не мое.
Я отступила на полшага назад, поравнявшись с ним, и снова с его расстояния окинула взглядом наброски.
– Нет, не мое. Где-то я это видела.
Складочки на его переносице еще больше съехались в кучку.
– Конечно. Все уже где-то когда-то было, и придумать принципиально новое, тем более в барокко, боюсь, невозможно.
Мне стало обидно и даже скучно.
– Даже обидно от ваших слов становится, – сказала я. – Но я считаю, что ничего не заполняется полностью, всегда остается свободное пространство. Да и скучно к тому же без попытки.