Устинов Питер. Старик и мистер Смит

роде. Мистер Смит и матрона воззрились друг на друга со взаимным ужасом,
впрочем, вполне объяснимым. Пластиковая табличка, прицепленная к халату
дамы, извещала, что зовут ее Газель Маккабр. Она обшарила Старика и Смита
инквизиторским взглядом выпученных глаз противоестественно светлого оттенка
-- казалось, веки из последних сил удерживают в орбитах два рвущихся на волю
вареных яйца. Единственной подвижной деталью на сморщенном, застывшем личике
был рот. Он алел незаживающей язвой и непрестанно подергивался, словно мисс
Маккабр никак не могла извлечь из дырявого зуба остатки вчерашнего обеда.
-- Значит, так! -- рявкнула матрона (фельдфебели обоего пола почему-то
именно этими словами всегда начинают беседу с нижними чинами). -- Кто из вас
Смит?
-- Он, -- кивнул на соседа Старик.
-- Отвечайте по одному!
-- Я, -- сказал Смит.
-- Так-то лучше, молодой человек.
-- Я не молодой человек, а фамилия выдуманная.
-- В полицейском протоколе вы значитесь как Смит, и теперь у вас нет
права менять показания. Если не хотели быть Смитом, раньше нужно было
думать, пока не попали в компьютер. Отныне и по гроб жизни вы останетесь
Смитом. Вероисповедание?
Смит надолго закис в мучительном хохоте, ритмично трясясь всем своим
тощим телом.
-- Я жду, Смит.
-- Католик! -- прохрипел весельчак и весь вытянулся, словно собрался
позировать Эль Греко.
-- Не сметь! -- гаркнул Старик.
-- По одному, я сказала!
-- Это уже чересчур, -- волновался Старик. -- Да и вообще, зачем вам
знать наше вероисповедание?
Мисс Маккабр на миг смежила веки, давая понять, что привыкла иметь дело
с идиотами и что такими жалкими приемчиками ее из колеи не выбьешь.
-- Это делается вот для чего, -- ровным голосом учительницы, читающей
диктант, объяснила она. -- Если кому-то из вас, граждан преклонного
возраста, вздумается во время нахождения в нашем госпитале скончаться, мы
должны знать, по какому обряду вас хоронить или же, в случае кремации, куда
отправлять прах.
-- Мы уже столько веков живем на свете и до сих пор не умерли, --
молвил Старик. -- С чего это мы станем именно теперь менять свои привычки?
Мисс Маккабр взглянула на капитана Гонеллу, тот красноречиво пожал
плечами, и матрона понимающе кивнула.
-- Ладно, -- обернулась она к Старику. -- Пусть ваш приятель отдохнет,
а мы пока займемся вами. Вы -- мистер Богфри.
-- Нет, -- холодно ответил Старик.
-- Но тут так написано.
-- Достаточно скверно уже одно то, что под давлением обстоятельств я
вынужден прибегать к изготовлению денег, но эти постоянные издевательства
переполняют чашу моего терпения. Меня зовут Бог, коротко и ясно. С большом
буквы, если хотите соблюдать вежливость.
Мисс Маккабр иронически приподняла оранжевую бровь,
-- Вы думали меня удивить? В настоящий момент у нас на излечении три
пациента, каждый из которых считает себя Богом. Держим их поврозь, чтоб не
кидались друг на друга.
-- Я не считаю, что я Бог. Я просто Бог.
-- Остальные тоже так говорят. Мы зовем их Бог-один, Бог-два и Бог-три.
Желаете стать Богом-четыре?
-- Я -- Бог от минус бесконечности до плюс бесконечности! И нет других
богов!
-- Придется его тоже поместить отдельно, -- сообщила мисс Маккабр
капитану. -- Вызову доктора Кляйнгельда.
Старик посмотрел на капитана, который ответил ему улыбкой.
-- В Соединенных Штатах семьсот двенадцать мужчин и четыре женщины,
которые считают себя Богом. Статистика ФБР. Разумеется, включая Гуам и
Пуэрто-Рико. Так что конкуренция у тебя серьезная.
-- А Дьяволов сколько? -- заинтересовался мистер Смит.
-- Не слыхал о таких.
-- Приятно чувствовать свою исключительность, -- негромко произнес
мистер Смит и приосанился, чем, кажется, немало разозлил Старика.
-- Так вот оно что, -- фыркнул Гонелла. -- Ты, стало быть, Дьявол?
Класс! Сатана Смит. Как вашего брата крестят -- окунают в огненную купель?
Ладно, мисс Маккабр, занесите в карточку основные данные, и я подпишу. Пора
двигаться дальше. Дел невпроворот.
-- Какие данные?
-- Ну напишите: Бог и Сатана. Вот денек выдался. Есть чем гордиться.
-- Я уже записала их как мистера Смита и мистера Богфри и ничего менять
не собираюсь.
-- Пусть так. Все одно -- липа.
-- Кто заплатит за обслуживание?
-- Мы заплатим, -- уверил ее капитан. -- Если, конечно, вас не устроят
фальшивые купюры.
-- Шутите?
По завершении этого милого разговора узников отвели в кабинет
первичного осмотра, чтобы затем доставить к прославленному психиатру доктору
Гробу Кляйнгельду, автору научного труда "Если, Я и Оно", а также популярной
брошюры "Все, что вам нужно знать о безумии".
На осмотре обнаружилось, что у Старика нет пульса. Рентгеновский снимок
не запечатлел никаких внутренних органов. Как резюмировал заведующий
кабинетом доктор Бен-Азиз: "Мы не нашли ни сердца, ни грудной клетки, ни
позвоночника, ни вен, ни артерий, но и признаков каких-либо болезней тоже не
наблюдается".
Среди прочих выводов комиссии следует отметить описание кожи Старика:
по консистенции местами она оказалась "керамической", а местами "резиновой
на ощупь и никак не напоминающей человеческий кожный покров". Очевидно,
пациент мог изменять консистенцию своей кожи, как ему заблагорассудится.
Мистер Смит озадачил медиков еще больше. Когда его раздели,
обнаружилось, что из его обугленных пор вырываются крошечные облачка дыма, и
кабинет сразу же пропитался неявным, но пренеприятным запахом серы. При этом
кожа пациента на ощупь была холодна как лед.
Попытались измерить температуру -- сунули Смиту в рот градусник, однако
тот немедленно взорвался, и больной с явным удовольствием всосал ртуть
внутрь, словно изысканного вина отведал. Тогда ему поставили градусник под
мышку, но стекло опять лопнуло. Теперь вся надежда была на анальное
измерение. Пациент охотно перевернулся на кушетке, ибо по натуре был склонен
к эксгибиционизму, но и из этого ничего не вышло. Врач сообщил тревожную
весть:
-- У него нет ануса.
-- Не может быть! -- воскликнул Гонелла. -- Прячет где-нибудь.
-- Например, где? -- спросил у него доктор Бен-Азиз.
-- Ну делают же операции, так что начинаешь гадить через бедро. Так или
нет?
-- Вывод обнаружить еще легче, чем естественное отверстие.
-- Господи! -- вскипел капитан. -- Хорош, ведем их к психиатру. В конце
концов, для этого их сюда и доставили. Видно невооруженным глазом, что оба
живехоньки, и непохоже, что они собираются откинуть копыта. А если и
собираются, то сборы явно продолжаются уже очень долго. Нам нужно заключение
эксперта.
-- Быстро не получится, -- предупредил Бен-Азиз. -- Кляйнгельд на
осмотр времени не жалеет.
-- Чужого, -- добавил один из ассистентов.
-- И чужих денег тоже, -- подхватил другой.
-- Время и есть деньги, -- поставил точку Бен-Азиз.
Доктор Кляйнгельд оказался коротышкой с непропорционально большой
головой. Разговаривал он исключительно шепотом, очевидно, полагая, что таким
образом легче подчинить пациента своей воле -- пусть сбавит тон, напряжет
слух, боится лишний раз вздохнуть, чтоб не упустить чего-нибудь жизненно
важного. Психиатр уютно устроился в глубоченном кресле и просматривал
какие-то записи, самоуверенно и победительно улыбаясь тонкогубым ртом.
Откинутая назад спинка кресла была почти на одном уровне с кушеткой, на
которую уложили Старика.
-- Как вам моя кушеточка? -- шепнул доктор.
-- Затрудняюсь ответить.
-- Почему?
-- Не знаю, чем ваша кушетка отличается от других.
-- Понятно. Это потому что вы Бог, да? -- повеселел психиатр.
-- Возможно. Да, вполне вероятно.
-- У меня тут недавно лежал один Бог, так ему моя кушетка очень даже
понравилась.
-- Что доказывает -- если бы была нужда в доказательствах, -- что он
Богом не является.
-- А чем докажете вы, что вы Бог?
-- Мне не нужны доказательства. В том-то и суть. Наступила пауза --
доктор что-то записывал.
-- Вы помните Сотворение мира?
-- Мои воспоминания вряд ли будут вам понятны, -- заколебался Старик.
-- Интересное замечание. Обычно начинают пересказывать Книгу Бытия. Им
кажется, что они вспоминают Сотворение, а на самом деле они всего лишь
вспоминают текст.
-- Вы о ком это?
-- О пациентах, которые считают себя Богом. Кляйнгельд сделал еще
какую-то запись.
-- Можно поинтересоваться, зачем вы пожаловали на Землю? Старик
призадумался.
-- Так сразу не объяснишь... Как-то вдруг, неожиданно нахлынуло
невыразимое... одиночество. Захотелось посмотреть, какие вариации получила
тема, которую я некогда считал такой удачной. А потом... Нет, словами этого
не опишешь... Не получается -- пока... Скажите, а можно задать вопрос вам?
-- Разумеется, но у меня, в отличие от вас, не на все вопросы есть
ответы.
-- В самом деле? Мне кажется, что вы верите в то, что я ... ну, тот,
кто я есть. Доктор беззвучно рассмеялся:
-- Слишком сильно сказано. Я, знаете ли, вообще не склонен во что-либо
верить.
-- Это свидетельствует об уме.
-- Спасибо, очень мило с вашей стороны. Но я не боюсь менять мнение по
тому или иному вопросу. Наоборот, я периодически даже понуждаю себя к этому.
Надо мусолить истину, как собака мусолит косточку. Нет ничего постоянного.
Все меняется. Люди стареют. Идеи стареют. Вера тоже. Жизнь все подвергает
эрозии. Вот почему мне нетрудно разговаривать с вами как с Богом, хотя я не
знаю, правда ли это, и не больно-то стремлюсь узнать.
-- Как любопытно! -- оживился Старик. -- Вот уж не думал, что испытаю
смущение, когда во мне признают Бога. Какая неожиданность! Когда вы сказали,
что вам все равно, Бог я или нет, я в первый момент испытал замешательство,
а потом облегчение. Тут у вас, на Земле, изображать Бога гораздо легче, чем
быть Богом.
-- Легче, чтоб тебя считали сумасшедшим, нежели нести ответственность
за все беды и несчастья мироздания.
-- Или выслушивать хвалы твоему всемогуществу. Быть объектом молений --
самая тяжелая из форм давления на психику. Доктор опять зачиркал ручкой по
бумаге.
-- Можно спросить, кто таков ваш спутник?
-- Ах, -- вздохнул Старик. -- Я так и знал, что рано или поздно вы об
этом спросите. -- Немного помолчав, продолжил: -- Вы вот интересовались,
зачем я спустился на Землю после столь продолжительного отсутствия. Не
говорите об этом ему, но меня все эти века мучила совесть... Понимаете, я
ведь его вытолкнул.
-- Откуда?
-- Должно быть, я слишком много на вас обрушиваю вот так, сразу... Я
вытолкнул его из Рая.
-- Так Рай существует?
-- О да, но это не такое завидное место, каким его обычно представляют.
Временами там бывает очень одиноко.
-- Одиноко? Вы меня удивляете. Я думал, что человеческие несовершенства
вам неведомы.
-- Не забывайте, ведь я вроде бы создал человека по своему образу и
подобию. Так что несовершенства мне ведомы. Я должен знать и что такое
сомнение, и что такое отчаяние, и что такое радость. Раз я сотворил
человека, стало быть, я знаком с его устройством.
-- Означает ли это, что и у Бога воображение имеет свои границы?
-- Не думал об этом. Вероятно, да.
-- Почему?
-- Потому что... потому что я могу создать только то, что доступно
моему воображению. Очевидно, есть вещи, которых я вообразить не в состоянии.
-- Где есть? Во Вселенной?
-- Вселенная -- это моя лаборатория. Я сошел бы с ума в бескрайних
райских просторах, если б у меня не было Вселенной, где можно всласть
наиграться. Благодаря ей я сохраняю молодость и свежесть -- насколько это
возможно. Но Вселенная познаваема и допускает интерпретации, ибо она
сотворена из материи, известной человеку. Вселенная как раз и обнаруживает
пределы моей фантазии. Бессмертные, как и смертные, нуждаются в некоем
ограничителе. Для смертных таким ограничителем является сама смерть, именно
она придает жизни смысл. А бессмертию нужен ограничитель для воображения,
иначе вечность быстро выдохнется и обратится в хаос.
-- Все это весьма познавательно, -- прошептал доктор, -- но в пылу
философствования вы забыли сообщить мне, кто ваш спутник. Он Дьявол, да?
-- По-моему, я достаточно прозрачно намекнул на это.
-- Да-да, но не забывайте, что я верю не всему, Что мне говорят. Ваш
товарищ, он что, раньше работал в цирке?
Старика вопрос поставил в некоторое затруднение.
-- Понятия не имею. Возможно. Я не общался с ним с тех пор, как он...
нас покинул, и вплоть до вчерашнего дня. В цирке, вы говорите? Почему в
цирке?
-- Ну, не знаю. Он, похоже, обладает способностью делать предметы И
даже части собственного тела невидимыми. Да и фокусы с огнем ему тоже
удаются. Знаете, в цирке и огонь глотают, и всякие прочие трюки показывают.
Вот я и подумал...
-- Трюки? Он тоже называет это трюками. Видите ли, по складу характера
он в большей степени экстраверт, нежели я, и обожает производить
впечатление, бравировать своий могуществом. Я же, пока нахожусь на Земле,
предпочитаю жить как обычный человек. Насколько это будет возможно. --
Взгляд Старика стал задумчивым. -- Мне очень хотелось его увидеть после
такой долгой разлуки. Я отправил ему довольно осторожное послание, и что вы
думаете? Он сразу же согласился. Мы с ним встретились впервые с
доисторических времен. Это произошло вчера -- нет, уже позавчера -- на
тротуаре возле Смитсоновского института в Вашингтоне. Ровно в двадцать три
ноль-ноль. Такая у нас была договоренность. Сразу же отправились в
гостиницу, куда нас не хотели пускать без багажа. Первую ночь мы провели в
Смитсоновском институте и Национальной галерее.
-- Но их на ночь закрывают.
-- Для нас стены -- не преграда. Я увидел там много интересного,
порадовался достижениям человечества. Правда, мистеру Смиту было смертельно
скучно.
-- А на следующую ночь, насколько я понимаю, вам удалось-таки попасть в
отель. Тогда-то вы и изготовили деньги. Правильно?
-- Абсолютно.
Доктор Кляйнгельд бросил на Старика взгляд, в коем странным образом
смешивались вызов и лукавство.
-- ФБР доставило вас сюда для проведения экспертизы вашего психического
здоровья, или, если угодно, вменяемости. Сейчас мы перейдем ко второй части
проверки, но сначала сделайте, пожалуйста, некоторое количество денег.
-- Мне объяснили, что это противоречит закону.
--Я не собираюсь вашими деньгами пользоваться. Просто я должен
убедиться, что вы действительно умеете делать деньги. Это, разумеется,
останется между нами.
-- Сколько вам нужно?
Глаза доктора вспыхнули огнем.
-- Если бы вы были обычным клиентом, я бы брал с вас по две тысячи за
сеанс. Судя по нашему разговору, нам понадобится что-нибудь между десятью и
двадцатью сеансами, а там станет ясно, как действовать дальше. В подобных
слу-
чаях ничего нельзя сказать заранее. Ладно, пусть для начала будет
тридцать тысяч. И это очень по-божески.
Старик сконцентрировался, и из его кармана стаей выпущенных на волю
голубей полетели банкноты. Они кружились по всей комнате. Психиатр поймал
одну из купюр и увидел, что она не зеленая.
-- Это не доллары! -- с нехарактерной для себя горячностью воскликнул
доктор. -- Это австрийские шиллинги! Откуда вы узнали, что я родился в
Австрии?
-- Я этого не знал.
-- Бумажки ничего не стоят! Их выпускали еще до войны!
-- Ну вот, видите, -- удовлетворенно заметил Старик. -- Все-таки я не
вполне обычный клиент. Жаль, что вы сразу этого не поняли, ведь в остальном
вы проявили недюжинную проницательность.
Трудно сказать, какими мотивами руководствовался доктор Кляйнгельд --
низменной мстительностью или природной пытливостью ученого, -- но он велел
привести из одиночки Лютера Бэйсинга. Это был молодой человек весьма
крепкого телосложения, с коротко остриженными волосами и обманчиво сонным,
как у борца сумо, выражением лица. Лютер был известен в лечебнице как
Бог-три и считался из всей троицы самым опасным.
-- Так-так. Познакомьтесь. Бог-три, перед вами Бог-четыре.
Лютер Бэйсинг посмотрел на Старика и чуть вздрогнул. Казалось, сейчас
он разрыдается. Доктор подал знак санитарам, и те на всякий случай прикрыли
собой почтенного психиатра.
Тем временем Старик и Лютер Бэйсинг неотрывно смотрели друг на друга.
Пока трудно было определить, кто побеждает в этой игре в гляделки.
-- Поразительно, -- прошептал врач санитарам. -- В обычной ситуации
Бог-три давно бы уже накинулся на новичка и разорвал его на части. Я потому
и попросил вас присутствовать при беседе...
Он не успел договорить. Лютер Бэйсинг обмяк всей своей массивной тушей
и опустился перед Стариком на колени.
Тот медленно приблизился к молодому человеку, протянул руку, но Лютер
Бэйсинг не взял ее. Он сосредоточенно смотрел в пол. Было видно, что в мозгу
у него идет напряженная работа, завязываются и развязываются какие-то
узелки.
-- Ну же, давайте я вам помогу. Вы слишком много весите, чтобы стоять
на коленях.
Лютер Бэйсинг послушно протянул ручищу, похожую на гроздь бананов.
-- И вторую. Мне нужны обе ваши руки.
Лютер протянул вторую. Старик взял сумасшедшего за пальцы, чуть потянул
на себя и легко оторвал от пола.
Лютер Бэйсинг взвизгнул пронзительным фальцетом и засучил короткими,
толстыми ножищами. Его стихией была земная твердь, и расставаться с ней
Лютер не желал.
Старик проявил такт -- поставил молодого человека на пол, раскрыл ему
объятья и принялся его успокаивать, а всхлипывающий великан припал лбом к
плечу утешителя и прерывисто задышал, как ребенок после приступа истерики.
Доктор Кляйнгельд:
-- При виде Бога-один и Бога-два он впадает в неистовство, а с вами --
сама кротость. Почему?
-- В глубине души молодой человек знает, что, несмотря на все свои
притязания, Богом не является. Видя других ваших пациентов, он понимает, что
они тоже самозванцы, и абсурдность ситуации пробуждает в нем агрессию. В
моем же случае бедняга почувствовал, что я лишен каких бы то ни было амбиций
и даже же-
лания что-либо доказывать. Ведь я не претендую на роль Бога. У меня нет
нужды претендовать. -- Старик покосился на приникшего к нему слонопотама. --
Он уснул.
-- Он несколько недель глаз не смыкал, -- сообщил один из санитаров.
-- Можете унести его, не разбудив? -- спросил доктор.
-- Попробуем.
Но стоило санитарам дотронуться до Лютера Бэйсинга, как тот моментально
пробудился, взревел и раскидал дюжих молодцов в стороны. Старик вновь
коснулся умалишенного и спросил в упор:
-- Как вы меня узнали?
Лютер сощурил глазки, изо всех сил пытаясь вспомнить.
-- Небесный хор... Я там пел... Пока голос не сломался... Миллион лет
назад... Нет, больше...
-- Увы, херувимом вы быть никак не могли. У них голос не ломается. К
сожалению. Они пищат все так же пронзительно, как в стародавние времена,
только фальшивить стали чаще. Должно быть, рутина заела.
-- Я не знаю как, но я сразу вас узнал... Только вошел -- и сразу
узнал.
-- Не стоит этого пугаться. Сила воображения прекраснейшим образом
заменяет отсутствие опыта. Ничто из бывшего единожды не умерло окончательно,
лишь переменило облик. Природа -- великий архив всего некогда сущего.
Разобраться в этом архиве невозможно, но на его полках хранится абсолютно
все. Человеку удается краешком глаза разглядеть то один уголок, то другой. В
момент озарения проскакивает искорка, которая выхватывает из тьмы кусочек
прошлой жизни или укромный закуток, о существовании которого человек прежде
и не подозревал. Знание близко, и обрести его может каждый, ведь иногда оно
находится всего в нескольких дюймах от поля вашего зрения.
Детина осклабился.
-- Теперь я знаю, как я вас узнал.
-- Как же?
Лютер постучал пухлым пальцем по своей здоровенной башке:
-- Мозги сработали.
Старик серьезно кивнул и сказал, обращаясь к доктору:
-- У вас больше не будет с ним хлопот. Кстати говоря, никакой он не
сумасшедший. Он просто фантазер, а это редчайшая и самая ценная из форм
психического здоровья.
Бэйсинг обернулся к санитарам:
-- Ладно, мужики, пошли. Жрать охота.
Подхватил своих конвоиров под мышки и, не обращая внимания на их вопли,
вынес из кабинета.
-- Вы, должно быть, очень собой гордитесь, -- уязвленно молвил доктор
Кляйнгельд.
-- Это мне не свойственно. Ведь мне не с кем себя сравнивать.
-- Господи, что же мне написать в заключении?
-- Правду.
-- Чтобы меня сочли психом?
Старику дали успокоительное, и он сделал вид, что тут же уснул, -- не
хотелось тратить время на болтовню с хорошенькой чернокожей медсестрой,
чьему попечению его вверили. Нужно было как следует обдумать все
случившееся.
Когда сестричка вышла из палаты, Старик чуть приоткрыл веки и увидел,
как мягком свете гаснущего дня меж коек пробирается некий азиат в больничной
в пижаме.
Старик окончательно открыл глаза и строго спросил:
-- Что ты тут делаешь, Смит?
-- Ш-ш-ш, -- шикнул азиат. -- Я примеряю камуфляж. Теперь я Тосиро
Хавамацу. По-моему, неплохо получилось. Пора отсюда сваливать, а ты можешь
оставаться, если хочешь.
-- И куда же ты намерен отправиться?
-- В Нью-Йорк. Вашингтон не по мне, тут твоя епархия: дискуссии о
морали, лоббисты, коррупция в верхних эшелонах власти и прочая, и прочая. А
я подамся в Нью-Йорк. Его называют Большим Яблоком. Помнишь то маленькое
яблочко в саду, название которого я забыл? Мне еще пришлось там научиться
ходить на чреве своем. В Нью-Йорке правит плоть: тут тебе и наркотики, и
проституция, а ко всему этому -- аккомпанемент высоконравственных речений. В
общем, как там говорят, моя тусовка.
-- А как же ты без денег?
И из-под одеяла выпорхнули радужные купюры -- миллионы и миллионы иен.
-- Вот спасибо, -- обрадовался Смит, распихивая деньги по карманам. --
То есть я хочу сказать, домо аригато годзаимас . Правда, немножко "зелени" я
уже наворовал. В больнице это проще простого. Здесь на первом этаже есть
чудесная комнатка, где хранятся ценности, принадлежащие пациентам. Теперь
мне нужна какая-нибудь одежда и еще очки. Ага!
Мистер Смит как раз заметил на соседней тумбочке очки. Они принадлежали
болящему, который размещался на соседней койке и имел неосторожность уснуть.
Смит проворно цапнул их, и страницы книжки, в которой очки выполняли функцию
закладки, неспешно сомкнулись.
-- Зачем ты это сделал? -- укорил похитителя Старик. -- Тебе и очки-то
никакие не нужны. У нас с тобой зрение идеальное, а этот бедняга в них
нуждается.
-- Настоящий японец без очков не бывает.
-- А что я буду делать, если этот человек проснется и спросит, где его
очки?
-- Очень просто. Он просыпается -- ты засыпаешь.
-- И ты оставляешь меня без легальных долларов?
-- Так пойдем вместе! Сейчас я наведаюсь в рентгеновский кабинет,
разживусь какой-никакой одежонкой. Кстати, в карманах и доллары наверняка
обнаружатся. На дорогу должно хватить. В семь тридцать отходит "Борзая", это
такой автобус-экспресс. К полуночи или около того будем в Нью-Йорке.
-- Что ж, поезжай. Я попозже.
-- А если на экспресс опоздаешь?
-- Ничего, разыщу тебя в какой-нибудь обители порока.
-- В Нью-Йорке их без счету. Что меня несказанно воодушевляет.
Например, я слышал много хорошего о бане для голубых на Сорок второй улице.
Называется "Оскал Уайльда".
-- Баня для голубых? Что это? Какие-нибудь оргии с использованием
краски?
-- Да нет, обычная педриловка. Баня для гомосексуалистов.
-- Правда? Есть такие бани?
-- Ох, до чего же ты темен.
-- Но зачем японскому бизнесмену идти в такое место?
-- К тому времени я уже перестану быть японским бизнесменом. Поменяю
иены на доллары и вновь превращусь в Смита. Эта ипостась более приемлема для
туземцев. Что же касается бани, то туда я отправляюсь вовсе не любоваться
земными пороками. Меня интересует раздевалка, где наверняка можно раздобыть
прелюбопытные тоги, оставленные купающимися.
-- Ты что, решил наворовать себе целый гардероб? Я этого не допущу.
Пока ты со мной, я за тебя отвечаю.
-- Я поступлю по-честному. Вместо того, что сопру в бане, оставлю то,
что спер здесь. Это будет не воровство, а честный обмен.
-- Честный обмен -- это когда меняются добровольно. И скажи, чем тебя
не устраивает наряд, который ты намерен похитить здесь, в больнице?
-- Стану я носить такую дрянь! Ты бы видел, что за публика приходит
сюда на рентгеновское обследование! -- И он закатил глаза, как бы не находя
слов для описания безнадежной заурядности здешних пациентов и их одежд.
В этот момент в палату с топотом ворвались два агента ФБР, очевидно, не
слишком озабоченные тем, что могут разбудить больных.
Мистер Смит незамедлительно дематериализовался.
-- Здесь Смита тоже нет! -- крикнул один из агентов.
-- А кто это только что стоял у кровати? -- спросил второй.
-- Никто, -- ответил Старик и, под давлением обстоятельств вновь
вынужденный солгать,густо покраснел.
-- Чтоб мне провалиться, тут был какой-то косоглазый -- не то кореец,
не то вьетнамец!
-- Никого здесь не было. Господа, мистер Смит -- человек общительный.
Бродит где-нибудь по больнице, знакомится с людьми, болтает, сплетничает. Вы
в столовую не заглядывали?
-- Ладно, Эл, пошли. Надо его разыскать. Где-то же он есть, черт бы его
побрал.
-- Может, в родильном? -- сострил напарник.
-- Во-во, там ему самое место.
Стоило агентам удалиться, как мистер Смит снова материализовался.
-- Ну, я поехал, -- сообщил он.
Вздрогнув от неожиданности, Старик пробормотал:
-- Ты меня напугал. Я думал, тебя уж и след простыл. Смит обиделся и
растворился вновь.
Сосед Старика, разбуженный агентами, решил утешиться чтением триллера и
потянулся к книжке.
-- Вы моих очков не видели?
Старик хотел было отговориться незнанием, но вдруг испугался, что ложь
во спасение может перерасти в привычку к постоянному вранью -- привычку
крайне опасную, ибо она размывает самые основы нравственности.