Скотт Вальтер. Пуритане

   — Дурные, сэр, — ответил Эвендел. — Большая толпа вооруженных вигов собралась на холмах; нам придется иметь дело с настоящим восстанием. Они всенародно сожгли Акт о верховенстве, и тот, которым утверждалась епископальная церковь, и манифест о мученическом венце Карла Первого, и ряд других документов; они заявили о своем намерении не расходиться и не расставаться с оружием, чтобы углубить и продолжить дело, возвещенное Реформацией.
   Это неожиданное известие взволновало всех, за исключением Клеверхауза.
   — Вы называете это дурными вестями? — сказал полковник, и его темные глаза загорелись мрачным огнем. — Но они много лучше всего, слышанного мной за последние месяцы. Теперь, когда негодяи собрались вместе, мы легко и сразу справимся с ними. Если ехидна покажется при дневном свете, — добавил он, ударяя каблуком об пол, словно и в самом деле собирался раздавить ядовитого гада, — я могу растоптать ее насмерть; но она в безопасности, пока скрывается в своем логове или болоте. Где эти прохвосты? — спросил он, обращаясь к лорду Эвенделу.
   — В горах, приблизительно в десяти милях отсюда, в месте, именуемом Лоудон-хилл, — последовал ответ молодого лорда. — Я разогнал сборище, против которого вы послали меня, и захватил одного старика — это так называемый пуританский священник, которого мы застали за подстрекательством его паствы к восстанию, к борьбе, как он выражался, за правое дело, и, кроме того, еще двоих из его слушателей, показавшихся мне особенно наглыми; все прочее известно мне от местных жителей и лазутчиков.
   — Каковы могут быть силы мятежников? — спросил Клеверхауз.
   — Возможно, около тысячи, но сведения на этот счет очень разноречивы.
   — В таком случае, господа, — сказал Клеверхауз, — пора в путь и нам. Босуэл, велите трубить наступление.
   Босуэл, который, подобно боевому коню из Писания, чуял битву издалека, поспешил передать приказ Клеверхауза шестерым неграм в белых, богато расшитых галунами мундирах, с массивными серебряными воротниками и такими же нарукавниками. Эти черные служаки были в полку трубачами, и вскоре стены старого замка и окрестные леса огласились трубными звуками.
   — Значит, вы покидаете нас? — спросила леди Маргарет; сердце ее болезненно сжалось, в ней ожили тягостные воспоминания о былом. — Не лучше ли послать людей для выяснения численности мятежников? О, сколько раз слышала я эти грозные звуки, сколько раз звали они из Тиллитудлема полных жизни и сил, молодых, цветущих мужчин, но мои старые глаза никогда не видели, чтобы они возвращались назад.
   — Я не могу оставаться дольше, — сказал Клеверхауз, — в этих местах найдется достаточно негодяев, чтобы впятеро увеличить число мятежников, если мы немедленно их не раздавим.
   — И так уже многие, — добавил Эвендел, — сбегаются к ним, и они утверждают, что ждут сильное подкрепление из принявших индульгенцию пресвитериан, которых ведет молодой Милнвуд, как они называют его, сын прославленного некогда круглоголового, полковника Сайлеса Мортона.
   Присутствующие каждый по-своему восприняли это известие. Эдит, потрясенная им, едва не упала со стула, тогда как Клеверхауз устремил острый и полный сарказма взгляд на майора Беллендена, выражавший, казалось, следующее: «Теперь вы видите, каковы убеждения того юноши, за которого вы заступались».
   — Это ложь, это наглая ложь бесстыдных фанатиков! — воскликнул майор. — Я готов отвечать за Генри Мортона, как отвечал бы за своего сына. Его религиозные взгляды столь же благонадежны, как взгляды любого офицера лейб-гвардии. В этом ни для кого нет ни малейшего сомнения. Он бывал со мной в церкви, по крайней мере, раз пятьдесят, и я ни разу не слышал, чтобы он не ответил вместе со всеми, когда это полагается по ходу богослужения. Эдит Белленден может подтвердить справедливость моего свидетельства — он пользуется тем же молитвенником, что и мы, и знает тексты Писания не хуже священника. Позовите, выслушайте его.
   — Неповинен он или виновен, убытку от этого, конечно, не будет, — сказал Клеверхауз. — Майор Аллан, — продолжал он, поворачиваясь к старшему офицеру, — возьмите проводника и ведите полк к Лоудон-хиллу самой удобной и короткой дорогой. Двигайтесь как можно быстрее, но смотрите, чтобы люди не заморили коней. Лорд Эвендел и я нагоним вас через четверть часа. Оставьте Босуэла с небольшим отрядом, он будет конвоировать арестованных.
   Аллан поклонился и вышел из зала в сопровождении всех офицеров, кроме Клеверхауза и молодого Эвендела. Через несколько минут звуки военной музыки и топот коней возвестили, что всадники покидают замок. Потом музыка стала доноситься только урывками и наконец замерла в отдалении.
   Пока Клеверхауз старался успокоить тревогу леди Белленден и убедить старого воина в ошибочности его мнения о Мортоне, Эвендел, поборов застенчивость, обычную для неискушенного юноши в присутствии той, к кому он питает склонность, подошел к мисс Белленден и обратился к ней тоном глубокого уважения, в котором вместе с тем ощущалось сильное и нежное чувство.
   — Мы должны вас покинуть, — сказал он, беря ее руку, которую сжал с неподдельным волнением, — покинуть ради дела, не лишенного известной опасности. Прощайте, дорогая, милая мисс Белленден; позвольте сказать в первый и, быть может, последний раз — дорогая Эдит! Мы уходим при обстоятельствах столь необычных, что они могут, как кажется, извинить некоторую торжественность при расставании с той, которую я так давно знаю и к которой испытываю столь глубокое уважение.
   Тон лорда Эвендела не соответствовал содержанию его слов и свидетельствовал о чувстве более сильном, чем выраженное в произнесенных им фразах. Не нашлось бы, вероятно, женщины, которая могла бы остаться бесчувственной к этому скромному, идущему из глубины души изъявлению нежности. И хотя Эдит была подавлена горем и ужасной опасностью, нависшей над тем, кого она так любила, все же почтительная и безнадежная страсть милого юноши, прощавшегося с ней перед тем, как пойти навстречу неведомым и грозным опасностям, тронула и взволновала ее.
   — Я надеюсь, я искренне убеждена, — сказала Эдит, — вам не угрожает опасность. Надеюсь, что нет оснований для такого торжественного прощания, что эти обезумевшие повстанцы будут рассеяны скорее собственным страхом, чем силою, и что лорд Эвендел вскоре возвратится сюда, и снова окажется с нами, и будет навсегда дорогим и уважаемым другом всех обитателей замка.
   — Всех, — повторил Эвендел с нескрываемой грустью. — Пусть будет так: все, что близко и дорого вам, так же близко и дорого мне, и поэтому я ценю их внимание и любовь. Что же касается успеха нашего предприятия, то в нем я отнюдь не уверен. Нас так мало, что я не смею надеяться на быстрое, бескровное и благополучное завершение этого злосчастного бунта. Эти люди исполнены фанатизма, они решительны, они отчаянно храбры, и их вожди не лишены военного опыта. Я не могу освободиться от мысли, что порывистость нашего командира бросает нас против них, пожалуй, несколько преждевременно. Впрочем, о личной безопасности я не думаю; оснований щадить себя у меня меньше, чем у кого бы то ни было.
   Теперь Эдит представился случай — чего она так хотела — попросить юного дворянина, чтобы он вступился за Мортона; ей казалось, что это единственный способ избавить того от почти неминуемой смерти. Но она чувствовала, что, обратившись к Эвенделу, злоупотребит преданностью и доверием влюбленного в нее юноши; она знала, что творится в его душе, как если бы он ей признался в любви. Совместимо ли с ее честью заставлять лорда Эвендела оказывать услуги сопернику? Благоразумно ли обращаться к нему с какой-либо просьбой и тем самым связать себя и дать пищу надеждам, которым никогда не суждено сбыться? Впрочем, момент был критический и не допускал ни длительных колебаний, ни объяснений, которые могли бы скрыть истинную причину ее горячего участия в Мортоне.
   — Я допрошу этого молодца, — сказал Клеверхауз с противоположного конца зала, — после чего, лорд Эвендел, как мне ни грустно прерывать вашу беседу, нам придется все же сесть на коней. Босуэл, почему не ведут арестованного? Пусть двое солдат зарядят карабины.
   Эдит услышала в этих словах смертный приговор ее Генри. Она пересилила робость, принуждавшую ее так долго к молчанию; в сильном смущении, запинаясь, она сказала:
   — Лорд Эвендел, этот молодой человек — близкий друг моего дяди; вы, очевидно, имеете влияние на полковника — разрешите просить вас вступиться за Мортона… Этим вы премного обяжете дядю.
   — Вы преувеличиваете мои возможности, мисс Белленден, — сказал лорд Эвендел. — Не раз, движимый простым человеколюбием, я обращался с тем же к полковнику, но, увы, безуспешно.
   — А теперь попытайтесь ради моего старого дяди.
   — А почему бы не ради вас, Эдит? — спросил лорд Эвендел. — Позвольте мне думать, что в этом деле я оказываю услугу вам, и никому больше. Неужели вы настолько не доверяете старому другу, неужели не хотите доставить ему удовольствие думать, что он исполнил ваше желание?
   — Конечно, конечно, — поспешила согласиться Эдит, — вы бесконечно меня обяжете… Я принимаю к сердцу эту историю с молодым Мортоном, так как она очень волнует майора. Не теряйте времени, заклинаю вас Господом Богом!
   Она все смелее и настойчивее обращалась к Эвенделу, потому что услышала шаги часовых, входивших в это мгновение вместе с арестованным в зал.
   — В таком случае, — сказал лорд Эвендел, — клянусь небом, он не умрет, хотя бы мне пришлось отдать за него свою жизнь. Но в награду за мое усердное служение вам, — продолжал он, вновь беря ее руку, которую она в смятении не решалась отнять у него, — не дадите ли также и вы обещание выполнить одну мою просьбу?
   — Все, что вы пожелаете, мой дорогой лорд, все, на что способна сестра ради любимого брата.
   — И это все, — продолжал молодой человек, — и это все, что вы можете обещать моему чувству, пока я жив, и памяти обо мне в случае моей смерти…
   — Не надо так говорить, милорд, — сказала Эдит, — ваши слова разрывают мне сердце; вы несправедливы к себе самому. У меня нет ни одного друга, которого я ценила бы так высоко, как вас, которому я могла бы с большей готовностью представить доказательства моего глубочайшего уважения, при условии… Но…
   Прежде чем она успела закончить, тяжкий вздох внезапно заставил ее обернуться; и пока она подбирала слова, чтобы точнее выразить ограничение, которым хотела заключить свою фразу, ей стало ясно, что их слышал Мортон, проходивший в это мгновение у нее за спиной — в тяжелых оковах, под конвоем солдат, — чтобы предстать перед полковником Клеверхаузом. Взгляды их встретились; жесткий и полный упрека взгляд Мортона подтвердил, как ей показалось, что он частично слышал ее слова и превратно истолковал услышанное. Не хватало лишь этого, чтобы Эдит окончательно перестала владеть собой. Кровь, только что заливавшая краской румянца ее лицо, отхлынула к сердцу, и она стала бледной как смерть. Эта перемена не ускользнула от внимания лорда Эвендела, чей быстрый взгляд без труда обнаружил, что арестованного с предметом его привязанности связывают особого рода узы. Он выпустил руку мисс Белленден, еще раз с большим вниманием оглядел арестованного, снова взглянул на Эдит и явственно заметил смущение, которое она не могла дольше скрывать.
   — Это, — сказал он глухо после минутного и тягостного молчания, — если не ошибаюсь, тот самый молодой джентльмен, который взял на стрелковом состязании приз.
   — Может быть, — пробормотала Эдит, — нет… я склонна думать, что это не он, — произнесла она, едва ли понимая, что говорит.
   — Нет, это он, — решительно заявил лорд Эвендел, — я узнал его. Победитель, — продолжал он несколько высокомерно, — должен был бы произвести большее впечатление на прекрасную зрительницу.
   Сказав это, он отошел от нее и, приблизившись к столу, за которым расположился полковник, остановился невдалеке, опираясь на свой палаш, молчаливый, но отнюдь не равнодушный свидетель происходящего.

ГЛАВА XIII

   Остерегайтесь ревности, милорд.

«Отелло»

   Чтобы объяснить глубокое впечатление, произведенное на несчастного узника обрывками случайно подслушанного им разговора, который мы подробно передали выше, необходимо рассказать о его душевном состоянии незадолго до этого и о том, как он познакомился с Эдит Белленден.
   Генри Мортон был одним из тех одаренных людей, которые, обладая множеством разнообразных способностей, даже не подозревают об этом. Он унаследовал от отца неустрашимую отвагу и стойкое, непримиримое отвращение к любому виду насилия как в политике, так и в религии. Однако его приверженность своим убеждениям, не взращенная на дрожжах пуританского духа, была свободна от всякого фанатизма. Душа молодого человека не была скована его путами, и этим он был обязан отчасти деятельным усилиям своего острого и проницательного ума, отчасти нередким и надолго затягивавшимся посещениям майора Беллендена. У последнего он встречался с его многочисленными гостями и, общаясь с ними, понял, что доброе сердце и достойная жизнь не являются исключительной привилегией тех, кто принадлежит к определенному религиозному исповеданию.
   Гнусная скаредность дяди создала много помех его образованию и воспитанию; но он так использовал представлявшиеся ему возможности, что и наставники и друзья его были поражены успехами, которых он добился, несмотря на неблагоприятные обстоятельства. Тем не менее его душу постоянно сковывало сознание, что он зависим, беден и, сверх того, недостаточно и поверхностно образован. Это сделало его сдержанным и застенчивым, и никто, кроме самых близких друзей, не подозревал, как велики и многообразны его способности и как тверд и непреклонен его характер. Обстоятельства того времени придали его сдержанности вид нерешительности и безразличия, так как, не примыкая ни к одной из многочисленных партий, разделивших королевство на несколько враждующих станов, он мог производить впечатление человека ограниченного и бесстрастного, которому неведомы ни религиозное чувство, ни любовь к родине. Такое заключение было бы, однако, крайне несправедливым, потому что стремление к нейтралитету, которого он так упорно придерживался, коренилось в побуждениях совсем иного порядка и, надо сказать, достойных всяческой похвалы. Он завязал близкое знакомство с некоторыми из тех, кто подвергался преследованиям за свои убеждения, и его оттолкнули от них нетерпимость и узость владевшего ими сектантского духа, их мрачный фанатизм, непостижимое для него и претившее ему осуждение всех видов искусства, всех забав и развлечений, их отравленная взаимною ненавистью политическая непримиримость. Впрочем, еще больше его возмущали тиранический, попирающий все и вся образ правления, распущенность и жестокость солдат, казни на эшафоте и побоища в открытом поле, размещения войск на постой и вымогательства, чинимые под прикрытием военных законов, которые, неограниченно властвуя над жизнью и имуществом свободных людей, ставили их в положение азиатских рабов. Осуждая и ту и другую стороны за разного рода крайности, тяготясь творящимся у него на глазах злом и страдая от невозможности его облегчить, слыша вокруг себя то жалобы угнетенных, то клики ликующих угнетателей, чьей радости сочувствовать он не мог, Генри Мортон уже давно оставил бы родную Шотландию, если бы его не удерживала привязанность к Эдит Белленден.
   Вначале молодые люди встречались в Чарнвуде, где Эдит гостила у майора Беллендена, который в делах любви был не более проницателен, чем сам дядюшка Тоби, и поощрял возникшую между ними взаимную склонность, не догадываясь о ее истинной сущности и не помышляя о ее естественных следствиях. Их любовь, как всегда в таких случаях, заимствовала у дружбы ее название, пользовалась ее языком и притязала на ее привилегии. После возвращения в замок Эдит, как это ни поразительно — в особенности принимая в расчет расстояние между Тиллитудлемом и Милнвудом, — по какому-то странному и неизменно возникавшему стечению обстоятельств стала во время своих одиноких прогулок часто встречать Генри Мортона. Как бы то ни было, она ни разу не выразила своего удивления — что было бы так естественно — по поводу этих постоянно повторяющихся случайностей, и их отношения мало-помалу сделались более близкими и задушевными, а их встречи стали похожи на заранее условленные свидания. Они обменивались книгами, рисунками, письмами, и всякая, самая мелкая услуга или любезность, оказанная или принятая, вызывала новые письма. Слова «любовь» они, правда, еще не успели произнести, но каждый из них хорошо понимал, что с ним происходит, и, конечно, догадывался, что творится в сердце другого. Не имея сил отказаться от исполненных такого очарования встреч, трепеща при мысли о слишком вероятных последствиях, избегая решительного объяснения, они продолжали поддерживать эту нежную дружбу, пока судьба не решила распорядиться по-своему.
   Из-за всего этого, а также скромности, присущей характеру Мортона, его время от времени терзало неверие в ответные чувства Эдит. По своему положению она стояла неизмеримо выше его; она была настолько богата, так образованна, так красива, у нее были такие очаровательные манеры, что он жил в вечном страхе, как бы между ним и предметом его обожания не оказался какой-нибудь новый поклонник, взысканный судьбой больше его и более, чем он, приемлемый для семейства Белленден. Молва указывала на такого соперника: это был лорд Эвендел. Его происхождение, богатство, связи и политические взгляды, а также частые посещения Тиллитудлема и постоянное присутствие в обществе рядом с леди Маргарет и ее внучкой давали основание предполагать, что Эдит питает к нему склонность; нередко случалось, что разные увеселения, в которых принимал участие лорд Эвендел, препятствовали встрече влюбленных, и Генри не мог не заметить, что Эдит или старательно избегала говорить о молодом дворянине, или говорила о нем смущенно и с явной неохотой.
   Эти недомолвки, вызванные в действительности нежностью ее чувства к Мортону, были превратно истолкованы его природной неуверенностью в себе, к тому же ревность, которую они в нем разожгли, нашла для себя пищу в замечаниях, как бы невзначай брошенных Дженни Деннисон. Как две капли воды похожая на служанку с театральных подмостков, она была законченной кокеткой и, когда ей не представлялось возможности дразнить собственных обожателей, пользовалась всяким удобным случаем, чтобы помучить поклонника ее юной леди. Происходило это не из-за ее неприязни к Мортону, который не только в глазах ее госпожи, но и в ее собственных, с его статной фигурой и красивым лицом, был жених хоть куда. Но лорд Эвендел был тоже красив; он был более щедр, чем Мортон, который не располагал для этого средствами, и к тому же был лордом. Если бы мисс Эдит Белленден приняла его предложение, то стала бы супругой барона, и, что самое важное, она, маленькая Дженни Деннисон, которою грозная домоправительница Тиллитудлема помыкала в свое удовольствие, превратилась бы в мисс Деннисон, собственную служанку ее милости леди Эвендел и, кто знает, может статься, даже в ее камеристку. Беспристрастие Дженни не простиралось поэтому так далеко, как беспристрастие миссис Куикли, и она не выражала желания, чтобы оба красивых соперника разом женились на ее юной леди, так как чаша весов ее расположения, нужно признать, все же склонялась в пользу лорда Эвендела, и выражалось это в самых различных формах, неизменно мучительных для Мортона: то она дарила его каким-нибудь дружеским предупреждением, то удостаивала сообщением «по секрету», то позволяла себе веселую шутку, но все это неизменно преследовало одну и ту же определенную цель, а именно — напомнить Мортону, что рано или поздно его романтические встречи с ее госпожой должны прекратиться и что Эдит Белленден, несмотря на летние прогулки в тени деревьев, обмен стихами, книгами и рисунками, кончит тем, что станет леди Эвендел.
   Эти намеки попадали в самую точку, усиливая страхи и подозрения Мортона, и он был недалек от того, чтобы ощутить в себе муки ревности, которую испытывал всякий любящий по-настоящему, но которой особенно подвержены те, кто страдает из-за отсутствия дружеского участия или из-за досадных помех судьбы. Сама Эдит бессознательно, по благородству своей искренней и прямой натуры, вводила в заблуждение своего друга. Как-то в разговоре они коснулись насилий, учиненных недавно солдатами, которыми, как утверждали (впрочем, несправедливо), командовал лорд Эвендел. Эдит, одинаково верная как в любви, так и в дружбе, была задета словами сурового осуждения, высказанного по этому поводу Мортоном, который, возможно, был особенно резок под влиянием недоброго чувства к своему предполагаемому сопернику. Она вступилась за лорда Эвендела, и притом с таким пылом, что Мортон воспринял это как оскорбление, потрясшее его до глубины души, что немало потешило Дженни Деннисон, всегдашнюю спутницу их прогулок. Почувствовав, что допустила ошибку, Эдит постаралась ее исправить, но впечатление, которое произвел этот случай на Мортона, было не из тех, что легко изглаживаются, и оно немало способствовало укреплению в нем решимости отправиться за границу, чему, впрочем, помешали причины, о которых мы недавно упоминали.
   Последнее их свидание, когда Эдит пришла к нему в башню, ее глубокое и искреннее участие в его судьбе — все это должно было бы рассеять его подозрения; однако, изобретая для себя все новые пытки, он решил, что и это — лишь проявление ее дружбы или, самое большее, мимолетного чувства, которое, конечно, не устоит перед обстоятельствами, внушениями друзей, властью леди Маргарет и постоянством лорда Эвендела.
   «Но что виною, — вопрошал он себя, — что виною тому, что я не могу предстать перед всеми и открыто, как подобает мужчине, добиваться своего, а жду, пока меня обведут вокруг пальца? Да что же иное, как не вездесущая и проклятая тирания, которая властвует над нашими телами, душами, имуществом и любовью! Наемному головорезу деспотического правительства я должен уступить Эдит Белленден? Нет, не бывать тому, клянусь небом! Я был безучастен к общественным бедствиям, и вот теперь, как заслуженное мною возмездие, они со всею оскорбительностью коснулись меня самого, и притом в такой области, где это меньше всего можно стерпеть! »
   Этот стремительный поток бурливших в нем мыслей и длинная вереница воспоминаний обо всех обидах и унижениях, которые пришлось перенести ему и его родине, были прерваны появлением у него в башне сержанта Босуэла, сопровождаемого двумя драгунами, у одного из которых были с собой наручники.
   — Вам придется пройтись со мной, молодой человек, — сказал сержант, обращаясь к Мортону, — но сначала мы вас немножко принарядим.
   — Принарядите? — спросил Мортон. — Как это следует понимать?
   — Да никак: просто нам придется надеть на вас эти браслетики; они, правда, тяжеловаты, но ничего не поделаешь. Я не дерзнул бы — нет, я дерзнул бы, черт побери, на все что угодно, — но даже за три часа грабежа в только что захваченном городе я не повел бы к полковнику вига без оков на руках. Э, молодой человек, стоит ли огорчаться из-за таких пустяков!
   Он направился к Мортону, чтобы надеть на него наручники, но тот, схватив дубовую скамейку, на которой перед этим сидел, заявил, что проломит голову первому, кто посмеет к нему приблизиться.
   — Да я мог бы, мой мальчик, укротить вас в один миг, — сказал Босуэл, — но, право, было бы предпочтительнее, чтобы вы сами, без шума, убрали паруса и отдали якорь.
   В таком случае он говорил сущую правду; ему хотелось поладить с Мортоном миром не потому, что арестованный внушал ему страх, и не из нежелания применить насилие, а потому, что он опасался шумной борьбы, из-за которой могло стать известно, что, вопреки строжайшим приказам, он оставил узника на ночь без кандалов.
   — Для вас же лучше вести себя возможно благоразумнее, — продолжал он примирительным, как ему казалось, тоном, — и не портить себе игры. В замке поговаривают, что внучка леди Маргарет вот-вот пойдет под венец с нашим молодым капитаном, лордом Эвенделом. Я только что видел их в зале, они были вместе, и я слышал, как она просила его вступиться за вас. Она чертовски красива и была до того с ним нежна, что, клянусь моею душой… Вот те на! Что это с вами? Вы стали белый как полотно. Хотите глоточек бренди?
   — Мисс Белленден просила обо мне лорда Эвендела? — едва слышно произнес Мортон.
   — Ну, конечно же; нет друзей, равных женщинам, — уж они добьются всего и при дворе, и в армии. А! Вы, кажется, чуточку поумнели. И, сдается, пришли в себя.
   Говоря это, он принялся надевать на арестованного наручники, и Мортон, потрясенный сообщением Босуэла, не оказал ему никакого сопротивления.
   — Его молят пощадить мою жизнь, и молит об этом она! Надевайте скорее оковы… Мои руки не станут больше им противиться, если на душу мою навалилось такое бремя. Эдит молит о моей жизни — и молит лорда Эвендела!