Страница:
«Кажется» — что за веселенький способ заработать миллион? Сомневаюсь я, что с такими душевными установками можно оторвать от мирового капитала даже пятак.
Я ошибся: когда мы закрыли позицию, выяснилось, что за час моей нервотрепки нами честно заработано 30 пунктов. Сколько-сколько, не понял. Около трехсот долларов. И что, их можно получить, не верил своему счастью.
— Разумеется, — и девушка пригласила следовать за собой.
Я это сделал со сдержанным энтузиазмом, понимая, что меня хотят провести дорогой, скажем так, удачи. Конечно, сумма мала, да главное положить в здание воздушного замка первый реальный кирпич.
Покинув операционный зал, мы деловым шагом ступили в коридор. Его пол был затянут ковролином по цвету приятным для глаз. А какой у нас самый симпатичный цвет, повышающий адреналин в крови? Правильно — зелененький. И поэтому передвигались мы по коридору с хорошим настроением. Во всяком случае, будущее для меня обрисовывалось самыми радужными красками, где вышеупомянутый цвет преобладал.
Решив, что настал мой звездный час, я поинтересовался, чем занята вечером моя милая спутница? Не желает ли провести его в приятном обществе молодого человека-с? Девушка глянула на меня, как парижская графиня на клошара, выползающего из-под копыт королевской кареты. Этого мимолетного разящего взгляда хватило, чтобы я понял свое место, находящееся, очевидно, между замусоренным железнодорожным полотном и тырновским нужником. Мои переживания по поводу безответной любви прервал голос Маи:
— Вечером я учусь.
— Где? — спросил невольно.
Девушка обучалась в финансово-экономическом институте, и этот факт меня необыкновенно взбодрил. Учеба — причина уважительная. Лучше конспектировать бух. учет, чем прожигать молодую жизнь в злачных местечках.
— А на каком курсе? — терзал спутницу.
— На третьем, — и спросила: — Это тебе интересно?
— Должен же знать, с кем имею дело, — нашелся.
— Ох, чудило, — одобрительно качнула головой. — И как тебя сюда занесло?
— Ветром, — ответил. — Майским, — промолчал.
Дальнейшие события, связанные с получением трех кредиток, мне тоже понравились — понравились своей простотой и четкостью, хотя и не без ущерба для моего богатого внутреннего мира.
— Леночка, посмотри № 117, - попросила моя спутница, когда мы прибыли в банковское помещение. — Наш новый трейдер, — указала на меня. — Грезит заработать миллион.
— Похвальное стремление, — по-доброму усмехнулась Леночка, похожая на пухленькую голубоглазую куклу из магазина «Детский мир».
— Слава, — шаркнул ногой.
— Очень приятно, — смазливая барышня пальчиками щелкала по клавиатуре. — У нас миллионеры идут через одного, — пошутила. — Так. Двести девяносто долларов пятьдесят пять центов. До миллиона далеко. Будем брать?
— Будем, — горячился я, — брать. А миллион потом.
— Пожалуйста, — проговорила Леночка. — Назавтра. — И, увидев мое общее остолбенение, объяснила. — Такой у нас порядок.
— Леночка, — выступила моя добрая фея. — В виде исключение. А то наш друг до завтра не доживет.
Всем своим разболтанным видом я подтвердил, что так оно и будет наложу на себя руки. От нетерпения мацнуть банковские билеты, присланные нам в благотворительных целях по ленд-лизу.
Кукольная банковская прелестница выразительно вздохнула, мол, что с вами, несостоявшиеся миллионерами, делать и произвела необходимые расчеты на своем ПК.
— В кассу, — выдав металлический жетончик, указала на дверь, обороняемую двумя военизированными автоматчиками.
— Я здесь подожду, — сказала Мая. — Надеюсь, найдешь дорогу обратно.
— Если не пристрелят, — тоже отшутился.
Через несколько минут я испытал настоящий шок. Таких глубоких чувств я давненько не переживал — и вот, пожалуйста.
Нет, меня не пытались пристрелить. Более того, миловидная женщина средних лет с сиреневыми по цвету глазами, походившая на постаревшую кинозвезду отечественного кинематографа Н. Ф., была предупредительна и улыбчива.
Правда, находилась она за бронированным, подозреваю, стеклом, что ничуть не мешало нашему производственно-прозаическому общению.
— Новенький, — приняла через щель жетончик.
— Трейдер, — сдержанно кашлянул я, словно стесняясь этого высокого звания халявщика.
— Желаю успехов, — манипулировала на клавиатуре, смотря на экран монитора. — Двести девяносто долларов…
— … и пятьдесят пять центов! — поспешил я и потерял дар речи.
Почему? Дело в том, что мой взгляд, наконец, упал на стол кассира. И когда это произошло, то я ощутил, как земля уходит из-под ног.
Известно, к деньгам мое отношение равнодушное, как бальзаматора к трупу. Но, оказывается, есть и этому предел, после которого наша психика начинает ломаться, повизгивая от неприятных чувств, точно передавленная дворовая псина.
В чем же дело? Я увидел долларовые брикеты, упакованные в полиэтиленовую пленку. Эти брикеты валялись на столе, словно кизяки на хозяйственном дворе. Протяни руку — и возьми. Нет, хуюшки. Не успеешь протянуть руки — как протянешь ноги. Такая диалектика нашего мира, жестокого и несправедливого.
— Распишитесь, — услышал голос кассира и увидел листочек, выползающий из бронированной щели. — В получении. А сумму прописью…
— Спасибо, — сдавленно прохрипел, выводя каракули. — Пару миллиончиков-то, — кивнул на брикеты, — есть?
— Ага, — пожала плечами бухгалтер-кассир. — Бумага.
Я заставил взять в руки и себя, и «бумагу», мне причитающую: две сотенки, одну полсотенки и четыре импортных червончика.
— Копейки не нужны, — сделал барский жест рукой.
— И мне не нужны, — приветливо проговорила Н. Ф. — Бери-бери, копейка — рубль бережет, а цент — доллар.
— Золотые слова для миллионера, — прохрипел, — будущего. Рад был познакомиться, — раскланивался.
Мне улыбнулись напоследок, как публика спотыкающемуся коверному, и предупредили, чтобы я играл, да не заигрывался, поскольку судьба любит выверты творить с теми, кто теряет голову.
Да, голову я потерял — и не от суммы, каковую зажимал пучком тырновской петрушки в потном кулаке, а от перспектив завладеть кизячным брикетом, спрессованным до 1 000 000 $.
— Ты в порядке? — спросила Мая, обратившая внимание на мою некую общую ажитацию организма.
Я продемонстрировал зажатый кулак, где топорщились птичьими хвостами grin`ы, и заявил, что собственными глазами видел цель своей жизни. И объяснил, что имею ввиду. Мое признание не вызвало никаких восторгов у Маи — она эти миллионы каждый день видит, но больше тех, кого с сердечными приступами и повышенным давлением выносят на носилках. От тотального проигрыша.
— А я видел бригаду скорой, — признался, — да решил, что почудилось.
— Чудес на бирже не бывает, — строго выговаривала девушка, когда мы уже возвращались по коридору. — Заруби себе на носу. Я тебе показала успех, а неуспех плетется за тобой.
Я непроизвольно оглянулся, тем самым, рассмешив спутницу. Доверчив, как ребенок, заметила и протянула руку:
— На сегодня хватит игры. — И неожиданно посоветовала: — Не напивайся, как сапожник, а лучше прикупи grindar`а.
— Чего?! — был далек от моды, как турист в Гоби от водоема.
Выяснилось, что это такая современная обувь, практически не изнашиваемая. Продается бутиками, что в центре нашей белокаменной.
И пока я, переступая от конфуза в разбитых кроссовках, приходил в себя от такого «семейного» совета, девушка пожала мою безучастную пролетарскую лапу и удалилась прочь.
Я похлопал глазами ей вслед, чувствуя, что наши отношения, безусловно, строятся — и строятся каким-то странным образом. Что это все значит? Не втюрилась ли она сдуру в экзотического малого, не имеющего даже приличной обувки. Так порой случается в сказках, когда принцесса выходит замуж за простолюдина. Но мы-то проживаем не в сказке, и далеко не в сказке. Я бы сказал, где мы проживаем, но лучше промолчу.
Задумавшись, вываливаюсь из здания ВБ, как черт из церковной печи. И кого же я вижу на автомобильной стоянке? Правильно — лучшего друга Василия Сухого, матерящего у своей новой игрушки БМВ.
— Застопорила, сука, — объясняет. — И ни в какую.
— Ехай на трамвае, — шучу.
— Ехай, — плюет в сердцах, — сам на нем.
— Я не могу бросить друга в беде, — ёрничаю.
— Сияешь, как медный таз в солдатской бане, — замечает товарищ, заглядывая в мотор авто с выражением детской обиды. — Замочу в сортире, если брак кинули.
— Вызови «ангелов», — предлагаю я.
— Летят, козлы, — отмахивается рукой, где был зажат сотовой телефончик. — У тебя, вижу, дела куда лучше моих?
— Почти три сотни взял, — показываю мятые ассигнации. — Спасибо друг за все.
— Вот и делай после этого людям добро, — задумывается Василий.
— Ты о чем? — нервничаю.
— Что-то прибывает, что-то убывает, — пинает колесо, как футболист рефери. — Это я про добро.
— Все будет хорошо и даже лучше, — вспоминаю Маю, указывая на пикапчик ярко-оранжевого цвета с надписью на борту и номерами телефонов для бедствующих автомобилистов.
Дальнейшие события напоминали анекдот о тупоголовых новых русских, одним из коих и являлся мой любезный друг. Два моложавых, куражных и энергичных «ангела» в оранжевых куртках прыгнули из своего автомобильчика и задали всего один вопрос:
— Что такое?
— Не заводится, — забухтел Василий. — Падаю за руль, кручу зажигу, а она, зараза, шпрехает не по-нашему и… стопорит.
«Ангелы» молча и понимающе переглянулись, потом один из них тиснулся на водительское место, перетянул себя ремнем безопасности, и… мотор заработал, не буду оригинальным, как часы.
Мать честная, ахнул я, ишь, как издеваются над нами, лапотными, импортные автомобилестроители: не накинул ремешок — электронный голосок сообщает об этом безобразии и… отключает систему передвижения.
Верно, Василия позабыли предупредить об этом, и вот стоит он, как русский богатырь в голом поле, открыв рот, ничегошеньки не понимая. А уж когда разъяснили закавыку, так кучеряво выматерился, что вся цивилизованная Германия покрылась стыдливым румянцем, как непорочная Гретхен при виде обнаженного меча рыцаря.
— Ну, сучье племя, — ругался мой друг, когда мы уже катили по городским улицам. — Все, как не у людей. Разве так жить можно? Проще надо быть.
— Куда же проще, — рассмеялся я. — Живем, точно в пещерном веке. Вот зачем заставил «ангелов» отключить систему безопасности?
— А мне так удобно, — буркнул Сухой. — Без ремней и всех прочих хрендей.
— Почему?
— Возьмутся стрелять, а я весь в ремнях?
— Железная логика, — согласился. — Немец этого обстоятельства не предусмотрел.
— Ты о чем?
— Что БМВ будет танком ходить.
— Что нам во здравие, германцу капут, — находчиво ответил Василий и вернул меня к теме дня: — Значит, говоришь, оторвал три сотни?
— Да, — насторожился. — А что?
— Делится надо, — растопырил пальцы. — Чисто конкретно, братан.
— Шутишь?
— Шучу, да если бабки хорошие пойдут — пополам.
— Тогда все проиграю, — возмущенно подпрыгнул на сидении.
— А я тебе голову на жопу поменяю, — обнародовал приговор. — Дружба дружбой, а мы живем в обществе. — И спросил: — В каком мы обществе живем?
— В бандитском?
— В справедливом.
— В к-к-каком? — от удивления принялся заикаться.
— В обществе, где все делится по справедливости, — и, не обращая внимания на мои противоречивые чувства, развил мысль о том, что условия нашей сделки очень выгодны для меня. — Я могу и две трети прибыли взять, сообщил. — Но ведь не беру, а помогаю тебе найти себя же.
Я выматерился и потребовал, чтобы мой собеседник прекратил валять ваньку и делать вид, что для него копейки дороже дружбы. А тебя, сукин сын, надо держать в ежовых рукавицах, на это резонно заметил Василий. Почему держать в ежовых рукавицах? Так ты, разгильдяй, устроен, и поинтересовался: посетил ли я Илюшу Шепотинника с гуманитарной помощью?
— Не посетил, — признался, — еще.
— Почему?
— Был занят.
— Чем же?
— Не твое дело, fuck.
— Факай-не факай, а бабами ты был занят.
— И что — нельзя?
— А Илюша умирает голодной смертью, — и уточнил. — Быть может. — И выказал подозрение, что я уже промотал бабки Шепотинника на своих пиявочных баб.
— Илюха — это святое, — решил не спорить с неприятными и категорическими утверждениями, касающихся моих женщин. И предложил: — А давай делить прибыль на троих? Это будет справедливо, по-моему.
— А почему бы и нет, — покосился на меня друг детства. — Дружбанам всегда надо помогать.
— Золотые слова, — подвел итог нашей беседы и пообещал посетить семейство нашего болезненного товарища. — Тормозни-ка у Александра Сергеича, — попросил, когда наш БМВ медленно перемещался в механизированном потоке у памятника А.С. Пушкину, скорбно склонившему курчавую голову свою от осмысления, что Россия так и осталась чумазить на закраине просвещенной цивилизации.
— Зачем? — поморщился. — Свидание, что ли?
— За гриндарами я, — вылезал из машины.
— За чем?!
Я оставил вопрос без ответа — ударил дверью и, махнув рукой на прощание, смешался с летней выходной толпой.
Надо начинать новую жизнь, господа, — и начнем мы её с модной обувки, как того требует свежие ветры перемен.
Нырнув в арку, где висел рекламный щит магазина ХХI века, я прошел по переулочку, заставленному машинами. Переулочек был известен тем, что здесь по вечерам укрывались от нашей доблестной милиции шлюшечки Тверской. Своим героическим и страстным желанием доставить радость страждущим они напоминают мне красных передовиц первых лет пятилеток, с энтузиазмом перевозящих на тачках тонны грунта во славу сталинской индустриализации.
Нынче другие времена — и на потоке индустриализация сексуальных утех. Выбирай — не хочу. И кого хочешь, и куда хочешь и как хочешь. Как говорится, капитализм — на марше. Теперь купить можно все: тело, колбасу, книгу, водку, душу, дом с кипарисом, веру, оружие, наркотики, обувь…
И не ревматические ботинки за 16 руб. 75 коп., от вида которого не хотелось жить никогда. Помню, были такие у меня в счастливом отрочестве. Месяц я пытался их разбить, футболя все, что попадалось под ноги, — разбил только через год. То есть к любым башмакам я отношусь с равнодушием, близким к чувству ненависти. Ношу их до безобразного состояния, пока не ощущаю голой пяткой горячий асфальт или холодные айсберги осенних луж.
Но когда замечание делает любимая, тут выбирать не приходиться. И поэтому в модный бутик, где роком громыхает динамик, захожу с легким сердцем. И что же вижу? На стеклянных стеллажах обнаруживается обувка, которую можно встретить только на демонстрационных прилавках Парижа, Мадрида, Токио и Нью-Йорка. Не подозревал, что обычные носильные вещицы могут быть превращены в произведение искусства.
С дурным предчувствием приблизился к оранжевым мощным ботинкам, похожим на башмаки клоуна. Бирочка с ценой утверждала, что гаерский предмет тянет на 100 у.е. [2]
Ё`, сказал я себе, вспоминая славные советские 16 рублей 75 копеек. Ну и цены у вас, девчонки, обратился к продавщицам с модельными фигурками и таким же личиками. Зато вещь, ответили они, тупя вздор на мои кроссовочки. Я понял, что теряю последнюю свою мужскую привлекательность, и, указав на клоунские ботинки, спросил:
— Это гриндара?
— Это гриндара.
— Беру, — и взял башмак в руки. — А почему такой тяжелый? — удивился.
— А в носочке свинцовая бита, — улыбнулись мне.
— Свинцовая бита?
— Да.
— Зачем?
— Модно, стильно, надежно, — последовал рекламный ответ. — Берем?
Надо ли говорить, что из бутика я вывалился в новых шузах цвета каракумских песков во времена засухи. Этот цвет мне был хорошо знаком по армейским, напомню, будням, когда мы с псом Алым носились по барханам в поисках вражеских лазутчиков.
Конечно, цвет ночи более подходит к нашим серым сырым европейским будням, да я решил идти до логического конца. Как правило, миллионеры люди оригинальные и чудные. Надеюсь, в этих боевых башмаках (свинец удобен в любых драках) я сумею преодолеть все препятствия к заветному окошку, где победителю выдается миллионный брикет цвета весенней лужайки, где гуляет солнечный ветер счастья.
Я усмехнулся: красный слог — враг твой, Слава. Будь реален, как бегущий в никуда, сапфировый ж/д рельс и тогда, быть может, фарт улыбнется тебе, тушинский мечтатель.
Перемещаясь по любимому городу в гаерских башмаках, чувствовал, что вместе с ними я приобрел некое преимущество перед публикой, меня окружающей. Трудно сказать, какое это было преимущество, подозреваю, самое примитивное. В случае необходимости, я мог пнуть ботинками любого гражданина, и ему было бы больно, а мне нет. Правда, желающих получить награду что-то не находилось — от меня шарахались, как от прокаженного. Видимо, мой модный видок вызывал правильные чувства о моей стойкой самобытности и яркости нрава.
У театра имени К.С. Станиславского, закрытого на летний сезон, но открытого для жаждущих набить брюхо театральными тефтелями и тяпнуть грамм двести дурковой водочки, я приметил такую жизненную картинку: трое моложавых, но спившихся рокеров в рваных грязных куртках из кожи мамонта маялись от общей неустроенности и крепкого личного похмелья. Один из них норовил зайти в элитный ресторанчик при театре, чтобы, видимо, поправить здоровье, его же друзья сиплыми голосами предупреждали его:
— Ты куда, придурок? Там, нас уже били?!
Я добродушно посмеялся, проходя мимо: не знак ли это мне, новоявленному игроку на преющем, с колдобинами поле жизни? И как часто случается, отвлекся от этой здравой мысли, хотя последующие события, где я частенько балансировал на гране между жизнью и смертью, не раз возвращали меня к этому светлому летнему деньку, когда я был легок, свободен и беспечен.
Будущее мне казалось по цвету таким, как небо над головой безоблачным. И даже праздничный гам, толчея и гарь главной столичной улицы не могли сбить меня с пружинистого шага человека, уверенно прущего в новый мир.
Я шел и был уверен в себя, как никогда. Хорошо, что мы не знаем своего будущего. Это дает нам веру в бессмертие. А когда человек верит в собственную вечную жизнь, то готов на любое безрассудство, переходящее в клинический случай буйного помешательства.
II
Я ошибся: когда мы закрыли позицию, выяснилось, что за час моей нервотрепки нами честно заработано 30 пунктов. Сколько-сколько, не понял. Около трехсот долларов. И что, их можно получить, не верил своему счастью.
— Разумеется, — и девушка пригласила следовать за собой.
Я это сделал со сдержанным энтузиазмом, понимая, что меня хотят провести дорогой, скажем так, удачи. Конечно, сумма мала, да главное положить в здание воздушного замка первый реальный кирпич.
Покинув операционный зал, мы деловым шагом ступили в коридор. Его пол был затянут ковролином по цвету приятным для глаз. А какой у нас самый симпатичный цвет, повышающий адреналин в крови? Правильно — зелененький. И поэтому передвигались мы по коридору с хорошим настроением. Во всяком случае, будущее для меня обрисовывалось самыми радужными красками, где вышеупомянутый цвет преобладал.
Решив, что настал мой звездный час, я поинтересовался, чем занята вечером моя милая спутница? Не желает ли провести его в приятном обществе молодого человека-с? Девушка глянула на меня, как парижская графиня на клошара, выползающего из-под копыт королевской кареты. Этого мимолетного разящего взгляда хватило, чтобы я понял свое место, находящееся, очевидно, между замусоренным железнодорожным полотном и тырновским нужником. Мои переживания по поводу безответной любви прервал голос Маи:
— Вечером я учусь.
— Где? — спросил невольно.
Девушка обучалась в финансово-экономическом институте, и этот факт меня необыкновенно взбодрил. Учеба — причина уважительная. Лучше конспектировать бух. учет, чем прожигать молодую жизнь в злачных местечках.
— А на каком курсе? — терзал спутницу.
— На третьем, — и спросила: — Это тебе интересно?
— Должен же знать, с кем имею дело, — нашелся.
— Ох, чудило, — одобрительно качнула головой. — И как тебя сюда занесло?
— Ветром, — ответил. — Майским, — промолчал.
Дальнейшие события, связанные с получением трех кредиток, мне тоже понравились — понравились своей простотой и четкостью, хотя и не без ущерба для моего богатого внутреннего мира.
— Леночка, посмотри № 117, - попросила моя спутница, когда мы прибыли в банковское помещение. — Наш новый трейдер, — указала на меня. — Грезит заработать миллион.
— Похвальное стремление, — по-доброму усмехнулась Леночка, похожая на пухленькую голубоглазую куклу из магазина «Детский мир».
— Слава, — шаркнул ногой.
— Очень приятно, — смазливая барышня пальчиками щелкала по клавиатуре. — У нас миллионеры идут через одного, — пошутила. — Так. Двести девяносто долларов пятьдесят пять центов. До миллиона далеко. Будем брать?
— Будем, — горячился я, — брать. А миллион потом.
— Пожалуйста, — проговорила Леночка. — Назавтра. — И, увидев мое общее остолбенение, объяснила. — Такой у нас порядок.
— Леночка, — выступила моя добрая фея. — В виде исключение. А то наш друг до завтра не доживет.
Всем своим разболтанным видом я подтвердил, что так оно и будет наложу на себя руки. От нетерпения мацнуть банковские билеты, присланные нам в благотворительных целях по ленд-лизу.
Кукольная банковская прелестница выразительно вздохнула, мол, что с вами, несостоявшиеся миллионерами, делать и произвела необходимые расчеты на своем ПК.
— В кассу, — выдав металлический жетончик, указала на дверь, обороняемую двумя военизированными автоматчиками.
— Я здесь подожду, — сказала Мая. — Надеюсь, найдешь дорогу обратно.
— Если не пристрелят, — тоже отшутился.
Через несколько минут я испытал настоящий шок. Таких глубоких чувств я давненько не переживал — и вот, пожалуйста.
Нет, меня не пытались пристрелить. Более того, миловидная женщина средних лет с сиреневыми по цвету глазами, походившая на постаревшую кинозвезду отечественного кинематографа Н. Ф., была предупредительна и улыбчива.
Правда, находилась она за бронированным, подозреваю, стеклом, что ничуть не мешало нашему производственно-прозаическому общению.
— Новенький, — приняла через щель жетончик.
— Трейдер, — сдержанно кашлянул я, словно стесняясь этого высокого звания халявщика.
— Желаю успехов, — манипулировала на клавиатуре, смотря на экран монитора. — Двести девяносто долларов…
— … и пятьдесят пять центов! — поспешил я и потерял дар речи.
Почему? Дело в том, что мой взгляд, наконец, упал на стол кассира. И когда это произошло, то я ощутил, как земля уходит из-под ног.
Известно, к деньгам мое отношение равнодушное, как бальзаматора к трупу. Но, оказывается, есть и этому предел, после которого наша психика начинает ломаться, повизгивая от неприятных чувств, точно передавленная дворовая псина.
В чем же дело? Я увидел долларовые брикеты, упакованные в полиэтиленовую пленку. Эти брикеты валялись на столе, словно кизяки на хозяйственном дворе. Протяни руку — и возьми. Нет, хуюшки. Не успеешь протянуть руки — как протянешь ноги. Такая диалектика нашего мира, жестокого и несправедливого.
— Распишитесь, — услышал голос кассира и увидел листочек, выползающий из бронированной щели. — В получении. А сумму прописью…
— Спасибо, — сдавленно прохрипел, выводя каракули. — Пару миллиончиков-то, — кивнул на брикеты, — есть?
— Ага, — пожала плечами бухгалтер-кассир. — Бумага.
Я заставил взять в руки и себя, и «бумагу», мне причитающую: две сотенки, одну полсотенки и четыре импортных червончика.
— Копейки не нужны, — сделал барский жест рукой.
— И мне не нужны, — приветливо проговорила Н. Ф. — Бери-бери, копейка — рубль бережет, а цент — доллар.
— Золотые слова для миллионера, — прохрипел, — будущего. Рад был познакомиться, — раскланивался.
Мне улыбнулись напоследок, как публика спотыкающемуся коверному, и предупредили, чтобы я играл, да не заигрывался, поскольку судьба любит выверты творить с теми, кто теряет голову.
Да, голову я потерял — и не от суммы, каковую зажимал пучком тырновской петрушки в потном кулаке, а от перспектив завладеть кизячным брикетом, спрессованным до 1 000 000 $.
— Ты в порядке? — спросила Мая, обратившая внимание на мою некую общую ажитацию организма.
Я продемонстрировал зажатый кулак, где топорщились птичьими хвостами grin`ы, и заявил, что собственными глазами видел цель своей жизни. И объяснил, что имею ввиду. Мое признание не вызвало никаких восторгов у Маи — она эти миллионы каждый день видит, но больше тех, кого с сердечными приступами и повышенным давлением выносят на носилках. От тотального проигрыша.
— А я видел бригаду скорой, — признался, — да решил, что почудилось.
— Чудес на бирже не бывает, — строго выговаривала девушка, когда мы уже возвращались по коридору. — Заруби себе на носу. Я тебе показала успех, а неуспех плетется за тобой.
Я непроизвольно оглянулся, тем самым, рассмешив спутницу. Доверчив, как ребенок, заметила и протянула руку:
— На сегодня хватит игры. — И неожиданно посоветовала: — Не напивайся, как сапожник, а лучше прикупи grindar`а.
— Чего?! — был далек от моды, как турист в Гоби от водоема.
Выяснилось, что это такая современная обувь, практически не изнашиваемая. Продается бутиками, что в центре нашей белокаменной.
И пока я, переступая от конфуза в разбитых кроссовках, приходил в себя от такого «семейного» совета, девушка пожала мою безучастную пролетарскую лапу и удалилась прочь.
Я похлопал глазами ей вслед, чувствуя, что наши отношения, безусловно, строятся — и строятся каким-то странным образом. Что это все значит? Не втюрилась ли она сдуру в экзотического малого, не имеющего даже приличной обувки. Так порой случается в сказках, когда принцесса выходит замуж за простолюдина. Но мы-то проживаем не в сказке, и далеко не в сказке. Я бы сказал, где мы проживаем, но лучше промолчу.
Задумавшись, вываливаюсь из здания ВБ, как черт из церковной печи. И кого же я вижу на автомобильной стоянке? Правильно — лучшего друга Василия Сухого, матерящего у своей новой игрушки БМВ.
— Застопорила, сука, — объясняет. — И ни в какую.
— Ехай на трамвае, — шучу.
— Ехай, — плюет в сердцах, — сам на нем.
— Я не могу бросить друга в беде, — ёрничаю.
— Сияешь, как медный таз в солдатской бане, — замечает товарищ, заглядывая в мотор авто с выражением детской обиды. — Замочу в сортире, если брак кинули.
— Вызови «ангелов», — предлагаю я.
— Летят, козлы, — отмахивается рукой, где был зажат сотовой телефончик. — У тебя, вижу, дела куда лучше моих?
— Почти три сотни взял, — показываю мятые ассигнации. — Спасибо друг за все.
— Вот и делай после этого людям добро, — задумывается Василий.
— Ты о чем? — нервничаю.
— Что-то прибывает, что-то убывает, — пинает колесо, как футболист рефери. — Это я про добро.
— Все будет хорошо и даже лучше, — вспоминаю Маю, указывая на пикапчик ярко-оранжевого цвета с надписью на борту и номерами телефонов для бедствующих автомобилистов.
Дальнейшие события напоминали анекдот о тупоголовых новых русских, одним из коих и являлся мой любезный друг. Два моложавых, куражных и энергичных «ангела» в оранжевых куртках прыгнули из своего автомобильчика и задали всего один вопрос:
— Что такое?
— Не заводится, — забухтел Василий. — Падаю за руль, кручу зажигу, а она, зараза, шпрехает не по-нашему и… стопорит.
«Ангелы» молча и понимающе переглянулись, потом один из них тиснулся на водительское место, перетянул себя ремнем безопасности, и… мотор заработал, не буду оригинальным, как часы.
Мать честная, ахнул я, ишь, как издеваются над нами, лапотными, импортные автомобилестроители: не накинул ремешок — электронный голосок сообщает об этом безобразии и… отключает систему передвижения.
Верно, Василия позабыли предупредить об этом, и вот стоит он, как русский богатырь в голом поле, открыв рот, ничегошеньки не понимая. А уж когда разъяснили закавыку, так кучеряво выматерился, что вся цивилизованная Германия покрылась стыдливым румянцем, как непорочная Гретхен при виде обнаженного меча рыцаря.
— Ну, сучье племя, — ругался мой друг, когда мы уже катили по городским улицам. — Все, как не у людей. Разве так жить можно? Проще надо быть.
— Куда же проще, — рассмеялся я. — Живем, точно в пещерном веке. Вот зачем заставил «ангелов» отключить систему безопасности?
— А мне так удобно, — буркнул Сухой. — Без ремней и всех прочих хрендей.
— Почему?
— Возьмутся стрелять, а я весь в ремнях?
— Железная логика, — согласился. — Немец этого обстоятельства не предусмотрел.
— Ты о чем?
— Что БМВ будет танком ходить.
— Что нам во здравие, германцу капут, — находчиво ответил Василий и вернул меня к теме дня: — Значит, говоришь, оторвал три сотни?
— Да, — насторожился. — А что?
— Делится надо, — растопырил пальцы. — Чисто конкретно, братан.
— Шутишь?
— Шучу, да если бабки хорошие пойдут — пополам.
— Тогда все проиграю, — возмущенно подпрыгнул на сидении.
— А я тебе голову на жопу поменяю, — обнародовал приговор. — Дружба дружбой, а мы живем в обществе. — И спросил: — В каком мы обществе живем?
— В бандитском?
— В справедливом.
— В к-к-каком? — от удивления принялся заикаться.
— В обществе, где все делится по справедливости, — и, не обращая внимания на мои противоречивые чувства, развил мысль о том, что условия нашей сделки очень выгодны для меня. — Я могу и две трети прибыли взять, сообщил. — Но ведь не беру, а помогаю тебе найти себя же.
Я выматерился и потребовал, чтобы мой собеседник прекратил валять ваньку и делать вид, что для него копейки дороже дружбы. А тебя, сукин сын, надо держать в ежовых рукавицах, на это резонно заметил Василий. Почему держать в ежовых рукавицах? Так ты, разгильдяй, устроен, и поинтересовался: посетил ли я Илюшу Шепотинника с гуманитарной помощью?
— Не посетил, — признался, — еще.
— Почему?
— Был занят.
— Чем же?
— Не твое дело, fuck.
— Факай-не факай, а бабами ты был занят.
— И что — нельзя?
— А Илюша умирает голодной смертью, — и уточнил. — Быть может. — И выказал подозрение, что я уже промотал бабки Шепотинника на своих пиявочных баб.
— Илюха — это святое, — решил не спорить с неприятными и категорическими утверждениями, касающихся моих женщин. И предложил: — А давай делить прибыль на троих? Это будет справедливо, по-моему.
— А почему бы и нет, — покосился на меня друг детства. — Дружбанам всегда надо помогать.
— Золотые слова, — подвел итог нашей беседы и пообещал посетить семейство нашего болезненного товарища. — Тормозни-ка у Александра Сергеича, — попросил, когда наш БМВ медленно перемещался в механизированном потоке у памятника А.С. Пушкину, скорбно склонившему курчавую голову свою от осмысления, что Россия так и осталась чумазить на закраине просвещенной цивилизации.
— Зачем? — поморщился. — Свидание, что ли?
— За гриндарами я, — вылезал из машины.
— За чем?!
Я оставил вопрос без ответа — ударил дверью и, махнув рукой на прощание, смешался с летней выходной толпой.
Надо начинать новую жизнь, господа, — и начнем мы её с модной обувки, как того требует свежие ветры перемен.
Нырнув в арку, где висел рекламный щит магазина ХХI века, я прошел по переулочку, заставленному машинами. Переулочек был известен тем, что здесь по вечерам укрывались от нашей доблестной милиции шлюшечки Тверской. Своим героическим и страстным желанием доставить радость страждущим они напоминают мне красных передовиц первых лет пятилеток, с энтузиазмом перевозящих на тачках тонны грунта во славу сталинской индустриализации.
Нынче другие времена — и на потоке индустриализация сексуальных утех. Выбирай — не хочу. И кого хочешь, и куда хочешь и как хочешь. Как говорится, капитализм — на марше. Теперь купить можно все: тело, колбасу, книгу, водку, душу, дом с кипарисом, веру, оружие, наркотики, обувь…
И не ревматические ботинки за 16 руб. 75 коп., от вида которого не хотелось жить никогда. Помню, были такие у меня в счастливом отрочестве. Месяц я пытался их разбить, футболя все, что попадалось под ноги, — разбил только через год. То есть к любым башмакам я отношусь с равнодушием, близким к чувству ненависти. Ношу их до безобразного состояния, пока не ощущаю голой пяткой горячий асфальт или холодные айсберги осенних луж.
Но когда замечание делает любимая, тут выбирать не приходиться. И поэтому в модный бутик, где роком громыхает динамик, захожу с легким сердцем. И что же вижу? На стеклянных стеллажах обнаруживается обувка, которую можно встретить только на демонстрационных прилавках Парижа, Мадрида, Токио и Нью-Йорка. Не подозревал, что обычные носильные вещицы могут быть превращены в произведение искусства.
С дурным предчувствием приблизился к оранжевым мощным ботинкам, похожим на башмаки клоуна. Бирочка с ценой утверждала, что гаерский предмет тянет на 100 у.е. [2]
Ё`, сказал я себе, вспоминая славные советские 16 рублей 75 копеек. Ну и цены у вас, девчонки, обратился к продавщицам с модельными фигурками и таким же личиками. Зато вещь, ответили они, тупя вздор на мои кроссовочки. Я понял, что теряю последнюю свою мужскую привлекательность, и, указав на клоунские ботинки, спросил:
— Это гриндара?
— Это гриндара.
— Беру, — и взял башмак в руки. — А почему такой тяжелый? — удивился.
— А в носочке свинцовая бита, — улыбнулись мне.
— Свинцовая бита?
— Да.
— Зачем?
— Модно, стильно, надежно, — последовал рекламный ответ. — Берем?
Надо ли говорить, что из бутика я вывалился в новых шузах цвета каракумских песков во времена засухи. Этот цвет мне был хорошо знаком по армейским, напомню, будням, когда мы с псом Алым носились по барханам в поисках вражеских лазутчиков.
Конечно, цвет ночи более подходит к нашим серым сырым европейским будням, да я решил идти до логического конца. Как правило, миллионеры люди оригинальные и чудные. Надеюсь, в этих боевых башмаках (свинец удобен в любых драках) я сумею преодолеть все препятствия к заветному окошку, где победителю выдается миллионный брикет цвета весенней лужайки, где гуляет солнечный ветер счастья.
Я усмехнулся: красный слог — враг твой, Слава. Будь реален, как бегущий в никуда, сапфировый ж/д рельс и тогда, быть может, фарт улыбнется тебе, тушинский мечтатель.
Перемещаясь по любимому городу в гаерских башмаках, чувствовал, что вместе с ними я приобрел некое преимущество перед публикой, меня окружающей. Трудно сказать, какое это было преимущество, подозреваю, самое примитивное. В случае необходимости, я мог пнуть ботинками любого гражданина, и ему было бы больно, а мне нет. Правда, желающих получить награду что-то не находилось — от меня шарахались, как от прокаженного. Видимо, мой модный видок вызывал правильные чувства о моей стойкой самобытности и яркости нрава.
У театра имени К.С. Станиславского, закрытого на летний сезон, но открытого для жаждущих набить брюхо театральными тефтелями и тяпнуть грамм двести дурковой водочки, я приметил такую жизненную картинку: трое моложавых, но спившихся рокеров в рваных грязных куртках из кожи мамонта маялись от общей неустроенности и крепкого личного похмелья. Один из них норовил зайти в элитный ресторанчик при театре, чтобы, видимо, поправить здоровье, его же друзья сиплыми голосами предупреждали его:
— Ты куда, придурок? Там, нас уже били?!
Я добродушно посмеялся, проходя мимо: не знак ли это мне, новоявленному игроку на преющем, с колдобинами поле жизни? И как часто случается, отвлекся от этой здравой мысли, хотя последующие события, где я частенько балансировал на гране между жизнью и смертью, не раз возвращали меня к этому светлому летнему деньку, когда я был легок, свободен и беспечен.
Будущее мне казалось по цвету таким, как небо над головой безоблачным. И даже праздничный гам, толчея и гарь главной столичной улицы не могли сбить меня с пружинистого шага человека, уверенно прущего в новый мир.
Я шел и был уверен в себя, как никогда. Хорошо, что мы не знаем своего будущего. Это дает нам веру в бессмертие. А когда человек верит в собственную вечную жизнь, то готов на любое безрассудство, переходящее в клинический случай буйного помешательства.
II
Посещать больных никто не любит. Правда, многие делают вид, что им это очень даже приятно — покупать разные плодовые соки, крупных копченых кур, обливные пряники, наливные яблоки, а после переть на край земли, чтобы быть облаянным нянечкой или медсестрой, которым нет дела до чужих душевных мук. Родной человек, лежащий в многоместной палате, где гуляют запахи общего отхожего места и дешевой общественной пищей, встречает сырым лицом, перекошенным от вынужденной улыбки счастья, мол, как я рад вас, дорогие мои, видеть, чтобы провалиться вам со своей скверной курой, витаминизированным фуражом и фальшивыми соболезнованиями.
Я беру типичный пример вынужденной благотворительности, когда все находятся в полном умственном здравии и понимают, что надо жить по законам общества. А как быть, если тот, кого ты навещаешь, хвор на голову — и крепко хвор.
В свое время Илюша Шепотинник лежал в знаменитой психлечебнице имени Кащенко, и мы с Васей его посещали, своего приятеля детства, разумеется. Надо ли говорить, что более печального зрелища придумать трудно. И понять невозможно, зачем в одном месте собирать несколько сот дурачков? Аура в больнице была такая свинцовая, что я после неделю ходил, будто придавленный невидимой тяжелой болванкой. Тогда я окончательно убедился, что человеческая психика самая хрупкая, как ракушки на морском побережье, по которым бродят неосторожные отдыхающие. Почему человек разумный превращается в плодово-овощное пюре? Подозреваю, это никому неведомо, хотя медицина веками ломает голову над этой проблемой.
Впрочем, не буду гамаюничать по этому поводу, поскольку глубокий дилетант в этом врачебном вопросе. Скажу лишь одно: если Бог хочет кого наказать, то лишает прежде всего разума.
Вот только за что Творец проделал это с Илюшей? Нет ответа. И вид у нашего выросшего дружка такой, что ходить вместе с ним в присутственные места весьма проблематично. Детство скрывало его болезнь — теперь это тридцатилетний оболтай с младореформаторским, то есть идиотическим, выражением на лице, искривленном пожизненной судорогой. Глаза запали в пазы глазниц и похожи на ртутные бегающие шарики. Взгляд бессмыслен, как у деревянной куклы. На безвольном подбородке прорастает неприятная щетина. Губы крупны и мокры. Шмыгающий нос. Бессвязная речь. Движения ломки. Кому такой красавчик понравится? Первая мысль при встрече: как бы этот психопат не трахнул булыжником по темечку. Вторая — убраться бы от него подобру-поздорову. Третья: рожает же земля российская таких уродов. И так далее. О каком человеколюбии может идти речь? А ты вот приласкай страшилу, прижми к груди, облобызай в слюнявые его уста, накорми от пуза, да поговори по душам. Насчет последнего проблемы, а все остальное вполне возможно. Однако надо признать, что даже я слаб к подобной вселенской гуманности. Может, поэтому не торопился навестить друга детства, перебравшего в ближнее Подмосковье — Люберцы.
Я помог семье Шепотинник с переездом в частный домик по улице Ф. М. Достоевского, который, утверждают, тоже болел головой — страдал эпилепсией. Лидия, старшая сестра Илюши, решила, что её больному братцу лучше и спокойнее будет жить в собственном дворике, и обменяла тушинскую квартирку на пригород. Я дивился Лидии и её мужественному жизнелюбию. Сколько себя помню, она занималась только Илюшей — и делала это самоотверженно, с неким отречением. Естественно, личная жизнь её не сложилась, да и не пыталась она эту жизнь обустроить. Хотя была мила, весела, конопата и без лишних иллюзий по поводу своего будущего.
В наши семнадцать лет у нас даже случился беглый перетрах, когда мы весной сдали Илюшу в дом печали для профилактического лечения. Старшие Шепотинники, тихие старички с вечно виноватыми улыбками, к тому времени убыли в мир иной, и Лидия взяла на себя все заботы по дому. Поскольку росли мы вместе, то отношения наши были скорее семейные, и я принимал сестру Ильи, как члена большого дворового сообщества. Кроме братских, я не испытывал никаких иных чувств. Да, и какой может быть амур после визита такого веселенького заведения, как лечебница для умалишенных? Но мы вернулись в Тушино, и Лидия пригласила меня поужинать. Тогда мы вовсю изображали взрослых, и на столе появилась бутылка водки. Молодая хозяйка переоделась в ситцевое платьице, из коего выросла, и принялась хозяйничать у плиты — жарила яичницу с салом. И я, сидящий за столом, вдруг обратил внимание на её выносливые ноги и сформировавшуюся тугую попу. Я протянул руку и пощупал их с любопытством:
— Лидка! А ты ничего, — сообщил таким тоном, будто говорил о добротном пальто.
— Прекрати, — шлепнула меня по рукам и рассмеялась.
— Ну, правда, Лидок, ты красивая.
— Ешь, горе мое, — поставила на стол сковороду с шумной глазуньей. Потом аккуратно разлила по стопочкам водку. — Выпьем за нас, чтобы жилось нам сладко, как в сказке.
— За нас, — повторил я, — и нашу сказку.
Водка сняла вместе с одеждами последние помехи, и через час мы оказались в постели. Опыта сексуальных утех у меня было мало, да природа оказалась толковой, и делала за нас нашу же работу. Помимо этого долгие просмотры порно сыграли свою положительную роль. И случилось то, что и должно было случится: после бестолкового елозания по упругому, вибрирующему стану с плотными грушевидными грудями, я, наконец, проник в святая святых девичьей чести, словно упористый искатель приключений в пещерку с несметными богатствами.
Мне кажется, я испытывал такие же чувства восхищения, как и путешественник, бродящий меж алмазных горок и сундуков, набитыми золотыми дукатами.
«Хождение» по пещерке продолжалось недолго — неожиданно случился конвульсивный вулканический выборос, и я оказался завален искрящимися алмазами и золотым дождем. Мой первый вопрос, после того, как вернулся в серую реальность, был странен:
— А ты не девочка, что ли?
— Я мальчик, — засмеялась Лидия. — А в чем дело?
— Интересно, кто первый?
— Догадайся сам.
— Васька, что ли?
— Кто ж еще, — была спокойна, точно обсуждалось упражнение по геометрии о равнобедренных треугольниках.
Ощутив себя обойденным на крутом повороте, спросил с обидой, чем же он хорош, наш общий дружок? Он сильный, последовал безмятежный ответ. А я какой, удивился. А ты славный, Славчик-мальчик, поцеловала в щеку и поинтересовалась: хочу её ещё или поспим? Я пожал плечами и отправился снова искать между женскими напряженными ногами сказочные сокровища.
Мы сохранили добрые отношения, похожие на родственные, и я всячески старался помогать Лидии в её заботах по дому и уходу за Илюшей. Ей было тяжело, поскольку болезнь брата прогрессировала из года в год, и он окончательно превратился в вышеупомянутую малоприятную фигуру, для которой городская квартирка превратилась в тюремную камеру.
— Пусть Илья поживет на природе, — сказала Лидия, однажды найдя меня по телефону. — Поможешь с переездом?
Я беру типичный пример вынужденной благотворительности, когда все находятся в полном умственном здравии и понимают, что надо жить по законам общества. А как быть, если тот, кого ты навещаешь, хвор на голову — и крепко хвор.
В свое время Илюша Шепотинник лежал в знаменитой психлечебнице имени Кащенко, и мы с Васей его посещали, своего приятеля детства, разумеется. Надо ли говорить, что более печального зрелища придумать трудно. И понять невозможно, зачем в одном месте собирать несколько сот дурачков? Аура в больнице была такая свинцовая, что я после неделю ходил, будто придавленный невидимой тяжелой болванкой. Тогда я окончательно убедился, что человеческая психика самая хрупкая, как ракушки на морском побережье, по которым бродят неосторожные отдыхающие. Почему человек разумный превращается в плодово-овощное пюре? Подозреваю, это никому неведомо, хотя медицина веками ломает голову над этой проблемой.
Впрочем, не буду гамаюничать по этому поводу, поскольку глубокий дилетант в этом врачебном вопросе. Скажу лишь одно: если Бог хочет кого наказать, то лишает прежде всего разума.
Вот только за что Творец проделал это с Илюшей? Нет ответа. И вид у нашего выросшего дружка такой, что ходить вместе с ним в присутственные места весьма проблематично. Детство скрывало его болезнь — теперь это тридцатилетний оболтай с младореформаторским, то есть идиотическим, выражением на лице, искривленном пожизненной судорогой. Глаза запали в пазы глазниц и похожи на ртутные бегающие шарики. Взгляд бессмыслен, как у деревянной куклы. На безвольном подбородке прорастает неприятная щетина. Губы крупны и мокры. Шмыгающий нос. Бессвязная речь. Движения ломки. Кому такой красавчик понравится? Первая мысль при встрече: как бы этот психопат не трахнул булыжником по темечку. Вторая — убраться бы от него подобру-поздорову. Третья: рожает же земля российская таких уродов. И так далее. О каком человеколюбии может идти речь? А ты вот приласкай страшилу, прижми к груди, облобызай в слюнявые его уста, накорми от пуза, да поговори по душам. Насчет последнего проблемы, а все остальное вполне возможно. Однако надо признать, что даже я слаб к подобной вселенской гуманности. Может, поэтому не торопился навестить друга детства, перебравшего в ближнее Подмосковье — Люберцы.
Я помог семье Шепотинник с переездом в частный домик по улице Ф. М. Достоевского, который, утверждают, тоже болел головой — страдал эпилепсией. Лидия, старшая сестра Илюши, решила, что её больному братцу лучше и спокойнее будет жить в собственном дворике, и обменяла тушинскую квартирку на пригород. Я дивился Лидии и её мужественному жизнелюбию. Сколько себя помню, она занималась только Илюшей — и делала это самоотверженно, с неким отречением. Естественно, личная жизнь её не сложилась, да и не пыталась она эту жизнь обустроить. Хотя была мила, весела, конопата и без лишних иллюзий по поводу своего будущего.
В наши семнадцать лет у нас даже случился беглый перетрах, когда мы весной сдали Илюшу в дом печали для профилактического лечения. Старшие Шепотинники, тихие старички с вечно виноватыми улыбками, к тому времени убыли в мир иной, и Лидия взяла на себя все заботы по дому. Поскольку росли мы вместе, то отношения наши были скорее семейные, и я принимал сестру Ильи, как члена большого дворового сообщества. Кроме братских, я не испытывал никаких иных чувств. Да, и какой может быть амур после визита такого веселенького заведения, как лечебница для умалишенных? Но мы вернулись в Тушино, и Лидия пригласила меня поужинать. Тогда мы вовсю изображали взрослых, и на столе появилась бутылка водки. Молодая хозяйка переоделась в ситцевое платьице, из коего выросла, и принялась хозяйничать у плиты — жарила яичницу с салом. И я, сидящий за столом, вдруг обратил внимание на её выносливые ноги и сформировавшуюся тугую попу. Я протянул руку и пощупал их с любопытством:
— Лидка! А ты ничего, — сообщил таким тоном, будто говорил о добротном пальто.
— Прекрати, — шлепнула меня по рукам и рассмеялась.
— Ну, правда, Лидок, ты красивая.
— Ешь, горе мое, — поставила на стол сковороду с шумной глазуньей. Потом аккуратно разлила по стопочкам водку. — Выпьем за нас, чтобы жилось нам сладко, как в сказке.
— За нас, — повторил я, — и нашу сказку.
Водка сняла вместе с одеждами последние помехи, и через час мы оказались в постели. Опыта сексуальных утех у меня было мало, да природа оказалась толковой, и делала за нас нашу же работу. Помимо этого долгие просмотры порно сыграли свою положительную роль. И случилось то, что и должно было случится: после бестолкового елозания по упругому, вибрирующему стану с плотными грушевидными грудями, я, наконец, проник в святая святых девичьей чести, словно упористый искатель приключений в пещерку с несметными богатствами.
Мне кажется, я испытывал такие же чувства восхищения, как и путешественник, бродящий меж алмазных горок и сундуков, набитыми золотыми дукатами.
«Хождение» по пещерке продолжалось недолго — неожиданно случился конвульсивный вулканический выборос, и я оказался завален искрящимися алмазами и золотым дождем. Мой первый вопрос, после того, как вернулся в серую реальность, был странен:
— А ты не девочка, что ли?
— Я мальчик, — засмеялась Лидия. — А в чем дело?
— Интересно, кто первый?
— Догадайся сам.
— Васька, что ли?
— Кто ж еще, — была спокойна, точно обсуждалось упражнение по геометрии о равнобедренных треугольниках.
Ощутив себя обойденным на крутом повороте, спросил с обидой, чем же он хорош, наш общий дружок? Он сильный, последовал безмятежный ответ. А я какой, удивился. А ты славный, Славчик-мальчик, поцеловала в щеку и поинтересовалась: хочу её ещё или поспим? Я пожал плечами и отправился снова искать между женскими напряженными ногами сказочные сокровища.
Мы сохранили добрые отношения, похожие на родственные, и я всячески старался помогать Лидии в её заботах по дому и уходу за Илюшей. Ей было тяжело, поскольку болезнь брата прогрессировала из года в год, и он окончательно превратился в вышеупомянутую малоприятную фигуру, для которой городская квартирка превратилась в тюремную камеру.
— Пусть Илья поживет на природе, — сказала Лидия, однажды найдя меня по телефону. — Поможешь с переездом?