Вайнеры Братья. Евангелие палача

Крутованов зажмурился, провел рукой по волосам, которые и без того лежали один к одному, встал и сказал: -- Ну что ж, как говорили латиняне -- лэкзитус акте пробат". Результат, надеюсь, оправдает мои действия. Вот он, мой первый учитель легкодоступной интеллигентности. Колумб, туманно возвещающий бесценные сокровища мысли в еще не изданном в те времена словаре иностранных слов. Он повернулся к Миньке и приказал: -- Садитесь, майор Рюмин, за стол, соберитесь с мыслями и напишите ясную сопроводительную. Без всяких рассуждении -- одни факты. А сам снял трубку лвертушки" и набрал четыре цифры: -- Георгий Максимилианович, добрый день... Да-да, это я, Сержик... Господи, спаси и помилуй! Сержик! Нежное детское, ласковое имя Сержик! Товарищ заместитель министра государственной безопасности СССР генерал-лейтенант Сержик! Едрить твою мать! Где же, на каких высотах обитает его державный свояк, коли этот всесильней ледяной людоед -- только лСержик"? А может, универсальность власти беззакония и состоит в том, что Маленков звонит Великому Пахану и трясущимся каждый раз голосом представляется: лЭто вас, Иосиф Виссарионович, Жорик беспокоит... "? -- Георгий Максимилианович, у меня к вам исключительной важности вопрос... Очень серьезно... Во всяком случае, я бы хотел, чтобы вы были в курсе дела и оценили сами... Хорошо... Большое спасибо... Слушаюсь, через час... Минька, закусив кончик языка, трудолюбиво строчил сопроводиловку. Как всякое низкоорганизованное существо, он не мог планировать свою деятельность, но и прошлые события не терза- ли его долго. Оторвался от бумаги и спросил: -- Писать, что Виктор Семеныч... -- Не надо! Ч отрезал Крутованов, подошел к нему, через плечо Миньки прочитал написанное и сказал: -- Достаточно. Рас- пишитесь и поставьте дату. Взял у него лист, помахал им в воздухе, дожидаясь, пока просохнут чернила, и весело сказал: -Когда вы, Рюмин, доживете до старости и выйдете ни заслуженную пенсию, вы сможете обессмертить свое имя мемуарами... Минька угодливо и непонимающе захихикал, и я подумал, что жизнь его сейчас копейки не стоит. И моя -- за компанию. Крутованов вложил сопроводиловку в дело, спрятал папку н портфель и посоветовал: ЧЧ Назовите свои воспоминания лЗаписки мудика"... -Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант! -- четко отрапортовал Минька, твердо усвоивший за годы службы: коли началь- ство с тобой шутит -- значит, поощряет. А Крутованов, будто читая мои мысли, подумал вслух: -- Пожалуй, вам. Рюмин, здесь оставаться сейчас не нужно. Возьму-ка я вас с собой -- для пущей убедительности. У вас вид очень искреннего человека. Вы ведь не сможете обмануть партию? -- Да я!.. Да мы!.. -- забулькал Минька. -- Сколько сердце бьется, я готов уничтожать!.. Врагов нашей Родины... вредителей этих... Ну, пархитосов проклятых, без роду без племени... -- Почему же лбез роду без племени"? -- удивился Крутованов. -- Роду они Израилева, а племени -- Иудина... -- Вот именно Ч- иудина! Точно так, товарищ заместитель министра! Ч оживился Минька от такого наступившего с руководством взаимопонимания; окреп фанерной глоткой, заблестел стеклянным глазом, хлынула злая кровь в кирпичное сердце. Крутованов вынул из стенного шкафа светлое пальто лпальмерстон", широкополую шляпу, бросил: -- Все, поехали... Вас, Хваткин, я вызову, будьте на месте... Все вместе мы вышли из кабинета, и, глядя вслед уходящим по коридору -- легкой, стремительной поступью, с прижатым к животу портфелем Крутованову и суетливой припрыжкой неуклюжего Миньке Рюмину, -- я с тоской думал о том, что дело только начинается, оно только что стало разворачиваться по-настоящему и как закончится -- еще неизвестно, и завидовал животной беззаботности Миньки, не догадывающегося о том, что он уже больше не вернется, если Крутованов не договорится со свояком. И еще я думал о том, почему Крутованов взял к свояку не меня, а Миньку. С одной стороны, я был этим очень обрадован, с другой стороны -насторожен и несколько обижен. Объяснил себе так: Минька уже больше часа считается под дисциплинарным арестом по приказу министра, а уголовное дело должен был сдать. Неизвестно, дал ли Абакумов какие-то указания начальнику Особой инспекции или отложил вопрос до вечера, но при всех условиях Минька не выполнил приказа министра и мог быть в любой момент задержан в здании, направлен в подвал и распылен навсегда. Поэтому лучше, от греха, вывести его вместе с папкой уголовного дела из Конторы, подальше от цепких лап особистов. Тем более что если Маленков не захочет включаться в эту историю, то Миньке в Контору и возвращаться не нужно. Личная охрана Крутованова решит этот небольшой вопрос. Я так думал тогда. И был не совсем прав. Я еще не догадывался о глубине хитромудрости Крутованова. Меня Абакумов называл шахматистом. Он меня переоценивал: я играл в русские шашки. Настоящим шахматистом оказался Крутованов, он всегда считал на много ходов вперед... Тише, Хваткин! Не гони, почти приехали, скоро дом Актинии. Он здесь живет. Он живет здесь и при мне. Мы друзья и невидимые миру соавторы. Цезарь Соленый -- негр еврейской национальности. Литературный негр. А я -- красный плантатор, белый господин. Мне заказывают музыку, я объясняю Актинии, что нужно. Он пишет. Я подписываю и издаю. Деньги пополам. Плюс -- масса мелких льгот, возникающих для него от дружбы со мной. Мы оба довольны. Мы друзья. Вместе работаем, вместе отдыхаем. Почти забылось даже, что он мой старый законсервированный агент. Да и поручениями я его обременяю редко. А если случается, то они, поручения эти, совсем несложные, нетрудные, по-своему даже приятные. И выгодные. Он дружит с иностранцами. С самыми разными иностранцами: фирмачами, журналистами, переводчиками, мелкими дипломатами. И всех-то трудов его -- разговаривать с ними. Не выведывать, не выспрашивать, упаси Боже! Просто разговаривать. И пробалтываться время от времени Большое это дело -- вовремя проболтаться кое о чем. Актиния, маленький, никому не ведомый стукачок, затруханный сексотик, -- один из распределительных клапанов в очень длинном и извилистом канале, по которому наш народ получает абсолютно надежную, совершенно достоверную информацию, именуемую лклевета из-за бугра". Достаточно часто бывает, что Контора хочет сообщить славному нашему населению какую-то весть: ненадежно-лживую, соблазнительно-манкую, официально-зыбкую. Во всем мире для этого существуют газеты. Но у нас же народ особый, ни на кого не похожий. Пропечатай в газете -- не прочтут. Трудный народ, тяжелые люди. Приходится ухищряться. Перед Актинией ставится задача, и в течение одного-двух дней он пробалтывается шведскому атташе, испанскому посольскому секретаришке, бразильскому стрингеру, французскому лфирмачу", американскому профессору-слависту о важной новости. Его личный друг, ответственный работник ЦК и, несмотря на это, очень порядочный и очень интеллигентный человек, вы уж поверьте мне, там такие тоже есть, особенно из нового, молодого поколения; так вот, этот самый друг-партфункционер под большим секретом сообщил, что сокращение еврейской эмиграции происходит из-за болезненной реакции правых ортодоксальных партийных руководителей на нежелание еврейских эмигрантов ехать к себе, в Землю Обетованную, а драпающих из Вены по всему свету. Если бы, мол, с Западом было достигнуто соглашение о том, чтобы всех пархачей гнать прямо из Москвы этапом на их историческую родину, тогда бы, мол, все стало тип-топ. Подавляющее большинство всей этой иноземной шелупони -- душевных поверенных Актинии -- и думать не думают ни о евреях, ни о диссидентах, ни о Конторе, ни об эмиграции. Они озабочены сделать в Москве свои делишки, набить в мошну побольше зеленых и отвалить отсюда навсегда, как из пропащей колонии. Но кто-то один всегда поделится со знакомым журналистом из корпуса инкоров. Тот мигом телетайпит к себе сообщение: л... из неофициальных источников, вызывающих доверие... " Назавтра оно выходит в газете, а еще через день эту чепуху уже передает лГолос Америки" в обзоре лАмериканская печать о Советском Союзе". Вот и порядок! Нас ведь интересуют только те два-три миллиона закамуристых обормотов, которые еженощно, как подпольщики, выходят в эфир: услышать из-за бугра родной клеветнический голос, смакующий некоторые наши трудности и еще не изжитые отдельные недостатки. Эти несчастные радиослухачи, недовольные почемуто правдивой и прогрессивной информацией советской печати, не обращают внимания на то, что западные передачи -- это оживленный разговор глухого с немыми. И немые, услышав рассказ глухого, который он прочел по шпаргалке Актинии, с воодушевлением начинают пересказывать друг другу лСлышали? Это ведь лГолос" передал! Это Би-би-си сказало! Они-то уж знают! Они-то врать не станут!.. " Конечно, не стануг. Они ребята честные. У них врать стыдным счтается. А у нас это не стыдно. И никогда не было стыдным. Тысячу лет врем обвыкли, полюбилось. Врем всегда, везде, всем. Себе, другим, друг другу. Наше всегдашнее вранье -проекция иной, непрожитой нами жизни. Стой, вот, кажется, и прибыли. Неведомый город. Вообще-то считается, что это Москва, а на самом деле тоже вранье. Странный город, в котором, кроме Актинии, никто не живет. Невиданные адреса: площадь Хо Ши Мина, проспект 60-летия Октябрьской революции, улица Саляма Адиля, проезд Витторио Кодовилья. Ни один москвич не ответит, где находится этот некрополь, никто не знает, кем он населен. Наверное, здесь живут одни Актинии. И мой Актиния. Который радостно щерился в дверях, ручками жирными взмахивал, в дом гостеприимно приглашал: -- Какие люди нас почтили! Кого я вижу! -- И внутрь квартиры орал: -- Нет, вы только гляньте, кто к нам приехал! -- И вопил, и пел по-цыгански: -- Павел Хваткин к нам приехал, наш Пашуня дорогой!.. Полумрак в комнатах, полно людишек, алкогольно-табачный смрад, народ на кучки разбился, все врут что-то корыстное, идет тусовка полным ходом. Наглый гостевой дизайн: всякой твари по паре, и все пары нечистые. Архимандрит отец Александр и хлыщеватый директор продовольственного магазина; знаменитый валютчик Фима Какашка и нераскаявшийся постукивающий диссидент; широко известный нелегал, популярнейший в Москве шпионский резидент Ликтор Вуи и кавказский красавец артист в курчавом парике, похожем на маньчжурскую папаху. Икебана из мудаков и жуликов. Девчушки-блядушки, изображающие молодых актрис и начинающих поэтесс, танцуют с иностранцами, ритмично трясут под скупыми платьишками тугими марокасами, жмут истово вялую зарубежную плоть наливным выменьком. А те, апатичное мудачье, озираются по сторонам, щурятся довольные -- о-о, бьютифул! О-о, вери гуд! О, мы совсем не так представляли себе неофициальную жизнь России... Конечно, дорогие друзья, вы все неправильно представляли! У нас здесь красиво и весело! И живем мы открыто, с распахнутой душой! И телки наши сисястые -- считай, почти задаром! И где в вашем убогом мире электронно-синтетического ширпотреба увидишь столько настоящего антиквариата, подлинной нашей русско-народной старины! Глянь кругом: и гжельская посуда, и жостовские подносы, и палехские доски, и хохломские цветные деревяшки, и мелкая чугунная каслинская пластика, и ростовская финифть, и валдайский колокольчик вызванивает старинной вязью лкого люблю, того дарю", и фарфор кузнецовский да корниловский, и яйцо Фабержс, оторванное у него в Пасху, золотом- эмалью дымится... Полный шандец, абсолютный вандерфул! Красивая жизнь у нашего народа, сытая и радостная, можно сказать. И мне навстречу всплыла откуда-то из квартирных глубин распухшей утопленницей Тамара Кувалда -- возлюбленная супруга Актинии, нежнолюбимая, родненькая, почти единоутробная. А шлюхи его не в счет, шлюхи -- вместилище избыточной энергии бушующей предстательной железы. В семье главное -- род- ство душ, и оно у них полное, на грани взаимовоплощения. Я обожаю слушать ее леденящие душу рассказы о совместном счастье с Актинией. -- Павлик, родной, почему ты один? А где Мариночка? Мы дружим нашими сумасшедшими домами. Мне захотелось сказать ей пару теплых, но вдруг почувствовал, что корень языка тонет в подступившей рвоте. Вздохнул судорожно, икнул, сказал ей сурово: лЯ не Павлик, я кит-блювал", отпихнул ее и рванулся в сортир, и, опережая меня, прямо с дверей ударила в голубой унитаз плотная струя блевотины, и долго еще я, как потухший Везувий, бурлил лавой непрогоревшей выпивки и непереваренной закуски над бирюзовыми водами озера Титикака. Потом рыготина иссякла, унеся из меня килограмма четыре дефицитных недоиспользованных продуктов и дорогостоящей выпивки, а также большую часть желудка, тонкого кишечника и -- серозную фасолину. В груди стало спокойно и просторно. И на душе полегче. Не веря себе, я стоял в сортире, прислушиваясь к своему ливеру, боясь поверить, что Верхний Командир снова дал увольнительную. Ощущение простора в груди, нестесненности вздоха было так прекрасно, что я не хотел шевелиться, мысль покинуть сортир была мне отвратительна, я решил здесь поселиться навсегда. А что? Чем плохо? Замечательный сортир, зеркало жизни миленьких советских парвенюшек: цветной кафель, идиллически голубая ваза пипикаки, на полочке -- том Достоевского и аптечная бандеролька лСенейды". Пароль всех наших хомо новус -- в сортире лБесы" и патентованный индийский дристос. Безобразие какое! В стране продуктов не хватает, а они без слабительного просраться не могут! Хлопнул в гневе дверью, покинул с возмущением сортир, поскольку догадался, что примирить меня с этим уродливым не- совершенным миром может сейчас только крепкая выпивка. А в коридоре меня дожидалась Кувалда с взволнованным лицом, на котором виднелись следы былой красоты. Я ее трахал лет двадцать назад, и тогда на ее лице были заметны следы недавней былой красоты. Она, наверное, прямо родилась со следами былой красоты. Теперь у нес вместо былой красоты климакс: шум ее приливов гудел у меня в ушах, океанская волна гормонов несла похотливое тело Кувалды мне навстречу. -- Подруга! -- заорал я. -- В задницу! Ни слова! Летом поговорим! Срочно надо выпить!.. -- и умчался, обескуражив верную подругу моего лучшего друга, бывшую свою любимую девушку со следами былой красоты. Не сердись, Кувалда, я себя так плохо чувствую и времени у меня осталось так мало, что его просто не может хватить на разговоры со всеми бывшими любимыми девушками, незабываемыми спутницами. Она слабо вякнула вслед: -- Там американские корреспонденты пришли, я тебя хотела представить... На столе было полно прекрасной трофейной выпивки. Актиния мастер вынимать из этих отвратительных зарубежных скаред подарки. Виски, джин, кампари, тоник, баночное пиво -- тут было над чем потрудиться, и я, не теряя ни секунды, сразу же, как кашалот, заглотал два больших стакана джина со швепсом. И вместе с дыханием открылся слух; до этого они суетились передо мной, махали лапками и ножками сучили, будто в немом кино. А сейчас пришел звук. Отец Александр рассказывал озабоченно, что знакомый ему иерей изучил карате и перед Масленицей изувечил нескольких комсомольцев-атеистов, которые пришли в храм хулиганить в пьяном виде. А теперь попа-каратиста извергают из сана как священника-убийцу... Постукивающий диссидент поведывал девулькам-шлюхам нечто антисоветское, неслыханно революционное. У него наверняка есть от КГБ справка, разрешающая ему с 17 до 23 часов говорить что угодно. Всенародно любимый шпион, глубоко законспирированный нелегал рассказывал артисту в парике-папахе, как ему удалось сорвать провокацию империализма, опубликовав на Западе искаженные мемуары Светланы Аллилуевой. А артист не слушал, ерзал от нетерпения, томился сокровенным вопросом бытия, расспрашивал осторожно -- как бы через шпиона подсосаться к таможне, перевезти надо кое-чего из вещичек. Хлыщеватый директор гастронома прислушался краем уха к ним, махнул рукой: -- Подумаешь, проблема! Говна-пирога! Позвони завтра, я тебе дам концы... Актиния поил американцев самогонкой, убеждал-расхваливал, доказывал, что лдомашний сахарный виски" и есть любимейшая выпивка нашего народа. Те слизывали сивуху с края стакана, чокались, цокали языками. Я забалдел маленько, очень приятно, не заметил, как Актиния подкатился ко мне с наемниками продажной желтой прессы: Ч-... вы известный политический писатель, профессор права... Гадина Актиния, и тут покоя нет. Пропадите вы все пропадом. У старшего американца в лице была величавая степенность грамотного осла. Он все время тщательно протирал стекла очков, а я ждал, когда он пронзительно заревет ли-а-а! и-а-а! " с техасским акцентом. А у второго вообще никакого лица не было: так, набросок, торопливый подмалевок личности. -- Вы бы не могли сказать, что думают н России об Америке? -- спросил старший ишак. Я нахмурился, задумался глубоко, вопрос-то непростой, ответственный, хлобыстнул еще стаканяру закордонной выпивки, медленно изрек: -- Проблема имеет предысторию... Дело в том, что однажды Америка России подарила пароход... Оба тесно посунулись ко мне, младший -- с недостоверной головой, будто восстановленной антропологами по ископаемым остаткам черепа -выхватил из кармана блокнотик, вечное перо: -- Сорри... Очен интересно... Разрешите, я буду писать? -- Обязательно... Потом перечитаете, и все станет ясно... Итак -- пароход. Но у этого парохода были огромные колеса, да-да, совершенно огромные колеса... И при всем том -- что возмутительно! -- ужасно тихий ход... Значит, суммируем: огромные колеса и ужасно тихий ход. -- Вы говорите о поставках по ленд-лизу? -- уточнил очкастый ишак -- В какой-то мере, хотя эта история началась задолго до войны, в которой мы вынесли основные тяготы борьбы с фашизмом. Сейчас уже многие американцы, оболваненные пропагандой, забыли об этом пароходе, а у нас помнят, у нас никто не забыт, ничто не забыто. Церемонии дарения был даже посвящен фильм, кажется, он назывался лВолга-Волга"... Актиния, открыв рот, оцепенело слушал мои откровения, его острый профиль обделавшегося Мефистофеля от растерянности сразу округлился и поглупел. Он ничего не понимал, да и неудивительно: он же не видел Истопника из третьей эксплуатационной котельной Ада, он не породнялся с Магнустом, и это не он выблевал сейчас в сортире серозную фасолину со стальными створками по имени Тумор. А молодой, тот, что без лица, мне радостно подъелдыкнул: -- Да-да, знаю, Волга -- это как у нас Миссисипи... -- Правильно, Волга, как Миссисипи, а Волга-Волга -это как Миссисипи и Миссури. -- Господин профессор Хваткин шутит, -неуверенно хихик-нул Актиния, но я грозно зыркнул на него: -- Какие шутки?! Все могло бы пойти по-другому, если бы не безответственный поступок одного руководящего американца... Ч- Какой именно поступок? Как имя американца? -подступили дружно наймиты бульварной прессы. -- Имя его я пока, по вполне понятным соображениям, назвать не могу. Но поступок он совершил ужасный. Этот американец, этот американец засунул в жопу палец... -- Иа-а! Иа-а! -заревел газетный мул. -- Что? Я не понял! Что сделал этот американец? -надрывался его друг. Актиния от ужаса закрыл глаза и рукой подманивал одну из своих боевых шлюшек, чтобы она отвлекла меня от этих акул с Флит-стрит. -- Что -- лчто"? Ведь вынул он оттуда говна четыре пуда! Актиния позорно бежал, а вместо него подплыла ко мне пухлая телочка, игривая и нежная, как ямочка на попке. Повела медленно янтарным козьим глазом, сказала лениво: -Чего ты с этими дурнями разговариваешь, они же шуток не понимают. Пойдем лучше... А озадаченные корреспонденты не отпускали, за рукав придерживали, нервно спрашивали: -- То, что вы сказали, есть иносказание, намек? -Конечно, ребята, намек. Аллюзия! Аллюзия диссидентов в иллюзиях детанта. Ладно, парни, хватит умничать, давайте царапнем по стаканчику, от мудрых разговоров в глотке сушь! Они охотно накапали себе по наперстку, вполне достаточно, чтобы соринку из глаза вымыть. И я в стаканчик толстенький плеснул и телушке своей мясной не забыл, фужер набуровил. Очень стоящий человечек, шкуренция эта. -- Зовут-то тебя как, птичка? -- Птичка! -- весело засмеялась розовая шкварка. Села рядом в кресло, ногу на ногу положила: толстенькие, гладкие, мечта поэта Мастурбаки. Ах, какая девочка-симпа! Просто хрустящая свежая булочка, этакий французский круассан. Меж тем парнокопытный продажный писака не унимался: -- Вы упомянули в разговоре о диссидентах... Я хотел спро- сить: что вы думаете о перспективах диссидентского движения в вашей стране? -- А у нас нет никакого диссидентского движения. Мы -- целиком диссидентская держава, страна сплошного инакомыслия. Ни один человек не говорит того, что думает... Девчушка-блядушка на всякий случай отодвинулась от меня чуть дальше, но я крепко взял ее за упругую мясную ляжку. Люблю такие тонкие мягкие ляжки. -Спокойно, Птичка, не дергайся, в городе красные, -- и повернулся к заокеанскому буцефалу: -- В той или иной мере у нас все диссиденты. Следствие огромных личных и общественных свобод. Кто сидел дважды -диссидент, кто сидел один раз -- моносидент, кому в лагерях срок довесили, тот пересидент, а кого пора сажать -- тот еще недосидент. Вон, например, в углу сидит знаменитый диссидент тот, что виски с кислой капустой трескает. Это очень независимый человек, он, как киплинговский кот, -- ходит сам под себя. Птичка-шкварка захохотала и снова подвинулась ко мне, а я засунул ей руку под юбку, стал гладить лилейную кожицу и подумал, что в мою молодость у баб не бывало такого тела. Оно у них было рыхлее, крахмалистое. На картошке росли, макароны серые ели. Сейчас лопают фрукты, зелень, мясо... А мой буриданов мерин с невиданным упорством узнавал у меня о границах вмешательства партии и Кэй Джи Би в художественное творчество. -- Партия не вмешивается в работу творца. Она его только призывает, вдохновляет и ведет за собой. Что касается Кэй Джи Би, то за всю жизнь я с ними никогда не сталкивался и знаю лишь, что в народе это ведомство любовно называют Комити оф Гуд Бойз, что по-русски звучит приблизительно так: Комитет Горячих Доброхотов, или Главных Добролеев, и целым рядом других схожих эвфемизмов... Ч Мне было очень интересно побеседовать с вами, Ч- вежливо пошевелил он долгими ушами и задумчиво спросил: -- Интересно, эта квартира мониторируется? -- Кому вы все нужны! -- махнул я рукой и отвернулся было к девчушке, но тут шипящим коршуном навалился на меня Актиния -- Смотри, Пашка, дошутишься! Договоришься, загремишь в жопу! -- Запомни: лежащему на земле падать некуда. Лучше пусть меня девочка Птичка отведет в твою комнату, мне надо полчаса полежать, я плохо себя чувствую... Актиния заерзал, быстро забормотал, глотая буквы: -- Знаешь, это не очень удобно... при Тамарке... она ведь обязательно настучит Марине... скандал будет... они ж подруги... -Не бздюмо, Цезарь. Лев Толстой сто лет назад написал в лВоскресении": все счастливые семьи несчастливы по-своему... Давай-давай, пошли к тебе. Ты только бутыляку не забудь и стаканы... А Птичка к нам чуть погодя подгребет... Подгребешь, Птичка? -- Ага! -- заежлилась она беличьими зубками. Не-ет, от такой девульки не стошнит! Уже всосавшаяся выпивка подняла меня над землей, я медленно и легко поплыл, и это волшебное гидродинамическое состояние опьянения отделило меня от всей толщи стоячих зеленоватых вод. Полумрак и покой Актиньиного кабинета. Уединенная раковина для рака-общественника. Бормочет, камни за щеками катает телевизионная дикторша, громоздкая и старая, как египетская пирамида, зрителей своих увещевает и маленько припугивает. Дескать, уменьшите звук телевизора, поскольку время позднее: полдесятого вечера, завтра вашим ненаглядным землякам спозаранку на ударные стройки, дрыхнуть им, пожалуйста, не мешайте, да и самим не хрена выдрыгиваться, ложитесь лучше в койку по-хорошему... Телескрин. Гад буду на все века, телескрин. Вроде бы рассказывает о чем-то, сучара, а между тем подглядывает за нами. Хотя чего там за мной подглядывать? Вот он я весь ~ простой советский паренек, бери меня за рупь за двадцать. Спать только сильно хочется. Мне и Птичка, пожалуй, не нужна. Хорошо бы на этом диване вытянуться и заснуть, надолго, на несколько лет. Проснуться -- и никого нет. Марина умерла от старости. Актиния уехал в Израиль -- стучать на своей исторической родине. И останется у меня, наверное, зыбкое воспоминание, призрак несуществовавшей реальности: в моем долгом сне приснился мне другой сон о том, как приехал ко мне требовать ответа за чужие грехи отвратительный и жутковатый пархитос по прозвищу Магнуст. И серозная фасоль в груди, невскормленная моими живыми полнокровными соками, иссохлась. скукожилась, пропала. Подо мною лежало на диване что-то твердое, давило больно на поясницу, задремать мешало. Извернулся и вытащил из-под себя роговой булыжник -- черепаху. Живую. Она высовывала на- ружу и снова прятала складчато-кожаную головку: посмотрит на меня круглыми еврейскими хитрожопыми глазками и прячется в панцирь. Кто-то, наверное, Актиния, написал краской на верхней пластине панциря -- лЗОО ЛЕТ". Черт ее знает, может, ей действительно триста лет. Никто не видел, когда она родилась, а живут эти твари, как евреи, бессчетными веками. Потому что пребывают внутри своего скелета. Я сам читал, что панцирь -- это разросшийся наружу скелет. Если бы я жил внутри своего скелета, мне был бы не страшен Магнуст. И серозная фасолька не выросла бы в груди. Выходит, что и меня переживет эта костяная вонючка. Глупо. Зачем ей такой долгий век? Почему я должен умереть раньше? Вообще неправильно, что я умру раньше остальных. О, если бы я мог в последний миг призвать конец мира! Вот смеху было бы! Я изнемогал от желания заснуть, забыться, выкинуть из головы всю эту чепуху. Но сон не шел. Я уже совсем погрузился в его серую вату, веки стали тяжелыми и шершавыми, как черепаха в руках, и вдруг будто подтолкнули легонько и резко в бок -- не спи!