Страница:
Эти вооруженные интервенции и сопровождавшие их аннексии происходили во время войны и при заключении мира с внешним неприятелем. Преемник же Ленина и Сталина, Хрущев, практиковал вооруженную интервенцию в союзные, "социалистические и братские" Венгрию, Польшу и Восточную Германию в мирное время. Наследники же их, Брежнев с Косыгиным, поразили воображение даже лояльных Москве и ленинизму коммунистов Италии, Франции, скандинавских стран, Финляндии, Бельгии, Соединенных Штатов, Англии, Югославии, Румынии своим неожиданным и возмутившим международное общественное мнение вторжением в Чехословакию.
Между тем вторжение пяти коммунизированных государств под главенством советского маршала Гречко 21 августа 1968 года в Чехословакию логически и политически связаны со знаменитыми 21 пунктами, выработанными Лениным в 1920 году, как условие допущения в созданный им Третий Интернационал французских социалистов, а за ними и социалистов других стран, порвавших с социалистическими партиями и заделавшихся коммунистами. Предпосылкой 21 пункта и 3-го Интернационала было ленинское упрощенное понимание социализма, коммунизма, марксизма и прочего, как единственно-истинное и неопровержимое, всякое же иное, как еретическое и крамольное. Коммунистическое движение считало себя монолитом, а Москву и советскую компартию своим гегемоном.
Вторжение в Чехословакию армий пяти московских сателлитов под главенством советского маршала Гречко ярко иллюстрировало верность нынешнего коммунистического руководства "военному коммунизму" 1920 года. Брежнев на съезде польской компартии 12 и 13 ноября 1968 года решил дополнить или исправить, разъяснить ленинскую теорию и практику интервенции. Он дал откровенно двуличное оправдание вторжению в Чехословакию по формуле: от вас, империалистов, к нам в "социалистическое содружество", это интервенция, от нас к вам это - братская помощь, даже если о помощи никто не просил и ее не желал. По новейшему толкованию того, что творила 50 лет Советская власть, компартии Варшавского блока государств, входящих и в организацию Объединенных Наций, связаны своими специальными "социалистическими" обязательствами: когда угроза (даже мнимая, выдуманная) нависает над одним членом блока, "она становится проблемой не одного лишь народа этого государства, но общей проблемой и касается всех социалистических {84} государств". Они связаны особой "международной солидарностью", которая и оправдывает насильственное вторжение в Чехословакию.
На московском Совещании компартий в июне 1969 года, защищая вооруженную интервенцию в Чехословакию, Брежнев несколько смягчил свою "доктрину". Он провел различие между "большой и малой лояльностью" братских партий по отношению к их гегемону - советской компартии. Это нисколько не меняло положения, поскольку и при большей и меньшей лояльности суверенитет сателлита подлежал ограничению сравнительно с доминирующим над ним Советским Союзом.
Помимо откровенной аннексии, Советы практиковали и интервенцию, даже вооруженную и даже в отношении к своим "братским", "социалистическим" партиям и странам. Началось это еще при Ленине, продолжалось при Сталине и Хрущеве и достигло вызывающей формы при Брежневе и Косыгине, когда вооруженная интервенция СССР и большинства его сателлитов возмутила даже коммунистов. Двурушничество не было индивидуальной чертой Троцкого или Ленина, оно было родовой чертой коммунистов с тем различием, что у одних, как у Ленина, который никого не опасался и ничего не стеснялся, двурушничество граничило с цинизмом, тогда как у других оно прикрыто было лицемерием. Так или иначе двурушничество прочно вошло в то, что после смерти Ленина стало именоваться "ленинизмом".
Ленин публично отвергал пацифизм и издевался над пацифистами, защищая войну, конечно, "нашу", "освободительную". То же проделывал он и с интервенцией, своей, оправданной и благотворной, когда ее практиковали коммунисты, и преступной, когда она бывала направлена против них. В ленинские времена коммунисты презирали Лигу Наций, а когда все же в нее вошли, вынуждены были вскоре, с войной против Финляндии, ее покинуть. В организации нового международного объединения, ООН, Советы приняли самое активное участие и заняли привилегированное положение, как "первоначальный" ее член и "постоянный" член Совета Безопасности с правом вето, которое они, не в пример прочим постоянным членам, использовали 104 раза, не считая случаев, когда в предвидении неминуемого вето, Совет Безопасности заранее обрекал себя на пассивность. Между тем в основе ООН, лежит, как лежал и в Лиге Наций, принцип коллективной безопасности, цинично нарушенный вторжением в Чехословакию. Может быть, осознав это после вторжения, когда сорвалась версия, будто интервенты явились по приглашению самих чехов, надумана была "доктрина Брежнева" о специальной связанности коммунистических стран обязательством всяческой помощи в случае угрозы социализму. Неписаное нигде "обязательство" это, - конечно, явно нарушило скрепленный и подписью представителя СССР Устав ООН.
Когда интервенцию отвергают безусловно, имеют в виду прежде всего интервенцию вооруженную. Но она возможна и {85} неизменно практиковалась и в других формах: политической, дипломатической, общественной с согласия правительства страны, в дела которой вмешивались, - и без его согласия. Безусловное отрицание вооруженной интервенции означает допущение зверств Гитлера, истребления армян в Турции, погромов в России и т. п. С таким не всегда мирился и XIX век, а сейчас это равнозначно принципиальному отрицанию всего, что привнесено после мировых войн Лигой Наций (В Ковенанте Лиги имелась статья 21-я, которая противоречила его смыслу и замыслу Лиги. В ней говорилось, что "ничто а Ковенанте не будет считаться опорочивающим соглашения, подобно доктрине Монро, для сохранения мира". Опубликованная президентом Монро 2 декабря 1823 г. Декларации, через сорок с лишним лет возведенная в ранг доктрины, давно уже стала архаическим пережитком, не соответствовавшим ни жизни, ни внешней политике США, "превратившись в оправдание интервенции Соединенных Штатов", по словам американского историка Декстера Перкинса. И упоминание о ней попало в Ковенант исключительно в силу личного настояния, граничившего с ультиматумом, влиятельного и популярного президента США. Вильсону дали знать из Вашингтона, что положительное упоминание о доктрине Монро в Ковенанте "вероятно даст возможность провести через Сенат Версальский договор о мире и Лигу Наций".
И Вильсон поддался уговору, совпавшему с его убеждением, что доктрина представляет собой "основу мира". Его поддержали делегаты Англии, Роберт Сесиль, и Италии, Орландо. Одни только французы решительно возражали президент Сената Леон Буржуа и известный авторитет по международному праву проф. Ларнод. Однако и они вынуждены были капитулировать в конце концов. Единственную уступку Вильсон сделал в заявлении, что "если в доктрине (Монро) имеется что-либо противоречащее Ковенанту, Ковенант должен иметь первенство перед доктриной". По существу это было равносильно упразднению доктрины. Фактически же было обратное. Тем не менее, сенат США отказался ратифицировать Версальский договор о мире и Пакт о Лиге Наций.) и Организацией Объединенных Наций в международное право, сознание и междугосударственные взаимосоглашения.
Пример и авторитет Великой французской революции сделал отрицательное отношение к интервенции одной из традиций радикальной идеологии. И партия социалистов-революционеров не могла ее не усвоить, и настолько прочно, что даже ответственность за судьбы страны во время Февральской революции и после захвата власти большевиками, выборов в Учредительное Собрание и его разгона, оказалась недостаточной, чтобы и радикальное изменение общей обстановки изменило привычное отношение к усвоенному прецеденту XVIII. И когда перед собравшимся в Москве в мае 1918 года VIII Советом партии встал вопрос об интервенции и один из участников, Каллистов, предложил дополнить принятую резолюцию с осуждением иностранной интервенции специальным указанием, что в партии нет течения, которое рассчитывало бы на какие-либо иные силы, кроме сил самого русского народа, в деле освобождения России от большевистского гнета, председательствовавший Чернов даже не проголосовал этого предложения, а ограничился заявлением, что будет считать его принятым, если не раздастся ни одного голоса против него. Так и произошло. Правда, официально партия считала, что резолюция Совета не исключала одобрения {86} военной интервенции со стороны Союзников для противодействия вторжению немцев в России. Но это было уже толкование.
Задним числом резолюция VIII Совета эсеров не может, конечно, не показаться более чем странной. Объяснить ее можно лишь тем, что ко времени, когда Совет собрался, большевистская власть еще не успела проявить себя во всей "красе" и достичь тех пределов жестокости, коварства и цинизма, которыми прославилась позднее. Естественно, что психологическая и политическая реакция на ее действия не достигла еще и тех степеней возмущения и отталкивания, которые именуемая "рабоче-крестьянской" власть Ленина, Троцкого, ВЧК и т.д. стала вызывать одновременно с ее укреплением. Сверх того, в мае 1918 года партия социалистов-революционеров имела все основания рассчитывать на то, что разгон Учредительного Собрания и, особенно, "похабный", унизительный и разорительный мир, заключенный Лениным с Германией вызовут активное сопротивление против большевистской власти со стороны возмущенных народных масс в России в гораздо более значительных и интенсивных размерах, нежели это фактически имело место к тому времени, когда собрался эсеровский VIII Совет и, увы, позднее. Отсюда мое и моих ближайших друзей и единомышленников более положительное отношение к интервенции, когда этот вопрос вновь возник перед нами в период Версальской конференции - не только в узкой партийной среде, но и при соприкосновении с реальными вершителями международной политики.
Что именно таким было наше отношение в описываемое время, а не кажется таковым из 50-летнего далека, следует из письма Авксентьева, отправленного из Парижа 31 декабря 1919 года эсерам юга России, выпускавшим журнал "Народовластие". Оно было перехвачено большевистскими ищейками и опубликовано в историческом журнале Истпартии "Пролетарская революция" No 1 в 1921 году. Журнал опубликовал его через два года, как "яркое доказательство окончательного краха народничества". Авксентьев послал его от имени "небольшой группы товарищей": Бунакова, Вишняка, Зензинова, Коварского, Руднева и своего. В письме говорилось, между прочим: "Оказавшись за границей, мы должны воздействовать на западноевропейскую демократию, чтобы она (для успешной борьбы против "большевизма справа" и порожденного им "большевизма слева", и наоборот) воздействовала на свои правительства, из которых некоторые в нашем представлении, как, например, Соединенные штаты с Вильсоном во главе, могли поддаться этому воздействию. Наше рассуждение было, коротко, таково: большевизм это - полная гибель и России, и демократии, без шансов на воздействие на него и его перерождение; антибольшевистские же фронты не в восстановленной, а лишь в становящейся России; способны к перерождению под давлением русской демократии и Союзников, находящихся тоже под давлением своих демократий. При этих условиях русская демократия может вести там борьбу за органическую работу. Будем же помогать ей. Отсюда и получилась наша точка зрения: требование помощи антибольшевистскому фронту при {87} непременном условии гарантий демократизации его ... Наше предприятие, благодаря тому, что мы получили возможность влиять очень непосредственно на Вильсона, увенчались на первых порах успехом: обращение Союзников к Колчаку было сделано под нашим влиянием. Но - увы! - дальнейшее все застопорилось".
Три элемента мешали развитию нашей деятельности.
1. Самое главное это то, что ни в Америке, ни в Европе мы демократии не нашли: не нашлось "широкой, сплоченной, сочувствующей нам социалистическо-демократической среды, которая поддержала бы нас и проводила бы наши планы ... К глубокому своему горю мы нашли здесь или большевистскую демократию, для которой большевики суть товарищи, русская революция есть большевизм; или, правда, антибольшевистскую (демократию), но в то же время антисоциалистически и антидемократически настроенную буржуазию. Для первых мы были реакционерами, ибо доказывали, что большевики разрушили и демократию и социализм и с ними надо бороться даже вооруженной рукой; а для других полубольшевиками, ибо не лежали на животе перед Колчаком и говорили о демократии".
2. "Менее важное обстоятельство - поведение более "левых" товарищей из нашей группы. За первым обращением к Союзникам должно было последовать второе - с указанием на неточность и неясность формулировок и Союзников, и Колчака и требованием реализации и конкретизации обещаний. Но оно не вышло, так как под влиянием "левой" атмосферы, царящей здесь у социалистов, некоторые заколебались".
И 3. "Наконец, нужно прибавить агитацию русских правых элементов ... начавших кричать, что мы не русские патриоты, ибо мы зовем вмешиваться во внутренние дела. Конечно, это отвратительная ложь, лицемерие, ибо они сами только и делают, что просят об этом вмешательстве, только не в пользу демократии. В самом деле, помогать антибольшевикам оружием и т. д., даже блокировать большевиков, - разве это не вмешательство во внутренние дела? ..
И теперь наша деятельность фактически ничтожна: вы чувствуете, что вас здесь "используют". Вы говорите против большевиков - и оказываетесь в руках людей, которые хотят задушить не только большевизм, но и социализм. Вы скажете о реакционности антибольшевистских образований, - ликуют господа, называющие Ленина и Троцкого дорогими товарищами. И самое ужасное, что до России, до ее горя, ее стремлений дела никому нет . . . Тяжко теперь жить за границей. Мало что можно сделать. Тем более радует нас ваша деятельность. И мы готовы помочь вам, чем и как можем".
Не возражая против резолюции об интервенции, принятой на VIII Совете партии в мае 1918 года, наша группа не могла полностью принять постановления IX Совета от 20 июля 1919 года и тем менее - постановления Х Совета - двумя годами позже. Даже вдохновитель резолюции VIII Совета и, заочно, постановлений IX, Чернов, попав за границу и осведомившись о настроении товарищей в эмиграции, не стал настаивать на строгом соблюдении принятых {88} на IX Совете решений. Он "хорошо понимал, как тянущим тяжелую лямку организационной работы в России хочется обложить покрепче всю заграницу оптом". "Но понятное психологически в России не будет самым целесообразным в здешней среде и заграничных условиях". Отсюда и его "идея": Керенского и Зензинова "тесно привязать к партии и этим оторвать от правых, ушедших слишком далеко не только от интернационализма, но даже и от социализма, в настоящем смысле этого слова". В то же время он рекомендовал "не делать искусственно "левых" и просил уполномочить его "вычеркнуть из письма Заграничной Делегации требование снять с "Воли России" имена партийных людей . .. Слишком огульная критика может оказать обратное действие" (см. перехваченное и напечатанное в "Известиях" No 119 от 2 июня "Письмо Чернова в ЦК П. С.-Р.", 1921 г.).
При коллективном обсуждении разномыслие и разногласие в партии были естественны и неизбежны. А вопрос об интервенции продолжал возбуждать острые страсти в нашей среде даже тогда, когда он практически давно отпал - faute des combattants, за отсутствием интервентов даже на отдаленном политическом горизонте России. Чернов схематически и можно сказать схоластически различал троякое отношение к военной интервенции в эсеровской среде. Мнение большинства ЦК партии он персонифицировал с находившимся в Бутырской тюрьме Гоцем; Авксентьев олицетворял "правых" членов Учредительного Собрания; и его, Чернова, мнение - своеобразное и как будто единоличное в то время, когда он его защищал.
А. Гоц высказал свое мнение на суде в ответ на провокационный вопрос: "Что бы вы (эсеры) делали, если бы очутились сейчас на свободе?" Ответ гласил: во внешней политике "мы боролись бы со всеми замаскированными формами интервенции и блокады; мы отстаивали бы необходимость немедленного признания капиталистической Европой Советского правительства; мы оказывали бы содействие Советскому правительству в его борьбе против хищнических притязаний иностранного капитала, поскольку в этой области политика правительства будет идти по линии интересов рабочего класса и всей страны, мы будем его поддерживать; мы будем с ним решительно бороться, поскольку его политика будет уклоняться от этих интересов".
Второе мнение решительно отвергало этот условный ответ. Наконец, Чернов сам исходил из отрицания внутренней связанности внешнеполитического признания советской власти с отказом от вооруженной интервенции. "Кто и когда доказал, что 'интервенция' возможна только при 'юридическом непризнании' чужого правительства", восклицал Чернов. И он иллюстрировал свою мысль примером Японии, склонной в начале 20-х годов признать советскую власть и в то же время гораздо более "интервенционистски" настроенной, нежели США, к признанию советской власти в эти годы нисколько не склонные. Позиция партии, по убеждению Чернова, должна быть "ни - ни", ни положительной, ни отрицательной в вопросе о признании власти Ленина или Муссолини. "Мы-то здесь {89} причем? Нам-то чего здесь суетиться?" ... "Политическая активность" представлялась ему "лежащей совсем в другой области". При этом он упоминал, что и Гоц участвовал в установлении "третьей точки зрения", близкой Чернову и поныне, тогда как на московском процессе Гоц "перешел на точку зрения тех, кто хотели бы активно содействовать признанию Советской власти" ("Революц. Россия", NoNo 30 и 32, 1923 г., Прага).
Среди эсеров в эмиграции были сторонники всех трех намеченных Черновым течений. Расхождения между этими течениями временами бывали очень острыми. Но бывали и периоды единения и согласованной работы. Это случалось во время чрезвычайных или трагических событий, как восстание в Кронштадте или суд над попавшими в руки большевиков членов ЦК. Эти события всех нас захватывали политически, а некоторых к тому же и лично.
А. Гоц был ближайшим и интимным другом многих из нас; Гендельман, Тимофеев, Донской, Евген. Ратнер, Раков и другие были приятелями, с которыми многие делили тюрьмы и ссылки. Различия во взглядах и в принадлежности к разным группировкам отступали на задний план перед напряженным стремлением каждого сделать все возможное для облегчения судьбы большевистских жертв.
Видимость суда давала обильный и яркий материал для изобличения коварства, жестокости и двуличия правящей в Москве клики. В Париже и из Парижа можно было очень мало сделать. Громадная, ответственная и, как показали события, успешная работа сосредоточилась в более близком к месту действия драмы - Берлине. Главная тяжесть легла на плечи тамошней группы эсеров под руководством Зензинова, при секретарях Борисе Рабиновиче и M. M. Погосьяне. Они днем и ночью дежурили, пристально и с тревогой следя за ходом "суда", протекавшего под аккомпанемент инспирированных и организованных властью манифестаций против подсудимых на улицах, заводах, даже в зале самого "суда".
Берлинская группа с.-р. осведомляла международную печать и политические круги о том, кого судят, за что, и кто судит, опираясь на чьи показания. Не менее важной была связь, которую берлинские эсеры поддерживали с адвокатами, социалистами из Германии и Бельгии, допущенными Москвой для защиты обвиняемых. Эту уступку, как и другую, большевики вынуждены были сделать за три месяца до процесса во время переговоров в Берлине о едином фронте представителей трех Интернационалов: социалистических (Второго и Двух с половиной, или Венского) и коммунистического (Третьего, или Коминтерна). Иностранные социалисты потребовали в качестве одного из условий их согласия на общий фронт, обещания от советских коммунистов, что, как бы ни был суров приговор, эсеры не будут казнены. Это была другая уступка коммунистов.
От имени Заграничной Делегации партии с.-р., за подписями Зензинова, Рубановича, Русанова и Сухомлина, был адресован трем Интернационалам меморандум на французском языке. Напомнив о "диких убийствах" большевистской власти - Кокошкина и Шингарева в больнице, царя, царицы, их детей и придворного {90} окружения в подвале, брата царя, вел. кн. Михаила, отказавшегося унаследовать престол без одобрения народного представительства, и других, - меморандум формулировал ряд требований: положить конец постыдному режиму Чеки, крови и всяких ужасов; освободить всех политических узников из большевистских узниц; дать возможность обвиняемым Гоцу, Тимофееву, Гендельману, Ракову и Федоровичу приехать и участвовать на предположенном конгрессе трех организаций и ликвидировать лицемерный, искусственно сфабрикованный Москвой, суд над эсерами. В заключение был брошен вызов советским коммунистам: "Пусть взаимные наши обвинения рассмотрит беспристрастная комиссия, организованная совместно всеми международными объединениями, социалистическими и коммунистическими. Всякая попытка уклонения, всякий шаг избежать встречи, со стороны большевистской партии, будет сочтен, как признание с ее стороны невозможности выиграть этот процесс, если они не одни будут судьями".
И требования, и вызов остались без ответа. И могло ли быть иначе, если суд над эсерами был лишь "эпизодом гражданской войны", по откровенному признанию члена Исполкома Коминтерна во время войны (L'Humanite, 10. VIII. 1922), ставшего вскоре убежденным и ярким обличителем большевизма и Коминтерна, Бориса Суварина.
В переговорах трех Интернационалов приняли участие и немногие российские социалисты в утопическом предположении, что отстаиваемый коммунистами единый фронт с социалистами в Европе может быть осуществлен и в России. Как ни ирреальна была эта идея, она может быть сыграла исключительно благотворную роль в судьбе присужденных к смерти, продлив большинству из них жизнь на 15 лет - до великого истребления Сталиным, с 1936 года начиная.
Как и следовало ожидать, ЦК компартии позднее отказался признать для себя обязательными обещания, данные на берлинской конференции Интернационалов его представителями с Бухариным во главе. Тем не менее, если приговоренных к смерти членов ЦК эсеров не расстреляли, главным образом для того, чтобы иметь их в качестве заложников против риска террористических актов со стороны эсеров, все же некоторое влияние надо приписать и обязательствам, принятым на себя коммунистами, хотя бы полностью ими и не выполненным. Вспоминая об этом в частной беседе с Николаевским в Париже, через 13 лет, Бухарин говорил: "Да, нужно признать, что вы, социалисты, сумели тогда поставить на ноги всю Европу и сделали невозможным приведение в исполнение смертного приговора над эсерами".
Двенадцать подсудимых из двадцати двух были приговорены к "высшей мере наказания", после чего на большевистском Олимпе возникла очередная склока - за жизнь и смерть приговоренных. ЦК большевиков не сразу пошел на нарушение данного его делегатами обещания Коминтерну. Вопрос был перенесен на обсуждение партийной Конференции, в которой участвовали большевистские представители с мест и с фронта. Предлагали разное: от немедленного утверждения приговора "суда" и до предъявления {91} осужденным "врагам народа" ультиматума: в 24-часовый срок отказаться навсегда от каких-либо выступлений против советской власти и порвать связи с партией с.-р. и в таком случае быть сосланными на принудительные работы в концлагерь на пять лет с последующей высылкой из пределов "социалистического отечества" его недостойных.
В конце концов, ЦК коммунистов остановился на особо возмутительном решении, давшем им возможность и "капитал приобрести" - получить если не полную, то все же большую уверенность в своей личной безопасности, и "невинность соблюсти" - от расстрела воздержаться, правда, только условно. Как позднее бесстыдно пояснил Троцкий: "Ограничиться тюрьмой, хотя бы и долголетней, значило просто поощрить террористов, ибо они меньше всего верили в долголетие Советской власти. Не оставалось другого выхода, как ... вождей партии превратить в заложников. Первое свидание с Лениным после его выздоровления произошло как раз в дни суда над социалистами-революционерами. Он сразу и с облегчением присоединился к решению, которое я предложил: 'Правильно, другого выхода нет'". (Л. Троцкий, "Моя жизнь", т. 2, стр. 212).
Заслуживает внимания, что даже как будто более культурные, не прославившиеся своей кровожадностью большевики утратили стыд и совесть при расправе с эсерами. Так, Каменев, не предвидя собственной участи, взывал: "Пусть наши враги склонят перед нами головы, а кто не захочет, пусть ее потеряет!" Или эстет, а в свое время и "богоискатель", Луначарский, обнажил свою подлинную сущность, когда с откровенностью, граничившей с цинизмом, писал:
"Да, да, мы хотим это сделать - убить, дискредитировать, распылить партию с.-р. И этот процесс для того и создавался".
Если достигли своей цели постановщики "суда", - частично достигнуто было и обратное тому, чего они добивались и частично добились. Процесс эсеров, первый по времени показательный процесс поставленный коммунистами, привлек к себе внимание мира, всех политических партий, органов печати и международного общественного мнения. Еще жив был и был в своем уме Ленин. Но дело его жизни, военный коммунизм, уже приказал долго жить отступив как будто "всерьез и надолго" перед новой экономической политикой. И в это же время практиковали такое бесстыдное и решительное надругательство над элементарными требованиями правосудия, такое явное нарушение принятых при свидетелях в международном порядке обязательств, такое упорное тяготение к крайней кровожадности!
Между тем вторжение пяти коммунизированных государств под главенством советского маршала Гречко 21 августа 1968 года в Чехословакию логически и политически связаны со знаменитыми 21 пунктами, выработанными Лениным в 1920 году, как условие допущения в созданный им Третий Интернационал французских социалистов, а за ними и социалистов других стран, порвавших с социалистическими партиями и заделавшихся коммунистами. Предпосылкой 21 пункта и 3-го Интернационала было ленинское упрощенное понимание социализма, коммунизма, марксизма и прочего, как единственно-истинное и неопровержимое, всякое же иное, как еретическое и крамольное. Коммунистическое движение считало себя монолитом, а Москву и советскую компартию своим гегемоном.
Вторжение в Чехословакию армий пяти московских сателлитов под главенством советского маршала Гречко ярко иллюстрировало верность нынешнего коммунистического руководства "военному коммунизму" 1920 года. Брежнев на съезде польской компартии 12 и 13 ноября 1968 года решил дополнить или исправить, разъяснить ленинскую теорию и практику интервенции. Он дал откровенно двуличное оправдание вторжению в Чехословакию по формуле: от вас, империалистов, к нам в "социалистическое содружество", это интервенция, от нас к вам это - братская помощь, даже если о помощи никто не просил и ее не желал. По новейшему толкованию того, что творила 50 лет Советская власть, компартии Варшавского блока государств, входящих и в организацию Объединенных Наций, связаны своими специальными "социалистическими" обязательствами: когда угроза (даже мнимая, выдуманная) нависает над одним членом блока, "она становится проблемой не одного лишь народа этого государства, но общей проблемой и касается всех социалистических {84} государств". Они связаны особой "международной солидарностью", которая и оправдывает насильственное вторжение в Чехословакию.
На московском Совещании компартий в июне 1969 года, защищая вооруженную интервенцию в Чехословакию, Брежнев несколько смягчил свою "доктрину". Он провел различие между "большой и малой лояльностью" братских партий по отношению к их гегемону - советской компартии. Это нисколько не меняло положения, поскольку и при большей и меньшей лояльности суверенитет сателлита подлежал ограничению сравнительно с доминирующим над ним Советским Союзом.
Помимо откровенной аннексии, Советы практиковали и интервенцию, даже вооруженную и даже в отношении к своим "братским", "социалистическим" партиям и странам. Началось это еще при Ленине, продолжалось при Сталине и Хрущеве и достигло вызывающей формы при Брежневе и Косыгине, когда вооруженная интервенция СССР и большинства его сателлитов возмутила даже коммунистов. Двурушничество не было индивидуальной чертой Троцкого или Ленина, оно было родовой чертой коммунистов с тем различием, что у одних, как у Ленина, который никого не опасался и ничего не стеснялся, двурушничество граничило с цинизмом, тогда как у других оно прикрыто было лицемерием. Так или иначе двурушничество прочно вошло в то, что после смерти Ленина стало именоваться "ленинизмом".
Ленин публично отвергал пацифизм и издевался над пацифистами, защищая войну, конечно, "нашу", "освободительную". То же проделывал он и с интервенцией, своей, оправданной и благотворной, когда ее практиковали коммунисты, и преступной, когда она бывала направлена против них. В ленинские времена коммунисты презирали Лигу Наций, а когда все же в нее вошли, вынуждены были вскоре, с войной против Финляндии, ее покинуть. В организации нового международного объединения, ООН, Советы приняли самое активное участие и заняли привилегированное положение, как "первоначальный" ее член и "постоянный" член Совета Безопасности с правом вето, которое они, не в пример прочим постоянным членам, использовали 104 раза, не считая случаев, когда в предвидении неминуемого вето, Совет Безопасности заранее обрекал себя на пассивность. Между тем в основе ООН, лежит, как лежал и в Лиге Наций, принцип коллективной безопасности, цинично нарушенный вторжением в Чехословакию. Может быть, осознав это после вторжения, когда сорвалась версия, будто интервенты явились по приглашению самих чехов, надумана была "доктрина Брежнева" о специальной связанности коммунистических стран обязательством всяческой помощи в случае угрозы социализму. Неписаное нигде "обязательство" это, - конечно, явно нарушило скрепленный и подписью представителя СССР Устав ООН.
Когда интервенцию отвергают безусловно, имеют в виду прежде всего интервенцию вооруженную. Но она возможна и {85} неизменно практиковалась и в других формах: политической, дипломатической, общественной с согласия правительства страны, в дела которой вмешивались, - и без его согласия. Безусловное отрицание вооруженной интервенции означает допущение зверств Гитлера, истребления армян в Турции, погромов в России и т. п. С таким не всегда мирился и XIX век, а сейчас это равнозначно принципиальному отрицанию всего, что привнесено после мировых войн Лигой Наций (В Ковенанте Лиги имелась статья 21-я, которая противоречила его смыслу и замыслу Лиги. В ней говорилось, что "ничто а Ковенанте не будет считаться опорочивающим соглашения, подобно доктрине Монро, для сохранения мира". Опубликованная президентом Монро 2 декабря 1823 г. Декларации, через сорок с лишним лет возведенная в ранг доктрины, давно уже стала архаическим пережитком, не соответствовавшим ни жизни, ни внешней политике США, "превратившись в оправдание интервенции Соединенных Штатов", по словам американского историка Декстера Перкинса. И упоминание о ней попало в Ковенант исключительно в силу личного настояния, граничившего с ультиматумом, влиятельного и популярного президента США. Вильсону дали знать из Вашингтона, что положительное упоминание о доктрине Монро в Ковенанте "вероятно даст возможность провести через Сенат Версальский договор о мире и Лигу Наций".
И Вильсон поддался уговору, совпавшему с его убеждением, что доктрина представляет собой "основу мира". Его поддержали делегаты Англии, Роберт Сесиль, и Италии, Орландо. Одни только французы решительно возражали президент Сената Леон Буржуа и известный авторитет по международному праву проф. Ларнод. Однако и они вынуждены были капитулировать в конце концов. Единственную уступку Вильсон сделал в заявлении, что "если в доктрине (Монро) имеется что-либо противоречащее Ковенанту, Ковенант должен иметь первенство перед доктриной". По существу это было равносильно упразднению доктрины. Фактически же было обратное. Тем не менее, сенат США отказался ратифицировать Версальский договор о мире и Пакт о Лиге Наций.) и Организацией Объединенных Наций в международное право, сознание и междугосударственные взаимосоглашения.
Пример и авторитет Великой французской революции сделал отрицательное отношение к интервенции одной из традиций радикальной идеологии. И партия социалистов-революционеров не могла ее не усвоить, и настолько прочно, что даже ответственность за судьбы страны во время Февральской революции и после захвата власти большевиками, выборов в Учредительное Собрание и его разгона, оказалась недостаточной, чтобы и радикальное изменение общей обстановки изменило привычное отношение к усвоенному прецеденту XVIII. И когда перед собравшимся в Москве в мае 1918 года VIII Советом партии встал вопрос об интервенции и один из участников, Каллистов, предложил дополнить принятую резолюцию с осуждением иностранной интервенции специальным указанием, что в партии нет течения, которое рассчитывало бы на какие-либо иные силы, кроме сил самого русского народа, в деле освобождения России от большевистского гнета, председательствовавший Чернов даже не проголосовал этого предложения, а ограничился заявлением, что будет считать его принятым, если не раздастся ни одного голоса против него. Так и произошло. Правда, официально партия считала, что резолюция Совета не исключала одобрения {86} военной интервенции со стороны Союзников для противодействия вторжению немцев в России. Но это было уже толкование.
Задним числом резолюция VIII Совета эсеров не может, конечно, не показаться более чем странной. Объяснить ее можно лишь тем, что ко времени, когда Совет собрался, большевистская власть еще не успела проявить себя во всей "красе" и достичь тех пределов жестокости, коварства и цинизма, которыми прославилась позднее. Естественно, что психологическая и политическая реакция на ее действия не достигла еще и тех степеней возмущения и отталкивания, которые именуемая "рабоче-крестьянской" власть Ленина, Троцкого, ВЧК и т.д. стала вызывать одновременно с ее укреплением. Сверх того, в мае 1918 года партия социалистов-революционеров имела все основания рассчитывать на то, что разгон Учредительного Собрания и, особенно, "похабный", унизительный и разорительный мир, заключенный Лениным с Германией вызовут активное сопротивление против большевистской власти со стороны возмущенных народных масс в России в гораздо более значительных и интенсивных размерах, нежели это фактически имело место к тому времени, когда собрался эсеровский VIII Совет и, увы, позднее. Отсюда мое и моих ближайших друзей и единомышленников более положительное отношение к интервенции, когда этот вопрос вновь возник перед нами в период Версальской конференции - не только в узкой партийной среде, но и при соприкосновении с реальными вершителями международной политики.
Что именно таким было наше отношение в описываемое время, а не кажется таковым из 50-летнего далека, следует из письма Авксентьева, отправленного из Парижа 31 декабря 1919 года эсерам юга России, выпускавшим журнал "Народовластие". Оно было перехвачено большевистскими ищейками и опубликовано в историческом журнале Истпартии "Пролетарская революция" No 1 в 1921 году. Журнал опубликовал его через два года, как "яркое доказательство окончательного краха народничества". Авксентьев послал его от имени "небольшой группы товарищей": Бунакова, Вишняка, Зензинова, Коварского, Руднева и своего. В письме говорилось, между прочим: "Оказавшись за границей, мы должны воздействовать на западноевропейскую демократию, чтобы она (для успешной борьбы против "большевизма справа" и порожденного им "большевизма слева", и наоборот) воздействовала на свои правительства, из которых некоторые в нашем представлении, как, например, Соединенные штаты с Вильсоном во главе, могли поддаться этому воздействию. Наше рассуждение было, коротко, таково: большевизм это - полная гибель и России, и демократии, без шансов на воздействие на него и его перерождение; антибольшевистские же фронты не в восстановленной, а лишь в становящейся России; способны к перерождению под давлением русской демократии и Союзников, находящихся тоже под давлением своих демократий. При этих условиях русская демократия может вести там борьбу за органическую работу. Будем же помогать ей. Отсюда и получилась наша точка зрения: требование помощи антибольшевистскому фронту при {87} непременном условии гарантий демократизации его ... Наше предприятие, благодаря тому, что мы получили возможность влиять очень непосредственно на Вильсона, увенчались на первых порах успехом: обращение Союзников к Колчаку было сделано под нашим влиянием. Но - увы! - дальнейшее все застопорилось".
Три элемента мешали развитию нашей деятельности.
1. Самое главное это то, что ни в Америке, ни в Европе мы демократии не нашли: не нашлось "широкой, сплоченной, сочувствующей нам социалистическо-демократической среды, которая поддержала бы нас и проводила бы наши планы ... К глубокому своему горю мы нашли здесь или большевистскую демократию, для которой большевики суть товарищи, русская революция есть большевизм; или, правда, антибольшевистскую (демократию), но в то же время антисоциалистически и антидемократически настроенную буржуазию. Для первых мы были реакционерами, ибо доказывали, что большевики разрушили и демократию и социализм и с ними надо бороться даже вооруженной рукой; а для других полубольшевиками, ибо не лежали на животе перед Колчаком и говорили о демократии".
2. "Менее важное обстоятельство - поведение более "левых" товарищей из нашей группы. За первым обращением к Союзникам должно было последовать второе - с указанием на неточность и неясность формулировок и Союзников, и Колчака и требованием реализации и конкретизации обещаний. Но оно не вышло, так как под влиянием "левой" атмосферы, царящей здесь у социалистов, некоторые заколебались".
И 3. "Наконец, нужно прибавить агитацию русских правых элементов ... начавших кричать, что мы не русские патриоты, ибо мы зовем вмешиваться во внутренние дела. Конечно, это отвратительная ложь, лицемерие, ибо они сами только и делают, что просят об этом вмешательстве, только не в пользу демократии. В самом деле, помогать антибольшевикам оружием и т. д., даже блокировать большевиков, - разве это не вмешательство во внутренние дела? ..
И теперь наша деятельность фактически ничтожна: вы чувствуете, что вас здесь "используют". Вы говорите против большевиков - и оказываетесь в руках людей, которые хотят задушить не только большевизм, но и социализм. Вы скажете о реакционности антибольшевистских образований, - ликуют господа, называющие Ленина и Троцкого дорогими товарищами. И самое ужасное, что до России, до ее горя, ее стремлений дела никому нет . . . Тяжко теперь жить за границей. Мало что можно сделать. Тем более радует нас ваша деятельность. И мы готовы помочь вам, чем и как можем".
Не возражая против резолюции об интервенции, принятой на VIII Совете партии в мае 1918 года, наша группа не могла полностью принять постановления IX Совета от 20 июля 1919 года и тем менее - постановления Х Совета - двумя годами позже. Даже вдохновитель резолюции VIII Совета и, заочно, постановлений IX, Чернов, попав за границу и осведомившись о настроении товарищей в эмиграции, не стал настаивать на строгом соблюдении принятых {88} на IX Совете решений. Он "хорошо понимал, как тянущим тяжелую лямку организационной работы в России хочется обложить покрепче всю заграницу оптом". "Но понятное психологически в России не будет самым целесообразным в здешней среде и заграничных условиях". Отсюда и его "идея": Керенского и Зензинова "тесно привязать к партии и этим оторвать от правых, ушедших слишком далеко не только от интернационализма, но даже и от социализма, в настоящем смысле этого слова". В то же время он рекомендовал "не делать искусственно "левых" и просил уполномочить его "вычеркнуть из письма Заграничной Делегации требование снять с "Воли России" имена партийных людей . .. Слишком огульная критика может оказать обратное действие" (см. перехваченное и напечатанное в "Известиях" No 119 от 2 июня "Письмо Чернова в ЦК П. С.-Р.", 1921 г.).
При коллективном обсуждении разномыслие и разногласие в партии были естественны и неизбежны. А вопрос об интервенции продолжал возбуждать острые страсти в нашей среде даже тогда, когда он практически давно отпал - faute des combattants, за отсутствием интервентов даже на отдаленном политическом горизонте России. Чернов схематически и можно сказать схоластически различал троякое отношение к военной интервенции в эсеровской среде. Мнение большинства ЦК партии он персонифицировал с находившимся в Бутырской тюрьме Гоцем; Авксентьев олицетворял "правых" членов Учредительного Собрания; и его, Чернова, мнение - своеобразное и как будто единоличное в то время, когда он его защищал.
А. Гоц высказал свое мнение на суде в ответ на провокационный вопрос: "Что бы вы (эсеры) делали, если бы очутились сейчас на свободе?" Ответ гласил: во внешней политике "мы боролись бы со всеми замаскированными формами интервенции и блокады; мы отстаивали бы необходимость немедленного признания капиталистической Европой Советского правительства; мы оказывали бы содействие Советскому правительству в его борьбе против хищнических притязаний иностранного капитала, поскольку в этой области политика правительства будет идти по линии интересов рабочего класса и всей страны, мы будем его поддерживать; мы будем с ним решительно бороться, поскольку его политика будет уклоняться от этих интересов".
Второе мнение решительно отвергало этот условный ответ. Наконец, Чернов сам исходил из отрицания внутренней связанности внешнеполитического признания советской власти с отказом от вооруженной интервенции. "Кто и когда доказал, что 'интервенция' возможна только при 'юридическом непризнании' чужого правительства", восклицал Чернов. И он иллюстрировал свою мысль примером Японии, склонной в начале 20-х годов признать советскую власть и в то же время гораздо более "интервенционистски" настроенной, нежели США, к признанию советской власти в эти годы нисколько не склонные. Позиция партии, по убеждению Чернова, должна быть "ни - ни", ни положительной, ни отрицательной в вопросе о признании власти Ленина или Муссолини. "Мы-то здесь {89} причем? Нам-то чего здесь суетиться?" ... "Политическая активность" представлялась ему "лежащей совсем в другой области". При этом он упоминал, что и Гоц участвовал в установлении "третьей точки зрения", близкой Чернову и поныне, тогда как на московском процессе Гоц "перешел на точку зрения тех, кто хотели бы активно содействовать признанию Советской власти" ("Революц. Россия", NoNo 30 и 32, 1923 г., Прага).
Среди эсеров в эмиграции были сторонники всех трех намеченных Черновым течений. Расхождения между этими течениями временами бывали очень острыми. Но бывали и периоды единения и согласованной работы. Это случалось во время чрезвычайных или трагических событий, как восстание в Кронштадте или суд над попавшими в руки большевиков членов ЦК. Эти события всех нас захватывали политически, а некоторых к тому же и лично.
А. Гоц был ближайшим и интимным другом многих из нас; Гендельман, Тимофеев, Донской, Евген. Ратнер, Раков и другие были приятелями, с которыми многие делили тюрьмы и ссылки. Различия во взглядах и в принадлежности к разным группировкам отступали на задний план перед напряженным стремлением каждого сделать все возможное для облегчения судьбы большевистских жертв.
Видимость суда давала обильный и яркий материал для изобличения коварства, жестокости и двуличия правящей в Москве клики. В Париже и из Парижа можно было очень мало сделать. Громадная, ответственная и, как показали события, успешная работа сосредоточилась в более близком к месту действия драмы - Берлине. Главная тяжесть легла на плечи тамошней группы эсеров под руководством Зензинова, при секретарях Борисе Рабиновиче и M. M. Погосьяне. Они днем и ночью дежурили, пристально и с тревогой следя за ходом "суда", протекавшего под аккомпанемент инспирированных и организованных властью манифестаций против подсудимых на улицах, заводах, даже в зале самого "суда".
Берлинская группа с.-р. осведомляла международную печать и политические круги о том, кого судят, за что, и кто судит, опираясь на чьи показания. Не менее важной была связь, которую берлинские эсеры поддерживали с адвокатами, социалистами из Германии и Бельгии, допущенными Москвой для защиты обвиняемых. Эту уступку, как и другую, большевики вынуждены были сделать за три месяца до процесса во время переговоров в Берлине о едином фронте представителей трех Интернационалов: социалистических (Второго и Двух с половиной, или Венского) и коммунистического (Третьего, или Коминтерна). Иностранные социалисты потребовали в качестве одного из условий их согласия на общий фронт, обещания от советских коммунистов, что, как бы ни был суров приговор, эсеры не будут казнены. Это была другая уступка коммунистов.
От имени Заграничной Делегации партии с.-р., за подписями Зензинова, Рубановича, Русанова и Сухомлина, был адресован трем Интернационалам меморандум на французском языке. Напомнив о "диких убийствах" большевистской власти - Кокошкина и Шингарева в больнице, царя, царицы, их детей и придворного {90} окружения в подвале, брата царя, вел. кн. Михаила, отказавшегося унаследовать престол без одобрения народного представительства, и других, - меморандум формулировал ряд требований: положить конец постыдному режиму Чеки, крови и всяких ужасов; освободить всех политических узников из большевистских узниц; дать возможность обвиняемым Гоцу, Тимофееву, Гендельману, Ракову и Федоровичу приехать и участвовать на предположенном конгрессе трех организаций и ликвидировать лицемерный, искусственно сфабрикованный Москвой, суд над эсерами. В заключение был брошен вызов советским коммунистам: "Пусть взаимные наши обвинения рассмотрит беспристрастная комиссия, организованная совместно всеми международными объединениями, социалистическими и коммунистическими. Всякая попытка уклонения, всякий шаг избежать встречи, со стороны большевистской партии, будет сочтен, как признание с ее стороны невозможности выиграть этот процесс, если они не одни будут судьями".
И требования, и вызов остались без ответа. И могло ли быть иначе, если суд над эсерами был лишь "эпизодом гражданской войны", по откровенному признанию члена Исполкома Коминтерна во время войны (L'Humanite, 10. VIII. 1922), ставшего вскоре убежденным и ярким обличителем большевизма и Коминтерна, Бориса Суварина.
В переговорах трех Интернационалов приняли участие и немногие российские социалисты в утопическом предположении, что отстаиваемый коммунистами единый фронт с социалистами в Европе может быть осуществлен и в России. Как ни ирреальна была эта идея, она может быть сыграла исключительно благотворную роль в судьбе присужденных к смерти, продлив большинству из них жизнь на 15 лет - до великого истребления Сталиным, с 1936 года начиная.
Как и следовало ожидать, ЦК компартии позднее отказался признать для себя обязательными обещания, данные на берлинской конференции Интернационалов его представителями с Бухариным во главе. Тем не менее, если приговоренных к смерти членов ЦК эсеров не расстреляли, главным образом для того, чтобы иметь их в качестве заложников против риска террористических актов со стороны эсеров, все же некоторое влияние надо приписать и обязательствам, принятым на себя коммунистами, хотя бы полностью ими и не выполненным. Вспоминая об этом в частной беседе с Николаевским в Париже, через 13 лет, Бухарин говорил: "Да, нужно признать, что вы, социалисты, сумели тогда поставить на ноги всю Европу и сделали невозможным приведение в исполнение смертного приговора над эсерами".
Двенадцать подсудимых из двадцати двух были приговорены к "высшей мере наказания", после чего на большевистском Олимпе возникла очередная склока - за жизнь и смерть приговоренных. ЦК большевиков не сразу пошел на нарушение данного его делегатами обещания Коминтерну. Вопрос был перенесен на обсуждение партийной Конференции, в которой участвовали большевистские представители с мест и с фронта. Предлагали разное: от немедленного утверждения приговора "суда" и до предъявления {91} осужденным "врагам народа" ультиматума: в 24-часовый срок отказаться навсегда от каких-либо выступлений против советской власти и порвать связи с партией с.-р. и в таком случае быть сосланными на принудительные работы в концлагерь на пять лет с последующей высылкой из пределов "социалистического отечества" его недостойных.
В конце концов, ЦК коммунистов остановился на особо возмутительном решении, давшем им возможность и "капитал приобрести" - получить если не полную, то все же большую уверенность в своей личной безопасности, и "невинность соблюсти" - от расстрела воздержаться, правда, только условно. Как позднее бесстыдно пояснил Троцкий: "Ограничиться тюрьмой, хотя бы и долголетней, значило просто поощрить террористов, ибо они меньше всего верили в долголетие Советской власти. Не оставалось другого выхода, как ... вождей партии превратить в заложников. Первое свидание с Лениным после его выздоровления произошло как раз в дни суда над социалистами-революционерами. Он сразу и с облегчением присоединился к решению, которое я предложил: 'Правильно, другого выхода нет'". (Л. Троцкий, "Моя жизнь", т. 2, стр. 212).
Заслуживает внимания, что даже как будто более культурные, не прославившиеся своей кровожадностью большевики утратили стыд и совесть при расправе с эсерами. Так, Каменев, не предвидя собственной участи, взывал: "Пусть наши враги склонят перед нами головы, а кто не захочет, пусть ее потеряет!" Или эстет, а в свое время и "богоискатель", Луначарский, обнажил свою подлинную сущность, когда с откровенностью, граничившей с цинизмом, писал:
"Да, да, мы хотим это сделать - убить, дискредитировать, распылить партию с.-р. И этот процесс для того и создавался".
Если достигли своей цели постановщики "суда", - частично достигнуто было и обратное тому, чего они добивались и частично добились. Процесс эсеров, первый по времени показательный процесс поставленный коммунистами, привлек к себе внимание мира, всех политических партий, органов печати и международного общественного мнения. Еще жив был и был в своем уме Ленин. Но дело его жизни, военный коммунизм, уже приказал долго жить отступив как будто "всерьез и надолго" перед новой экономической политикой. И в это же время практиковали такое бесстыдное и решительное надругательство над элементарными требованиями правосудия, такое явное нарушение принятых при свидетелях в международном порядке обязательств, такое упорное тяготение к крайней кровожадности!