средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки
в пропасти котлована".
(Андрей Платонов. "Котлован").
Образ котлована был настолько важен для Платонова, что стал названием
всей повести. Чехов же назвал свою повесть "Огни", но эти неподвижные огни
ее герои наблюдают с вершины все той же насыпи:
"В саженях пятидесяти от нас, там, где ухабы, ямы и кучи сливались
всплошную с ночной мглой, мигал тусклый огонек. За ним светился другой
огонь, за этим третий, потом, отступя шагов сто, светились рядом два красных
глаза - вероятно, окна какого-нибудь барака - и длинный ряд таких огней,
становясь все гуще и тусклее, тянулся по линии до самого горизонта...".
"И им кажется, что эти огни причастны к тайне насыпи. Они волнуют
воображение, представляясь некоторым из тех, кто находился на насыпи,
военными лагерями давно исчезнувших ветхозаветных народов - амалекитян или
филистимлян, ожидающих утра, чтобы сразиться с Саулом или Давидом".
Неподвижные ночные огни появляются и в "Котловане" Платонова, но здесь
они уже лишены какой бы то ни было тайны для подходившего к краю "начатой
ямы котлована" инженера:
"Вдалеке светилась электричеством ночная постройка завода, но
Прушевский знал, что там нет ничего, кроме мертвого строительного материала
и усталых, недумающих людей".
Однако помимо "единства противоположностей" при сопоставлении "Огней" и
"Котлована" можно заметить и прямые сближения. Прежде всего они проявляются
в нравственных исканиях и даже в судьбах инженеров - Ананьева у Чехова и
Прушевского у Платонова. Одно из таких сближений - раннее ощущение бренности
и бесцельности собственной и вообще человеческой жизни. Эти грустные мысли к
"думающему" инженеру обычно приходят в молодости, когда он уже понимает, что
все им создаваемое - относительно недолговечно, но еще не осознает себя
участником непрерывного творческого процесса, направленного на
совершенствование материальных условий существования человечества.
Рассказывает Ананьев:
"Мне было тогда не больше двадцати шести лет, но я уже отлично знал,
что жизнь бесцельна и не имеет смысла, что все обман и иллюзия, что по
существу и результатам каторжная жизнь на острове Сахалине ничем не
отличается от жизни в Ницце, < ... > что никто на этом свете ни прав, ни
виноват, что все вздор и чепуха и что ну его все к черту! Я жил и как будто
делал этим одолжение неведомой силе, заставлявшей меня жить: на, мол,
смотри, сила, ставлю жизнь ни в грош, а живу!"
Примерно то же самое сообщает о своем инженере Платонов, относя эти
приступы пессимизма в его сознании к тому же возрасту, что и Чехов:
"Инженер Прушевский уже с двадцати пяти лет почувствовал стеснение
своего сознания и конец дальнейшему понятию жизни, будто темная стена
предстала в упор перед его ощущающим умом. И с тех пор он мучился, шевелясь
у своей стены, и успокаивался, что в сущности, самое срединное, истинное
устройство вещества, из которого скомбинирован весь мир и люди, им
постигнуто,- вся насущная наука расположена еще до стены его сознания, а за
стеною находится лишь скучное место, куда можно и не стремиться < ... >.
Прушевский не видел, кому бы он настолько требовался, чтоб непременно
поддерживать себя до еще далекой смерти. Вместо надежды ему оставалось лишь
терпение, и где-то за чередою ночей, за опавшими, расцветшими и вновь
погибшими садами, за встреченным и минувшими людьми существует его срок,
когда придется лечь на койку, повернуться лицом к стене и скончаться, не
успев заплакать".
Не правда ли, эта цитата звучит, как точный перевод чеховского текста
на другой авторский язык?
Задолго до героев Платонова инженер Ананьев совершает в повести "Огни"
путешествие в страну детства:
"Я поехал на Кавказ и остановился проездом дней на пять в приморском
городе N. Надо вам сказать, что в этом городе я родился и вырос, а потому
нет ничего мудреного, что N казался мне необыкновенно уютным, теплым и
красивым < ... >. С грустью прошелся я мимо гимназии, в которой учился, с
грустью погулял по очень знакомому городскому саду, сделал грустную попытку
посмотреть поближе людей, которых давно не видел, но помнил < ... >.
Я сел на скамью и, перегнувшись через перила, поглядел вниз".
Прушевскому же для возвращения в страну детства не потребовалось никуда
ехать,- он перенесся туда усилием мысли, вернее - памяти:
"Прушевский сел на лавочку у канцелярии. Так же он сидел когда-то у
дома своего отца - летние вечера не изменились с тех пор,- и он любил тогда
следить за прохожими мимо; иные ему нравились, и он жалел, что не все люди
знакомы между собой". (Опять-таки, отчетливо слышна чеховская интонация...)
Когда же Прушевский оказался в стране детства - у дома своего отца,-
там ожидало его другое Воспоминание, а с ним и Грусть:
"Одно же чувство было живо и печально в нем до сих пор: когда-то, в
такой же вечер, мимо дома его детства прошла девушка, и он не мог вспомнить
ни ее лица, ни года того события, но с тех пор всматривался во все женские
лица и ни в одном из них не узнавал той, которая, исчезнув, все же была его
единственной подругой и так близко прошла, не остановившись".
С этого момента образ девушки из детства не покидает Прушевского, и он
мечтает найти ее и встретиться с нею.
Инженер Ананьев же, оказавшись в окрестностях своего родного
"приморского города N", мечтал о встрече и мимолетном романе с какой-нибудь
незнакомкой, но именно к нему, не искавшему Встречи, пришла девочка из
страны его детства:
"Это была Наталья Степановна, или, как ее называли, Кисочка, та самая,
в которую я был по уши влюблен 7-8 лет назад, когда еще носил гимназический
мундир. Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой... Я помню эту
Кисочку маленькой, худенькой гимназисточкой 15-16 лет < ... >. Что за
прелесть девочка!"
Роман двадцатишестилетнего Ананьева с Кисочкой, уже бывшей замужем,
развивался на фоне страны их детства и не без элементов готики в виде
заброшенного четырехэтажного здания с очень высокой трубой, в котором
когда-то была паровая мукомольня и в котором сидит эхо и отчетливо повторяет
шаги прохожих, а также городского кладбища, развивался очень бурно, но
закончился ничем: им не суждено было быть вместе, потому что он позорно
бежал из города N.
В поисках своей потерянной любви производитель работ на Котловане
Прушевский также оказался вблизи заброшенного здания, в данном случае -
кафельного завода, стоявшего в травянистом переулке (упиравшемся в кладбище)
и постепенно враставшего в землю. Там и обнаружилась умирающая женщина:
"Став на колени, Прушевский коснулся мертвых, огорченных губ женщины и,
почувствовав их, не узнал ни радости, ни нежности.
- Это не та, которую я видел в молодости,- произнес он. И поднявшись
над погибшей, сказал еще: - А может быть, и та, после близких ощущений я
всегда не узнавал своих любимых, а вдалеке томился о них".
И Ананьев, и Прушевский предстают в повестях Чехова и Платонова
одинокими и погруженными в свою работу:
"Когда мы вернулись в барак, инженер < ... > сел за свой рабочий стол с
очевидным намерением продолжать пить, говорить и работать. Отхлебывая
понемножку из стакана, он делал карандашом пометки на каких-то чертежах...".
(Антон Чехов, "Огни").
"Инженер наклонил голову, он боялся пустого домашнего времени, он не
знал, как ему жить одному.
- Тогда и я пойду почерчу немного и свайные гнезда посчитаю опять".
(Андрей Платонов, "Котлован").
Есть нечто общее и в структуре повестей "Огни" и "Котлован": темы
"насыпи" в первой из них и "котлована" во второй на некоторое время отходят
в этих повествованиях на второй план и затем на последних страницах
появляются снова, как символ безысходности и печали.
В поисках возможных источников творчества Платонова исследователи
обычно обращались к литературному наследию Пушкина, Гоголя,
Салтыкова-Щедрина, Льва Толстого, Достоевского, Чернышевского и лишь в самых
редких случаях пытались установить связи некоторых его текстов с
произведениями Чехова, но, кажется, никто из них не обращал внимание на то,
что платоновский "Котлован" является почти зеркальным отражением повести
"Огни". Сходство этих повестей не исчерпывается, как мы видели, обращением к
образу Земли, видоизменяющейся по воле людей, и оно продолжается сближениями
и даже прямыми совпадениями в "инженерных" линиях сюжета - в судьбах и
обстоятельствах жизни Ананьева и Прушевского, в столь любимом Платоновым и
столь редким у Чехова возвращении героев в страну их детства, в присущем
обеим повестям неразрывном единстве исходного и конечного - жизни и смерти.
"Огни" - единственное крупное произведение Чехова конца 80-х годов ХІХ
века, не включенное им в собрание сочинений. Может быть, причина этого
кроется в одной из последних фраз повести: "Да, ничего не поймешь на этом
свете!", выражавшей беспомощность человека перед всем тем, что ожидает его в
жизни. Через сорок лет уже Платонов попытался разобраться в этом. Тоже не
получилось.
в пропасти котлована".
(Андрей Платонов. "Котлован").
Образ котлована был настолько важен для Платонова, что стал названием
всей повести. Чехов же назвал свою повесть "Огни", но эти неподвижные огни
ее герои наблюдают с вершины все той же насыпи:
"В саженях пятидесяти от нас, там, где ухабы, ямы и кучи сливались
всплошную с ночной мглой, мигал тусклый огонек. За ним светился другой
огонь, за этим третий, потом, отступя шагов сто, светились рядом два красных
глаза - вероятно, окна какого-нибудь барака - и длинный ряд таких огней,
становясь все гуще и тусклее, тянулся по линии до самого горизонта...".
"И им кажется, что эти огни причастны к тайне насыпи. Они волнуют
воображение, представляясь некоторым из тех, кто находился на насыпи,
военными лагерями давно исчезнувших ветхозаветных народов - амалекитян или
филистимлян, ожидающих утра, чтобы сразиться с Саулом или Давидом".
Неподвижные ночные огни появляются и в "Котловане" Платонова, но здесь
они уже лишены какой бы то ни было тайны для подходившего к краю "начатой
ямы котлована" инженера:
"Вдалеке светилась электричеством ночная постройка завода, но
Прушевский знал, что там нет ничего, кроме мертвого строительного материала
и усталых, недумающих людей".
Однако помимо "единства противоположностей" при сопоставлении "Огней" и
"Котлована" можно заметить и прямые сближения. Прежде всего они проявляются
в нравственных исканиях и даже в судьбах инженеров - Ананьева у Чехова и
Прушевского у Платонова. Одно из таких сближений - раннее ощущение бренности
и бесцельности собственной и вообще человеческой жизни. Эти грустные мысли к
"думающему" инженеру обычно приходят в молодости, когда он уже понимает, что
все им создаваемое - относительно недолговечно, но еще не осознает себя
участником непрерывного творческого процесса, направленного на
совершенствование материальных условий существования человечества.
Рассказывает Ананьев:
"Мне было тогда не больше двадцати шести лет, но я уже отлично знал,
что жизнь бесцельна и не имеет смысла, что все обман и иллюзия, что по
существу и результатам каторжная жизнь на острове Сахалине ничем не
отличается от жизни в Ницце, < ... > что никто на этом свете ни прав, ни
виноват, что все вздор и чепуха и что ну его все к черту! Я жил и как будто
делал этим одолжение неведомой силе, заставлявшей меня жить: на, мол,
смотри, сила, ставлю жизнь ни в грош, а живу!"
Примерно то же самое сообщает о своем инженере Платонов, относя эти
приступы пессимизма в его сознании к тому же возрасту, что и Чехов:
"Инженер Прушевский уже с двадцати пяти лет почувствовал стеснение
своего сознания и конец дальнейшему понятию жизни, будто темная стена
предстала в упор перед его ощущающим умом. И с тех пор он мучился, шевелясь
у своей стены, и успокаивался, что в сущности, самое срединное, истинное
устройство вещества, из которого скомбинирован весь мир и люди, им
постигнуто,- вся насущная наука расположена еще до стены его сознания, а за
стеною находится лишь скучное место, куда можно и не стремиться < ... >.
Прушевский не видел, кому бы он настолько требовался, чтоб непременно
поддерживать себя до еще далекой смерти. Вместо надежды ему оставалось лишь
терпение, и где-то за чередою ночей, за опавшими, расцветшими и вновь
погибшими садами, за встреченным и минувшими людьми существует его срок,
когда придется лечь на койку, повернуться лицом к стене и скончаться, не
успев заплакать".
Не правда ли, эта цитата звучит, как точный перевод чеховского текста
на другой авторский язык?
Задолго до героев Платонова инженер Ананьев совершает в повести "Огни"
путешествие в страну детства:
"Я поехал на Кавказ и остановился проездом дней на пять в приморском
городе N. Надо вам сказать, что в этом городе я родился и вырос, а потому
нет ничего мудреного, что N казался мне необыкновенно уютным, теплым и
красивым < ... >. С грустью прошелся я мимо гимназии, в которой учился, с
грустью погулял по очень знакомому городскому саду, сделал грустную попытку
посмотреть поближе людей, которых давно не видел, но помнил < ... >.
Я сел на скамью и, перегнувшись через перила, поглядел вниз".
Прушевскому же для возвращения в страну детства не потребовалось никуда
ехать,- он перенесся туда усилием мысли, вернее - памяти:
"Прушевский сел на лавочку у канцелярии. Так же он сидел когда-то у
дома своего отца - летние вечера не изменились с тех пор,- и он любил тогда
следить за прохожими мимо; иные ему нравились, и он жалел, что не все люди
знакомы между собой". (Опять-таки, отчетливо слышна чеховская интонация...)
Когда же Прушевский оказался в стране детства - у дома своего отца,-
там ожидало его другое Воспоминание, а с ним и Грусть:
"Одно же чувство было живо и печально в нем до сих пор: когда-то, в
такой же вечер, мимо дома его детства прошла девушка, и он не мог вспомнить
ни ее лица, ни года того события, но с тех пор всматривался во все женские
лица и ни в одном из них не узнавал той, которая, исчезнув, все же была его
единственной подругой и так близко прошла, не остановившись".
С этого момента образ девушки из детства не покидает Прушевского, и он
мечтает найти ее и встретиться с нею.
Инженер Ананьев же, оказавшись в окрестностях своего родного
"приморского города N", мечтал о встрече и мимолетном романе с какой-нибудь
незнакомкой, но именно к нему, не искавшему Встречи, пришла девочка из
страны его детства:
"Это была Наталья Степановна, или, как ее называли, Кисочка, та самая,
в которую я был по уши влюблен 7-8 лет назад, когда еще носил гимназический
мундир. Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой... Я помню эту
Кисочку маленькой, худенькой гимназисточкой 15-16 лет < ... >. Что за
прелесть девочка!"
Роман двадцатишестилетнего Ананьева с Кисочкой, уже бывшей замужем,
развивался на фоне страны их детства и не без элементов готики в виде
заброшенного четырехэтажного здания с очень высокой трубой, в котором
когда-то была паровая мукомольня и в котором сидит эхо и отчетливо повторяет
шаги прохожих, а также городского кладбища, развивался очень бурно, но
закончился ничем: им не суждено было быть вместе, потому что он позорно
бежал из города N.
В поисках своей потерянной любви производитель работ на Котловане
Прушевский также оказался вблизи заброшенного здания, в данном случае -
кафельного завода, стоявшего в травянистом переулке (упиравшемся в кладбище)
и постепенно враставшего в землю. Там и обнаружилась умирающая женщина:
"Став на колени, Прушевский коснулся мертвых, огорченных губ женщины и,
почувствовав их, не узнал ни радости, ни нежности.
- Это не та, которую я видел в молодости,- произнес он. И поднявшись
над погибшей, сказал еще: - А может быть, и та, после близких ощущений я
всегда не узнавал своих любимых, а вдалеке томился о них".
И Ананьев, и Прушевский предстают в повестях Чехова и Платонова
одинокими и погруженными в свою работу:
"Когда мы вернулись в барак, инженер < ... > сел за свой рабочий стол с
очевидным намерением продолжать пить, говорить и работать. Отхлебывая
понемножку из стакана, он делал карандашом пометки на каких-то чертежах...".
(Антон Чехов, "Огни").
"Инженер наклонил голову, он боялся пустого домашнего времени, он не
знал, как ему жить одному.
- Тогда и я пойду почерчу немного и свайные гнезда посчитаю опять".
(Андрей Платонов, "Котлован").
Есть нечто общее и в структуре повестей "Огни" и "Котлован": темы
"насыпи" в первой из них и "котлована" во второй на некоторое время отходят
в этих повествованиях на второй план и затем на последних страницах
появляются снова, как символ безысходности и печали.
В поисках возможных источников творчества Платонова исследователи
обычно обращались к литературному наследию Пушкина, Гоголя,
Салтыкова-Щедрина, Льва Толстого, Достоевского, Чернышевского и лишь в самых
редких случаях пытались установить связи некоторых его текстов с
произведениями Чехова, но, кажется, никто из них не обращал внимание на то,
что платоновский "Котлован" является почти зеркальным отражением повести
"Огни". Сходство этих повестей не исчерпывается, как мы видели, обращением к
образу Земли, видоизменяющейся по воле людей, и оно продолжается сближениями
и даже прямыми совпадениями в "инженерных" линиях сюжета - в судьбах и
обстоятельствах жизни Ананьева и Прушевского, в столь любимом Платоновым и
столь редким у Чехова возвращении героев в страну их детства, в присущем
обеим повестям неразрывном единстве исходного и конечного - жизни и смерти.
"Огни" - единственное крупное произведение Чехова конца 80-х годов ХІХ
века, не включенное им в собрание сочинений. Может быть, причина этого
кроется в одной из последних фраз повести: "Да, ничего не поймешь на этом
свете!", выражавшей беспомощность человека перед всем тем, что ожидает его в
жизни. Через сорок лет уже Платонов попытался разобраться в этом. Тоже не
получилось.