начал срабатывать присущий Чернову организационный дар. Его знакомый из
канцелярии тогдашнего премьера уговорил того подписать резолюцию об издании
сочинений без всяких академических виз и согласований. Веселый маршал
подписал, помня еще об отношении к Тарле Сталина и его окружения, о
популярности Тарле в предвоенные и военные годы.
Чернов же обеспечил попадание этой резолюции к нужным людям прямо в
издательский отдел Академии, минуя управление, где все могли спустить на
тормозах. Он же обеспечил немедленное развертывание работ и заключение
договора с тетей Манечкой. Вскоре она получила аванс за первый том и
навсегда поверила в могущество Чернова.
Чернову удалось не только протащить большой объем собрания, но и за
взятки, как он говорил, увеличить его тираж до 30 тыс. экз. (один
академический тираж научного издания в академическом издательстве составлял
тогда 10 тыс. экз.), что увеличивало гонорар на 160 %.
Сам Чернов спрятался за скромной ролью составителя, хотя настоящую
составительскую работу вела Анастасия Владимировна Паевская, верный и давний
друг-помощник Тарле.
Вокруг издания этих сочинений кормилось много людей, а взятки, по его
словам, доходили до тогдашнего руководства и до бессменного Лихтейнштейна,
так что всем черновским мероприятиям была зеленая улица.
Все "светила" тогдашней исторической науки (многие из них в душе охотно
помешали бы этому начинанию в корне) с удовольствием редактировали отдельные
тома, а не увенчанный академическими лаврами, но весьма влиятельный
"казенный еврей" - советский "райхсюде" Ерусалимский написал искреннее и
прочувственное предисловие-биографию Тарле для первого тома.
Тетя Манечка умерла, успев подержать в руках сигнальный экземпляр
первого тома. И здесь, надо отдать ей должное, в ее сознании на первое место
вышло понимание важности этого предприятия, а потом уже гонорар, который,
она это чувствовала, ей уже не будет нужен. Она переписала собственное
завещание, введя в число наследников ее части авторского права самого
Чернова, так как благополучное завершение этого предприятия зависело только
от него, чего не понимала ее племянница Виктория, двоюродная сестра моего
отца, досадовавшая на уход денег в чужие руки.
Тетя Манечка умерла в декабре 57-го. Чернов и муж Виктории Толя
Финогенов проявили оперативность - быстренько по еще действующей ее
доверенности сняли с книжек 20 тыс. рублей "на похороны". Я в Москву не
ездил - не отпускал малолетний сын. Пока шли хлопоты, Чернов, как мог,
вывозил с дачи ценные вещи - пишущую машинку, остатки библиотеки, остатки
архива. Драгоценности хранились у ухаживавшей за тетей Манечкой Е. И.
Мараховской и ожидали дележа с Викторией. Мне из них причиталось врученное
некогда Тарле (вместе с дипломом) колечко норвежского академика, из худого
золота, и старинные золотые часы (из еще херсонской старины), где золота
было грамм 50,- их я так и не получил от милых дам, очень при этом
обижавшихся потому, что я им не возвратил какую-то грошовую ссуду, не
превышавшую и четверти стоимости этих часов как золотого лома, не говоря о
том, что для меня они были бы бесценной реликвией.
Чернов развил бурную деятельность по вводу в наследство. В завещании
тети Манечки был упомянут десяток фамилий лиц, которым она в память о брате
презентовала различные суммы. Среди них была и Любовь Евгеньевна
Белозерская. Потом она мне рассказывала, что в 58-м получила открытку от
Чернова - он доводил до ее сведения, что она является наследницей 2000 р.
(старыми) и требовал 400 р. на "хлопоты". Она не ответила и получила свое
"наследство" без хлопот и затрат, а кое-кто, может быть, и попался.
На торжественный ввод в наследство в июне 58-го года Чернов настоял на
моем приезде. Мне был забронирован номер в "Урале" на Столешниковом, и
Чернов несколько дней демонстрировал мне свое могущество и учил жить.
Наконец на обеде в "Национале" он мне разъяснил цель нашей встречи.
Оказывается, по его словам, 20 % составительских по договору с издательством
- это его кровные денежки, а вот оплачивать Паевскую должны мы все (включая
его!), поэтому из всего, что мы будем получать из издательства, нужно
переводить ему 20 % для расплаты с Паевской. Я переговорил с Викторией,
оказалось, что она дала уже свое согласие. Таким образом, Чернов увеличил
свою "наследственную" долю в 30 % еще на 14 % за наш счет. Давал ли он
что-нибудь Паевской, готовой ради памяти Евгения Викторовича работать даром,
останется их тайной - их обоих уже нет в живых. Я думаю, что давал, но
процентов пять, не более.
Наш "пир" продолжался три с половиной года. Потом мудрое советское
правительство специальным законом уменьшило в десять раз (!) гонорары
наследников ученых, и последние тома собрания приносили по 100 рублей
"новыми" на всю компанию. Игра потеряла смысл.
Тем временем Чернов наладил свой быт: стал персональным пенсионером,
женился, как он говорил, на "простой русской девушке", определил сына в
мединститут, получил вместо нескольких появлявшихся и исчезавших у него
комнат в разных концах Москвы квартиру на Соколиной горе. Шли даже
разговоры, что он купил дачу О. Л. Книппер в Гурзуфе, но это оказалось
блефом, просто Гурзуф был его любимым местом отдыха, и он часто добывал
путевки в дом Коровина.
Прекращение интенсивных поступлений от собрания сочинений Тарле при
усвоенном им широком образе жизни заставили его выйти на работу. После
тщательной проработки вариантов он выбрал центральное правление общества
"Знание" под крылом у И. И. Артоболевского, действительно ему
симпатизировавшего. Это позволяло ему крутиться на виду в милой ему среде
академиков и профессуры, быть нужным им, что-то "устраивавшим" человеком.
Большой опыт "составителя" (он, помимо тарлевского издания, "составил",
наверное тоже с помощью Паевской, собрание сочинений Лукина) помог ему: он
довольно легко справлялся с брошюрами "Знания". Одна из них (за 64-й год)
сохранилась у меня с его дарственной надписью.
Известность его в Академии действительно была велика. Как-то мне по
пустяковому делу потребовалось в Тбилиси зайти к Мусхелишвили. Я пришел без
звонка в старинное здание Президиума Академии "грузинских наук" в Сололаки и
через секретаршу передал коротенькую записочку "от Чернова, бывшего
помощника Комарова". Через несколько минут из кабинета один за другим
выскочило несколько важных ученых грузин, а затем на пороге показался
хозяин, приглашая меня зайти.
В том же 64-м я искал постоянный источник публикации моих инженерных
идей. Центральные строительные журналы не годились для этой цели - слишком
много клиентуры ожидало в них своей очереди (я уже был автором четырех
опубликованных в них статей). Тут Чернов, с которым я продолжал после
недолгого периода охлаждения встречаться при своих наездах в Москву,
обмолвился о своей близости к Владимиру Юрьевичу Стеклову, сыну известинца,
убиенного Сталиным, который по возвращению из "отдаленных" мест процветал
как человек, еще дитем обласканный вечно живым Лениным. Он был заместителем
главного инженера Оргэнергостроя, имел на откупе тему "Ленин и
электрификация", готовил мемориальный сборник трудов отца.
Чернов тут же позвонил Стеклову, и через несколько часов мы с ним
встретились в редакции одного из сборников, выходивших под его эгидой. Он
представил меня ответственному секретарю, и по сей день этот сборник, давно
вышедший из-под управления умершего в прошлом году Стеклова и недавно
ставший журналом, является для меня родным домом, но рассказ о нем особый.
О Стеклове нужно сказать еще два слова, он этого стоит. Ближе с ним я
познакомился в 67-м на совещании в Вильнюсе. Он был его организатором. Со
мной был любезен, говорил о своей любви к Прибалтике. Мы вместе ездили в
зимние Электренай и Тракай, и частица моей любви к этому краю - от него.
Через несколько лет Чернов ушел из "Знания". К этому времени он уже
въехал в свою последнюю квартиру у Таганского метро. Почему ушел - не знаю.
Может быть, были какие-то осложнения. Об этом он всегда молчал, так как для
посторонних его шествие по жизни должно было быть триумфальным. Деньги были
нужны,- и он оказался у Стеклова, ставшего одним из руководителей
информационного центра по энергетике - "Информэнерго". Зарплату здесь ему
платили исправно, а в круг его обязанностей входила лишь организация пышных
энергетических сборищ в Политехническом музее,- эксплуатировались его старые
связи со "Знанием" и с Академией. Он показывал мне фотографии президиумов,
организованных им собраний, где он выглядывал из-за спин Кириллина и
Непорожнего, намекал на свои дружеские отношения с министром, от которых
толку было немного.
Постепенно и эта квазарная деятельность стала ему в тягость, и он,
допекаемый диабетом и гипертонией, проводил время дома, мучаясь от своего
физического бессилия, с непродолжительными выходами в город и редкими
посещениями Дома журналиста, где обосновался в директорах
облагодетельствованный им Толя Финогенов, и Дома литераторов, как знакомый
Филиппова. Часто же он просто напоминал о себе, что еще жив, телефонными
звонками, а он был крупным мастером телефонной беседы.
В эти последние годы я хоть раз в год сам и с сыном старался побывать у
него. Мне было грустно видеть слабость человека, которому двадцать лет назад
ничего не стоило мотнуться показать мне универмаг в Марьиной Роще и при этом
сделать с улицы десяток важных телефонных звонков, но это зрелище льва зимой
заставляло меня ценить то, что я еще имел, показывало тщету суеты. Да и
разговор бывал интересным, чего только ни знал и ни видел Чернов! Трудно
лишь было определить, что правда, а что нет. В коридоре стояли шеренги книг
- книги из библиотеки Тарле, тома собрания сочинений Тарле, все это в моих
глазах придавало его берлоге родные черты.
После двух последних моих приходов к нему я по горячим следам и по
памяти записал некоторые его рассказы, как они мне запомнились, стараясь
сохранить его язык и стиль. Этими записями завершается сей очерк. В конце
70-х в архиве Тарле вдруг появились новые бумаги, и среди них - письмо
Сталина. Историк и биограф Тарле - Е. И. Чапкевич предполагал, что Чернов
распродавал увезенное (украденное) им из Мозжинки, может быть, он и прав.
Сейчас я даже не могу точно вспомнить, когда я последний раз видел
Чернова или говорил с ним. Поскольку в последней записи его устных рассказов
упоминается интервенция в Афганистан, то надо думать, что это было в 80-м
году. Свидания наши происходили зимой. Летом и осенью Чернов, пользуясь
правами персонального пенсионера, лечился бесплатно в институте геронтологии
в Киеве (где у него были знакомые; я его однажды там посетил) и в
санаториях. Потом я пару раз звонил ему, не попадал. Звонил и в конце мая
1981 года, когда ехал в Нарву. Никто не ответил. Потом оказалось, что где-то
в эти дни он умер. В моих поездках в Москву после этого мая, вернее с осени
1981 года наступил перерыв месяцев на 6 (по болезни) и лишь летом 82-го Толя
Финогенов, а потом жена Чернова - Лиля рассказали мне о времени и
обстоятельствах его смерти.
Говоря об итогах жизни Чернова, я вижу два безусловно полезных дела,
затмевающих все его проделки,- это издание трудов Тарле в 12-ти томах, а
также теплые страницы жизнеописания В. Л. Комарова, увидевшие свет в одном
из сборников конца сороковых. Все остальное - суета, исчезнувшая, как дым.
Году, кажется, в 1943-м задумал Комаров отметить 220-летие Академии
наук. Этим он хотел несколько поднять престиж Академии, упавший из-за ряда
неоправдавшихся обещаний Капицы, на которые понадеялся Сталин в своих
оборонных делах. Старые академики из осторожности не поддерживали Комарова,
но он не сдался - сам подготовил тексты постановлений по этому вопросу и еще
по некоторым делам, после чего я позвонил Поскребышеву. Сталин обещал
принять и назначил время. Я сам когда-то до перехода в аппарат Академии
работал в Кремле и помнил, что там, где расположился Сталин, нет лифта.
Поэтому привел Комарова немного раньше. В результате перед дверью Сталина мы
оказались на полчаса раньше назначенного срока. Был май, готовились летние
наступления, и у Сталина был генералитет. Тем не менее, Поскребышев доложил
Сталину о приходе Комарова.
Сталин удалил генералов в комнату для подготовки докладов. Генералы,
увидев входящего Комарова, были удивлены его неказистым видом, поскольку его
не знали. Дело усугублялось еще тем, что лицо Комарова было испорчено
псориазом (а с рук он вообще сдирал чешуйки ножом). Сталин спросил "Зачэм
юбилей? Война же идет". Комаров отвечал, что уверен: к юбилею (к 1945 году)
война закончится, а Академию нужно поднять хотя бы в ее собственном мнении.
Сталин спросил: "Как ви можэтэ знат, что война закончится в 45-м?"
Комаров полез в карман, достал свои заметки и говорит:
- Вот я для себя кое-что вычислил. Вот все виды ресурсов Германии, а
вот расчет ее потребностей. Вычисления показывают, что к 45 году все они
иссякнут.
Сталин внимательно просмотрел все записи Комарова и сказал:
- Ваши сведения совпадают с рэзультатами изучэния этих вопросов
аппаратом гэнштаба, экономсовета и другых спэцыальных служб. Но вы же
ботаник! Как вы можэтэ орыентироваться в этом?
На это Комаров ответил:
- Но я не только ботаник, я еще и сын генерала и многое из того, что
касается войны, знаю с детства (Комаров был сыном генерала
Комарова-Кавказского, Ольга Форш - дочь Комарова-Туркестанского). Кроме
того, Академия наук знает все.
Сталин улыбнулся и подписал постановления, не читая.
* * *
Во время войны одна из центральных газет, кажется, "Правда" обратилась
к Комарову с просьбой написать статью об интернационализме и дружбе народов
в СССР. Комаров не любил сам заниматься подобной мурой и попросил меня
подготовить текст. Я между делом вставил в эту статью цитату из
опубликованной когда-то беседы Сталина с каким-то немцем из демократов в
30-х годах, о том, что "антисемитов мы будем вешать" (или расстреливать -
уже не помню). Комаров прочитал текст, расписался и отправил статью.
Через некоторое время ему позвонили из редакции и назвали номер, в
который идет статья. При этом извинились, что статью пришлось немного
сократить и, в частности, убрать эту цитату. Комаров взъерепенился и сказал,
что он категорически против такого самоуправства, но ему намекнули, что
таково указание Щербакова. Тогда Комаров по внутреннему телефону
("кремлевской вертушке") позвонил Сталину и сказал:
- Товарищ Сталин, с каких пор у нас в стране нельзя цитировать Сталина?
- Вы шутытэ,- сказал Сталин.
- Нисколько. Из моей статьи в газете вычеркнуты ваши слова.
- Харашо, я улажу. Кстати, какая цытата?
Комаров процитировал слова об антисемитах. Сталин долго молчал в
трубку, а потом снова буркнул:
- Харашо.
Статья вышла в полном объеме.
Году в 44-м из Ясной Поляны стали поступать жалобы на притеснения
толстоведов и членов семьи Льва Толстого со стороны управляющего. Послали
туда комиссию во главе с академиком Волгиным. Участвовал в ней и я.
Оказалось, что управляющий весь огородный урожай продавал в Туле, а деньги
присваивал. При этом все, кроме внучки графа - Толстой-Есениной, пухли от
голода. Выяснилось, конечно, и то, что управляющий был любовником
Толстой-Есениной. Толстая-Есенина (толстая баба - в комнату не влезет)
всячески хотела умаслить комиссию. Особенно меня - я был вроде
делопроизводителя,- подарила мне прижизненный пятитомник с графским
факсимиле на каждом томе (при аресте моем его сперли бериевцы). Не помогло -
управляющего тут же сняли. Тогда Толстая-Есенина стала требовать, чтобы на
базе Хамовников и Ясной Поляны был создан Институт Толстого (мол, Пушкинский
есть, Горьковский есть!). Я посоветовал начать с ходатайств.
Вскоре она добыла бумагу от Емельяна Ярославского и еще от кого-то.
Комаров переправил все прошения Сталину. Ни ответа, ни привета.
В одно из своих посещений Сталина Комаров напомнил ему о задержавшихся
бумагах. Сталин сказал, что институт, конечно, организовать можно, но "что
мы будэм дэлат с его фылософией?". Комаров ответил, что можно обойти острые
углы, что все-таки Толстой будет повыше Горького. Сталин возразил: "Вы нэ
правы. Нам Горкий важнее". Спор продолжался - Комаров был упрям, но и Сталин
на этот раз уперся.
10 января 1979
Я был самым младшим. Еще было двое братьев и сестра, известная в те
годы комсомольская активистка Роза Чернова. Братьев уже в начале революции в
России не было - уехали в Аргентину. Родители погибли от рук белых. Я
мотался по Украине за Розой. То ли в Екатеринославе, то ли еще где-то, пока
Роза была в Губкоме, я шлялся по улицам. Вдруг возле меня останавливается
пролетка. Меня окликнули. В пролетке сидел Дмитрий Ильич Ульянов. Я его уже
знал раньше - хороший был человек, хотя и шикер (пьяница).
- Садись скорей,- говорит.
- Ничего, пешком дойду!
- Никуда не дойдешь! Через час здесь будут белые,- говорит.
- А как же Роза?
- Роза уедет с Губкомом, а меня просила прихватить тебя с собой.
Мы сразу повернули на вокзал.
Через сутки-другие оказались в Москве. Дмитрий Ильич повез меня прямо
на Манежную к Марии Ильиничне и сказал ей, что я должен пожить у нее, пока
со мной определятся. Мария Ильинична была недовольна - мол, некогда
возиться. Во время их разговора приехал Владимир Ильич. Вопросительно на
меня уставился. Мария Ильинична сказала ему несколько слов по-немецки.
Владимир Ильич сказал по-русски "Тсс. Он же, наверное, знает жаргон и все
поймет!" И обратился ко мне по-русски, копируя местечковый еврейский акцент.
Если бы я не смотрел на него, то подумал бы, что это старый еврей говорит со
мной, настолько точно он подражал этому говору.
Я подумал и решил обидеться, но он уже, казалось, обо мне забыл.
У Марии Ильиничны я прожил несколько дней, а потом меня определили в
"училище точной механики и оптики Цесаревича Алексея". Началась учеба. Через
некоторое время меня вызвал директор. Стал расспрашивать, как я занимаюсь,
нравится ли мне. Долго не отпускал, уже другие учителя собрались. Наконец я
ушел, а уходя услышал, как директор объяснил преподавателям:
- Ленин интересовался, как он здесь прижился.
* * *
Роза до самой смерти переписывалась с братьями. Правда, умерла она
вовремя, в 37-м, год-два проболев перед этим, так что о ней забыли и не
загребли.
Я совершенно не был с ними связан. Это не помешало в 1950 году
поставить мне связь с братьями в качестве основного обвинения. Была
придумана такая следственная легенда: я, мол, передавал и получал их письма
через Павлова, а потом Иоффе и Николая Вавилова, часто бывавших за границей,
об этом мне убежденно сообщил следователь.
* * *
Уже после освобождения, в конце 50-х годов я был на юбилее Анны
Панкратовой и увидел своего следователя в зале. Я спросил, кто это. Мне
ответили: "Новый аспирант Панкратовой".
* * *
В году 59-м я был в Праге по пути в Карловы Вары. Вижу международный
телефон. Зашел, позвонил в Аргентину. Поговорил с одним из братьев. Оба
живы, здоровы, богаты. Потом на каком-то из московских кинофестивалей меня
разыскал аргентинец, передал письмо, сувениры. Братья съездили в Палестину и
купили там виллу. Они мне писали, что вилла ждет меня. Я могу приехать и
жить там до самой смерти.
* * *
После картеровского эмбарго в ответ на Афганистан я написал письмо во
Внешторг на имя Ю. Л. Брежнева, в котором представился (персональный
пенсионер, помощник Комарова и проч.) и сообщил, что у меня два брата в
Аргентине, возможно, пользуются достаточным влиянием, чтобы помочь в
переговорах о закупке зерна.
Через некоторое время у меня здесь появился представитель Внешторга,
взял адреса, письмо, был очень мил.
После возвращения он снова был у меня. Рассказывал, что был принят
братьями хорошо, представлен нужным людям, передал письмо, приветы, спросил,
не нужно ли что? "Что мне уже может быть нужно?" - отвечал я. В конце он
сказал, что самой большой для него неожиданностью оказалось то, что братья
мои говорили с ним не по-русски, а по-украински...
* * *
Был у меня здесь как-то писатель Марк Поповский, помните - о науке, об
ученых все писал. Стал расспрашивать о Николае Вавилове, я ведь его хорошо
знал. Особенно интересовался арестом и следствием. Я рассказал, что знал и в
том числе случай с академиком Прянишниковым.
Прянишников любил Николая Вавилова как родного сына и очень переживал
его арест, высказывался шумно и неосторожно. Его предупредили доброжелатели,
что одна из его аспиранток - жена бериевского племянника или даже бериевская
невестка, чтобы он поберегся. Он же, наоборот, стал через нее добиваться
приема у Берии. Та ничего не обещала, но через некоторое время принесла ему
пропуск в НКВД. Прянишников пошел на прием. В кабинете на письменном столе
по левую руку от Берии он увидел 12 толстых томов "дела".
- Все это ерунда,- заявил Прянишников,- я Николая знаю с детства.
- И почерк его хорошо знаете? - спокойно спросил Берия.
- Конечно!
- Ну тогда читайте,- сказал Берия и протянул ему один из томов с
закладками.
Прянишников узнал руку Вавилова и стал читать его показания о том, как
он где-то встретился на конгрессе с одним англичанином и обменялся с ним
информацией о генетических исследованиях.
- Ну и что? - спросил Прянишников.
- А вот что! - сказал Берия и открыл том на следующей закладке, где
было подшито донесение о том, что этот самый англичанин был майором
Интелидженс сервис, и так далее.
Прянишников читал, багровел, наконец отшвырнул том, рявкнул, что все
это чушь собачья и, не прощаясь, хлопнул дверью. Никто его не останавливал,
очевидно, Берия предупредил.
Марк Поповский попросил меня записать это для него. Делать мне было
нечего, и я потихоньку все это напечатал и послал ему.
А он вскоре уехал, и книгу свою "Управляемая наука", кажется, издал уже
там. Как-то он выступал, мне говорили, по радио оттуда и, касаясь эпизода с
Николаем Вавиловым, сослался на меня.
Впервые Тарле отправил меня к Ланну в 1947 году. В мою задачу входило
отнести какую-то книжку и, вероятно, показаться. Книжку Ланн сразу поставил
на полку у письменного стола и, усадив меня, начал беседу. О том, что я
приехал из Харькова, он уже знал, и разговор пошел о Харькове - Ланн был
харьковчанином. Особенно тщательно он допрашивал меня о кондитерской на углу
Николаевской площади и Старомосковской улицы. Когда я завтракаю сейчас в
этой кондитерской - в единственном в Харькове месте, где в 1983 году можно
всегда получить бутерброд с маслом и сыром, смотрю на ее пышно, в восточном
стиле разукрашенные стены и яркую пустоту прилавков, заваленных конфетами,
от качества которых Жорж Борман умер бы на месте, я вспоминаю лучшие времена
этого заведения. Даже я застал в нем объедки наглого капиталистического
изобилия, получаемого, естественно, за счет безудержной эксплуатации широких
народных масс и направленного, естественно, на то, чтобы вырвать у этих
народных масс последнюю копейку,- едал я там трубочки с кремом, зефир и
прочие мерзости, развращающие ум, волю и провоцирующие успокоение на
достигнутом, и потому я могу себе представить, как Ланн с гордостью хозяина
показывал его своей единственной и бесконечно любимой Александре
Владимировне, как он писал отсюда в Крым Волошину, в Москву Цветаевой.
Но этот облик Ланна дорисовался со временем, а тогда передо мной сидел
нервный, энергичный, чем-то завораживающий человек, и даже когда он сидел,
казалось, что он беспрестанно движется куда-то. Появлялась, присаживалась,
чтобы молча поучаствовать в разговоре о Харькове, исчезала, чтобы появиться
с блюдечком конфет, тихая как мышь, бесконечно милая хозяйка дома.
Разговор, естественно, перешел на английскую литературу - главную тему
тогдашнего Ланна. Узнав, что я тоже предпочитаю англичан, Ланн еще более
оживился, достал толстую книгу в мягком переплете с суперобложкой - его
только что вышедшую книгу о Диккенсе и написал - "милому Яше, который, как и
я, из Харькова". "И" "я" было написано вместе, но поправлять он не стал,
сказав, что я могу объяснять, что писатель не в ладах с грамотой. Это
жизнеописание было написано скучно, т. к. над автором довлело требование
"обличать пороки" и лишь в тех местах, где обличительные ноты пришить к
изложению было невозможно, проглядывал истинный Ланн - веселый, остроумный
знаток английского быта, усвоивший юмор его бытописателей.
Разговор перешел на современную английскую (англоязычную) литературу -
здесь после Лондона и Киплинга я был профаном: сказывалось долгое пребывание
вдали от источников информации. Убедившись в этом, Ланн присоединил к этому
дару еще и книжку Джеймса Олдриджа с повестями "Дело чести" и "Морской орел"
- приятные модификации милых хемингуэевских и ремарковских мотивов. Тогда
еще эти мотивы звучали не для нас, так как довоенные издания были
недоступны, новых не было, а кое-что этими мэтрами еще не было создано, и на
канцелярии тогдашнего премьера уговорил того подписать резолюцию об издании
сочинений без всяких академических виз и согласований. Веселый маршал
подписал, помня еще об отношении к Тарле Сталина и его окружения, о
популярности Тарле в предвоенные и военные годы.
Чернов же обеспечил попадание этой резолюции к нужным людям прямо в
издательский отдел Академии, минуя управление, где все могли спустить на
тормозах. Он же обеспечил немедленное развертывание работ и заключение
договора с тетей Манечкой. Вскоре она получила аванс за первый том и
навсегда поверила в могущество Чернова.
Чернову удалось не только протащить большой объем собрания, но и за
взятки, как он говорил, увеличить его тираж до 30 тыс. экз. (один
академический тираж научного издания в академическом издательстве составлял
тогда 10 тыс. экз.), что увеличивало гонорар на 160 %.
Сам Чернов спрятался за скромной ролью составителя, хотя настоящую
составительскую работу вела Анастасия Владимировна Паевская, верный и давний
друг-помощник Тарле.
Вокруг издания этих сочинений кормилось много людей, а взятки, по его
словам, доходили до тогдашнего руководства и до бессменного Лихтейнштейна,
так что всем черновским мероприятиям была зеленая улица.
Все "светила" тогдашней исторической науки (многие из них в душе охотно
помешали бы этому начинанию в корне) с удовольствием редактировали отдельные
тома, а не увенчанный академическими лаврами, но весьма влиятельный
"казенный еврей" - советский "райхсюде" Ерусалимский написал искреннее и
прочувственное предисловие-биографию Тарле для первого тома.
Тетя Манечка умерла, успев подержать в руках сигнальный экземпляр
первого тома. И здесь, надо отдать ей должное, в ее сознании на первое место
вышло понимание важности этого предприятия, а потом уже гонорар, который,
она это чувствовала, ей уже не будет нужен. Она переписала собственное
завещание, введя в число наследников ее части авторского права самого
Чернова, так как благополучное завершение этого предприятия зависело только
от него, чего не понимала ее племянница Виктория, двоюродная сестра моего
отца, досадовавшая на уход денег в чужие руки.
Тетя Манечка умерла в декабре 57-го. Чернов и муж Виктории Толя
Финогенов проявили оперативность - быстренько по еще действующей ее
доверенности сняли с книжек 20 тыс. рублей "на похороны". Я в Москву не
ездил - не отпускал малолетний сын. Пока шли хлопоты, Чернов, как мог,
вывозил с дачи ценные вещи - пишущую машинку, остатки библиотеки, остатки
архива. Драгоценности хранились у ухаживавшей за тетей Манечкой Е. И.
Мараховской и ожидали дележа с Викторией. Мне из них причиталось врученное
некогда Тарле (вместе с дипломом) колечко норвежского академика, из худого
золота, и старинные золотые часы (из еще херсонской старины), где золота
было грамм 50,- их я так и не получил от милых дам, очень при этом
обижавшихся потому, что я им не возвратил какую-то грошовую ссуду, не
превышавшую и четверти стоимости этих часов как золотого лома, не говоря о
том, что для меня они были бы бесценной реликвией.
Чернов развил бурную деятельность по вводу в наследство. В завещании
тети Манечки был упомянут десяток фамилий лиц, которым она в память о брате
презентовала различные суммы. Среди них была и Любовь Евгеньевна
Белозерская. Потом она мне рассказывала, что в 58-м получила открытку от
Чернова - он доводил до ее сведения, что она является наследницей 2000 р.
(старыми) и требовал 400 р. на "хлопоты". Она не ответила и получила свое
"наследство" без хлопот и затрат, а кое-кто, может быть, и попался.
На торжественный ввод в наследство в июне 58-го года Чернов настоял на
моем приезде. Мне был забронирован номер в "Урале" на Столешниковом, и
Чернов несколько дней демонстрировал мне свое могущество и учил жить.
Наконец на обеде в "Национале" он мне разъяснил цель нашей встречи.
Оказывается, по его словам, 20 % составительских по договору с издательством
- это его кровные денежки, а вот оплачивать Паевскую должны мы все (включая
его!), поэтому из всего, что мы будем получать из издательства, нужно
переводить ему 20 % для расплаты с Паевской. Я переговорил с Викторией,
оказалось, что она дала уже свое согласие. Таким образом, Чернов увеличил
свою "наследственную" долю в 30 % еще на 14 % за наш счет. Давал ли он
что-нибудь Паевской, готовой ради памяти Евгения Викторовича работать даром,
останется их тайной - их обоих уже нет в живых. Я думаю, что давал, но
процентов пять, не более.
Наш "пир" продолжался три с половиной года. Потом мудрое советское
правительство специальным законом уменьшило в десять раз (!) гонорары
наследников ученых, и последние тома собрания приносили по 100 рублей
"новыми" на всю компанию. Игра потеряла смысл.
Тем временем Чернов наладил свой быт: стал персональным пенсионером,
женился, как он говорил, на "простой русской девушке", определил сына в
мединститут, получил вместо нескольких появлявшихся и исчезавших у него
комнат в разных концах Москвы квартиру на Соколиной горе. Шли даже
разговоры, что он купил дачу О. Л. Книппер в Гурзуфе, но это оказалось
блефом, просто Гурзуф был его любимым местом отдыха, и он часто добывал
путевки в дом Коровина.
Прекращение интенсивных поступлений от собрания сочинений Тарле при
усвоенном им широком образе жизни заставили его выйти на работу. После
тщательной проработки вариантов он выбрал центральное правление общества
"Знание" под крылом у И. И. Артоболевского, действительно ему
симпатизировавшего. Это позволяло ему крутиться на виду в милой ему среде
академиков и профессуры, быть нужным им, что-то "устраивавшим" человеком.
Большой опыт "составителя" (он, помимо тарлевского издания, "составил",
наверное тоже с помощью Паевской, собрание сочинений Лукина) помог ему: он
довольно легко справлялся с брошюрами "Знания". Одна из них (за 64-й год)
сохранилась у меня с его дарственной надписью.
Известность его в Академии действительно была велика. Как-то мне по
пустяковому делу потребовалось в Тбилиси зайти к Мусхелишвили. Я пришел без
звонка в старинное здание Президиума Академии "грузинских наук" в Сололаки и
через секретаршу передал коротенькую записочку "от Чернова, бывшего
помощника Комарова". Через несколько минут из кабинета один за другим
выскочило несколько важных ученых грузин, а затем на пороге показался
хозяин, приглашая меня зайти.
В том же 64-м я искал постоянный источник публикации моих инженерных
идей. Центральные строительные журналы не годились для этой цели - слишком
много клиентуры ожидало в них своей очереди (я уже был автором четырех
опубликованных в них статей). Тут Чернов, с которым я продолжал после
недолгого периода охлаждения встречаться при своих наездах в Москву,
обмолвился о своей близости к Владимиру Юрьевичу Стеклову, сыну известинца,
убиенного Сталиным, который по возвращению из "отдаленных" мест процветал
как человек, еще дитем обласканный вечно живым Лениным. Он был заместителем
главного инженера Оргэнергостроя, имел на откупе тему "Ленин и
электрификация", готовил мемориальный сборник трудов отца.
Чернов тут же позвонил Стеклову, и через несколько часов мы с ним
встретились в редакции одного из сборников, выходивших под его эгидой. Он
представил меня ответственному секретарю, и по сей день этот сборник, давно
вышедший из-под управления умершего в прошлом году Стеклова и недавно
ставший журналом, является для меня родным домом, но рассказ о нем особый.
О Стеклове нужно сказать еще два слова, он этого стоит. Ближе с ним я
познакомился в 67-м на совещании в Вильнюсе. Он был его организатором. Со
мной был любезен, говорил о своей любви к Прибалтике. Мы вместе ездили в
зимние Электренай и Тракай, и частица моей любви к этому краю - от него.
Через несколько лет Чернов ушел из "Знания". К этому времени он уже
въехал в свою последнюю квартиру у Таганского метро. Почему ушел - не знаю.
Может быть, были какие-то осложнения. Об этом он всегда молчал, так как для
посторонних его шествие по жизни должно было быть триумфальным. Деньги были
нужны,- и он оказался у Стеклова, ставшего одним из руководителей
информационного центра по энергетике - "Информэнерго". Зарплату здесь ему
платили исправно, а в круг его обязанностей входила лишь организация пышных
энергетических сборищ в Политехническом музее,- эксплуатировались его старые
связи со "Знанием" и с Академией. Он показывал мне фотографии президиумов,
организованных им собраний, где он выглядывал из-за спин Кириллина и
Непорожнего, намекал на свои дружеские отношения с министром, от которых
толку было немного.
Постепенно и эта квазарная деятельность стала ему в тягость, и он,
допекаемый диабетом и гипертонией, проводил время дома, мучаясь от своего
физического бессилия, с непродолжительными выходами в город и редкими
посещениями Дома журналиста, где обосновался в директорах
облагодетельствованный им Толя Финогенов, и Дома литераторов, как знакомый
Филиппова. Часто же он просто напоминал о себе, что еще жив, телефонными
звонками, а он был крупным мастером телефонной беседы.
В эти последние годы я хоть раз в год сам и с сыном старался побывать у
него. Мне было грустно видеть слабость человека, которому двадцать лет назад
ничего не стоило мотнуться показать мне универмаг в Марьиной Роще и при этом
сделать с улицы десяток важных телефонных звонков, но это зрелище льва зимой
заставляло меня ценить то, что я еще имел, показывало тщету суеты. Да и
разговор бывал интересным, чего только ни знал и ни видел Чернов! Трудно
лишь было определить, что правда, а что нет. В коридоре стояли шеренги книг
- книги из библиотеки Тарле, тома собрания сочинений Тарле, все это в моих
глазах придавало его берлоге родные черты.
После двух последних моих приходов к нему я по горячим следам и по
памяти записал некоторые его рассказы, как они мне запомнились, стараясь
сохранить его язык и стиль. Этими записями завершается сей очерк. В конце
70-х в архиве Тарле вдруг появились новые бумаги, и среди них - письмо
Сталина. Историк и биограф Тарле - Е. И. Чапкевич предполагал, что Чернов
распродавал увезенное (украденное) им из Мозжинки, может быть, он и прав.
Сейчас я даже не могу точно вспомнить, когда я последний раз видел
Чернова или говорил с ним. Поскольку в последней записи его устных рассказов
упоминается интервенция в Афганистан, то надо думать, что это было в 80-м
году. Свидания наши происходили зимой. Летом и осенью Чернов, пользуясь
правами персонального пенсионера, лечился бесплатно в институте геронтологии
в Киеве (где у него были знакомые; я его однажды там посетил) и в
санаториях. Потом я пару раз звонил ему, не попадал. Звонил и в конце мая
1981 года, когда ехал в Нарву. Никто не ответил. Потом оказалось, что где-то
в эти дни он умер. В моих поездках в Москву после этого мая, вернее с осени
1981 года наступил перерыв месяцев на 6 (по болезни) и лишь летом 82-го Толя
Финогенов, а потом жена Чернова - Лиля рассказали мне о времени и
обстоятельствах его смерти.
Говоря об итогах жизни Чернова, я вижу два безусловно полезных дела,
затмевающих все его проделки,- это издание трудов Тарле в 12-ти томах, а
также теплые страницы жизнеописания В. Л. Комарова, увидевшие свет в одном
из сборников конца сороковых. Все остальное - суета, исчезнувшая, как дым.
Году, кажется, в 1943-м задумал Комаров отметить 220-летие Академии
наук. Этим он хотел несколько поднять престиж Академии, упавший из-за ряда
неоправдавшихся обещаний Капицы, на которые понадеялся Сталин в своих
оборонных делах. Старые академики из осторожности не поддерживали Комарова,
но он не сдался - сам подготовил тексты постановлений по этому вопросу и еще
по некоторым делам, после чего я позвонил Поскребышеву. Сталин обещал
принять и назначил время. Я сам когда-то до перехода в аппарат Академии
работал в Кремле и помнил, что там, где расположился Сталин, нет лифта.
Поэтому привел Комарова немного раньше. В результате перед дверью Сталина мы
оказались на полчаса раньше назначенного срока. Был май, готовились летние
наступления, и у Сталина был генералитет. Тем не менее, Поскребышев доложил
Сталину о приходе Комарова.
Сталин удалил генералов в комнату для подготовки докладов. Генералы,
увидев входящего Комарова, были удивлены его неказистым видом, поскольку его
не знали. Дело усугублялось еще тем, что лицо Комарова было испорчено
псориазом (а с рук он вообще сдирал чешуйки ножом). Сталин спросил "Зачэм
юбилей? Война же идет". Комаров отвечал, что уверен: к юбилею (к 1945 году)
война закончится, а Академию нужно поднять хотя бы в ее собственном мнении.
Сталин спросил: "Как ви можэтэ знат, что война закончится в 45-м?"
Комаров полез в карман, достал свои заметки и говорит:
- Вот я для себя кое-что вычислил. Вот все виды ресурсов Германии, а
вот расчет ее потребностей. Вычисления показывают, что к 45 году все они
иссякнут.
Сталин внимательно просмотрел все записи Комарова и сказал:
- Ваши сведения совпадают с рэзультатами изучэния этих вопросов
аппаратом гэнштаба, экономсовета и другых спэцыальных служб. Но вы же
ботаник! Как вы можэтэ орыентироваться в этом?
На это Комаров ответил:
- Но я не только ботаник, я еще и сын генерала и многое из того, что
касается войны, знаю с детства (Комаров был сыном генерала
Комарова-Кавказского, Ольга Форш - дочь Комарова-Туркестанского). Кроме
того, Академия наук знает все.
Сталин улыбнулся и подписал постановления, не читая.
* * *
Во время войны одна из центральных газет, кажется, "Правда" обратилась
к Комарову с просьбой написать статью об интернационализме и дружбе народов
в СССР. Комаров не любил сам заниматься подобной мурой и попросил меня
подготовить текст. Я между делом вставил в эту статью цитату из
опубликованной когда-то беседы Сталина с каким-то немцем из демократов в
30-х годах, о том, что "антисемитов мы будем вешать" (или расстреливать -
уже не помню). Комаров прочитал текст, расписался и отправил статью.
Через некоторое время ему позвонили из редакции и назвали номер, в
который идет статья. При этом извинились, что статью пришлось немного
сократить и, в частности, убрать эту цитату. Комаров взъерепенился и сказал,
что он категорически против такого самоуправства, но ему намекнули, что
таково указание Щербакова. Тогда Комаров по внутреннему телефону
("кремлевской вертушке") позвонил Сталину и сказал:
- Товарищ Сталин, с каких пор у нас в стране нельзя цитировать Сталина?
- Вы шутытэ,- сказал Сталин.
- Нисколько. Из моей статьи в газете вычеркнуты ваши слова.
- Харашо, я улажу. Кстати, какая цытата?
Комаров процитировал слова об антисемитах. Сталин долго молчал в
трубку, а потом снова буркнул:
- Харашо.
Статья вышла в полном объеме.
Году в 44-м из Ясной Поляны стали поступать жалобы на притеснения
толстоведов и членов семьи Льва Толстого со стороны управляющего. Послали
туда комиссию во главе с академиком Волгиным. Участвовал в ней и я.
Оказалось, что управляющий весь огородный урожай продавал в Туле, а деньги
присваивал. При этом все, кроме внучки графа - Толстой-Есениной, пухли от
голода. Выяснилось, конечно, и то, что управляющий был любовником
Толстой-Есениной. Толстая-Есенина (толстая баба - в комнату не влезет)
всячески хотела умаслить комиссию. Особенно меня - я был вроде
делопроизводителя,- подарила мне прижизненный пятитомник с графским
факсимиле на каждом томе (при аресте моем его сперли бериевцы). Не помогло -
управляющего тут же сняли. Тогда Толстая-Есенина стала требовать, чтобы на
базе Хамовников и Ясной Поляны был создан Институт Толстого (мол, Пушкинский
есть, Горьковский есть!). Я посоветовал начать с ходатайств.
Вскоре она добыла бумагу от Емельяна Ярославского и еще от кого-то.
Комаров переправил все прошения Сталину. Ни ответа, ни привета.
В одно из своих посещений Сталина Комаров напомнил ему о задержавшихся
бумагах. Сталин сказал, что институт, конечно, организовать можно, но "что
мы будэм дэлат с его фылософией?". Комаров ответил, что можно обойти острые
углы, что все-таки Толстой будет повыше Горького. Сталин возразил: "Вы нэ
правы. Нам Горкий важнее". Спор продолжался - Комаров был упрям, но и Сталин
на этот раз уперся.
10 января 1979
Я был самым младшим. Еще было двое братьев и сестра, известная в те
годы комсомольская активистка Роза Чернова. Братьев уже в начале революции в
России не было - уехали в Аргентину. Родители погибли от рук белых. Я
мотался по Украине за Розой. То ли в Екатеринославе, то ли еще где-то, пока
Роза была в Губкоме, я шлялся по улицам. Вдруг возле меня останавливается
пролетка. Меня окликнули. В пролетке сидел Дмитрий Ильич Ульянов. Я его уже
знал раньше - хороший был человек, хотя и шикер (пьяница).
- Садись скорей,- говорит.
- Ничего, пешком дойду!
- Никуда не дойдешь! Через час здесь будут белые,- говорит.
- А как же Роза?
- Роза уедет с Губкомом, а меня просила прихватить тебя с собой.
Мы сразу повернули на вокзал.
Через сутки-другие оказались в Москве. Дмитрий Ильич повез меня прямо
на Манежную к Марии Ильиничне и сказал ей, что я должен пожить у нее, пока
со мной определятся. Мария Ильинична была недовольна - мол, некогда
возиться. Во время их разговора приехал Владимир Ильич. Вопросительно на
меня уставился. Мария Ильинична сказала ему несколько слов по-немецки.
Владимир Ильич сказал по-русски "Тсс. Он же, наверное, знает жаргон и все
поймет!" И обратился ко мне по-русски, копируя местечковый еврейский акцент.
Если бы я не смотрел на него, то подумал бы, что это старый еврей говорит со
мной, настолько точно он подражал этому говору.
Я подумал и решил обидеться, но он уже, казалось, обо мне забыл.
У Марии Ильиничны я прожил несколько дней, а потом меня определили в
"училище точной механики и оптики Цесаревича Алексея". Началась учеба. Через
некоторое время меня вызвал директор. Стал расспрашивать, как я занимаюсь,
нравится ли мне. Долго не отпускал, уже другие учителя собрались. Наконец я
ушел, а уходя услышал, как директор объяснил преподавателям:
- Ленин интересовался, как он здесь прижился.
* * *
Роза до самой смерти переписывалась с братьями. Правда, умерла она
вовремя, в 37-м, год-два проболев перед этим, так что о ней забыли и не
загребли.
Я совершенно не был с ними связан. Это не помешало в 1950 году
поставить мне связь с братьями в качестве основного обвинения. Была
придумана такая следственная легенда: я, мол, передавал и получал их письма
через Павлова, а потом Иоффе и Николая Вавилова, часто бывавших за границей,
об этом мне убежденно сообщил следователь.
* * *
Уже после освобождения, в конце 50-х годов я был на юбилее Анны
Панкратовой и увидел своего следователя в зале. Я спросил, кто это. Мне
ответили: "Новый аспирант Панкратовой".
* * *
В году 59-м я был в Праге по пути в Карловы Вары. Вижу международный
телефон. Зашел, позвонил в Аргентину. Поговорил с одним из братьев. Оба
живы, здоровы, богаты. Потом на каком-то из московских кинофестивалей меня
разыскал аргентинец, передал письмо, сувениры. Братья съездили в Палестину и
купили там виллу. Они мне писали, что вилла ждет меня. Я могу приехать и
жить там до самой смерти.
* * *
После картеровского эмбарго в ответ на Афганистан я написал письмо во
Внешторг на имя Ю. Л. Брежнева, в котором представился (персональный
пенсионер, помощник Комарова и проч.) и сообщил, что у меня два брата в
Аргентине, возможно, пользуются достаточным влиянием, чтобы помочь в
переговорах о закупке зерна.
Через некоторое время у меня здесь появился представитель Внешторга,
взял адреса, письмо, был очень мил.
После возвращения он снова был у меня. Рассказывал, что был принят
братьями хорошо, представлен нужным людям, передал письмо, приветы, спросил,
не нужно ли что? "Что мне уже может быть нужно?" - отвечал я. В конце он
сказал, что самой большой для него неожиданностью оказалось то, что братья
мои говорили с ним не по-русски, а по-украински...
* * *
Был у меня здесь как-то писатель Марк Поповский, помните - о науке, об
ученых все писал. Стал расспрашивать о Николае Вавилове, я ведь его хорошо
знал. Особенно интересовался арестом и следствием. Я рассказал, что знал и в
том числе случай с академиком Прянишниковым.
Прянишников любил Николая Вавилова как родного сына и очень переживал
его арест, высказывался шумно и неосторожно. Его предупредили доброжелатели,
что одна из его аспиранток - жена бериевского племянника или даже бериевская
невестка, чтобы он поберегся. Он же, наоборот, стал через нее добиваться
приема у Берии. Та ничего не обещала, но через некоторое время принесла ему
пропуск в НКВД. Прянишников пошел на прием. В кабинете на письменном столе
по левую руку от Берии он увидел 12 толстых томов "дела".
- Все это ерунда,- заявил Прянишников,- я Николая знаю с детства.
- И почерк его хорошо знаете? - спокойно спросил Берия.
- Конечно!
- Ну тогда читайте,- сказал Берия и протянул ему один из томов с
закладками.
Прянишников узнал руку Вавилова и стал читать его показания о том, как
он где-то встретился на конгрессе с одним англичанином и обменялся с ним
информацией о генетических исследованиях.
- Ну и что? - спросил Прянишников.
- А вот что! - сказал Берия и открыл том на следующей закладке, где
было подшито донесение о том, что этот самый англичанин был майором
Интелидженс сервис, и так далее.
Прянишников читал, багровел, наконец отшвырнул том, рявкнул, что все
это чушь собачья и, не прощаясь, хлопнул дверью. Никто его не останавливал,
очевидно, Берия предупредил.
Марк Поповский попросил меня записать это для него. Делать мне было
нечего, и я потихоньку все это напечатал и послал ему.
А он вскоре уехал, и книгу свою "Управляемая наука", кажется, издал уже
там. Как-то он выступал, мне говорили, по радио оттуда и, касаясь эпизода с
Николаем Вавиловым, сослался на меня.
Впервые Тарле отправил меня к Ланну в 1947 году. В мою задачу входило
отнести какую-то книжку и, вероятно, показаться. Книжку Ланн сразу поставил
на полку у письменного стола и, усадив меня, начал беседу. О том, что я
приехал из Харькова, он уже знал, и разговор пошел о Харькове - Ланн был
харьковчанином. Особенно тщательно он допрашивал меня о кондитерской на углу
Николаевской площади и Старомосковской улицы. Когда я завтракаю сейчас в
этой кондитерской - в единственном в Харькове месте, где в 1983 году можно
всегда получить бутерброд с маслом и сыром, смотрю на ее пышно, в восточном
стиле разукрашенные стены и яркую пустоту прилавков, заваленных конфетами,
от качества которых Жорж Борман умер бы на месте, я вспоминаю лучшие времена
этого заведения. Даже я застал в нем объедки наглого капиталистического
изобилия, получаемого, естественно, за счет безудержной эксплуатации широких
народных масс и направленного, естественно, на то, чтобы вырвать у этих
народных масс последнюю копейку,- едал я там трубочки с кремом, зефир и
прочие мерзости, развращающие ум, волю и провоцирующие успокоение на
достигнутом, и потому я могу себе представить, как Ланн с гордостью хозяина
показывал его своей единственной и бесконечно любимой Александре
Владимировне, как он писал отсюда в Крым Волошину, в Москву Цветаевой.
Но этот облик Ланна дорисовался со временем, а тогда передо мной сидел
нервный, энергичный, чем-то завораживающий человек, и даже когда он сидел,
казалось, что он беспрестанно движется куда-то. Появлялась, присаживалась,
чтобы молча поучаствовать в разговоре о Харькове, исчезала, чтобы появиться
с блюдечком конфет, тихая как мышь, бесконечно милая хозяйка дома.
Разговор, естественно, перешел на английскую литературу - главную тему
тогдашнего Ланна. Узнав, что я тоже предпочитаю англичан, Ланн еще более
оживился, достал толстую книгу в мягком переплете с суперобложкой - его
только что вышедшую книгу о Диккенсе и написал - "милому Яше, который, как и
я, из Харькова". "И" "я" было написано вместе, но поправлять он не стал,
сказав, что я могу объяснять, что писатель не в ладах с грамотой. Это
жизнеописание было написано скучно, т. к. над автором довлело требование
"обличать пороки" и лишь в тех местах, где обличительные ноты пришить к
изложению было невозможно, проглядывал истинный Ланн - веселый, остроумный
знаток английского быта, усвоивший юмор его бытописателей.
Разговор перешел на современную английскую (англоязычную) литературу -
здесь после Лондона и Киплинга я был профаном: сказывалось долгое пребывание
вдали от источников информации. Убедившись в этом, Ланн присоединил к этому
дару еще и книжку Джеймса Олдриджа с повестями "Дело чести" и "Морской орел"
- приятные модификации милых хемингуэевских и ремарковских мотивов. Тогда
еще эти мотивы звучали не для нас, так как довоенные издания были
недоступны, новых не было, а кое-что этими мэтрами еще не было создано, и на