украинец, а очарованный Украиной Чехов по одной своей бабке-украинке считал
себя "хохлом". Братья Мечниковы не скрывали, что их мать - еврейка. Этот
список славных в русской (и мировой) культуре имен можно продолжать
бесконечно. Были, конечно, и исключения: не любил напоминаний о своем
еврейском происхождении Фет, а о своем польском или литовском - Достоевский.
Но исключения лишь подтверждают правила. Во всяком случае, трудно
представить, чтобы первый премьер России граф Витте, подобно ее первому
Президенту, публично клялся бы, что в роду его евреев нет, а его жена не
еврейка.
Поэтому рассказ "Киевских новостей" о том, что А. И. Ульянова узнала о
своем еврейском дедушке в 20-х годах и случайно, выглядит надуманным. Более
интересен мотив ее попытки привлечь внимание к этому факту в начале 30-х
годов. Не исключено, что она, как человек хорошо осведомленный, раньше
других почувствовала намерения Сталина и его окружения постепенно превратить
дремавший на бытовом уровне антисемитизм в государственную политику, и
по-своему стремилась этому воспрепятствовать, напомнив о происхождении
канонизированного вождя. Собственно говоря, иной причины и быть не могло. А
в семье Ульяновых, безусловно, и во все времена все и все знали.
Точно так же никогда не прятал своего происхождения и Тарле. Более
того, когда мать осталась одна, она жила с ним, а дом его был открыт для
гостей, и тут уж, как говорится, комментарии были излишними.
Но раз уж прозвучали слова В. Сироткина, скажем несколько слов о том,
как жил Тарле до крещения. Принадлежавший к купеческому сословию его отец, а
мой прадед, купцом был никаким. Он с большим увлечением занимался
воспитанием детей, а с делами небольшого, принадлежавшего одной киевской
фирме магазинчика, где он был всего лишь распорядителем, управлялась его
жена. Сам Виктор Григорьевич был сыном австрийского выходца (из Праги или
Братиславы), великолепно владел немецким и даже пытался перевести на этот
язык один из романов Достоевского. Жена его происходила из местечковой
семьи, в роду которой было много цадиков - местных мудрецов, знатоков и
толкователей Талмуда. Любопытно, что именно преданная православию Леля
связывала одаренность своего мужа, его феноменальную память и способность к
языкам с его предками талмудистами, из поколения в поколение упражнявшими
свой мозг заучиванием священных текстов.
В Херсоне, где прошло детство и школьные годы Тарле, царил
межнациональный мир. Здесь, в отличие от Николаева и особенно от Одессы,
почти не было люмпена, и российской жандармерии в ее погромной политике в
юго-западном крае здесь не было на кого опереться. Была очень сильна и
влиятельна немецкая община, любившая покой и порядок. Не ощущались здесь и
процентные нормы и другие ограничения. Таким образом, блестяще закончивший
гимназию Тарле никак не ощущал своей ущербности.
К этому времени его старшая сестра вышла замуж за состоятельного
инженера и переехала в Одессу. В доме ее мужа на Греческой - одной из
центральных улиц города жили родственники известно-го историка-византиниста
профессора, впоследствии академика Ф. И. Успенского. По его совету и
рекомендации Тарле был принят в Новороссийский университет. К Востоку Тарле
с детства был безразличен. Его влекли к себе европейские история, философия
и политика, и не только как университетские дисциплины, но и как предмет
исследования. В Новороссийском университете до 1890 года работал известный
историк нового времени А. Трачевский, но сильной школы он не создал, а к
моменту поступления Тарле в университет отбыл из Одессы, оставив
преподавание.
Это обстоятельство, а также любовь к Леле, которую ему трудно было
представить среди своей одесской родни, заставила Тарле искать свой путь в
жизни. В это время Успенский, познакомившийся с Лелей и полюбивший ее как
дочь, уезжал в многолетнюю научную командировку в Константинополь (он стал
там директором открытого по его инициативе русского археологического
института) и перед отъездом он свел Тарле с его будущим учителем -
профессором университета св. Владимира Иваном Васильевичем Лучицким. В
результате этих решительных действий свой второй учебный год Тарле начал в
родном ему Киеве человеком женатым и православным.
Тарле был верующим человеком, но Бог в его представлении не был связан
с тем или иным обрядом, совершаемым не всегда грамотным и не всегда
достойным человеком. Это был Бог Толстого или Эйнштейна - высшее существо,
Добро и Разум.
Личная судьба сделала его деятелем русской культуры, и он до революции
не испытывал угрызений совести, т. к. у каждого еврея в империи было три
пути: оставаться в общине и терпеть, идти в христианский (не обязательно
православный) мир и перейти к неугнетаемому большинству, или уехать в Европу
и за океан, навстречу свободе, как это сделали братья Тарле, и как поступил
бы он сам, не будь описанных выше обстоятельств. И выбор этот зависел от
личности, а не от райкомов, парткомов, паспортистов и прочих служителей
режима.
Никто ему в те годы не напоминал о его "этнической сущности". Его
печатали лучшие журналы. Круг его общения составляли А. Достоевская и С.
Платонов, Н. Кареев и А. Дживелегов, А. Амфитеатров и Ф. Сологуб, П. и В.
Щеголевы, В. Короленко и А. Кони, Н. Рерих и И. Грабарь, К. Чуковский и Л.
Пантелеев, и многие другие, чьих имен хватило бы на энциклопедию небольшой
европейской страны.
Едва не стоившее ему жизни его увлечение политикой в 1905-м сменилось
интенсивной научной работой и архивными исследованиями, принесшими ему
докторскую степень, мировую известность в кругах историков и профессорское
звание.
Февраль 17-го он принял с восторгом, считая его последней необходимой
России революцией. Его круг друзей определил его позицию в новом мире. Его
пытается вовлечь в свою орбиту любимый герой А. Солженицына Нахамкис (Ю.
Светлов), но Тарле не поддается. Он едет с делегацией Советов в Швецию к
Брантингу на переговоры о мире, но сам остается сторонником войны до
исчезновения европейских империй германского образца.
Последняя его "должность" на службе демократической России в те
сумбурные восемь месяцев ее существования - член Чрезвычайной следственной
комиссии "для расследования противозаконных по должности действий бывших
министров, главноуправляющих и др. должностных лиц".
К моменту его прихода комиссия оказалась под сильным эмоциональным
влиянием Александра Блока и погрязла в бесконечных допросах "бывших", в
изучении их психологии и оценке личной ответственности. Тарле попытался
подчинить работу комиссии единому плану, целью которого должно было быть
осуждение пороков режима, а не отдельных лиц. После нескольких бурных
объяснений Тарле удалось утвердить свой план и убедить обиженного Блока
написать общее введение в будущий отчет комиссии. Так появился очерк А.
Блока "Последние дни императорской власти".
В личных записях Блока, его письмах к матери этого периода есть резкие
слова о Тарле и даже намек на его еврейство. Сын выкреста А. Блок был
человеком весьма чувствительным по этой части. Подробнее обо всем этом
рассказывается в этюде "Столкновение".
Тот же круг, к которому принадлежал Тарле, определил и его место после
прихода к власти большевиков. Место это оказалось в оппозиции. Сейчас
говорят, что его оппозиция была не столь активной, как у других, раз он не
был выслан в 1922 г. Это не так. Во время "красного террора" он выпустил
тенденциозную подборку материалов по террору времен французской революции,
демонстративно посвятил одну из своих книг памяти министров Временного
правительства Шингарева и Кокошкина, убитых пьяной матросней. Он читал
далеко не марксистские лекции, издавал исторический журнал "Анналы",
прикрытый на 4-м номере властями "по недостатку бумаги", где печатал
"бывших". Мало кто из высланных был столь активен. Скорее всего, его
"забыли" в России потому, что среди власть предержащих было много
доучившихся и недоучившихся студентов Петербургского университета, помнивших
его революционные настроения начала века.
Первые 13 лет советской власти у Тарле тоже не было повода для
переживаний о покинутом им народе. Народ этот, в отличие от самого Тарле,
внешне процветал, поставляя режиму больших и малых начальников. Когда Тарле
впервые после Гражданской войны смог навестить в Одессе свою сестру,
потерявшую мужа, голодный, но веселый город запомнился ему мамалыгой "У
Фанкони" и мальчишками, орущими частушки:
Еврей, зуктер, живет себе не даром,
Он строит, махтер, рай свой на земле -
В том рае Сарра станет комиссаром,
А Хаим с нею будет жить в Кремле.
Не будем говорить, что здесь кто-то чего-то недопонял. Просто тогда
истина казалась очевидной: один местечковый еврей попадал в начальники,
другого уже он пристраивает в соседние начальники, брата жены - в прокуроры
и т.п., и как в песне "кругом одни евреи".
А теперь мы точно знаем, что ни одно мало-мальски значительное место в
стране не заполнялось без "рекомендации партии", т. е. аппарата,
возглавляемого Сталиным и насчитывающего несколько сотен человек, работавших
"как один человек". Таким образом, все эти Берманы, Френкели, Аграновы,
Ягоды, Яковлевы и др. были "укомплектованы" умевшим ждать долго и терпеливо
Сталиным, уже тогда видевшим в далеком будущем ту ситуацию, когда он
выступит "освободителем" русского и других народов от "еврейского засилья".
С кем же "подбирал" эти ценные кадры Сталин? Благодаря тому, что Сталин
числил себя классиком марксизма по национальному вопросу, теперь достаточно
заглянуть в его "труды", из коих ясно, что летом 24-го в "партии" было:
великороссов - 85 %, украинцев - 7 %, евреев - 6 %. Добавим, что 2/3 этих
великороссов были людьми "сталинских призывов", никаких заслуг перед
революцией не имевшими и готовыми стереть с лица земли всех этих
"подпольщиков" и "участников". Такова была рвущаяся "на дело" свора, поводки
от которой Сталин держал в руках, умело направляя ее до поры до времени в
рамки "партийных дискуссий". Долгожданный инструмент для еврейского погрома
в партии, о котором "вождь" мечтал с начала века (Сталин, соч., т. 2, с.
50-51), был наконец в его руках, но сам погром уже должен был быть не только
еврейским, ибо за последние годы та тонкая прослойка заслуженных
функционеров, которая составила теперь высшее и среднее звенья управления
страной, так перемешалась между собой, создав плотную паутину семейных,
клановых, дружеских и деловых связей, что громить уже нужно было всех, и для
подготовки такого суперпогрома требовалось время. А пока в "партийной
прессе" создавалась видимость вездесущности евреев, чему всемерно
способствовали такие неумные и вздорные люди, как авантюрист Гришка Зиновьев
и напыщенный "профессор" Каменев. Впрочем, не исключено, что они и сами уже
знали, что никакие они не "деятели", а старые облезлые куклы-марионетки,
вынужденные продолжать свою игру по сталинским правилам.
Несмотря на всю эту политическую чехарду, вторая половина 20-х годов
оказалась для Тарле счастливой. До Академии наук у "партии" руки еще не
дошли. Там царило дореволюционное большинство во главе с другом Тарле -
непременным секретарем принцем С.Ф. Ольденбургом, и эта истинная Академия
почтила Тарле сначала избранием в члены-корреспонденты (1921), а затем и в
академики (1927). Почти каждый год он выезжал в научные командировки в
Европу. И наконец, в эти годы он создает одно из самых выдающихся своих
произведений "Европа в эпоху империализма. 1871-1919", вышедшее двумя
изданиями подряд (1927 и 1928). Слово "империализм" было им употреблено,
чтобы сделать книгу проходной. На самом деле, марксизмом в ней и не пахло, а
ленинская брошюра на эту тему лишь бегло упомянута в одном из примечаний.
Книга эта произвела огромное впечатление в обществе. Впервые за много
лет серьезный читатель в империи получил неидеологизированное, увлекательное
как детектив изложение событий европейской истории, многие свидетели которых
были еще живы. Но этой же книгой Тарле вторгся в ту "заповедную" эпоху,
которая находилась в "монопольном владении" историков-марксистов, что
переполнило чашу их терпения. Кстати, по той же причине уже потом, когда
Тарле был в почете, этот шедевр исторической прозы все же продолжал
находиться в числе "забытых книг" и переиздавался только за рубежом*.
А тогда Тарле стали "монтировать" в "Промпартию", но, вероятно, не
успели доработать сценарий, и арестован он был 29 января 1930 года по
"академическому делу". К этому моменту появилась и первая книга о творчестве
Тарле. Она называлась "Классовый враг на историческом фронте" (авторы -
"партийные" евреи Г. Зайдель и М. Цвибак). Прошли "гневные митинги" в
университетах, бывшие ученики и друзья изобрели бранное слово "тарлевщина",
и оно пошло гулять в прессе.
Формированию "академического дела", помимо причастных к этому процессу
по службе, активно помогали люди, готовые занять места, освободившиеся в
результате ареста и ссылки десятков выдающихся ученых. Вот, например,
воспоминания арестованного в 30-м году "за компанию" младшего научного
сотрудника института истории, впоследствии дожившего до 100-летнего юбилея
академика Н. Дружинина, которого на допросе спросили о "старых профессорах":
"- А вы знаете, что они питают вражду к советскому строю?
- Зная монархические убеждения Платонова, Любавского, Яковлева и др.
воспитанников государственной школы и некоторые их публичные заявления, я не
мог не согласиться...
- А вы знаете, что они затевали?
- Нет, не знаю.
- Они хотели организовать вооруженное восстание против советского строя
и свергнуть существующую власть!
У меня вырвалась фраза:
- А кто же пошел бы за ними?"
(Дружинин Н. Избранные труды. М.,1990. С. 97).
Как видим, "молодой" (ему было лет 40) ученый не очень сомневался в
том, что 70-летний Платонов собирался поднимать вооруженное восстание. Из
таких "показаний" шили "дело". Тарле же у Платонова и задним числом у
Рамзина должен стать "министром иностранных дел".
Стрелять главных "заговорщиков" не стали. Академиков исключили из
Академии и отправили в ссылку, причем Тарле - в самую далекую - в Казахстан.
Логика сценария "академического дела", имевшего "монархическую основу", не
позволяла перегружать его евреями. В то же время сценаристов "мелкие"
подробности происхождения и биографии героев "дела" не интересовали, и
выходец из "еврейской семьи купца", участник революции 1905 года Тарле был
ими без колебаний назначен вторым (после Платонова) лицом в процессе. Состав
"обвинителей" был многонациональным и многоярусным: в нижнем рвались в бой
шавки (Зайдель, Захер, Цвибак, Молок и т. п.), а над ними возвышались
"киты", критиковавшие с "идейных" позиций без примитивного доносительства -
Покровский, Лукин, Фридлянд, Каменев.
По стечению до сих пор невыясненных обстоятельств Тарле был возвращен
из ссылки одним из первых. Ныне появились "разоблачители", связывающие этот
факт с их собственными домыслами о том, что Тарле своим возвращением и
последующими чинами был вознагражден за сотрудничество со следователями. Что
касается возвращения, то годом раньше, годом позже вернулись и продолжали
свою работу все (кроме умершего в Саратове старика Платонова), осужденные по
"академическому делу", а вот насчет "чинов" у Тарле не получилось: до самой
своей смерти он оставался старшим научным сотрудником Института истории АН
СССР и не заведовал не только институтами, но даже кафедрами, а читал лишь
небольшие курсы в разных учебных заведениях. Ну а слава его не дарована
властями - она добыта его трудом и талантом, его книгами, обошедшими весь
земной шар, что, естественно недоступно пониманию "разоблачителей".
Одна из версий "досрочного" освобождения Тарле связана с протестами
французских историков и научной общественности и даже с вмешательством
французского премьера Э. Эррио в 1932 году заключившего со Сталиным пакт о
ненападении. Истину еще предстоит установить, но если это правда, то Тарле
имел возможность поблагодарить своего друга Э. Эррио лично - в 1945-м тот
был освобожден из немецкого концлагеря русскими войсками и возвращался во
Францию через Москву. Как-то я сидел в глубоком кресле у стола, за которым
работал Тарле, и просматривал относительно свежие немецкие и французские
газеты. Тарле на минуту отвлекся от своих дел, посмотрел и сказал: "Вот так
же тут сидел и смотрел газеты Эррио". Это был 47-й год.
Тарле был вдали от столиц всего два года, но вернулся он в совершенно
иной мир, в иную страну.
В мире к этому времени к власти в Германии пришел Гитлер. В центр
Европы возвращалось средневековье. Призрак погромов появился на родине
Гейне. Причем погромов по этническому признаку: "евреем является тот, у кого
обе бабки еврейки". С известной "поправкой" Геринга: "Я сам буду решать, кто
еврей, а кто нет".
При всей своей увлеченности прошлым, Тарле не мог не заметить некоторые
сдвиги в том же направлении в сталинской империи: ужесточился паспортный
режим, образовалась Еврейская автономная область на Дальнем Востоке. Тарле,
может быть, раньше других заметил, что национальность становится клеймом,
которым государство насильно метило человека в младенческом возрасте и
заставляло носить это клеймо от рождения до смерти. И это клеймо официально
отделило его от тех, от кого он сам себя не отделял.
Еще более очевидны были возможные последствия обретения "еврейской
государственности". Сделали веселый фильм "Искатели счастья", но еврейские
пионеры и ковбои, за исключением тех, кого "мобилизовала партия", на Дальний
Восток не двинулись. Однако факта наличия "еврейского национального очага"
было вполне достаточно для ликвидации во всем западном и юго-западном крае
империи еврейских газет, журналов, школ, театров и т. п. Ответ на жалобы был
готов: "Вы живете на Украине (в Белоруссии и т. п.), езжайте в Биробиджан -
там все еврейское!"
Но вспомним, что в 35-м году Тарле было 60 лет. Большая часть жизни
была прожита. Было много идей и мало времени. Подступали болезни. Его
единственный сын умер в детском возрасте еще в конце XIX века. Потом его
детьми были книги, и надо было успеть их написать.
В 1936-м он заканчивает "Наполеона". Первое издание выходит с
предисловием Радека, но пока книга двигалась из типографии на прилавок,
Радек "успел" стать "двурушником". "Друзья" Тарле использовали эту жилу, и
статьи с поношением Тарле и требованием расправы над ним снова украсили
центральную прессу. Однако историка защитил... Сталин, первый читатель
страны. И критика затихла. С этим происшествием связан один известный
анекдот из "сталинианы":
Однажды утром в квартире Тарле зазвонил телефон, и в трубке раздался
голос Сталина:
- Товарищ Тарле, вы читали сегодняшнюю "Правду"?
- Еще не читал, товарищ Сталин.
- Ой, и не читайте! Я там кой-чего недосмотрел. Читайте завтрашнюю
"Правду"!
Затем Тарле превращает в обширную книгу одну из глав "Наполеона" -
"Нашествие Наполеона на Россию", почти одновременно выпускает в свет
"Талейрана", переиздает, добавляя 8-й том, "Историю XIX в." Лависса и Рамбо
и начинает работу над "Крымской войной".
Отчасти из-за такой нагрузки Тарле не обращает внимания на репрессии
37-39 годов. И потому также, что явной национальной окраски внешне они не
имели, а внутрипартийная борьба его не занимала. Да и близких ему людей ни
среди преследуемых, ни среди преследующих не было.
Не было у Тарле и своего окружения, ибо старое, 20-х годов, его дружно
предало, а новому еще предстояло возникнуть (чтобы потом тоже отречься и не
раз!). Кроме того, сближаться с историком в предвоенные годы было опасно: он
не был реабилитирован, его возвращение из ссылки было незаметным, критика
"Наполеона" была громкой, многословной, разносной, а опровержение -
скромным, в несколько строк, и странным - в нем говорилось, что критикующие
вообще-то правы, но свои суровые марксистско-ленинские требования они
предъявляют к человеку, который ни марксистом, ни ленинцем никогда не был и
уже не будет, и потому их не поймет. Очень тихо и скромно было оформлено и
его возвращение в Академию наук: просто вместо "проф." перед его фамилией
стали писать "акад.". Он, правда, попытался обратиться в НКВД с жалобой на
фальсификацию следствия, но ему вежливо ответили, что те, на кого он
жалуется, давно расстреляны или сосланы в лагеря, и его иск им ничего не
добавит.
В то же время он стал чувствовать к себе внимание "свыше": его фамилия
появлялась в каких-то комиссиях, бесплодных, но почетных, к нему обращались
за отзывами разные издательства, редакции газет и радио просили его статьи.
Несмотря на то, что его отношение к фашистам и к Германии им не скрывалось,
его положение не изменилось и после начала "дружбы" с Гитлером.
Где-то в году 40-м состоялось его личное знакомство со Сталиным (до
этого были письма и телефонный звонок). Он был приглашен к "вождю" вместе с
В. П. Потемкиным, поскольку у Сталина возникла идея создания "Истории
дипломатии". Как всегда, об этом предложении они узнали уже в его кабинете.
Тарле оно очень понравилось, и он тут же во всех подробностях рассказал, как
по его мнению должно выглядеть это издание, перечислил его тома, главы,
разделы, т.е. создал, как теперь говорят, макет будущей книги. Сталин
одобрил и, заканчивая аудиенцию, он сказал:
- Ну что ж. Добавить нечего. А вы,- и он указал трубкой на Потемкина,-
как будущий редактор этого издания, помните, что вы сегодня получили
исчерпывающую консультацию, за которую надо заплатить.
Несколько встреч Сталина с Тарле состоялось в годы войны. Тарле не вел
записей и восстановить их трудно, но некоторые приближенные Сталина считали
его негласным консультантом "вождя" и даже его близким советником. Об этом,
в частности, говорил в 1969 году Хрущев съемочной группе документалистов
(сообщил И. Ицков). По воспоминаниям Хрущева, Сталин ссылался на мнение
Тарле при введении новой воинской формы и погон, а также при обсуждении
церемонии парада Победы. Есть косвенные указания на то, что Тарле, будучи
членом комиссии по послевоенному устройству Европы, готовил для Сталина
обоснование новых границ в Европе. Мнение Хрущева отчасти подтверждает
американский писатель и историк Г. Солсберри, автор "Неизвестной войны" и
других книг. Известен также крах очередной попытки устранить Тарле из
исторической науки, предпринятой его притаившимися врагами. Однако на
совещании в ЦК партии, специально для этого ими созванном, присутствовавшие
там Щербаков и Маленков не проронили ни слова, и их молчание показало
противникам Тарле, что и на этот раз им не удастся избавиться от
талантливого семидесятилетнего старика, открыто пренебрегавшего
"марксистско-ленинским подходом" к важнейшим проблемам истории.
Всю войну Тарле, несмотря на возраст и болезни, мотался с лекциями по
оборонным центрам страны и в прифронтовой зоне. Его лекции собирали толпы
народа. Особой популярностью он пользовался в офицерской среде, чему
способствовали, вероятно, слухи о его близости к Сталину. Во всяком случае,
маршалы приглашали его на свои фронты. Его записки на скромных личных
бланках, где в левом углу мелким шрифтом было напечатано "Академик Евгений
Викторович Тарле", открывали многие двери и решали многие вопросы в империи,
и он помогал всем, кто мог до него дойти. Его голос и слово звучали на
заграницу. Его книги расходились по всему миру и становились бестселлерами в
союзных странах. О них писали оторванные от Родины Н. Рерих и Н. Берберова.
Как высшую награду принял он известие о том, что гитлеровцы включили его в
число лиц, подлежащих немедленному уничтожению после победы 3-го рейха.
В то же время развитие событий внутри страны начинает все сильнее
тревожить Тарле. Он улавливает определенную систему в распространявшихся под
видом "слухов" антисемитских высказываниях, анекдотах и дезинформации,
хорошо увязанных с официальным умолчанием истинного положения дел. Как
человек, привлекавшийся к работе в комиссиях по расследованию немецких
зверств, он хорошо знал масштабы уничтожения евреев - женщин, детей,
стариков на оккупированных территориях. Знал он и о количестве евреев в
действующей армии. На фронте погибли два его племянника. Поэтому он весьма
болезненно воспринимал разговоры о том, что все "они" уехали в Ташкент и там
прячутся от армии.
В уже заметных тенденциях внутреннего развития Тарле видел признаки
надвигающихся будущих кризисов, и он при всей своей перегрузке все-таки
завершает второй том "Крымской войны", пытаясь содержащимися в ней
прозрачными аналогиями между николаевской и сталинской эпохами дать понять
Сталину и его окружению, что народный героизм в годы испытаний не снимает
вопроса о необходимости реформирования режима. Но Сталин намека не принял.
Может быть, потому, что это классическое историческое исследование было
написано не так занимательно, как созданные Тарле исторические биографии.
Когда закончилась война, "товарищ" Сталин сказал:
- Надо, чтобы Тарле рассказал об участи трех агрессоров - Карла XII,
Наполеона и Гитлера.
Естественно, что Академия наук сразу же включила эту работу в свои
себя "хохлом". Братья Мечниковы не скрывали, что их мать - еврейка. Этот
список славных в русской (и мировой) культуре имен можно продолжать
бесконечно. Были, конечно, и исключения: не любил напоминаний о своем
еврейском происхождении Фет, а о своем польском или литовском - Достоевский.
Но исключения лишь подтверждают правила. Во всяком случае, трудно
представить, чтобы первый премьер России граф Витте, подобно ее первому
Президенту, публично клялся бы, что в роду его евреев нет, а его жена не
еврейка.
Поэтому рассказ "Киевских новостей" о том, что А. И. Ульянова узнала о
своем еврейском дедушке в 20-х годах и случайно, выглядит надуманным. Более
интересен мотив ее попытки привлечь внимание к этому факту в начале 30-х
годов. Не исключено, что она, как человек хорошо осведомленный, раньше
других почувствовала намерения Сталина и его окружения постепенно превратить
дремавший на бытовом уровне антисемитизм в государственную политику, и
по-своему стремилась этому воспрепятствовать, напомнив о происхождении
канонизированного вождя. Собственно говоря, иной причины и быть не могло. А
в семье Ульяновых, безусловно, и во все времена все и все знали.
Точно так же никогда не прятал своего происхождения и Тарле. Более
того, когда мать осталась одна, она жила с ним, а дом его был открыт для
гостей, и тут уж, как говорится, комментарии были излишними.
Но раз уж прозвучали слова В. Сироткина, скажем несколько слов о том,
как жил Тарле до крещения. Принадлежавший к купеческому сословию его отец, а
мой прадед, купцом был никаким. Он с большим увлечением занимался
воспитанием детей, а с делами небольшого, принадлежавшего одной киевской
фирме магазинчика, где он был всего лишь распорядителем, управлялась его
жена. Сам Виктор Григорьевич был сыном австрийского выходца (из Праги или
Братиславы), великолепно владел немецким и даже пытался перевести на этот
язык один из романов Достоевского. Жена его происходила из местечковой
семьи, в роду которой было много цадиков - местных мудрецов, знатоков и
толкователей Талмуда. Любопытно, что именно преданная православию Леля
связывала одаренность своего мужа, его феноменальную память и способность к
языкам с его предками талмудистами, из поколения в поколение упражнявшими
свой мозг заучиванием священных текстов.
В Херсоне, где прошло детство и школьные годы Тарле, царил
межнациональный мир. Здесь, в отличие от Николаева и особенно от Одессы,
почти не было люмпена, и российской жандармерии в ее погромной политике в
юго-западном крае здесь не было на кого опереться. Была очень сильна и
влиятельна немецкая община, любившая покой и порядок. Не ощущались здесь и
процентные нормы и другие ограничения. Таким образом, блестяще закончивший
гимназию Тарле никак не ощущал своей ущербности.
К этому времени его старшая сестра вышла замуж за состоятельного
инженера и переехала в Одессу. В доме ее мужа на Греческой - одной из
центральных улиц города жили родственники известно-го историка-византиниста
профессора, впоследствии академика Ф. И. Успенского. По его совету и
рекомендации Тарле был принят в Новороссийский университет. К Востоку Тарле
с детства был безразличен. Его влекли к себе европейские история, философия
и политика, и не только как университетские дисциплины, но и как предмет
исследования. В Новороссийском университете до 1890 года работал известный
историк нового времени А. Трачевский, но сильной школы он не создал, а к
моменту поступления Тарле в университет отбыл из Одессы, оставив
преподавание.
Это обстоятельство, а также любовь к Леле, которую ему трудно было
представить среди своей одесской родни, заставила Тарле искать свой путь в
жизни. В это время Успенский, познакомившийся с Лелей и полюбивший ее как
дочь, уезжал в многолетнюю научную командировку в Константинополь (он стал
там директором открытого по его инициативе русского археологического
института) и перед отъездом он свел Тарле с его будущим учителем -
профессором университета св. Владимира Иваном Васильевичем Лучицким. В
результате этих решительных действий свой второй учебный год Тарле начал в
родном ему Киеве человеком женатым и православным.
Тарле был верующим человеком, но Бог в его представлении не был связан
с тем или иным обрядом, совершаемым не всегда грамотным и не всегда
достойным человеком. Это был Бог Толстого или Эйнштейна - высшее существо,
Добро и Разум.
Личная судьба сделала его деятелем русской культуры, и он до революции
не испытывал угрызений совести, т. к. у каждого еврея в империи было три
пути: оставаться в общине и терпеть, идти в христианский (не обязательно
православный) мир и перейти к неугнетаемому большинству, или уехать в Европу
и за океан, навстречу свободе, как это сделали братья Тарле, и как поступил
бы он сам, не будь описанных выше обстоятельств. И выбор этот зависел от
личности, а не от райкомов, парткомов, паспортистов и прочих служителей
режима.
Никто ему в те годы не напоминал о его "этнической сущности". Его
печатали лучшие журналы. Круг его общения составляли А. Достоевская и С.
Платонов, Н. Кареев и А. Дживелегов, А. Амфитеатров и Ф. Сологуб, П. и В.
Щеголевы, В. Короленко и А. Кони, Н. Рерих и И. Грабарь, К. Чуковский и Л.
Пантелеев, и многие другие, чьих имен хватило бы на энциклопедию небольшой
европейской страны.
Едва не стоившее ему жизни его увлечение политикой в 1905-м сменилось
интенсивной научной работой и архивными исследованиями, принесшими ему
докторскую степень, мировую известность в кругах историков и профессорское
звание.
Февраль 17-го он принял с восторгом, считая его последней необходимой
России революцией. Его круг друзей определил его позицию в новом мире. Его
пытается вовлечь в свою орбиту любимый герой А. Солженицына Нахамкис (Ю.
Светлов), но Тарле не поддается. Он едет с делегацией Советов в Швецию к
Брантингу на переговоры о мире, но сам остается сторонником войны до
исчезновения европейских империй германского образца.
Последняя его "должность" на службе демократической России в те
сумбурные восемь месяцев ее существования - член Чрезвычайной следственной
комиссии "для расследования противозаконных по должности действий бывших
министров, главноуправляющих и др. должностных лиц".
К моменту его прихода комиссия оказалась под сильным эмоциональным
влиянием Александра Блока и погрязла в бесконечных допросах "бывших", в
изучении их психологии и оценке личной ответственности. Тарле попытался
подчинить работу комиссии единому плану, целью которого должно было быть
осуждение пороков режима, а не отдельных лиц. После нескольких бурных
объяснений Тарле удалось утвердить свой план и убедить обиженного Блока
написать общее введение в будущий отчет комиссии. Так появился очерк А.
Блока "Последние дни императорской власти".
В личных записях Блока, его письмах к матери этого периода есть резкие
слова о Тарле и даже намек на его еврейство. Сын выкреста А. Блок был
человеком весьма чувствительным по этой части. Подробнее обо всем этом
рассказывается в этюде "Столкновение".
Тот же круг, к которому принадлежал Тарле, определил и его место после
прихода к власти большевиков. Место это оказалось в оппозиции. Сейчас
говорят, что его оппозиция была не столь активной, как у других, раз он не
был выслан в 1922 г. Это не так. Во время "красного террора" он выпустил
тенденциозную подборку материалов по террору времен французской революции,
демонстративно посвятил одну из своих книг памяти министров Временного
правительства Шингарева и Кокошкина, убитых пьяной матросней. Он читал
далеко не марксистские лекции, издавал исторический журнал "Анналы",
прикрытый на 4-м номере властями "по недостатку бумаги", где печатал
"бывших". Мало кто из высланных был столь активен. Скорее всего, его
"забыли" в России потому, что среди власть предержащих было много
доучившихся и недоучившихся студентов Петербургского университета, помнивших
его революционные настроения начала века.
Первые 13 лет советской власти у Тарле тоже не было повода для
переживаний о покинутом им народе. Народ этот, в отличие от самого Тарле,
внешне процветал, поставляя режиму больших и малых начальников. Когда Тарле
впервые после Гражданской войны смог навестить в Одессе свою сестру,
потерявшую мужа, голодный, но веселый город запомнился ему мамалыгой "У
Фанкони" и мальчишками, орущими частушки:
Еврей, зуктер, живет себе не даром,
Он строит, махтер, рай свой на земле -
В том рае Сарра станет комиссаром,
А Хаим с нею будет жить в Кремле.
Не будем говорить, что здесь кто-то чего-то недопонял. Просто тогда
истина казалась очевидной: один местечковый еврей попадал в начальники,
другого уже он пристраивает в соседние начальники, брата жены - в прокуроры
и т.п., и как в песне "кругом одни евреи".
А теперь мы точно знаем, что ни одно мало-мальски значительное место в
стране не заполнялось без "рекомендации партии", т. е. аппарата,
возглавляемого Сталиным и насчитывающего несколько сотен человек, работавших
"как один человек". Таким образом, все эти Берманы, Френкели, Аграновы,
Ягоды, Яковлевы и др. были "укомплектованы" умевшим ждать долго и терпеливо
Сталиным, уже тогда видевшим в далеком будущем ту ситуацию, когда он
выступит "освободителем" русского и других народов от "еврейского засилья".
С кем же "подбирал" эти ценные кадры Сталин? Благодаря тому, что Сталин
числил себя классиком марксизма по национальному вопросу, теперь достаточно
заглянуть в его "труды", из коих ясно, что летом 24-го в "партии" было:
великороссов - 85 %, украинцев - 7 %, евреев - 6 %. Добавим, что 2/3 этих
великороссов были людьми "сталинских призывов", никаких заслуг перед
революцией не имевшими и готовыми стереть с лица земли всех этих
"подпольщиков" и "участников". Такова была рвущаяся "на дело" свора, поводки
от которой Сталин держал в руках, умело направляя ее до поры до времени в
рамки "партийных дискуссий". Долгожданный инструмент для еврейского погрома
в партии, о котором "вождь" мечтал с начала века (Сталин, соч., т. 2, с.
50-51), был наконец в его руках, но сам погром уже должен был быть не только
еврейским, ибо за последние годы та тонкая прослойка заслуженных
функционеров, которая составила теперь высшее и среднее звенья управления
страной, так перемешалась между собой, создав плотную паутину семейных,
клановых, дружеских и деловых связей, что громить уже нужно было всех, и для
подготовки такого суперпогрома требовалось время. А пока в "партийной
прессе" создавалась видимость вездесущности евреев, чему всемерно
способствовали такие неумные и вздорные люди, как авантюрист Гришка Зиновьев
и напыщенный "профессор" Каменев. Впрочем, не исключено, что они и сами уже
знали, что никакие они не "деятели", а старые облезлые куклы-марионетки,
вынужденные продолжать свою игру по сталинским правилам.
Несмотря на всю эту политическую чехарду, вторая половина 20-х годов
оказалась для Тарле счастливой. До Академии наук у "партии" руки еще не
дошли. Там царило дореволюционное большинство во главе с другом Тарле -
непременным секретарем принцем С.Ф. Ольденбургом, и эта истинная Академия
почтила Тарле сначала избранием в члены-корреспонденты (1921), а затем и в
академики (1927). Почти каждый год он выезжал в научные командировки в
Европу. И наконец, в эти годы он создает одно из самых выдающихся своих
произведений "Европа в эпоху империализма. 1871-1919", вышедшее двумя
изданиями подряд (1927 и 1928). Слово "империализм" было им употреблено,
чтобы сделать книгу проходной. На самом деле, марксизмом в ней и не пахло, а
ленинская брошюра на эту тему лишь бегло упомянута в одном из примечаний.
Книга эта произвела огромное впечатление в обществе. Впервые за много
лет серьезный читатель в империи получил неидеологизированное, увлекательное
как детектив изложение событий европейской истории, многие свидетели которых
были еще живы. Но этой же книгой Тарле вторгся в ту "заповедную" эпоху,
которая находилась в "монопольном владении" историков-марксистов, что
переполнило чашу их терпения. Кстати, по той же причине уже потом, когда
Тарле был в почете, этот шедевр исторической прозы все же продолжал
находиться в числе "забытых книг" и переиздавался только за рубежом*.
А тогда Тарле стали "монтировать" в "Промпартию", но, вероятно, не
успели доработать сценарий, и арестован он был 29 января 1930 года по
"академическому делу". К этому моменту появилась и первая книга о творчестве
Тарле. Она называлась "Классовый враг на историческом фронте" (авторы -
"партийные" евреи Г. Зайдель и М. Цвибак). Прошли "гневные митинги" в
университетах, бывшие ученики и друзья изобрели бранное слово "тарлевщина",
и оно пошло гулять в прессе.
Формированию "академического дела", помимо причастных к этому процессу
по службе, активно помогали люди, готовые занять места, освободившиеся в
результате ареста и ссылки десятков выдающихся ученых. Вот, например,
воспоминания арестованного в 30-м году "за компанию" младшего научного
сотрудника института истории, впоследствии дожившего до 100-летнего юбилея
академика Н. Дружинина, которого на допросе спросили о "старых профессорах":
"- А вы знаете, что они питают вражду к советскому строю?
- Зная монархические убеждения Платонова, Любавского, Яковлева и др.
воспитанников государственной школы и некоторые их публичные заявления, я не
мог не согласиться...
- А вы знаете, что они затевали?
- Нет, не знаю.
- Они хотели организовать вооруженное восстание против советского строя
и свергнуть существующую власть!
У меня вырвалась фраза:
- А кто же пошел бы за ними?"
(Дружинин Н. Избранные труды. М.,1990. С. 97).
Как видим, "молодой" (ему было лет 40) ученый не очень сомневался в
том, что 70-летний Платонов собирался поднимать вооруженное восстание. Из
таких "показаний" шили "дело". Тарле же у Платонова и задним числом у
Рамзина должен стать "министром иностранных дел".
Стрелять главных "заговорщиков" не стали. Академиков исключили из
Академии и отправили в ссылку, причем Тарле - в самую далекую - в Казахстан.
Логика сценария "академического дела", имевшего "монархическую основу", не
позволяла перегружать его евреями. В то же время сценаристов "мелкие"
подробности происхождения и биографии героев "дела" не интересовали, и
выходец из "еврейской семьи купца", участник революции 1905 года Тарле был
ими без колебаний назначен вторым (после Платонова) лицом в процессе. Состав
"обвинителей" был многонациональным и многоярусным: в нижнем рвались в бой
шавки (Зайдель, Захер, Цвибак, Молок и т. п.), а над ними возвышались
"киты", критиковавшие с "идейных" позиций без примитивного доносительства -
Покровский, Лукин, Фридлянд, Каменев.
По стечению до сих пор невыясненных обстоятельств Тарле был возвращен
из ссылки одним из первых. Ныне появились "разоблачители", связывающие этот
факт с их собственными домыслами о том, что Тарле своим возвращением и
последующими чинами был вознагражден за сотрудничество со следователями. Что
касается возвращения, то годом раньше, годом позже вернулись и продолжали
свою работу все (кроме умершего в Саратове старика Платонова), осужденные по
"академическому делу", а вот насчет "чинов" у Тарле не получилось: до самой
своей смерти он оставался старшим научным сотрудником Института истории АН
СССР и не заведовал не только институтами, но даже кафедрами, а читал лишь
небольшие курсы в разных учебных заведениях. Ну а слава его не дарована
властями - она добыта его трудом и талантом, его книгами, обошедшими весь
земной шар, что, естественно недоступно пониманию "разоблачителей".
Одна из версий "досрочного" освобождения Тарле связана с протестами
французских историков и научной общественности и даже с вмешательством
французского премьера Э. Эррио в 1932 году заключившего со Сталиным пакт о
ненападении. Истину еще предстоит установить, но если это правда, то Тарле
имел возможность поблагодарить своего друга Э. Эррио лично - в 1945-м тот
был освобожден из немецкого концлагеря русскими войсками и возвращался во
Францию через Москву. Как-то я сидел в глубоком кресле у стола, за которым
работал Тарле, и просматривал относительно свежие немецкие и французские
газеты. Тарле на минуту отвлекся от своих дел, посмотрел и сказал: "Вот так
же тут сидел и смотрел газеты Эррио". Это был 47-й год.
Тарле был вдали от столиц всего два года, но вернулся он в совершенно
иной мир, в иную страну.
В мире к этому времени к власти в Германии пришел Гитлер. В центр
Европы возвращалось средневековье. Призрак погромов появился на родине
Гейне. Причем погромов по этническому признаку: "евреем является тот, у кого
обе бабки еврейки". С известной "поправкой" Геринга: "Я сам буду решать, кто
еврей, а кто нет".
При всей своей увлеченности прошлым, Тарле не мог не заметить некоторые
сдвиги в том же направлении в сталинской империи: ужесточился паспортный
режим, образовалась Еврейская автономная область на Дальнем Востоке. Тарле,
может быть, раньше других заметил, что национальность становится клеймом,
которым государство насильно метило человека в младенческом возрасте и
заставляло носить это клеймо от рождения до смерти. И это клеймо официально
отделило его от тех, от кого он сам себя не отделял.
Еще более очевидны были возможные последствия обретения "еврейской
государственности". Сделали веселый фильм "Искатели счастья", но еврейские
пионеры и ковбои, за исключением тех, кого "мобилизовала партия", на Дальний
Восток не двинулись. Однако факта наличия "еврейского национального очага"
было вполне достаточно для ликвидации во всем западном и юго-западном крае
империи еврейских газет, журналов, школ, театров и т. п. Ответ на жалобы был
готов: "Вы живете на Украине (в Белоруссии и т. п.), езжайте в Биробиджан -
там все еврейское!"
Но вспомним, что в 35-м году Тарле было 60 лет. Большая часть жизни
была прожита. Было много идей и мало времени. Подступали болезни. Его
единственный сын умер в детском возрасте еще в конце XIX века. Потом его
детьми были книги, и надо было успеть их написать.
В 1936-м он заканчивает "Наполеона". Первое издание выходит с
предисловием Радека, но пока книга двигалась из типографии на прилавок,
Радек "успел" стать "двурушником". "Друзья" Тарле использовали эту жилу, и
статьи с поношением Тарле и требованием расправы над ним снова украсили
центральную прессу. Однако историка защитил... Сталин, первый читатель
страны. И критика затихла. С этим происшествием связан один известный
анекдот из "сталинианы":
Однажды утром в квартире Тарле зазвонил телефон, и в трубке раздался
голос Сталина:
- Товарищ Тарле, вы читали сегодняшнюю "Правду"?
- Еще не читал, товарищ Сталин.
- Ой, и не читайте! Я там кой-чего недосмотрел. Читайте завтрашнюю
"Правду"!
Затем Тарле превращает в обширную книгу одну из глав "Наполеона" -
"Нашествие Наполеона на Россию", почти одновременно выпускает в свет
"Талейрана", переиздает, добавляя 8-й том, "Историю XIX в." Лависса и Рамбо
и начинает работу над "Крымской войной".
Отчасти из-за такой нагрузки Тарле не обращает внимания на репрессии
37-39 годов. И потому также, что явной национальной окраски внешне они не
имели, а внутрипартийная борьба его не занимала. Да и близких ему людей ни
среди преследуемых, ни среди преследующих не было.
Не было у Тарле и своего окружения, ибо старое, 20-х годов, его дружно
предало, а новому еще предстояло возникнуть (чтобы потом тоже отречься и не
раз!). Кроме того, сближаться с историком в предвоенные годы было опасно: он
не был реабилитирован, его возвращение из ссылки было незаметным, критика
"Наполеона" была громкой, многословной, разносной, а опровержение -
скромным, в несколько строк, и странным - в нем говорилось, что критикующие
вообще-то правы, но свои суровые марксистско-ленинские требования они
предъявляют к человеку, который ни марксистом, ни ленинцем никогда не был и
уже не будет, и потому их не поймет. Очень тихо и скромно было оформлено и
его возвращение в Академию наук: просто вместо "проф." перед его фамилией
стали писать "акад.". Он, правда, попытался обратиться в НКВД с жалобой на
фальсификацию следствия, но ему вежливо ответили, что те, на кого он
жалуется, давно расстреляны или сосланы в лагеря, и его иск им ничего не
добавит.
В то же время он стал чувствовать к себе внимание "свыше": его фамилия
появлялась в каких-то комиссиях, бесплодных, но почетных, к нему обращались
за отзывами разные издательства, редакции газет и радио просили его статьи.
Несмотря на то, что его отношение к фашистам и к Германии им не скрывалось,
его положение не изменилось и после начала "дружбы" с Гитлером.
Где-то в году 40-м состоялось его личное знакомство со Сталиным (до
этого были письма и телефонный звонок). Он был приглашен к "вождю" вместе с
В. П. Потемкиным, поскольку у Сталина возникла идея создания "Истории
дипломатии". Как всегда, об этом предложении они узнали уже в его кабинете.
Тарле оно очень понравилось, и он тут же во всех подробностях рассказал, как
по его мнению должно выглядеть это издание, перечислил его тома, главы,
разделы, т.е. создал, как теперь говорят, макет будущей книги. Сталин
одобрил и, заканчивая аудиенцию, он сказал:
- Ну что ж. Добавить нечего. А вы,- и он указал трубкой на Потемкина,-
как будущий редактор этого издания, помните, что вы сегодня получили
исчерпывающую консультацию, за которую надо заплатить.
Несколько встреч Сталина с Тарле состоялось в годы войны. Тарле не вел
записей и восстановить их трудно, но некоторые приближенные Сталина считали
его негласным консультантом "вождя" и даже его близким советником. Об этом,
в частности, говорил в 1969 году Хрущев съемочной группе документалистов
(сообщил И. Ицков). По воспоминаниям Хрущева, Сталин ссылался на мнение
Тарле при введении новой воинской формы и погон, а также при обсуждении
церемонии парада Победы. Есть косвенные указания на то, что Тарле, будучи
членом комиссии по послевоенному устройству Европы, готовил для Сталина
обоснование новых границ в Европе. Мнение Хрущева отчасти подтверждает
американский писатель и историк Г. Солсберри, автор "Неизвестной войны" и
других книг. Известен также крах очередной попытки устранить Тарле из
исторической науки, предпринятой его притаившимися врагами. Однако на
совещании в ЦК партии, специально для этого ими созванном, присутствовавшие
там Щербаков и Маленков не проронили ни слова, и их молчание показало
противникам Тарле, что и на этот раз им не удастся избавиться от
талантливого семидесятилетнего старика, открыто пренебрегавшего
"марксистско-ленинским подходом" к важнейшим проблемам истории.
Всю войну Тарле, несмотря на возраст и болезни, мотался с лекциями по
оборонным центрам страны и в прифронтовой зоне. Его лекции собирали толпы
народа. Особой популярностью он пользовался в офицерской среде, чему
способствовали, вероятно, слухи о его близости к Сталину. Во всяком случае,
маршалы приглашали его на свои фронты. Его записки на скромных личных
бланках, где в левом углу мелким шрифтом было напечатано "Академик Евгений
Викторович Тарле", открывали многие двери и решали многие вопросы в империи,
и он помогал всем, кто мог до него дойти. Его голос и слово звучали на
заграницу. Его книги расходились по всему миру и становились бестселлерами в
союзных странах. О них писали оторванные от Родины Н. Рерих и Н. Берберова.
Как высшую награду принял он известие о том, что гитлеровцы включили его в
число лиц, подлежащих немедленному уничтожению после победы 3-го рейха.
В то же время развитие событий внутри страны начинает все сильнее
тревожить Тарле. Он улавливает определенную систему в распространявшихся под
видом "слухов" антисемитских высказываниях, анекдотах и дезинформации,
хорошо увязанных с официальным умолчанием истинного положения дел. Как
человек, привлекавшийся к работе в комиссиях по расследованию немецких
зверств, он хорошо знал масштабы уничтожения евреев - женщин, детей,
стариков на оккупированных территориях. Знал он и о количестве евреев в
действующей армии. На фронте погибли два его племянника. Поэтому он весьма
болезненно воспринимал разговоры о том, что все "они" уехали в Ташкент и там
прячутся от армии.
В уже заметных тенденциях внутреннего развития Тарле видел признаки
надвигающихся будущих кризисов, и он при всей своей перегрузке все-таки
завершает второй том "Крымской войны", пытаясь содержащимися в ней
прозрачными аналогиями между николаевской и сталинской эпохами дать понять
Сталину и его окружению, что народный героизм в годы испытаний не снимает
вопроса о необходимости реформирования режима. Но Сталин намека не принял.
Может быть, потому, что это классическое историческое исследование было
написано не так занимательно, как созданные Тарле исторические биографии.
Когда закончилась война, "товарищ" Сталин сказал:
- Надо, чтобы Тарле рассказал об участи трех агрессоров - Карла XII,
Наполеона и Гитлера.
Естественно, что Академия наук сразу же включила эту работу в свои