Югов Алексей. Шатровы (Книга 1)

   - Чудесно! Значит, сегодня же вечером - всех семерых!
   Его учтиво поправляют:
   - Шестерых, ваше превосходительство.
   - Ну, шестерых так шестерых!
   И, огрузневший, встает и удаляется: на отдых.
   А в салон-вагоне закипает чуть ли не ссора между двумя лейб-гвардейцами. Тарановский начал делать расчет: сколько человек надо назначить сегодня ночью для производства расстрела этих шестерых? Князь Гагарин слушал-слушал его и наконец не выдержал - взорвался:
   - Нет, позвольте, почему ж это так?! Ведь это обидно: и тогда из вашей бригады был наряд, и теперь - тоже?! За что ж вам, второй бригаде, такая... preferance?.. - Это он для большей язвительности по-французски.
   Они - друзья, князь Гагарин и Тарановский. Но сейчас дело дошло чуть не до дуэли. Их помирили. "Справедливость" была восстановлена: в ночном расстреле приняли участие офицеры и солдаты из обеих гвардейских бригад. Для поезда Меллера отбирали надежнейших офицеров и нижних чинов из всей третьей гвардейской дивизии.
   В эту январскую ночь стояла лютая стужа. Не учли, что на морозе смазка ружей густеет, и оттого было много осечек. Да еще и расстрел производили при свете фонаря: почти всех выведенных на расстрел приходилось потом добивать на снегу, в упор. Произошел перерасход патронов.
   Досадуя по этому поводу, барон сказал:
   - Впредь прошу вас, господа, даром патронов не тратить: стреляйте в затылок.
   Исполнительность подчиненных превзошла все его ожидания. Доложили, что теперь количество патронов, расходуемых на расстрел, вдвое меньше, чем число расстреливаемых.
   Меллер был приятно удивлен:
   - Но, позвольте, господа, как же это возможно?
   - А мы, ваше превосходительство, подбирали предварительно по росту, парами, ставили их тесно один другому в затылок, и тогда на двоих достаточно одного патрона...
   ...Вот в такой-то поезд, уже на обратном его пути, и должны были в феврале тысяча девятьсот шестого года забрать Шатрова.
   Но, тайно предупрежденный из города, он успел нонью скрыться и свыше двух месяцев скитался в Тугайских степях, готовый, если уж ничего не останется больше, с помощью знакомых ему по его торговым делам друзей-казахов и старообрядцев Алтая бежать и дальше, за границу.
   Обошлось. А вскоре военное положение в Западной Сибири было снято.
   Когда же Арсений Шатров по возвращении был вызван на допрос к прокурору, уже не военному, то оный признал вполне достаточным его объяснения, что он, дескать, не бежал, а просто-напросто совершил длительную поездку в степи в связи с возникшим у него намерением заняться коневодством. В доказательство он предъявил прокурору несколько предварительных торговых соглашений его, Арсения Шатрова, с местными баями.
   Поверил или нет прокурор его объяснениям в глубине своей судейской души, это осталось для Арсения Шатрова неизвестным.
   Отпуская его, прокурор сказал:
   - Я вам верю, господин Шатров. И дело ваше направлю на прекращение. Но прошу вас, для вашей же собственной пользы, для благополучия вашей семьи и для преуспеяния в делах, помнить мой совет: оставьте эти общения. Вы меня понимаете. Ваш путь - не их путь! Вы - промышленник, человек дела, обладатель ценза, и, как мне довелось узнать, в силу моих обязанностей, ценза довольно значительного... Что вас может связывать с н и м и?! Не играйте с огнем!..
   Да! Десять лет тому назад, во времена барона Меллера, такая вот беседа, какая сейчас происходит в гостиной Шатровых, была бы подлинно игрою с огнем. Ее завершением был бы "столыпинский галстук"; в лучшем случае - каторга! Но это был девятьсот ш е с т н а д ц а т ы й, а не девятьсот шестой. Теперь и в городском Благородном собрании, за картами, частенько не щадили ни царя, ни царицу.
   Намекали на измену Александры Федоровны и для наивной конспирации обозначали ее "гессенской мухой", изощряясь в остротах о вреде мух вообще, а этого "вида" в особенности. Открыто хвалили депутата Государственной думы Маклакова за его статью, где он рассуждал: можно ли вырвать руль у беспутного шофера на краю бездны или же это грозит гибелью?
   Сейчас Арсений Тихонович первым поддержал разговор на опасные темы. Только легким взметом бровей указал Ольге Александровне проверить, нет ли в столовой прислуги.
   Беседовали в "уголке под баобабом".
   Молодежь веселилась, не обращая внимания на старших.
   Танцевали, пили кофе, ели мороженое, выбегали в сад; кто-то сзывал кататься на лодке.
   Раиса отказалась. У нее были на то две особые причины. Одна была явной для нее, и сейчас она горько раскаивалась в том, что, собираясь из города в глушь, она оделась так невзыскательно и не по моде. Теперь вот приходится прятать ноги под кресло: туфли-то с тупыми носками и на простом низком каблуке!
   А от другой причины, осознай бедная девочка причину эту ясно, явственно, она закрыла бы лицо руками: у нее попросту не хватило сил уйти отсюда, потому что и этот доктор с голубыми, страшными глазами - он тоже остался со старшими, не поехал на лодке.
   Спокойно и многозначительно, впрочем без особого нажима, Арсений Тихонович сказал: "Господа, я надеюсь?.." Все его поняли. И тогда, уже не остерегаясь, он так ответил на слова Кошанского:
   - Что ж, к тому шло! Если Штюрмер - премьер, то Сазонов здесь неуместен. А жаль, жаль Сергея Дмитриевича; светлая голова!
   И вдруг из угла дивана прогудел мощный, шумящий бас Панкратия Гавриловича Сычова:
   - Чего тебе его жаль? Вот уж не ожидал от тебя, Арсений! Туда ему и дорога, этому вашему Сазонову. В этакое кровавое побоище нас втянул. Уж два года воюем, страшно сказать, против четырех держав! В сапоги кровь заливается!.. Английский подергунчик ваш Сазонов. Масон!
   И тяжело закряхтел, сбрасывая послеобеденную дремоту и готовясь поспорить.
   Шатров промолчал.
   Зато лукаво и едко усмехнулся Кошанский. Они с Панкратием Сычовым знали друг друга лишь шапочно, встречались редко, но взаимно питали друг к другу плохо скрываемую вражду.
   - Ну, это - известный пунктик ваш, уважаемый Панкратий Гаврилович. У вас все масоны. А может быть, даже ж и д о-масоны? А?
   - Что вы меня исповедуете? Вы не духовный отец, а мой не последний конец!
   - Я вас вовсе не исповедую. Мы просто беседуем с вами. Я вас не понимаю.
   - Чего тут не понимать!
   Умиротворяюще вмешался хозяин:
   - Господа, господа!
   А внутренне усмехнулся: еще недавно, при встрече в Благородном собрании, Панкратий тайно предостерег его: "И чего ты, Арсений, не понимаю, вверился так этому Кошанскому: юрисконсультом он у тебя. Во все свои дела его пущаешь. В доме, слыхать, как свой... Остерегайся сего горделивца: злокозненнейший масон!"
   Тогда он, Шатров, только расхохотался от всей души и, приобняв великана, повел его ужинать в ресторан Собрания.
   И вот опять он со своими "масонами"! И где же? У него в доме, да еще на празднике его Ольги! Надо, надо гасить уже начинающуюся ссору.
   Но Анатолий Витальевич Кошанский, быть может под влиянием шампанского, сегодня что-то оказался задирист. Улыбка предвкушаемого уязвления змеилась на его красивом, гладко выбритом лице, под длинными, вислыми усами:
   - А знаете, дорогой наш Панкратий Гаврилович, - это я опять о Сазонове - его деятельность оценивал весьма сходно с вами один наш знаменитый земляк...
   И остановился.
   Сычов с неприязненным, мрачноватым любопытством побудил его продолжать:
   - Ну, ну, какой-такой земляк?
   - Распутин.
   Мельник лениво-разочарованно протянул:
   - А-а! Слыхали... Ну, так что он про Сазонова-то говорил?
   - Надоел, говорит, мне этот Сазонов, надоел! Пора его убрать!
   Сычов неожиданно рассмеялся - громко и весело. Сонливости его как не бывало. Озорным блеском сверкнули острые глаза из-под дремучих бровей.
   - Молодец, ну, ей-богу, молодец, хотя и Распутин!
   Кошанский был озадачен. Помолчав, он с ехидством в голосе сказал:
   - Признаться, я не ожидал, что доставлю вам такое удовольствие, указав на столь почтенного вашего единомышленника по сему вопросу.
   Старый мельник ничуть не обиделся:
   - Вот именно, что п о с е м у вопросу. А что? Лучше бы Распутина было послушать государю, чем этих ваших господ Сазоновых да Милюковых, которые государя-императора на войну подсыкали! Что государю Григорий говорил: "Не воюй с Вильгельмом. Войны не надо. Не затевай кровопролития. Худо будет. Оба вы - хрестьянские государя над хрестьянскими народами!" Я другого чего не касаюсь в нем, а тут правильно рассуждал... Ефимович. А и не только он так считал. Были умные люди! Вот министр Петр Николаевич Дурново говорил: союз надо с Германией, а не война. Насчет Константинополя, насчет проливов - обо всем можно было договориться, ко взаимной выгоде. Германия в нас нуждается, мы - в Германии. У них монарх правит, и у нас - монарх. Или возьмем графа Витте: хотя и масон высших степеней, а то же самое говорил: союз с Германией. Не Германия нас в проливы, в Царьград не пускает, а завсегда - Англия. Испокон веку!
   Тут не выдержал - вмешался Шатров.
   Спор закипал.
   - Ну, это, Панкратий Гаврилович, ты через край - насчет союза с Германией, прости меня за выражение! Какой может быть союз - союз всадника с лошадью? Им чернозем наш нужен, даровая рабочая сила, недра земли. Почему, скажи, пожалуйста, не понравилось нам, когда немцы договорились с Турцией железную дорогу строить Берлин - Багдад? Почему Россия решительный протест заявила, чтобы турки не смели главнокомандующим своей армии Лимана фон Сандерса ставить? Смотри, какой в Германии вой поднялся, когда мы торговые пошлины повысили, - уж тогда чуть до войны не дошло дело! А насчет Константинополя, проливов - не будь ты столь наивен. Уж если, друг, Германия утвердится на Босфоре, то для нас ворота в Средиземное море навеки будут захлопнуты. Замок на этих воротах не турецкий будет, а немецкой работы! Тогда никакого и Константинополя не будет, никакого тебе Царьграда!
   - А что же будет? Куда они денутся?
   - Никуда. А будет Константиненбург, Кайзербург.
   - Ну, ты уж тоже, Арсений... загнул!
   - Ничего не загнул. А ты прочитай книгу Трейчке: мы, то есть Россия, да и все славянство, это для них, дескать, только удобрение, компост для будущей германской культуры. А ты - союз!
   Здесь еще один голос, отрочески-взволнованный, беззаветно убежденный, вмешался в их спор:
   - Да как с ними можно не воевать, когда они проповедуют: "Дейтчланд, дейтчланд юбер аллее!" (Германия, Германия превыше всего!).
   То был Володя. Он тоже не ушел с молодежью, и тихонько притаился у плеча старшего брата и жадно слушал беседу.
   Рассмеялись. И словно бы впервые заметили, что он тут.
   Отец проворчал - не сердито:
   - Ишь ты, политик! Сколько раз я говорил тебе, Владимир, нельзя вмешиваться в беседу старших!
   И для гостей, как бы в извинение сына, добавил:
   - Мы его зовем: "начальник штаба верховного". О! Он вам объяснит стратегическое положение на всех фронтах: и что под Верденом, и на Сомме, и на Рижском.
   При этом последнем слове Володя поморщился. Отец понял почему и, улыбнувшись, сказал:
   - Ну, вот видите: Рижский фронт вызывает у моего начальника штаба судорогу!
   На это Володя не мог не ответить:
   - Зато турков гоним вовсю! Эрзерум - наш, Трапезунд - наш. К Багдаду идем. А Брусилов? - Голос у него радостно взвизгнул.
   Тут Сычов поощрительно и серьезно спросил его:
   - Ну, а сколько вы с Брусиловым пленных взяли?
   "Начальник штаба верховного" ответил бойко, без запинки:
   - С четвертого июня двести шестьдесят шесть тысяч пленных, двести пятьдесят орудий, свыше семисот пулеметов.
   - Это вы молодцы, молодцы!
   - Эх, если бы Болгария была сейчас с нами!
   Отец, зная, что чем дальше, тем труднее отстранить его от беседы взрослых, снова ласково попытался было это сделать. Но в это самое время Анатолий Витальевич Кошанский, сурово и насмешливо подмигнув мальчугану, произнес веско, раздельно и таинственно:
   - Сами виноваты. Это наш кабинет оттолкнул Болгарию. Вернее, министерство наше иностранных дел: злополучная эта нота третьего мая тысяча девятьсот тринадцатого года!
   И остановился, наслаждаясь эффектом своей осведомленности. Озадачен был не только Володя, а и Сычов, и Арсений Тихонович, и Никита, и все время молчавший, будто его тут и не было, волостной писарь Кедров.
   Наконец хозяин протяжно, раздумчиво проговорил:
   - Любопытно, любопытно... Никогда я, признаться, не думал, что так дело обстояло.
   - А между тем, господа, это - исторический факт. Я специально занимался этим вопросом.
   Кстати сказать, эта последняя фраза частенько излетала из уст Кошанского.
   - Специально занимался... И тогда же еще, то есть в мае тысяча девятьсот тринадцатого года, Фердинанд - царь болгарский - сказал: "Месть моя будет ужасна!"
   Арсений Тихонович горестно усмехнулся:
   - Вот то-то и оно-то, что Фердинанд! И как это было нам допустить немецкого принца на престол славянской страны? И страны, нашей же кровью освобожденной от турецкого ига!
   Кошанский развел руками. Не согласился:
   - А что ж было делать в ту пору? Не со всей же Европой начинать было войну из-за этого Фердинанда! А ранее этого, как вам известно, герцога Баттенберского немцы воткнули, и опять же Россия-матушка смолчала. Сил не было. Ситуация! И все-таки, я повторяю, кабинет наш (Кошанский из осторожности избегал слова "правительство"), кабинет наш сам виноват в разрыве.
   Тут вскинулся угрюмо посапывавший Сычов. Хитренько посмотрел на Кошанского, словно предвкушая, как вечный его вражок попадется в поставленный на него капкан:
   - То есть позвольте, позвольте: кабинет, вы говорите, кабинет, а кто же именно? Кто у нас в девятьсот тринадцатом министром-то был иностранных дел?
   Анатолий Витальевич понял, куда он гнет, но уклониться от ответа уже нельзя было. С неохотой сказал:
   - Ну кто - знаете сами, что Сазонов.
   Сычов злорадно захохотал.
   - Ага! Сами себя бьете, дражайший Анатолий Витальевич: выходит, по вашему рассказу, что все тот же ваш Сазонов-господин напортил. И вот вам - Распутин: "Надоел мне этот Сазонов, надоел!" Выходит, правильно говорил тобольский наш мужичок?
   Кошанский только плечами пожал.
   А торжествующий противник его поднялся во весь свой огромный рост и, тряся бородищей и кому-то угрожающе помавая перстом, домолвил:
   - Для вас, господа, Сазонов - светлая голова, патриот России, дипломат гениальный, и прочая, и прочая... А я бы на месте государя - да простится мне дерзкое слово! - исправником, и то бы поостерегся его назначить! И знаете почему? А я знаю!
   Кошанский дрогнул усом; это означало у него усмешку:
   - Не откажите поделиться с нами своею тайною.
   - А тайна тут невелика. Масон - ваш Сазонов, старый масон, и высоких посвящений! Нужна ему Россия! Нужен ему крест на святой Софии! Станет он радеть государю-императору! Ему что великий мастер прикажет, то он и сделает!
   - Ну, знаете ли, Панкратий Гаврилович, я - юрист, не психиатр, не мое дело ставить диагнозы, но за ваш диагноз я, право, поручился бы: у вас определенно - мания... мания масоника!
   Спор переходил в ссору.
   Шатров счел нужным вмешаться:
   - Господа, господа! - Он встал между ними и приобнял обоих. - Да полноте вам! Люблю вас обоих. Оба вы мне дороги. И - сегодня, в день моей Ольги, у меня в доме? Ну, помиритесь. И не надо камня за пазухой. Подайте друг другу руки. Распутин... Масоны... Бог с ними!
   Нехотя, уступая хозяину, Сычов и Кошанский протянули друг другу руки.
   И вдруг в это время послышалось:
   - Папа, а граф Распутин - хороший человек?
   - Что-о?
   Смеялись до слез. Даже молчаливый Кедров откинул голову на спинку кресла, снял очки и звонкими взрывами хохотал, закрывая лицо рукой.
   На басах погромыхивал бородач. Смеялся сухим своим смехом Башкин. У Кошанского в больших темных глазах заискрилась озорная шутка. Но он сдержался, учитывая возраст Володи. И только сказал:
   - Вот, вот, отрок: граф Распутин! Только подымай, брат, повыше...
   Наконец Арсению Тихоновичу жалко сделалось сына:
   - Да откуда ты взял, дурашка, что - граф?
   - Ну, а как же? В газете я прочитал: "Гр. Распутин". А в книгах это - сокращение: "гры" - значит граф.
   - Ах, вот как ты рассуждал? Нет, сынок, на сей раз "гры" означает Григорий... И вот что, Володенька: пойди в сад и поищи маму. Она пошла с Аполлинарией Федотовной - показать ей оранжерею.
   - Позвать ее?
   - Нет, нет... Пойди, пойди, голубчик!
   По усыпанной знойным белым песком дорожке Ольга Александровна и Сычова медленно шли к теплице. Хозяйка слегка, бережненько, чтобы гостья не обиделась чего доброго, придерживала ее под локоток.
   Старая мельничиха лукаво блеснула на нее оком:
   - Теперь поддерживаешь! А сама накормила так, что сейчас бы только на боковую, да и всхрапнуть часок где в прохладце!
   Хозяйка обеспокоилась:
   - А я-то не догадалась вам предложить! Сейчас же велю привязать гамак. Вон там, над самым Тоболом. Там всегда ветерок.
   Гостья отмахнулась:
   - Да полно тебе! Я это так: к слову пришлось! А я кремлевого лесу сосна! Хоть и толста, толста, а дюжить долго могу. А вот на скамеечке посидим, под тополею. - Она произнесла эти слова, уже усаживаясь в тени, под большим, шелестящим листвою серебристым тополем. - Да уж, красавица моя, - да садись ты рядком, поговорим ладком! - долго будут гостеньки твои вспоминать этот денек, Ольги Тобольныя! В похвалу говорю. Других этим не очень-то балую. А ты - настоящая хозяюшка: гостям приветница. Ножки - с подходом, ручки - с подносом, сахарны уста - с приговором! И как ты только управилась?
   - Да будет вам, Аполлинария Федотовна: загоржусь! Или у меня помощниц нет? И повара из Общественного собрания пригласили, и Дорофеевну привезли. Не считая моих, здешних. Так что...
   Дорофеевной звали известную по всей округе дебелую, пожилую повариху, особенно прославляемую по части всевозможной сдобы: куличей, баб, тортов, вафель, хворостов, медового татарского пирога и многого, многого другого. Но отвечала и за повара!
   В предвидении свадьбы, именин, крестин или иного какого семейного торжества, Дорофеевну задолго предупреждали, договаривались, выдавали задаток: а то и не допросишься, не дождешься. У нее бывал список домов, где ее ждут, за месяц, за два вперед. Как всякая знаменитость, старуха немножечко привередничала. Две слабости были у нее: хороший кагор и тройка с колокольцами. Кто хотел залучить ее непременно - тот подавал за нею тройку. А еще лучше, если сам приезжал. Соглашалась и на паре, но уж не столь охотно. А на одной - так только сверкнет глазами: "Поезжайте. Сама найму!" Как только она появлялась в доме, обычно за несколько дней до торжества, то учреждалась полная ее диктатура: и хозяйка, и вся прислуга должны были выполнять все ее требования. Чуть что - прощайте! Обычных стряпух, кухарок, горничных заганивала. Молились, чтобы поскорее отъехала.
   Но зато и мастерица была, чудодейка была в тестяном делании!
   ...В знойном разморе, в послеобеденной изнеге гостья долго безмолвствовала. Но Ольга Александровна еще в доме догадывалась, что под видом прогулки и осмотра теплицы Сычова задумала какой-то особый и тайный разговор. Так оно и вышло:
   - Ну, ино, хозяюшка, не пойдем уж никуда. Больно ты хорошо место присмотрела. А побеседовать и здесь можно. Помолчала и начала со вздохом:
   - Ох-ох-ох! Недаром говорится: себя пропитать да детей воспитать! Поздновато мы с Панкрашей себе дитятко единственное вымолили. Тогда-то, пятнадцать годов назад, казалось вроде и ничего, а теперь вот и подумывай: мы уж с ним старики, а она, деточка наша, только-только в наливе!
   Дальше - неторопливый рассказ о том, как "ветру венуть не давали" на доченьку, и она и Панкратий; как заморышком, хворышком росла лет до тринадцати, а потом, на четырнадцатом годочке, как взялась, как взялась, ну что тебе твоя квашонка сдобная, да на добрых дрожжах! Была девчонка, ну просто козявочка, а тут глядим, подрастать, подрастать стала, выхорашиваться... Кровь с молоком, храни ее Христос!
   Ольга Александровна улыбнулась.
   - Да, она у вас действительно, как пион. Или скорее алая роза. Красивая девочка.
   Аполлинария Федотовна вздохнула:
   - Алеет, пока молодеет! - И тотчас же - опасливое, непременное, от сглаза, от урока, материнское: - Храни ее Христос!
   Ольга Александровна и еще похвалила Веру:
   - И видно, что умница, воспитанная, скромная.
   Сычова так и прыснула в горстку:
   - Веруха-то? Да полноте вам! Уж такая сорвиголова, такая сорвиголова, не приведи господь. Разбойник девка. Гадано, видно, на мальчика, а поворочено на девчонку. Уж я от вас, Ольга Александровна, никакой про нее правды не скрою, хотя и родная мне дочь.
   Слова ее звучали что-то слишком торжественно, а когда она добавила: "Чтобы на нас после - ведь на все воля господня! - попреков не было", Ольге Александровне понятен стал и весь смысл этой уединенной беседы двух матерей. Это было самое настоящее сватовство, по всей старинной манере, только присватывалась не мать жениха, а мать невесты.
   Затаив улыбку, Шатрова слушала гостью.
   - Избаловали мы ее. Иной раз скажу Панкратию: "Отец, сыми ты с себя ремешок!" Ну, где там! А у меня рука не подымается на нее. Нет, видно, правду сказано: учи, когда поперек лавки лежит, не когда - вдоль!
   Тут Ольга Александровна сочла нужным оспорить эти домостроевские воздыхания насчет Верухи.
   - Да что такого может сделать она, ваша Верочка, чтобы и ремешок! Дитя.
   - Ох, не говорите!
   И придвинулась поближе, и зашептала:
   - Ни воды, ни огня не страшится. На неоседлану лошадь сядет. Однова на корове верхом проехалась! С мальчишками дерется! Страшатся! И только у нее забавы: конь да волосипед. Моду завела, стыдно сказать доброму человеку: в сини, в широки шаровары обрядилась. "Мне так, мама, удобнее на волосипед садиться!" Для конской езды дамско седло ей купили, дорогущее, - сам покупал, - ну, где там! Пришлось продать. Вот она какая у нас "воспитанная"!
   И откинулась, и смотрела испытующе на "сватью": какое у той впечатление от ее страшных рассказов? Ольга Александровна по-прежнему внимала ей благожелательно и спокойно.
   Тогда у нее отлегло от сердца, и старая мельничиха смелей приступила к самому главному:
   - Правда, иной раз сержусь, сержусь на нее, да и вспомню: молоденька-то и я така же была! - И с добродушной лукавинкой глянула на хозяйку. - Вот я и думаю: в доброе гнездо попадет, в хорошу семью добрая женушка кому-то станет. Свекор-батюшка, свекровь-матушка доучат, чему отец-мать не доучили. Да! - И уж материнская слеза слышалась в ее голосе: - Холь да корми, учи да стереги, да в люди отдай! Ну, тут бы хоть не в чужие! Я ведь о чем мечтаю, милая ты моя Ольга Александровна: как бы нам деток наших - Сережу вашего да Верочку нашу - поженить. И у нас, слава богу, достаток немалый. Сами знаете. С собой в могилу не унесем. Не бесприданница! Не посмейтеся надо мной, старухой. Иная, конечно, застыдилась бы сама начинать: как, мол, это я свою дочку буду навязывать, сватов не дожидаясь! А вы меня знаете: прямоту мою, прямизну. И я вам, как на духу, откроюсь: что нету вашей, шатровской, семьи лучше и для нас милее! Умерла бы спокойно!
   Шатрова была растрогана. Однако всего уместнее показалось ей ответить на это необычное сватовство безобидной шуткой:
   - Верочка да Сережа - вот и сойдутся две сорвиголовы!
   На это Аполлинария Федотовна успокоила ее самым серьезным образом:
   - Ничего! Бог даст, и она подрастет, и Сереженька ваш свое, молодецкое, отгуляет.
   И вдруг испуганно ойкнула, привстала, как бы порываясь бежать:
   - Ой, да смотрите вы, смотрите, где она: на дереве, на ветке сидит... Да и чей-то парень качает ее.
   И впрямь: на широкой, гнуткой ветви старой ветлы, на высоте - рукою достать, верхом сидела Верочка Сычова, а внизу стоял Костя и, дергая снизу за привязанный к ветви ремешок, раскачивал ее.
   Доносился звонкий смех Верухи и слышалась ее команда:
   - Сильнее! Еще, еще! Не бойтесь - не упаду!
   Сычова в изнеможении испуга опустилась на скамью, приложив руку к грудям:
   - Ох, нет силы самой побежать. Сердце зашлось. Ольга Александровна, матушка!
   К ним бесшумным, "бойскаутским" шагом выскочил из-под берега Володя.
   - А я вас искал, мама. Сказали, вы в теплице.
   Сычова взмолилась к нему:
   - Володенька, светик, сбегай ты к ним! - Она указала перстом на Верочку и на Костю: - Скажи, чтобы сейчас же, сейчас же слезала: убьется ведь!
   И притопнула гневно ногой.
   Володя не преминул успокоить ее:
   - Ветла крепкая!
   Однако помчался исполнять приказание.
   Успокоенная, но все еще не отрывая глаз, Сычова спросила Ольгу Александровну:
   - А этот - кто? Паренек-то в белой рубашке... что качает ее? Мы ровно бы его на плотине у вас видели, как проезжали.
   - Не бойтесь. Это - наш. Костенька Ермаков... Володин дружок, хотя и постарше его будет года на три... Хороший паренек. Он у нас в доме - как свой.
   - Да кто он будет?
   - Работает у нас... как плотинный мастер.
   - Вон оно что!
   В голосе Сычихи прозвучало неодобрение. Поджала губы. Помолчав, сказала:
   - Ну, со всяким-то, со всяким якшается! Все-то ей друзья да приятели. Бывало, родительски попеняю ей: Верочка, говорю, добры дела твори, милостыню подавай, тут моего запрету нет, дак ведь и помнить надо, деточка, чья ты есть дочь, какова отца!.. Разбирать же надо людей от людей! Ты его по бедности пожалела, а он уж думает: ты ему ровня. Он уж и за ручку с тобой норовит поздороваться. Ты его у порожка посадишь, а он уж и под образа лезет. Народ-то ведь ныне какой пошел, доченька! Ну, где там: в одно ухо впускает - в друго выпускает. Беда мне с ней, Ольга Александровна, ох-ох!