Страница:
23) После совещания с хутухтой Унгерн лично руководил операцией на Чойры и Калган и разбил китайцев, дойдя вплоть до монгольской границы. Унгерн на автомобиле возвратился в Ургу из этой операции. Побежденные китайцы отдали Унгерну много добычи — до 8000 винтовок, снаряды, патроны и прочая.
24) Деятельность в Урге полковника Сипайло, выражавшаяся в расстрелах, убийствах, конфискациях, была Унгерну известна, так же, как и его пьянство. О насилиях его над женщинами Унгерн не знает и считает эти слухи вздорными.
25) Отрицательное отношение Унгерна к ургинскому купечествуиз русских основано на мысли, что это люди нехорошие, ибо хорошим людям и в России можно хорошо прожить.
26) Костюм монгольского князя — шелковый халат — носил, чтобы быть на далеком расстоянии видным войску. Привлечь этим костюмом симпатии монгольского населения цели не имел. Хутухтой был пожалован Унгерну титул монгольского князя. Унгерн был женат на китаянке, с которой в последнее время развелся.
27) На вопросы о побуждениях его к жестокости со своими подчиненными Унгерн отвечал, что он бывал жесток только с плохими офицерами и солдатами и что такое обращение вызывается требованиями дисциплины, как он ее понимает. «Я — сторонник палочной дисциплины, как Фридрих Великий, Николай I». Дисциплиной и держалось его войско. Теперь он не сомневается, что без него остатки его войск все разбегутся.
28) Переход к активным действиям против Советской России и ДВР Унгерн предпринял ввиду того, что в последнее время он со своим войском стал в тягость населению Монголии. Все интендантства и запасы перед началом операции отправил в Ван-Хурэ, имея в виду в случае неудачи двигаться на запад.
29) Резухин действовал на территории России по заранее выработанному плану. Общей задачей обоих отрядов являлось занятие плацдарма в виде треугольника, образуемого рекой Чикой, Селенгой и смежной с Совроссией территорией. Частной задачей Резухина были действия на территории Совроссии — приковать к ней войска 35-й дивизии и разбить их. Задачей же отряда Унгерна было уничтожение переправ на реке Чикой и Селенге, на вышеуказанном плацдарме. Выполнение этой операции приняло, однако, неожиданный оборот. Уничтожив переправы на р. Чикой, Унгерн с отрядом имел намерение продолжать выполнение задуманного плана и от поселка Усть-Киран и Кирана прошел было на Усть-Кяхту, но о месторасположении последней имел неверные сведения. По ним значилось, что Усть-Кяхта находится в 8-ми верстах от Усть-Кирана. Шедший впереди отряда 1-й полк наткнулся на части ДВР и вступил с ними в бой. Остальные части отряда участия в этом бою не принимали, т. к. не могли своевременно подойти из-за усталости лошадей. Когда остальные силы отряда были двинуты Унгерном в нужном направлении, то наткнулись здесь на части 103-й бригады, с которыми завязали бой, имея в виду выполнение первоначальной задачи. Унгерн мог бы не принять этого боя, но не сделал этого принципиально. В боях Унгерн принимал непосредственное участие, зачастую находясь в передовых цепях, и после Троицкосавска был ранен. После поражения под Троицкосавском части Унгерна отступили весьма поспешно и беспорядочно и были сильно расстроены. Резухин, действуя на Советской территории, на Селенгинск не пошел, т. к. части 35-й дивизии, расположенные по реке Джиде, угрожали его тылу. Отступление в пределы Монголии Резухин произвел в полном порядке и в бодром настроении.
30) Отойдя в район Ахай-гун, Резухин прислал Унгерну донесение и просил указаний о дальнейших действиях. Унгерн приказал ему оставаться на месте. Отойдя на линию реки Иро, Унгерн решил идти на соединение с Резухиным. К этому его побуждало, во-первых, то, что он предполагал, что красные будут наступать на Ургу, и в этом случае он займет фланговое положение; во-вторых, в прилегающей к Ургинскому тракту местности были плохие корма, и, в-третьих, соображение о необходимости единого непосредственного руководства всем отрядом.
31) Не видя в хутухте средства для упорядочения своего влияния на монгол, Унгерн, уходя из Ургинского района, не взял его с собой; и вообще он не нуждался в политической прочности своего положения в Монголии, надеясь исключительно на военное счастье, всегда ему сопутствовавшее и только теперь изменившее[168]. Оставшиеся на Иро части в случае наступления красных на Ургу должны были идти также на соединение с Резухиным.
32) О нашем наступлении в ургинском направлении Унгерн узнал, когда был сосредоточен на правом берегу реки Селенги и когда наши части достигли уже линии Ур. (урочища? — Л. Ю.) Мукутуй. О намерении красных войск, наступавших на Ургу, Унгерн не знал и предполагал целью наступления захват муки, имеющейся в большом количестве на Хара-Голе.
33) Дальнейшие действия Унгерна заключались в активности на русской территории. О политическом положении и настроении жителей он знал от беженцев, которые уверяли его, что стоит ему только появиться на русской территории, как немедленно же начнутся восстания против Советской власти. Унгерн надеялся, что при его появлении даже части Красной Армии будут переходить к нему.
34) Перебежчики, пленные и местные жители говорили также о движении японцев, о занятии ими Читы и походе на Верхнеудинск. Находясь на реке Селенге в районе Ахай-гуна, Унгерн выжидал подтверждения усиленных слухов о наступлении японцев.
35) Когда части 105-й бригады повели наступление на расположение войск Унгерна с фронта[169], а полученные от пленных сведения о движении 104-й бригады во фланг давали ему основание ожидать выхода отряда Щетинкина в тыл, Унгерн отошел на 20 верст к устью пади Шабаргол. На вопрос, почему он не желал обороняться, Унгерн ответил: «Я не могу обороняться, у меня нервы не выдерживают». Атаковать же 105-ю бригаду ему не было возможности по условиям местности: с одной стороны река Селенга, с другой — скалы, занятые красными войсками.
36) Унгерн всегда был уверен, что мы с пехотой никогда не сумеем его изловить, и пехотных частей не боялся. Тыла или базы, к которой он был бы прикован, у него не было, ненужные обозы заранее были отправлены им на запад. «Я, — говорит Унгерн, — ни к чему не был привязан и всей своей кавалерийской массой мог воевать в любом направлении и в любое время». Ему странно было наше намерение окружить его пехотными частями.
37) Исходя из соображения перехода части экспедиционного корпуса к активным действиям в Монголии и продолжающегося якобы наступления японцев, Унгерн решил перейти на нашу территорию, имея целью соединение с японцами в районе Верхнеудинска. При этом он рассчитывал на поддержку населения Джидинской и Селенгинской долины. Во время пребывания Унгерна в улусах Боргойских прилетевший аэроплан был им определенно сочтен за японский. Жители Селенгинска утверждали, что на происходившем недавно митинге красные говорили, что Унгерн идет заодно с японцами и что его войска являются их боковым отрядом. Все это вместе взятое давало пищу уверенности Унгерна в наступлении японцев[170]. Убедившись по выходе в район Загустай — Нижний Убукун, что японцев нет и что в районе Верхнеудинска ждет отпор, Унгерн повернул обратно в Монголию, намереваясь пройти туда примерно через Желтуринскую. Встретившиеся Унгерну по пути части 105-й бригады не помешали бы ему уйти в Монголию, если бы не автобронеотряд, который в момент атаки и начавшегося перевеса на сторону Унгерна неожиданно спустился с горы и, подойдя вплотную, обстрелял конницу Унгерна пулеметным огнем[171]. Монголы в панике бросились бежать в направлении реки Иро, задержать бегущих не представлялось никакой возможности. Пришлось невольно отступить по Иройской пади.
38) Повернув обратно в Монголию, Унгерн возымел намерение уйти через всю Монголию на юг, объясняя это решение тем, что убедился в необходимости дать здесь «пережить красное»и предупредить «красноту»на юге, где она только начинается[172]. Зарождающуюся на юге «красноту»он видит в революции, совершившейся в Южном Китае, и борьбе его с Северным Китаем.
39) Присутствие в своем отряде японцев Унгерн объясняет добровольным их вступлением. Всего насчитывалось у него до 70 человек, из них большинство бежало. Оставшиеся, до 30 человек, до последнего времени находились в отряде.
40) На вопрос об организации своего питания объяснил, что пользовался «своим скотом», каковым он считает скот, взятый у Центросоюза. Скота у местных жителей не отбирал; кроме того, у него было 150 000 (рублей. — Л. Ю.) золотом.
41) На вопрос о причинах его ненависти к евреям отвечал, что считает их главными виновниками свершившейся русской революции.
42) Агентуры в нашем расположении Унгерн не имел.
43) Управлял своим войском единолично и непосредственно, путем отдачи приказаний лично им через ординарцев.
44) Расстрел в Ново-Дмитриевке двух семей, 9 человек с детьми, был совершен с его ведома и по его личному приказанию. Также по его личному приказанию была уничтожена семья в Капчеранской, о чем в штакоре сведений не было. О побуждениях к расстрелу детей Унгерн ответил буквально:
«Чтобы не оставлять хвостов».
45) Захваченные в дацане Гусиноозерском комсостав 232-го полка и политработники были расстреляны также по его личному приказанию. По его же приказанию был расстрелян попавший к нему в плен у Шабартуя помначштабрига 104 т. Каннабих.
46) В дацане Гусиноозерском за грабеж обоза Унгерн выпорол всех лам.
47) Полковник Архипов был повешен в районе Карнаковки за присвоение денег. Полковника Казагранди отдал приказ Сухареву расстрелять за то, что тот якобы служит и ему, и красным. О приведении этого распоряжения в исполнение не знал.
48) Унгерн считает неизбежным рано или поздно наш поход на Северный Китай в союзе с революционным Южным и, говоря, что ему теперь уже все равно, что дело его кончено, советует идти через Гоби не летом, а зимой при соблюдении следующих условий: лошади должны быть кованы, продвижение должно совершаться мелкими частями с большими дистанциями — для того, чтобы лошади могли добывать себе достаточно корму; что корма зимой там имеются, что воду вполне заменяет снег, летом же Гоби непроходима ввиду полного отсутствия воды[173].
49) На все вопросы без исключения отвечает спокойно.
На опросе присутствовали и показания опрошенного Унгерна записывали: Начальник разведотделения штакора Экспедиционного Зайцев. Адъютант комкора Герасимович.
Документ представляет собой отредактированный и обобщенный текст протокольной записи первого официального допроса Унгерна в Троицкосавске. Печатается по копии: ГА РФ, ф. Varia, д. 392, л. 7 — . Некоторые уточнения внесены по исправленной копии: РГВА, ф. 16, д. 222, л. 20 — об.
IV
Я был откомандирован из моего полка для работы в госпитале в Урге и вернулся в город 6 апреля 1921 г. Это произошло спустя несколько дней после того, как была ликвидирована угроза китайского наступления на Ургу. Потерпев перед этим неудачу при попытке через советские кордоны проникнуть в Забайкалье и далее в Маньчжурию, китайцы в приступе отчаяния бросились назад к столице Монголии. Примерно через неделю после моего возвращения в Ургу, когда я был занят в перевязочной госпиталя, туда неожиданно вошел барон Унгерн, только что вернувшийся из своего победоносного похода на Чойры. Его сопровождал главный врач Ф. Клингенберг[174]. Приветствовав меня веселым кивком, барон подошел ко мне и, не сводя с меня своего воспаленного взгляда, спросил:
— Это правда, что вы убежденный социалист?
— Нет, ваше превосходительство, это неправда, — ответил я, выдерживая его взгляд.
— Чем вы можете это подтвердить?
— В вашей дивизии служат несколько моих земляков, оренбургских казаков, которые давно знают меня. Им известно, что я делал на Урале после возвращения с фронта и каково мое отношение к крайним партиям и к большевизму. Тот факт, что я был личным врачом атамана Дутова и главным врачом штаба генерала Бакича после того, как он был интернирован в Китайском Туркестане, также достаточно характеризует мои политические взгляды. Я прибыл в Ургу согласно официальному разрешению генерала Бакича; я сопровождал в пути от Шара-Сумэ больного и престарелого генерала Комаровского, который вам хорошо известен и может проинформировать вас о характере моих политических пристрастий.
— В таком случае почему вы пытались облегчить участь бывшего комиссара Цветкова и доктора Цыганжапова, известных социалистов, которых я приказал прикончить?
Казалось, барон хотел заглянуть мне прямо в душу, сверля меня тяжелым взглядом и нервно постукивая по полу своим ташуром (длинной тростью). Я почувcтвовал, что моя жизнь висит на волоске, и решил на этом волоске удержаться.
— Живя в Урге перед тем, как вы заняли ее, — твердо отвечал я, — я неоднократно встречался и беседовал с Цветковым и Цыганжаповым. Из разговоров с ними я вынес уверенность, что оба они были врагами большевиков и искренне любили Россию. Естественно, когда я услышал об их аресте и о приговоре, который угрожал им как большевикам, я счел своим долгом сообщить полковнику Архипову и коменданту Безродному все, что я думаю об этих людях, и просить их доложить вам мои показания.
Барон на минуту задумался, наконец-то отведя глаза от моего лица.
— Ладно, — выдавил он в конце концов. — Я не очень-то доверяю Дутову и прочим из этой шайки. Все они кадеты и шли в одной упряжке с большевиками… Во всяком случае, — он внезапно сорвался на фальцет, — я не потерплю никакой преступной критики или пропаганды в моих войсках! Запомните это и знайте, что у меня повсюду глаза и уши! Через два дня вы отправитесь в Ван-Хурэ для организации санитарной службы и госпиталя в отряде полковника Казагранди!
Стукнув своим ташуром по полу, барон вышел так же стремительно, как и вошел.
В тот же день начальник штаба Унгерна и мой друг, бывший юрист К. И. Ивановский, сказал мне, что как он понял из нескольких касающихся меня замечаний барона, своими прямыми и точными ответами я на время спас себе жизнь.
После одиннадцатидневного, скучного и утомительного путешествия, затрудненного весенней распутицей, я наконец добрался до Ван-Хурэ с караваном из шести верблюдов, группой казаков и монголами-проводниками. Место представляло собой буддийский монастырь с окружавшим его довольно большим поселком русских колонистов и китайских купцов, которые торговали с монголами из близлежащих хошунов; одновременно это была резиденция хошунного князя. Здесь и находился полковник Казагранди со своим отрядом из 200 беженцев. Отряд существовал с весны 1920 г., когда Казагранди с горсточкой бежавших из Иркутска офицеров и кадетов организовал его и в течение нескольких месяцев не давал покоя советским властям, скрываясь в тайге к юго-востоку от Иркутска. Когда оставаться в тайге стало слишком тяжело и опасно, отряд, постоянно пополняемый все новыми беглецами из Восточной Сибири, перебазировался в окрестности озера Косогол. Позже, вынужденный уйти и оттуда, Казагранди двинулся дальше на юг, в глубь монгольской территории. Осень и зиму он в тяжелейших условиях провел в верховьях Эгин-Гола и Селенги. Лишь благодаря поддержке и помощи нескольких живших в этом районе русских колонистов отряд сумел выстоять и не погиб от голода и страшных зимних холодов. Наконец, в середине февраля 1921 г. Казагранди, продвигаясь со своим отрядом все дальше на юг, обосновался в Ван-Хурэ. Когда он услышал о взятии Урги бароном Унгерном, Казагранди решил установить с ним связь и позднее перешел под его начало в качестве командира отдельной части.
При первой встрече Казагранди произвел на меня впечатление интеллигентного, порядочного и образованного офицера. Он никогда раньше не встречался с Унгерном и горячо расспрашивал меня о том, что представляет собой барон как личность; его чрезвычайно беспокоило, насколько справедливы слухи о диком темпераменте барона и его невероятной жестокости. Зная, что угрожает мне за искренность, критику или неодобрение, я отвечал на вопросы весьма уклончиво и осторожно. Через несколько дней барон сам должен был прибыть в Ван-Хурэ, и я посоветовал Казагранди проявить терпение и дождаться личной встречи с ним, чтобы получить представление о его характере. Казагранди не скрыл от меня, что правая рука Унгерна, старый друг и помощник барона генерал Резухин, вызывает у него сильнейшую антипатию. Резухин командовал одной из бригад (2-й и 3-й полки) дивизии, как раз той бригадой, которая только что отбила атаку китайцев на Ургу и подавила восстание чахаров в своих собственных рядах, а теперь через Ван-Хурэ выдвигалась в низовья Селенги, в район, расположенный примерно в восьмидесяти верстах от русской границы. Во время своего пребывания в Ван-Хурэ Резухин вел себя грубо и высокомерно, как всегда, и по отношению к Казагранди принял крайне пренебрежительный и начальственный тон. Выслушивая жалобы последнего, я мог лишь усмехнуться в душе, зная, что Резухин был только бледной тенью барона, хотя старательно подражал ему поступками и характером. Казагранди был очень удивлен, получив приказ, в котором ему предписывалось отправить из Ван-Хурэ в бригаду Резухина ветеринара Гея, известного старого члена сибирской кооперативной организации «Центросоюз». В тот момент я не посмел открыть Казагранди истинный смысл этого. Оренбуржцы, мои земляки, входившие в группу казаков, специально посланных Резухиным в Ван-Хурэ, чтобы сопровождать в бригаду Гея с семьей, не утаили от меня полученный ими секретный приказ: Гей и его семья должны быть уничтожены на первом же привале после того, как они покинут Ван-Хурэ. Казаки были рады, что Казагранди временно задержал отъезд Гея, дожидаясь, когда барон и Резухин сами прибудут в Ван-Хурэ, а также учитывая болезнь одного из детей Гея. Казагранди и Гей были связаны длительными и тесными дружескими отношениями. Гей, человек добросердечный и враг большевиков, раньше снабжал мясом армию адмирала Колчака; когда отряд Казагранди из селенгинской тайги ушел в Монголию, Гей был в числе первых, кто доставлял им пищу, одежду и все необходимое. Его жена обшивала офицеров и ухаживала за больными. Гей больше чем кто бы то ни было помог отряду поселиться и обустроиться в Ван-Хурэ, поскольку пользовался уважением монгольских князей и имел на них большое влияние, в особенности на князя Ван-Хурэ. Позже я слышал от самого Резухина, что хотя и утверждалось, будто Гей понес наказание за «спекуляцию», на самом деле его смерть и смерть его семьи была нужна барону, чтобы завладеть скотом и деньгами «Центросоюза», которые будто бы находились у Гея и которые, как позднее было доказано, оказались несуществующими.
Вечером того же дня Казагранди попросил меня осмотреть заболевшую маленькую дочь Гея и дать заключение, сможет ли она вынести путешествие в тряской телеге за несколько сот верст. Мой визит не оставил у меня сомнений, что малышка страдает острым воспалением кишечника и нуждается в абсолютном покое на протяжении, по меньшей мере, двух или трех недель. Результаты осмотра я немедленно доложил Казагранди. При этом я уже не мог больше сдерживать чувства, испытываемые мною при мысли о той судьбе, которая ожидает эту чудесную семью, состоявшую из двух женщин — жены Гея и ее матери — и троих малолетних детей, и я забыл обо всех предосторожностях. Я не только сообщил Казагранди о том, с какой целью Гей и его семья вызваны в бригаду Резухина, но и рассказал обо всех ужасах, свидетелем которых я был со времени взятия Урги бароном Унгерном. Я рассказал Казагранди, что творилось в Урге в первые три или четыре дня после вступления в нее войск барона: десятки изнасилованных и замученных женщин, убитые дети, разрубленные на куски тела стариков; дымящиеся руины поселка Мандал, чьи жители были истреблены только за то, что не пожелали выставить добровольцев в войска барона при осаде им Урги. Я не скрыл от Казагранди, что помимо своей беспощадности и нечеловеческой жестокости барон еще и необыкновенно мстителен и никогда не забывает обиды; что причиной убийства полковника Хитрово, который до революции был пограничным правительственным комиссаром в Кяхте, человека старого и немощного, было исключительно то, что он осуждал зверства, учиненные Унгерном во время его пребывания в Даурии. Я объяснил, что отношение барона ко всем, кто не был с атаманом Семеновым во время Гражданской войны и не связан с забайкальскими застенками, отличается подозрительностью и оскорбительным недоверием. Для шайки преступников, дегенератов и мерзавцев, которых он взял из Даурии для участия в своей монгольской авантюре, слово «колчаковец»было уничижительным прозвищем, ругательством. Его помощники и прихвостни, начиная с Резухина, садиста Сипайло, прирожденного уголовника Безродного, и кончая главными палачами и мучителями Бурдуковским и Пермяковым, — все старались превзойти своего хозяина в жестокости и зверствах. Когда наш разговор подошел к концу, Казагранди выглядел очень расстроенным и взволнованным. Он признался, что испытывает теперь сильные сомнения относительно того, правильным ли было его решение связать свою судьбу и судьбу своего отряда с бароном; пока что он не видел никакого выхода из создавшейся ситуации. Все же он собирался принять все меры к тому, чтобы в дальнейшем свести к минимуму свою зависимость от Унгерна.
Для госпиталя мне отвели большой пустой дом, прежде занимаемый китайской лавкой, и я разместил там пятьдесят коек, половина которых сразу же была занята ранеными и больными из отрядов Резухина и Казагранди. Лично для меня поставили посреди двора большую юрту. В ней была железная печка, так как ночи стояли еще холодные, временами даже морозные.
Точно не помню, в первую ночь, проведенную мною в юрте, или на следующую Казагранди прислал мне записку с просьбой разрешить некоему лицу, которого я еще не видел в Ван-Хурэ, переночевать у меня. Незнакомец оказался немолодым человеком с глуховатым голосом, мягкими манерами и маленькой седой бородкой. Он представился как профессор Ф. Оссендовский. В то время я не мог предполагать, что даю пристанище будущему автору книги «Звери, люди и боги», которая вызвала такой большой интерес в Америке. Господин Оссендовский оказался весьма приятным и увлекательным собеседником, и за традиционным стаканом чая мы проговорили с ним большую часть ночи. Он рассказывал о трудностях и лишениях, перенесенных им со времени бегства от большевиков из Сибири и на пути через Урянхай к Улясутаю. Он упомянул о пережитых им в Улясутае ужасах и о своем намерении ехать в Ургу, чтобы затем выбраться на Дальний Восток, в Китай, и в конце концов в Польшу. Он сказал, что из всех попутчиков, вместе с ним выехавших из Улясутая, в Ван-Хурэ прибыл только капитан Филиппов, остальные по дороге были задержаны карательной экспедицией под командой Безродного, которого барон с чрезвычайными полномочиями отправил из Урги в Улясутай, чтобы чинить там суд и расправу. Если г. Оссендовский простит меня, я признаюсь, что не могу припомнить ни единого слова, касающегося его отряда, равно как и его попыток проникнуть в Тибет, о чем он столь красочно и подробно рассказал в своей книге. Что же касается его страха перед бароном и их последующей встречи, это я помню очень хорошо.
24) Деятельность в Урге полковника Сипайло, выражавшаяся в расстрелах, убийствах, конфискациях, была Унгерну известна, так же, как и его пьянство. О насилиях его над женщинами Унгерн не знает и считает эти слухи вздорными.
25) Отрицательное отношение Унгерна к ургинскому купечествуиз русских основано на мысли, что это люди нехорошие, ибо хорошим людям и в России можно хорошо прожить.
26) Костюм монгольского князя — шелковый халат — носил, чтобы быть на далеком расстоянии видным войску. Привлечь этим костюмом симпатии монгольского населения цели не имел. Хутухтой был пожалован Унгерну титул монгольского князя. Унгерн был женат на китаянке, с которой в последнее время развелся.
27) На вопросы о побуждениях его к жестокости со своими подчиненными Унгерн отвечал, что он бывал жесток только с плохими офицерами и солдатами и что такое обращение вызывается требованиями дисциплины, как он ее понимает. «Я — сторонник палочной дисциплины, как Фридрих Великий, Николай I». Дисциплиной и держалось его войско. Теперь он не сомневается, что без него остатки его войск все разбегутся.
28) Переход к активным действиям против Советской России и ДВР Унгерн предпринял ввиду того, что в последнее время он со своим войском стал в тягость населению Монголии. Все интендантства и запасы перед началом операции отправил в Ван-Хурэ, имея в виду в случае неудачи двигаться на запад.
29) Резухин действовал на территории России по заранее выработанному плану. Общей задачей обоих отрядов являлось занятие плацдарма в виде треугольника, образуемого рекой Чикой, Селенгой и смежной с Совроссией территорией. Частной задачей Резухина были действия на территории Совроссии — приковать к ней войска 35-й дивизии и разбить их. Задачей же отряда Унгерна было уничтожение переправ на реке Чикой и Селенге, на вышеуказанном плацдарме. Выполнение этой операции приняло, однако, неожиданный оборот. Уничтожив переправы на р. Чикой, Унгерн с отрядом имел намерение продолжать выполнение задуманного плана и от поселка Усть-Киран и Кирана прошел было на Усть-Кяхту, но о месторасположении последней имел неверные сведения. По ним значилось, что Усть-Кяхта находится в 8-ми верстах от Усть-Кирана. Шедший впереди отряда 1-й полк наткнулся на части ДВР и вступил с ними в бой. Остальные части отряда участия в этом бою не принимали, т. к. не могли своевременно подойти из-за усталости лошадей. Когда остальные силы отряда были двинуты Унгерном в нужном направлении, то наткнулись здесь на части 103-й бригады, с которыми завязали бой, имея в виду выполнение первоначальной задачи. Унгерн мог бы не принять этого боя, но не сделал этого принципиально. В боях Унгерн принимал непосредственное участие, зачастую находясь в передовых цепях, и после Троицкосавска был ранен. После поражения под Троицкосавском части Унгерна отступили весьма поспешно и беспорядочно и были сильно расстроены. Резухин, действуя на Советской территории, на Селенгинск не пошел, т. к. части 35-й дивизии, расположенные по реке Джиде, угрожали его тылу. Отступление в пределы Монголии Резухин произвел в полном порядке и в бодром настроении.
30) Отойдя в район Ахай-гун, Резухин прислал Унгерну донесение и просил указаний о дальнейших действиях. Унгерн приказал ему оставаться на месте. Отойдя на линию реки Иро, Унгерн решил идти на соединение с Резухиным. К этому его побуждало, во-первых, то, что он предполагал, что красные будут наступать на Ургу, и в этом случае он займет фланговое положение; во-вторых, в прилегающей к Ургинскому тракту местности были плохие корма, и, в-третьих, соображение о необходимости единого непосредственного руководства всем отрядом.
31) Не видя в хутухте средства для упорядочения своего влияния на монгол, Унгерн, уходя из Ургинского района, не взял его с собой; и вообще он не нуждался в политической прочности своего положения в Монголии, надеясь исключительно на военное счастье, всегда ему сопутствовавшее и только теперь изменившее[168]. Оставшиеся на Иро части в случае наступления красных на Ургу должны были идти также на соединение с Резухиным.
32) О нашем наступлении в ургинском направлении Унгерн узнал, когда был сосредоточен на правом берегу реки Селенги и когда наши части достигли уже линии Ур. (урочища? — Л. Ю.) Мукутуй. О намерении красных войск, наступавших на Ургу, Унгерн не знал и предполагал целью наступления захват муки, имеющейся в большом количестве на Хара-Голе.
33) Дальнейшие действия Унгерна заключались в активности на русской территории. О политическом положении и настроении жителей он знал от беженцев, которые уверяли его, что стоит ему только появиться на русской территории, как немедленно же начнутся восстания против Советской власти. Унгерн надеялся, что при его появлении даже части Красной Армии будут переходить к нему.
34) Перебежчики, пленные и местные жители говорили также о движении японцев, о занятии ими Читы и походе на Верхнеудинск. Находясь на реке Селенге в районе Ахай-гуна, Унгерн выжидал подтверждения усиленных слухов о наступлении японцев.
35) Когда части 105-й бригады повели наступление на расположение войск Унгерна с фронта[169], а полученные от пленных сведения о движении 104-й бригады во фланг давали ему основание ожидать выхода отряда Щетинкина в тыл, Унгерн отошел на 20 верст к устью пади Шабаргол. На вопрос, почему он не желал обороняться, Унгерн ответил: «Я не могу обороняться, у меня нервы не выдерживают». Атаковать же 105-ю бригаду ему не было возможности по условиям местности: с одной стороны река Селенга, с другой — скалы, занятые красными войсками.
36) Унгерн всегда был уверен, что мы с пехотой никогда не сумеем его изловить, и пехотных частей не боялся. Тыла или базы, к которой он был бы прикован, у него не было, ненужные обозы заранее были отправлены им на запад. «Я, — говорит Унгерн, — ни к чему не был привязан и всей своей кавалерийской массой мог воевать в любом направлении и в любое время». Ему странно было наше намерение окружить его пехотными частями.
37) Исходя из соображения перехода части экспедиционного корпуса к активным действиям в Монголии и продолжающегося якобы наступления японцев, Унгерн решил перейти на нашу территорию, имея целью соединение с японцами в районе Верхнеудинска. При этом он рассчитывал на поддержку населения Джидинской и Селенгинской долины. Во время пребывания Унгерна в улусах Боргойских прилетевший аэроплан был им определенно сочтен за японский. Жители Селенгинска утверждали, что на происходившем недавно митинге красные говорили, что Унгерн идет заодно с японцами и что его войска являются их боковым отрядом. Все это вместе взятое давало пищу уверенности Унгерна в наступлении японцев[170]. Убедившись по выходе в район Загустай — Нижний Убукун, что японцев нет и что в районе Верхнеудинска ждет отпор, Унгерн повернул обратно в Монголию, намереваясь пройти туда примерно через Желтуринскую. Встретившиеся Унгерну по пути части 105-й бригады не помешали бы ему уйти в Монголию, если бы не автобронеотряд, который в момент атаки и начавшегося перевеса на сторону Унгерна неожиданно спустился с горы и, подойдя вплотную, обстрелял конницу Унгерна пулеметным огнем[171]. Монголы в панике бросились бежать в направлении реки Иро, задержать бегущих не представлялось никакой возможности. Пришлось невольно отступить по Иройской пади.
38) Повернув обратно в Монголию, Унгерн возымел намерение уйти через всю Монголию на юг, объясняя это решение тем, что убедился в необходимости дать здесь «пережить красное»и предупредить «красноту»на юге, где она только начинается[172]. Зарождающуюся на юге «красноту»он видит в революции, совершившейся в Южном Китае, и борьбе его с Северным Китаем.
39) Присутствие в своем отряде японцев Унгерн объясняет добровольным их вступлением. Всего насчитывалось у него до 70 человек, из них большинство бежало. Оставшиеся, до 30 человек, до последнего времени находились в отряде.
40) На вопрос об организации своего питания объяснил, что пользовался «своим скотом», каковым он считает скот, взятый у Центросоюза. Скота у местных жителей не отбирал; кроме того, у него было 150 000 (рублей. — Л. Ю.) золотом.
41) На вопрос о причинах его ненависти к евреям отвечал, что считает их главными виновниками свершившейся русской революции.
42) Агентуры в нашем расположении Унгерн не имел.
43) Управлял своим войском единолично и непосредственно, путем отдачи приказаний лично им через ординарцев.
44) Расстрел в Ново-Дмитриевке двух семей, 9 человек с детьми, был совершен с его ведома и по его личному приказанию. Также по его личному приказанию была уничтожена семья в Капчеранской, о чем в штакоре сведений не было. О побуждениях к расстрелу детей Унгерн ответил буквально:
«Чтобы не оставлять хвостов».
45) Захваченные в дацане Гусиноозерском комсостав 232-го полка и политработники были расстреляны также по его личному приказанию. По его же приказанию был расстрелян попавший к нему в плен у Шабартуя помначштабрига 104 т. Каннабих.
46) В дацане Гусиноозерском за грабеж обоза Унгерн выпорол всех лам.
47) Полковник Архипов был повешен в районе Карнаковки за присвоение денег. Полковника Казагранди отдал приказ Сухареву расстрелять за то, что тот якобы служит и ему, и красным. О приведении этого распоряжения в исполнение не знал.
48) Унгерн считает неизбежным рано или поздно наш поход на Северный Китай в союзе с революционным Южным и, говоря, что ему теперь уже все равно, что дело его кончено, советует идти через Гоби не летом, а зимой при соблюдении следующих условий: лошади должны быть кованы, продвижение должно совершаться мелкими частями с большими дистанциями — для того, чтобы лошади могли добывать себе достаточно корму; что корма зимой там имеются, что воду вполне заменяет снег, летом же Гоби непроходима ввиду полного отсутствия воды[173].
49) На все вопросы без исключения отвечает спокойно.
На опросе присутствовали и показания опрошенного Унгерна записывали: Начальник разведотделения штакора Экспедиционного Зайцев. Адъютант комкора Герасимович.
Документ представляет собой отредактированный и обобщенный текст протокольной записи первого официального допроса Унгерна в Троицкосавске. Печатается по копии: ГА РФ, ф. Varia, д. 392, л. 7 — . Некоторые уточнения внесены по исправленной копии: РГВА, ф. 16, д. 222, л. 20 — об.
IV
Н. М. РИБО (РЯБУХИН)
ИСТОРИЯ БАРОНА УНГЕРН-ШТЕРНБЕРГА, РАССКАЗАННАЯ ЕГО ШТАТНЫМ ВРАЧОМ
(Перевод с английского Н. М. Виноградовой.)
Размеры этой статьи не позволяют мне дать полное и исчерпывающее описание моего 9-месячного пребывания в войсках барона Унгерна со дня взятия им Урги и до той ночи, когда он бежал от своего отряда. Я вынужден ограничиться весьма кратким отчетом, практически простым перечислением событий, которые подготовили и предопределили неизбежный конец как самого барона, так и всего его дела.Я был откомандирован из моего полка для работы в госпитале в Урге и вернулся в город 6 апреля 1921 г. Это произошло спустя несколько дней после того, как была ликвидирована угроза китайского наступления на Ургу. Потерпев перед этим неудачу при попытке через советские кордоны проникнуть в Забайкалье и далее в Маньчжурию, китайцы в приступе отчаяния бросились назад к столице Монголии. Примерно через неделю после моего возвращения в Ургу, когда я был занят в перевязочной госпиталя, туда неожиданно вошел барон Унгерн, только что вернувшийся из своего победоносного похода на Чойры. Его сопровождал главный врач Ф. Клингенберг[174]. Приветствовав меня веселым кивком, барон подошел ко мне и, не сводя с меня своего воспаленного взгляда, спросил:
— Это правда, что вы убежденный социалист?
— Нет, ваше превосходительство, это неправда, — ответил я, выдерживая его взгляд.
— Чем вы можете это подтвердить?
— В вашей дивизии служат несколько моих земляков, оренбургских казаков, которые давно знают меня. Им известно, что я делал на Урале после возвращения с фронта и каково мое отношение к крайним партиям и к большевизму. Тот факт, что я был личным врачом атамана Дутова и главным врачом штаба генерала Бакича после того, как он был интернирован в Китайском Туркестане, также достаточно характеризует мои политические взгляды. Я прибыл в Ургу согласно официальному разрешению генерала Бакича; я сопровождал в пути от Шара-Сумэ больного и престарелого генерала Комаровского, который вам хорошо известен и может проинформировать вас о характере моих политических пристрастий.
— В таком случае почему вы пытались облегчить участь бывшего комиссара Цветкова и доктора Цыганжапова, известных социалистов, которых я приказал прикончить?
Казалось, барон хотел заглянуть мне прямо в душу, сверля меня тяжелым взглядом и нервно постукивая по полу своим ташуром (длинной тростью). Я почувcтвовал, что моя жизнь висит на волоске, и решил на этом волоске удержаться.
— Живя в Урге перед тем, как вы заняли ее, — твердо отвечал я, — я неоднократно встречался и беседовал с Цветковым и Цыганжаповым. Из разговоров с ними я вынес уверенность, что оба они были врагами большевиков и искренне любили Россию. Естественно, когда я услышал об их аресте и о приговоре, который угрожал им как большевикам, я счел своим долгом сообщить полковнику Архипову и коменданту Безродному все, что я думаю об этих людях, и просить их доложить вам мои показания.
Барон на минуту задумался, наконец-то отведя глаза от моего лица.
— Ладно, — выдавил он в конце концов. — Я не очень-то доверяю Дутову и прочим из этой шайки. Все они кадеты и шли в одной упряжке с большевиками… Во всяком случае, — он внезапно сорвался на фальцет, — я не потерплю никакой преступной критики или пропаганды в моих войсках! Запомните это и знайте, что у меня повсюду глаза и уши! Через два дня вы отправитесь в Ван-Хурэ для организации санитарной службы и госпиталя в отряде полковника Казагранди!
Стукнув своим ташуром по полу, барон вышел так же стремительно, как и вошел.
В тот же день начальник штаба Унгерна и мой друг, бывший юрист К. И. Ивановский, сказал мне, что как он понял из нескольких касающихся меня замечаний барона, своими прямыми и точными ответами я на время спас себе жизнь.
После одиннадцатидневного, скучного и утомительного путешествия, затрудненного весенней распутицей, я наконец добрался до Ван-Хурэ с караваном из шести верблюдов, группой казаков и монголами-проводниками. Место представляло собой буддийский монастырь с окружавшим его довольно большим поселком русских колонистов и китайских купцов, которые торговали с монголами из близлежащих хошунов; одновременно это была резиденция хошунного князя. Здесь и находился полковник Казагранди со своим отрядом из 200 беженцев. Отряд существовал с весны 1920 г., когда Казагранди с горсточкой бежавших из Иркутска офицеров и кадетов организовал его и в течение нескольких месяцев не давал покоя советским властям, скрываясь в тайге к юго-востоку от Иркутска. Когда оставаться в тайге стало слишком тяжело и опасно, отряд, постоянно пополняемый все новыми беглецами из Восточной Сибири, перебазировался в окрестности озера Косогол. Позже, вынужденный уйти и оттуда, Казагранди двинулся дальше на юг, в глубь монгольской территории. Осень и зиму он в тяжелейших условиях провел в верховьях Эгин-Гола и Селенги. Лишь благодаря поддержке и помощи нескольких живших в этом районе русских колонистов отряд сумел выстоять и не погиб от голода и страшных зимних холодов. Наконец, в середине февраля 1921 г. Казагранди, продвигаясь со своим отрядом все дальше на юг, обосновался в Ван-Хурэ. Когда он услышал о взятии Урги бароном Унгерном, Казагранди решил установить с ним связь и позднее перешел под его начало в качестве командира отдельной части.
При первой встрече Казагранди произвел на меня впечатление интеллигентного, порядочного и образованного офицера. Он никогда раньше не встречался с Унгерном и горячо расспрашивал меня о том, что представляет собой барон как личность; его чрезвычайно беспокоило, насколько справедливы слухи о диком темпераменте барона и его невероятной жестокости. Зная, что угрожает мне за искренность, критику или неодобрение, я отвечал на вопросы весьма уклончиво и осторожно. Через несколько дней барон сам должен был прибыть в Ван-Хурэ, и я посоветовал Казагранди проявить терпение и дождаться личной встречи с ним, чтобы получить представление о его характере. Казагранди не скрыл от меня, что правая рука Унгерна, старый друг и помощник барона генерал Резухин, вызывает у него сильнейшую антипатию. Резухин командовал одной из бригад (2-й и 3-й полки) дивизии, как раз той бригадой, которая только что отбила атаку китайцев на Ургу и подавила восстание чахаров в своих собственных рядах, а теперь через Ван-Хурэ выдвигалась в низовья Селенги, в район, расположенный примерно в восьмидесяти верстах от русской границы. Во время своего пребывания в Ван-Хурэ Резухин вел себя грубо и высокомерно, как всегда, и по отношению к Казагранди принял крайне пренебрежительный и начальственный тон. Выслушивая жалобы последнего, я мог лишь усмехнуться в душе, зная, что Резухин был только бледной тенью барона, хотя старательно подражал ему поступками и характером. Казагранди был очень удивлен, получив приказ, в котором ему предписывалось отправить из Ван-Хурэ в бригаду Резухина ветеринара Гея, известного старого члена сибирской кооперативной организации «Центросоюз». В тот момент я не посмел открыть Казагранди истинный смысл этого. Оренбуржцы, мои земляки, входившие в группу казаков, специально посланных Резухиным в Ван-Хурэ, чтобы сопровождать в бригаду Гея с семьей, не утаили от меня полученный ими секретный приказ: Гей и его семья должны быть уничтожены на первом же привале после того, как они покинут Ван-Хурэ. Казаки были рады, что Казагранди временно задержал отъезд Гея, дожидаясь, когда барон и Резухин сами прибудут в Ван-Хурэ, а также учитывая болезнь одного из детей Гея. Казагранди и Гей были связаны длительными и тесными дружескими отношениями. Гей, человек добросердечный и враг большевиков, раньше снабжал мясом армию адмирала Колчака; когда отряд Казагранди из селенгинской тайги ушел в Монголию, Гей был в числе первых, кто доставлял им пищу, одежду и все необходимое. Его жена обшивала офицеров и ухаживала за больными. Гей больше чем кто бы то ни было помог отряду поселиться и обустроиться в Ван-Хурэ, поскольку пользовался уважением монгольских князей и имел на них большое влияние, в особенности на князя Ван-Хурэ. Позже я слышал от самого Резухина, что хотя и утверждалось, будто Гей понес наказание за «спекуляцию», на самом деле его смерть и смерть его семьи была нужна барону, чтобы завладеть скотом и деньгами «Центросоюза», которые будто бы находились у Гея и которые, как позднее было доказано, оказались несуществующими.
Вечером того же дня Казагранди попросил меня осмотреть заболевшую маленькую дочь Гея и дать заключение, сможет ли она вынести путешествие в тряской телеге за несколько сот верст. Мой визит не оставил у меня сомнений, что малышка страдает острым воспалением кишечника и нуждается в абсолютном покое на протяжении, по меньшей мере, двух или трех недель. Результаты осмотра я немедленно доложил Казагранди. При этом я уже не мог больше сдерживать чувства, испытываемые мною при мысли о той судьбе, которая ожидает эту чудесную семью, состоявшую из двух женщин — жены Гея и ее матери — и троих малолетних детей, и я забыл обо всех предосторожностях. Я не только сообщил Казагранди о том, с какой целью Гей и его семья вызваны в бригаду Резухина, но и рассказал обо всех ужасах, свидетелем которых я был со времени взятия Урги бароном Унгерном. Я рассказал Казагранди, что творилось в Урге в первые три или четыре дня после вступления в нее войск барона: десятки изнасилованных и замученных женщин, убитые дети, разрубленные на куски тела стариков; дымящиеся руины поселка Мандал, чьи жители были истреблены только за то, что не пожелали выставить добровольцев в войска барона при осаде им Урги. Я не скрыл от Казагранди, что помимо своей беспощадности и нечеловеческой жестокости барон еще и необыкновенно мстителен и никогда не забывает обиды; что причиной убийства полковника Хитрово, который до революции был пограничным правительственным комиссаром в Кяхте, человека старого и немощного, было исключительно то, что он осуждал зверства, учиненные Унгерном во время его пребывания в Даурии. Я объяснил, что отношение барона ко всем, кто не был с атаманом Семеновым во время Гражданской войны и не связан с забайкальскими застенками, отличается подозрительностью и оскорбительным недоверием. Для шайки преступников, дегенератов и мерзавцев, которых он взял из Даурии для участия в своей монгольской авантюре, слово «колчаковец»было уничижительным прозвищем, ругательством. Его помощники и прихвостни, начиная с Резухина, садиста Сипайло, прирожденного уголовника Безродного, и кончая главными палачами и мучителями Бурдуковским и Пермяковым, — все старались превзойти своего хозяина в жестокости и зверствах. Когда наш разговор подошел к концу, Казагранди выглядел очень расстроенным и взволнованным. Он признался, что испытывает теперь сильные сомнения относительно того, правильным ли было его решение связать свою судьбу и судьбу своего отряда с бароном; пока что он не видел никакого выхода из создавшейся ситуации. Все же он собирался принять все меры к тому, чтобы в дальнейшем свести к минимуму свою зависимость от Унгерна.
Для госпиталя мне отвели большой пустой дом, прежде занимаемый китайской лавкой, и я разместил там пятьдесят коек, половина которых сразу же была занята ранеными и больными из отрядов Резухина и Казагранди. Лично для меня поставили посреди двора большую юрту. В ней была железная печка, так как ночи стояли еще холодные, временами даже морозные.
Точно не помню, в первую ночь, проведенную мною в юрте, или на следующую Казагранди прислал мне записку с просьбой разрешить некоему лицу, которого я еще не видел в Ван-Хурэ, переночевать у меня. Незнакомец оказался немолодым человеком с глуховатым голосом, мягкими манерами и маленькой седой бородкой. Он представился как профессор Ф. Оссендовский. В то время я не мог предполагать, что даю пристанище будущему автору книги «Звери, люди и боги», которая вызвала такой большой интерес в Америке. Господин Оссендовский оказался весьма приятным и увлекательным собеседником, и за традиционным стаканом чая мы проговорили с ним большую часть ночи. Он рассказывал о трудностях и лишениях, перенесенных им со времени бегства от большевиков из Сибири и на пути через Урянхай к Улясутаю. Он упомянул о пережитых им в Улясутае ужасах и о своем намерении ехать в Ургу, чтобы затем выбраться на Дальний Восток, в Китай, и в конце концов в Польшу. Он сказал, что из всех попутчиков, вместе с ним выехавших из Улясутая, в Ван-Хурэ прибыл только капитан Филиппов, остальные по дороге были задержаны карательной экспедицией под командой Безродного, которого барон с чрезвычайными полномочиями отправил из Урги в Улясутай, чтобы чинить там суд и расправу. Если г. Оссендовский простит меня, я признаюсь, что не могу припомнить ни единого слова, касающегося его отряда, равно как и его попыток проникнуть в Тибет, о чем он столь красочно и подробно рассказал в своей книге. Что же касается его страха перед бароном и их последующей встречи, это я помню очень хорошо.