– «Поухатан»? Так кто же на нем? Японцы говорят, там много старых знакомых?
   – Адамс пришел. И Мак-Клуни.
   – Боже мой, господа! Вы с поухатанскими офицерами встречались на Доброй Надежде и в Китае? Там у вас знакомые... – сказал Шиллинг.
   Среди моря – желтые и белые скалы в висящем с них тропическом лесу, дельфины прыгают из воды и запускают вверх из головы фонтаны. Полукругом стоят скалы, которые ночью светились красным светом. На островах, похожих на холмы, – избы рыбаков под травой. Сети на просушке на столбах, полукруглый пляж. Морская вода кажется густой, как синька. Стая сытых обезьян важно вышагивает гуськом по отмели, как породистые жеребцы на прогулке.
   Путятин никогда в жизни не видел такой густой синей морской воды при таком чистом небе и таких важных обезьян, похожих на министров с портфелями.
   Десятки чиновников сопровождают Путятина и Накамура. Слуги несут фонари разного цвета и формы. Ночью когда шли, то казалось, что в черном аквариуме плавали фантастические зеленые, красные и желтые шары, рыбы, чудовища, кубы и солнца. А теперь синь моря, солнце, уморительные обезьяны, желтая дорога и полная загадочность впереди. На фонарях еще видны тусклые иероглифы, как бы загадки и загадки.
   – На колени! На колени! – раздавались крики самураев, шедших впереди.
   Верховых лошадей вели в поводу, на седла никто не садился, они совсем нехороши.
   Матросы завьючили коней, чтобы не мучить японских крестьян перетаскиванием тяжестей, как принято, когда путешествуют знатные личности. Для народа подобное шествие – тягло. Тут надо самим побродить; не у себя, где тройки подают.
   Там, где дорога узка и скорей похожа на тропу, походный марш стихал, и все плелись по чаще и по желтой, высокой, уже зимней траве, переговариваясь между собой, как идущие гуськом шанхайские кули.
   Внизу, под скалами яркой желтизны, синяя пропасть океана огромная, как небо. Где-то далеко, как чайка, рыбацкая белая фунэ. Кит окунется и пустит фонтан.
   – Путятин идет! Путятин... – говорили в деревнях.
   Все смотрели на высокого сумрачного человека, шагавшего в своих некрасивых сапогах по пыльной солнечной дороге.

Глава 17
РУКОПАШНАЯ

   Трое юнкеров, пыля начищенными до блеска сапогами, шагали из чертежной на обед.
   Капитан не брал их с собой в Симода. Степан Степанович «лукавый царедворец»! Не хочет подвергать адмиральских сыновей опасности. Они взяты в кругосветное для выучки, для опыта и выработки характера «sea dog»[24]. При этом Лесовский совсем не намерен посылать их под меткие пули. Держится все в величайшей тайне, и даже юнкерам сказано, что баркасы идут за американской мукой и продовольствием по случаю прибытия «Поухатана».
   Как будто мы матросы и нас можно уверить!
   «Ну и что ж!» – полагает юнкер Урусов. Он теперь ждет ухода капитана и офицеров.
   Последний обед задавал товарищам юнкер Корнилов. Отец его сейчас в Севастополе, в самом пекле войны, подвергает испытанию построенный им флот, укрепления, дух сражающейся армии, состоящей, верно, наполовину из морских офицеров и матросов.
   Хозяйкой сегодня на обеде Урусова будет мисс Ота. Наконец она согласилась. Кажется, даже воодушевлена. И не скрыла своей радости от офицеров, от Алексея Николаевича, который с ней еще сегодня проходил по арифметике счет. «Орин, ува...» – считала Оюки. А сама, верно, спит и видит стать хозяйкой на обеде.
 
Хэда, Эдо и Симода... –
 
   запевает юнкер Лазарев.
 
Тру-ля-ля-ля-ля-ля... –
 
   подхватывают Урусов и Корнилов.
 
Нет девицам перевода,
Тру-ля-ля-ля-ля-ля... –
 
   Дом из восьми комнат опустеет сегодня. Все уходят. Сраженье против китобоя не может быть опасным. Тут верный выигрыш. Располагая такими ловкими и сильными офицерами и матросами, Степан Степанович не упустит «приза». Могли бы взять юнкеров. Дом сегодня, однако, опустеет, и храм Хонзенди опустеет. Мусин-Пушкин переходит в Хосенди. Юнкерам предоставляется полная возможность покутить. Обед будет самый тонкий, аристократический. Готовит капитанский повар. Все это с позволения и при полной любезной внимательности Степана Степановича, который – хитер – верно, полагает: «Чем бы дитя ни тешилось...» Ота-сан во все посвящен и разобьется в лепешку, будут омары и креветки. Ота-сан больше юнкеров волнуется и млеет при этом от счастья.
   Навстречу валит толпа молодых японцев с таким громким, заражающим смехом, какого никогда слышать не приходилось. Парни прыгают, как козлы, у всех физиономии расплылись. Сегодня воскресенье, на стапеле нет работы, отдыхают и веселятся и японцы.
 
Хэи но цунами ни, –
 
   запевает молодой паренек с узким шустрым личиком.
   Это знакомый плотник Хэйбэй. Сегодня он в опрятном коротком халате, чист, умыт, подвязан кушаком.
 
О-рося но атама-о
Ка ки ку кэ ко-о.
 
   Опять раздается взрыв хохота. Толпа, расступаясь, останавливается и, не прерывая смеха, вежливо пропускает шагающих в ногу юнкеров.
   – Орут что-то про русских. О-рося – русские или Россия. Атама-о – это голова. Видно, болит у нас от цунами голова.
   Хохот, крики, кутерьма невероятная. Мальчишки орут, мусмешки суетятся.
   Оказывается, японцы веселый и разбитной народ и гулять умеют. Куда тебе! Сегодня матросы говорили, что святки прошли, а не рядились, показать бы японцам ряженых. Букреев на днях надевал медвежью шкуру, купленную или выменянную за какие-то пустяки, и матросы под самодельные балалайки водили медведя вокруг лагеря. Может быть, и разбередили японцев. Им, кажется, не время еще веселиться, идет Новый год. Наверное, еще постятся, как предполагают наши. Но может быть, что у них свой деревенский праздник, и паши матросы в этом разбираются, кажется, проще и скорее, чем японисты и синологи – знатоки буддизма и иероглифов.
   Сегодня с утра нагрянул Можайский с приказом от Путятина, и сразу все переменилось, начались копеечные секреты и обманы друг друга, важности, чванство и проволочки. Юнкеров не берут с собой, отказано категорически: мол, молокососы, за вас еще отвечать. Ну ничего, молокососы не будут сидеть сложа руки!
   В лагере идут сборы. Там уже строятся команды. Юнкера побыстрей минули ворота храма, где Лесовский во дворе покрикивал на офицеров. Сборы шли к концу. Сделано все чудодейственно быстро, и отряд за отрядом уходят па пристань. Японцам сказано, что идут срочно за мукой и солониной. В деревне не все знают про это, но кое-кто знал заранее. Предсказывали за последние дни, что скоро русские пойдут в Симода. На работе некоторые плотники, как умоли, старались расспросить: мол, почему же еще не идете...
 
Хэда, Эдо и Симода...
Тру-ля-ля-ля-ля...
 
   Заслышав свирепевший голос Лесовского, Корнилов перепрыгнул загородку, и за ним товарищи, и все, как дети, пустились бежать через кладбище.
   – Капитан опять на команду лает, – на ходу обронил Корнилов. – В поход не брали! Чтобы не отвечать за нас перед отцами? Очень обидно!
   Пройдя на пристань, Лесовский велел поднять брезент в баркасе. Открылся целый склад самодельных пик, секир и железных крючьев.
   – Что же это такое? – холодно спросил капитан.
   – Оружье для абордажа, Степан Степанович, – отвечал матрос. – Ковали в кузнице.
   – Унтер-офицер сюда!
   – Тотчас, ваше высоко...
   – Что это такое, Соколов? Японцы ковали или вы?
   – И мы, и японцы, – отвечал Соколов, – вот эту пику Сизов делал.
   – А откуда почти на всех предметах ржавчина? Ржавое из кузницы не выходит.
   – Ржавым еще страшней, Степан Степанович, – сказал Букреев. – Француз сразу сдастся.
   Но капитан, кажется, хотел придраться во что бы то ни стало.
   – Я вас спрашиваю: где вы набрали столько ржавого оружья? Чье это? Как к вам попало? Кто разгласил? Вы что же, раньше времени разгласили?
   – Японцы уже который день говорят нам, что надо вооружиться да идти в Симоду, – сказал спокойный Сизов.
   Лучшего оружия невозможно придумать для абордажа. Тут можно и цепляться, и вскакивать на борт, и бить, колоть, рубить. Не все ли равно капитану?
   – Японцы сами все знали прежде нас, Степан Степанович, – заговорил Букреев, – а мы никому не говорили. Они думают, что у нас война с Америкой. И стали приносить кто что может.
   – Война с Америкой? С кем же вы ведете такие разговоры? Как ты их понимаешь?
   Голова капитана накренилась, лицо стало багроветь, а карие маленькие глаза сузились.
   – Мы не просили. Они сами... Изрядное изделие для абордажа, – сказал унтер-офицер.
   – Зачем же им эти изделия? Они сеют рис, ловят рыбу? Где, почему они заржавели?
   – Для охраны берега, – небрежно обронил Букреев и добавил: – Для бунта ли...
   «Экая свинья! – подумал Лесовский, глядя в лицо Василия. – Рожу наел у японцев. Тебя только на войну... Этакие мерзавцы, какие они, оказывается, разговоры тут ведут... Чуть недогляди...»
   – Что ты сказал?
   Букреев невольно отступил, видя, как плотная капитанская фигура закачалась на носках, как на пружинах.
   – Рыло! – заорал Лесовский. – Благодетель японский! Вот тебе и дай волю... Волю тебе? А надо в рыло, в рыло, вот так. Куда ты пятишься, сволочь, стой, тебе приказываю...
   Капитан крутил Букреева вокруг себя и бил по спине и по лицу.
   – Горб не набейте, Степан Степанович, – сказал Васька, словно не чувствуя силы ударов и приводя этим в бешенство Лесовского. – Мне сегодня врукопашную...
   «Поделом вору мука! – думал матрос Иванов. – Маслено едят они здесь с Янкой. Надо бы и Берзиню».
   «Так ему, дурню, еще мало! – полагал Палий. – Капитан зря не придерется, он, видно, знает!»
   Но никто не выражал ни сочувствия, ни осуждения. Каждый знал: «Не радуйся чужой беде, своя нагрянет».
   «Наказание перед боем не вредит», – полагал Степан Степанович. Во флотах всего мира известна и эта истина старым капитанам, требующим от людей готовности к бою и бесстрашья. И при этом про виселицу полезно напомнить.
   Фельдшер обтер Васькины ссадины спиртом. На чистой, надетой перед боем рубахе матроса появились коричневые пятна.
   Но море уже темнело, и вид волн становился черней и грозней. С палубы корабля на такую волну не обратишь внимания, а в баркасе раскачиваешься вровень с ней. Такая волна для баркаса ночью кажется как шторм для фрегата. Но люди за веслами привычно сумрачны.
   На небе, куда, кроме Леши Сибирцева, никто, кажется, не смотрел, еще светло, разрисованы веера из перистых облаков, похожие на вышивки ширм или на рисунки шелком на золотистом экране. От горизонта мчится небольшое черное облако, подымается в небо и растет над морем, как черная махровая хризантема гигантских размеров. Она проносится, как черный ураган. На баркасе и на шлюпках снимают весла, ставят паруса, ровный ветер заполняет их и подхватывает маленькую эскадру из двух суденышек. Люди сломают весла с уключин.
   После избиения матроса Степаном Степановичем все невольно угнетены и подавлены. Матросы наготове, со всей силой и злостью и все как один кинутся в ночи на борт французского судна и как бы за все отплатят.
   Ветер способствует.
   «Прощание с мисс Ота было очень трогательным, – думает Леша. – Странно – прощание обычно разъединяет...» Объяснил ей, что уходит, может быть, навсегда и желает ей всего наилучшего. Вот от этих-то лучших пожеланий милые глаза ее смотрели с ужасом, казалось, не верили, что разлука возможна... И тут же он узнал, что она согласилась быть хозяйкой у юнкера... Все, что ждет его, небывало интересно: абордаж, заключение договора, жизнь в Симода, уход на родину на захваченном судне. Адмирал, однако, просил особенно не уповать. Хотел договориться о присылке за остающимися моряками судна нейтральной страны. Наши здесь еще останутся. Но кто? А черная хризантема еще в небе, в ее махрах замелькали огни, красные, как выстрелы, поднялся хребет дракона, и открылась пасть. При свете неба горы Идзу в несколько террас выступили друг над другом, и там тоже что-то сверкнуло, а очертания гор ползут и возвышаются в обрывах и туманах. Что это за мир?
   Моряки на этом океане больше видят и знают, чем их товарищи в Атлантике или в европейских морях. Многие матросы понимают по-японски, по-китайски, за годы плаваний научились объясняться с американцами. Перед глазами матросов проходят картины жизни необычайного напряжения, трудно оставаться тупым и безразличным. Сейчас чувствуешь болезненную игру воображения, и даже смерть, быть может ожидающая в бою перед рассветом, покажется прекрасной на этой грани сна и яви?
   Саша Можайский словно расстроен чем-то. Но вот накатывает тьма и успокаивает всех. Примиренный со своим бессилием, Леша подымает воротник шинели и тяжко, изнеможенно засыпает, весь в тщетных усилиях понять какую-то таинственную красоту.
   Просыпается, когда сменяются гребцы, и опять засыпает после работы веслом. Офицеры гребут вровень с командой, так как перед смертью нельзя отделять себя от простого матроса. Неписаный закон. Хотя Букреев бит и унижен капитаном только что.
   Алексею кажется, что сам он опять не погибнет. Более того – ему кажется, что какое-то пустое дело затеяно, ничего не получится. Страшно подумать, если вдруг представится желаемая возможность. Возвращение в Россию! А там уже конец войны... и в Петербурге! Увидеть Верочку... Да, он на прощанье сам поцеловал Оюки. И что же?.. На прощанье... Очень все чисто, и па душе так легко и вместе так сложно, что если смерть, то эта судьба примирит его в том противоречии, которое он все же чувствует. Чем крепче ветер и чем рискованнее этот необыкновенный поход, тем жизнь становится все прекрасней и прекрасней. При этом стоит Степану Степановичу взглянуть на лейтенанта Сибирцева, сказать одно слово, как он привычно погасит возвышенное чувство и превратится к дисциплинированного офицера – весь внимание и готовность к делу.
   Ночь наступила, и нашла туча со снегом, прошлась быстро и низко, чуть не задевая мачт, и сразу заштилело и стало холодней.
   Все кутались, закрывая поверх шинелей плечи и колени ватными халатами из тех, что дарены японцами на все морское войско адмирала Путятина и присланы на джонках из интендантских запасов правительства бакуфу из замка-дворца в Эдо.
   «Становишься флибустьером, пиратом, – думал Леша. – А господа юнкера бездельники и жуиры. Безграмотные и неряшливые молодые люди. Оюки согласилась служить в офицерском доме? Ота-сан сломил ее? Как дельный человек, он предвосхищает действия своего правительства в Новую эпоху!»
   В глубине души так ясно ощущалось, что останешься жив, более того – несмотря на все устрашающие приготовления и на небывалую ночную гонку за китобоем, особенного ничего не произойдет. Слишком все напряжены и ждут боя, слишком рвутся в Россию. Так что вряд ли возможен успех. Леше все кажется впустую, но он готов, как и матросы. Все время спит, если не гребет его вахта, старается сохранять силы.
   Капитан тоже засыпает, подняв воротник шинели и сидя на банке. Матросы во сне мерзнут, сверх шинелей закрывают плечи и спины ватными японскими халатами по одному на двоих, а потом, просыпаясь, отдают товарищам, сменяя их у весел.
   Наступил штиль. Вот тебе и на!
   Чтобы схватить ветер, капитан велел отгребать в океан. Маневр удался. Ветер нашли, донесло до Симода быстро, но опять наступил перед рассветом полнейший штиль.
   Легли в дрейф, обмотали уключины тряпками, чтобы не лязгали. Теперь враг рядом. Обе шлюпки сблизились.
   – Закурим, – сказал поручик Елкин, подводя корму своей шлюпки.
   «Будь она европейской девушкой, я мог бы послать ей из России письмо, – думал Сибирцев. – Через нейтральную страну... Через Голландию, например. Я, наверно, не забуду ее. Я кое-что умею написать иероглифами или их азбукой. А она мало знает по-русски. Неужели Япония так и останется недоступным, отдельным миром?» В порыве воображения Леша представил, как пригласил бы Оюки-сан в Россию. Но ни о чем подобном никто из офицеров и помышлять не смел, а скажи – подняли бы на смех.
   В темноте штурманский поручик высек огонь и, закрывая его полой шинели, подал закурить Колокольцову и матросам. Александр Александрович зачмокал трубкой.
   Знали, что это последняя передышка перед атакой. Все это под слабый плеск, как под тихую, грустную музыку. Матросы работали хорошо, погонять не приходилось. «Так и надо Ваське! – полагает Колокольцов. – Будь поосторожнее. У нас как принято: люди бессердечные». Из людей выветрился дух казармы, смердящий запах табака, лекарства и пота.
   Звезды на небе огромные, зимние, как куски хрусталя. В свете их мерцает тихая черная вода. Чуть покачиваются шлюпки. Неподалеку, как черные перья, из воды торчат скалы.
   – Мы у входа в Симодскую бухту. Сейчас поворот, – сказал штурманский поручик. – До рассвета остается полтора часа.
   – С богом! – сказал Лесовский.
   На миг все сняли шапки.
   Елкин принял руль от унтер-офицера, и его шлюпка пошла вперед. Он пощупал крюк. В кузнице выковали, преотличная штука. Закинуть можно на борт китобоя и сразу прыгать на палубу.
   Набрали железных обломков, выковали ножи, кинжалы, штыки, забрали топоры у японцев.
   Плотник Таракити дал другу Сизову гирьку на цепи и показал, как надо бить по голове Америку. Японцы, конечно, знали, хотя все держалось в величайшем секрете, им никто ничего не говорил.
   Леша опасался, что есть матросы, которые не понимают разницы между американцами и французами. Многие не понимали, что происходит, и только исполняли все старательно. После бессонной ночи и такого напряжения все смешалось в головах.
   Сейчас придется бить сонных. Об этом думал матрос Сизов. Ему велено прыгать первым, на него надеются. Лишь бы ловко вскочить на борт да самого не сшибли бы. Годами учились забрасывать крюки – и, держа в руке трос, быстро, прямо из лодки, бегом руками по нему, а ногами по борту. Или с размаху ногами наверх, как на трапеции. А товарищ должен из ружья сбить любого, кто подбежит к борту. И тогда по стремянкам-лестницам из веревок на крюках хлынут на штурм корабля, на абордаж все.
   Ну, только бы вскочить! Надо подойти тихо и хотя бы пятерым неслышно оказаться на борту. Сердце стучит, бьет дробь, как барабан, мерещится во тьме черный борт, краска облезла, медь видна.
   Тьма сгустела, душно, нашли облака и нависли, чуть колебнулся воздух.
   Шлюпки вошли в полосу тумана. Сменились гребцы. Елкин держал лево руля, посматривая на компас.
   Вошли наконец в бухту. Пронеслась мимо скала-остров, похожая на развесистое столетнее дерево. Прошли мыс. Все черно, и узнаются места с трудом. Вот другой остров, на котором мы в декабре, перед Новым годом, держали наблюдательный пост. И все кажется словно каким-то другим.
   Ну, теперь чем скорей, тем лучше, думает Сизов. Он знает, какая на него у всех надежда. Капитан уверен, что Петр Сизов вскочит первым на борт китобоя. И все товарищи на него положились. Сизов ждет этого тяжкого мига испытания. Он должен размозжить в этом бою первую голову. У него и гирька, пистолет и нож для ближнего боя. Китобои сейчас спят, если японцы не предупредили. Все равно никуда не денутся, перебьем их и передавим. Ночь темна, к борту подойдем незаметно. Стрелять нечем, пороха почти нет.
   Матрос оглянулся назад. Скалы стиснулись вокруг, закрывая выход, и душа его стиснулась. Уже в бухте! С берега пахнуло цветущим лесом. Это не сирень и не черемуха. Это горная вишенья цветет...
   Сибирцев ждет. Он с детства умел прыгать на стены. При абордажных ученьях легко, не хуже матросов, закидывал крюк и вбегал руками по тросу, а ногами по борту. На корабль любого тоннажа. Он хочет помочь Сизову.
   Букреев приготовился. «Меня смерть найдет в бою, а не в наказанье». В первой пятерке и он стоит с крюком и со страшной поковкой из железа и ждет команды.
   – Что за чертовщина? – бормочет Елкин.
   – Что такое? – громко спрашивает капитан.
   – Смотрите хорошенько! Где же город? – сказал Колокольцов. – Куда нас занесло?.. Петр Иванович, что же вы...
   – Голубчик...
   – Что «голубчик»! Это другая бухта! – ответил Елкин капитану.
   – Я тоже ничего не пойму...
   – Тут и понимать нечего. По ошибке проскочили дальше, в другую бухту, Степан Степанович... Тьма, звезды закрылись. Я теперь узнаю место. Тут вот есть пролив под скалами, и пройдем прямо к острову Иниобасари. Мы в западной части бухты Симода.
   – Потише, дорогой мой, вы не на плацу...
   – Если они ждут нас с другой стороны, то это даже на пользу нам, что мы нагрянем отсюда.
   Из-за острова стали открываться огни па берегу. Бесшумно, словно черные крылья, в воздухе опускались и подымались ряды весел.
   – Поручик, как идти дальше?
   – Ничего, Степан Степанович... я этот берег на карту наносил.
   – Одерживай! Табань! Скала. Риф...
   – Побеспокойтесь, я вижу, – говорит Можайский. – Лево руля.
   – Теперь, господа, тихо...
   Виден черный борт корабля.
   «Ну, только бы вскочить! – думает Алексей. – Хотя бы нам пятерым вскочить!» Его матросы уже подымают крюки. Сердце стучит, словно барабан бьет тревогу. Сейчас придется убивать. И он думает: лишь бы на борту не сбили.
   Бросок крючка, захват – и быстро прямо из баркаса, бегом по борту. Сбивать любого, кто на палубе.
   Все же тут течение и корму заносит. Черный борт судна быстро приближается.
   – Степан Степанович... это японец стоит, – говорит кто-то из матросов.
   На борту японской джонки появляется фигура с фонарем. Японец смотрит на идущие мимо шлюпки.
   – Америка? – подымая фонарь, спрашивает он.
   – Америка! – отвечает Елкин, и шлюпки быстро идут дальше.
   Но вот наконец и китобой. Громадное судно бесшумно надвигается кормой на шлюпки и становится все выше. Но слишком высока корма. Шлюпки расходятся: с Колокольцовым и Шиллингом шлюпка идет впереди, держа к правому борту; Елкин направляет баркас к левому. Штурман подымается, держа в руке веревку с крюком. Сибирцев и все матросы встают. Сейчас, как кошки, кинутся они на этот черный борт. Но что это еще? Колесо? Пароход?
   – Сигнал! – раздается тем временем команда капитана.
   Трубач заиграл призыв к битве, вызов врагам, предупреждение, что сонных не бьем, и захлебнулся, словно с борта его порешили.
   Елкин замахнулся и запустил крючья, но при свете фонаря увидел приспущенный огромный звездный флаг и тучную трубу над палубой.
   – Ху из камин? – раздался тревожный голос.
   – Американцы! Вон башенное орудие...
   – «Поухатан», господа...
   – Где же француз?
   – Отставить! – раздалась команда, и баркас быстро пошел от борта парохода в кромешную тьму.
   При свете многих вспыхнувших на палубе фонарей видно стало, как потоком, в полном порядке, бегут матросы в высоких фуражках.
   Заревели голоса, раздался свист дудок, ударили в рынду. Из всех люков люди хлынули на палубу.
   «Пошла кутерьма! – подумал Сизов. – Сейчас они нас понужнут из карабинов».
   – Поручик! – крикнул Лесовский. – Что за переговоры! Извинитесь и отваливайте!
   Елкин задерживался у борта. При свете фонарей множеству лиц на палубе видно, что офицер в шлюпке увешан оружием. На него с борта наведены дула карабинов. Елкин положил себе под ноги штормтрап с крючьями, который успел было закинуть на палубу, и норовил уже вскочить, когда набежавшие американцы выбросили эти крючья вместе с веревочной лестницей.
   Высокий американец, офицер, перегнувшись через борт, спрашивал что-то вроде:
   – Рашен? «Диана»? Ун ар америкэнс...
   Он говорил с величайшим пафосом, видимо понимая, что произошла ошибка и корабль принимают за француза, и всем, в первую очередь самим русским, грозит ужасная опасность. При этом произносил букву «р» по-американски, словно ворочая языком во рту горячую картофелину.
   Елкин еще чего-то подождал.
   – Рашен! – ответил он с оттенком разочарования.
   Елкин взял весло у своего матроса и не торопясь оттолкнулся от щербатого американского борта, и его шлюпка сразу ушла во тьму.
   Василий Букреев видел, что получилось не то, на что рассчитывали, что-то другое, и то хорошо, а он вдруг словно потерял память на все, что было прежде, и на все обиды, как будто в том, что случилось, – лучшая отместка Мордобою.

Глава 18
СИМОДА-ФУДЗИ

   Посьет с фонарем вышел из храма, как самурай, в халате. Путятин обнял его на ступенях.
   – Я послал гребные суда, чтобы захватить «Наполеона», – сказал он, входя в помещение. – Слышно ли что-нибудь?
   – Француз ночью ушел, – ответил Посьет. – Кем-то был предупрежден. О наших гребных судах пока никаких известий. В Симода стоит американский пароход «Поухатан». Капитан Адамс прибыл для размена ратификациями. Накамура обещал мне, что известит вас об этом.
   – Японцы, наверное, и предупредили «Наполеона», – с досадой сказал Путятин.
   Стоя над жаровней с горячими углями, он стал раздеваться.
   – В горах ветер и дождь со снегом. А по термометру – тепло.
   Витул принял от адмирала клеенчатый плащ, башлык, фуражку с мокрым пятном вокруг адмиральской кокарды и шинель и понес все сушить. Лишнего Евфимий Васильевич не носил, полагая, что кости нечего зря греть, пусть потерпят, пока мерзнется.