Задорнов Николай Павлович. Симода

   «Нет. На Амур – пожалуйста!»
   «Нет, это запрещено, как нейтральной стороне...»
   «Какое преувеличенное понятие о нейтралитете! Так и нечего воду в ступе толочь!»
   «Я бы охотно выручил вас и вашу храбрую команду».
   «Что толку! Благодарю за сочувствие!»
   Русские нам, мол, друзья, но и с англичанами нельзя не считаться.
   – Дайте последний вечер спокойно посидеть, – полушутливо сказал Посьет, вызванный к адмиралу.
   – Разве последний, Константин Николаевич? Вам эта Симода еще осточертеет, как начнут за нами приходить американские суда.
   – Вы полагаете?
   – Обязательно придут... Садитесь и пишите, Константин Николаевич...
   Путятин стал диктовать письмо Кавадзи. Сообщал, что теперь, когда договор подписан, он обязуется строго соблюдать нейтралитет Японии. Если придут вражеские суда, то он с командой выйдет навстречу им в открытое море на баркасах и шлюпках и будет сражаться так, чтобы ни единое ядро и ни одна пуля не попали на японскую землю. Теперь между нами заключен договор, и мы свято соблюдаем нейтралитет Японии.
   – Хорошо так?
   – Да, это уместно.
   Утром больше не надо прощаться. Можно мысленно уйти в себя, в сознании свершенного дела, суть которого еще неведома никому. Поручение исполнено совершенно. Но государь доволен будет...
   Теперь дожить до весны, построить корабль, обучить японцев способам европейского судостроения и распроститься. Люди мои надежны и крепки. Путятин уверен, что они оставят о себе память здесь. Народ есть народ.
   Сибирцева вызвали в большое помещение с алтарем. Путятин все еще сидел насупившись. Предложил садиться.
   Жена Бимо живо подала горячий чайник и чашки. Она все время наблюдала, стараясь угодить великому послу.
   Говорили, прихлебывая чай. Путятин не придирался, только спросил, послал ли Алексей Николаевич письма родителям. И дальше опять не мог говорить ни о чем. Все секретно.
   – А вы никогда не бывали в китайских морях? – вдруг спросил адмирал.
   – Нет, я не был, Евфимий Васильевич! Да и как бы я мог быть? Это мое первое кругосветное плавание. Из Южной Америки мы спешили, шли прямо к устью Амура.
   – На юге Тихого океана, в китайских морях... – сказал Путятин и задумался. – Оранжевые паруса у китайских рыбаков утром, как веера... стоят в море. Погоды там летом ясные... Берега с небольшими возвышениями.
   Они поговорили, и Путятин отпустил Алексея нехотя, словно недоговорил.

Глава 31
ПОЧЕМУ ПУТЯТИН УСТУПИЛ

   Выходили из Симода ранним утром, пешком. Матросы и японские рабочие несли тяжести на плечах. Пятеро матросов с унтер-офицером оставлены, с разрешения губернатора, в храме Гёкусэнди, чтобы следить за морем и дать знак в Хэда в случае прибытия иностранного судна. На днях, в подмогу японцам, чтобы убрать пушки, прислано будет восемьдесят человек с офицерами из числа тех, что работают сейчас в Хэда. Тогда караул в Гёкусэнди будет сменен и во главе его останется офицер.
   Тори Тацуноске и Мориама Эйноскэ сопровождали отряд. После заключения договора переводчики и мецке не спускают с адмирала глаз. Делают вид, что Путятин подвел их! Переводчиков-то! Будто бы!
   Дошли до речки. По сгорбленному бамбуковому мостику грациозной формы пошли на другой городской берег.
   Впереди по пустырю до моря, как бревна на плотбище, разбросаны тяжелые черные орудия «Дианы». Когда-то эти пушки были главным козырем и гордостью предполагаемой экспедиции и посольства. Теперь они валяются на тине в камнях, как старый хлам. Все сделано без их помощи. Но пушки сильно заботят Путятина и офицеров. Как люди военные, они знают, что это главный предмет их забот, они были ответственны и будут, и беда, если до этих пушек доберутся враги.
   «Но куда мне теперь эти орудия?» – полагал Путятин. Однако сохранить их непременно надо. Взято обещание с Исава-чина, что он уберет эти пушки в надежное место. Все это так. Вот видны кучки японских рабочих, собравшихся сюда чуть свет, чтобы перетаскивать орудия подальше от берега, чтобы с кораблей не было их видно. Японцы там кричат, видно не зная, как приступиться к делу, с чего начать, неумело пытаются волочить тяжелые стволы.
   Вчера несколько артелей японских рабочих пробовали перетаскивать орудия. Артельные старосты кричали, рабочие так и не могли ничего поделать, и шестьдесят орудий лежат, как лежали, но лишь в еще большем беспорядке.
   Адмирал пошел к ним большими шагами. Переводчики побежали следом. Путятин велел собрать десятников и вызвать чиновника, который заведовал работами. Когда все собрались, Путятин накинулся на них:
   – Что это за безобразие! Почему такой крик у вас? Если вы так кричите, то у вас ничего не получится. Я пришлю своих матросов. Но я говорю вам это ради вас самих. У вас до тех пор ничего не будет делаться как следует, пока не научитесь работать молча и слушаться, соблюдать дисциплину и порядок! Крику много, а толку нет. Это безобразие! Где у вас порядок? Силы надрываются, – завизжал он, – я несу за вас ответственность перед своим и вашим правительством! Мне проще своих людей прислать...
   Тацуноске пытался объяснить, что все испугались, и он тоже, и не может вспомнить нужных слов, и просит помочь Эйноскэ, но тот стоял как столб.
   Путятин полагал, люди не дураки и так все поняли, не зря же он сердился.
   – Что он так раскричался, как на своих? Ведь он не японский генерал! – сказал Пещуров про дядю.
   – Нет, господа, он именно японский адмирал, – ответил Можайский, которому как в пейзажах, так и в ситуациях нравилось все экзотическое или оригинальное до парадокса.
   Изругав чиновников и рабочих, Путятин утих. Все рабочие поклонились и поблагодарили.
   Вошли в город. Матросы вели двух вьючных лошадей. Мрачный борт «Поухатана» вскоре скрылся за камнями мыса. Казалось, все глубже и глубже погружались теперь с каждым шагом в жизнь Японии.
   Алексей думал, что для японцев работа тяжелая, они мяса и хлеба не едят.
   – Сколько орудий будет у нас на шхуне? Шесть? – заговорил Путятин, обращаясь к нему.
   – Так точно, ваше...
   – Я пришлю сюда баркасы с людьми забрать пушки для шхуны, и пусть уберут все остающиеся орудия в надежное место. Только когда уйдут американцы! Все сами перетащим еще раз. А пока пусть они возятся. Мы увезем пушки вот сюда, к горе Симода-Фудзи. Вам, Алексей Николаевич, придется прийти сюда еще раз – за орудиями для «Хэды». Я пошлю полковника Лосева, он отберет артиллерию.
   «Опять мне тяжелая работа!» – подумал Сибирцев. Не успели выйти из города, как давалось новое поручение, чтобы в этот же город сразу вернуться.
   Путятин шел пораньше, не желая обращать на себя внимания и пройти город поскорей. Но, несмотря на ранний час, многие жители выходили на улицу и, стоя у своих домов, кланялись уходившему послу, его офицерам и матросам и своим сопровождающим их воинам и чиновникам.
   На доме местного врача Асаока Коан висела зеленая вывеска с красной надписью по-английски: «Drugs»^[50] – и ниже, на двери, по-русски: «Доктор».
   Шиллинг сказал, что, по словам переводчиков, у здешних врачей и знахарей нет отбоя от американцев. Наши верят в японские лекарства больше, чем в свои. А на публичном доме надпись по-английски «Welcome» – и еще висела капитальная вывеска: «America Beach Hotel»^[51], но ее убрали по просьбе американцев.
   – Тацуноске! Это было ваше изобретение?
   Тацуноске обиженно молчал. Гонорар за перевод текстов для вывески получил Эйноскэ, но доктор додумался сам и сам составил английский и русский тексты своей вывески.
   Всюду кланялись люди.
   «Добрые люди!» – думал Путятин.
   Да, из Симода следовало перевезти орудия! Сибирцев согласен. Артиллерийский офицер Лосев приедет сюда. В декабре пушки сгрузили перед уходом «Дианы» в Хэда. Адамс испугался, увидев столько пушек, разбросанных в беспорядке на берегу, и город в руинах. Но Адамсу эти пушки не нужны. Адмирал хочет убрать их теперь в потаенное место. А то ведь американцы узнают, куда их перетаскают японцы...
   В глубине долины рос густой лес, между обрывов шла речка. А над лесом возвышалась краса и гордость жителей города, самая большая гора Симода-Фудзи. Названа в подражание великой Фудзи. На Симода-Фудзи нет снегов, на ней пышные, уже пробуждающиеся к Новому году леса, но гора коническая. Она, когда зацветет сакура, станет как величайший букет из обступивших бухту Симода гор. Ее коническая верхушка в деревьях, каждая вершина которых видна отчетливо.
   – Нет ли кощунства в таком названии местной горы? – спросил Посьет по-японски у переводчика.
   – Нет, не имеется, – ответил Тацуноске.
   Последний раз взглянули назад, на бухту Симода. Странно – тут так тихо, воздух мягкий и нежный. А на море волны – значит, ветер.
   У заставы самураи склонились перед послом.
   Все прощались с Эйноскэ. Путятин обнял его, и старый переводчик прослезился. С мокрыми глазами, он гордо и воинственно пошагал с частью самураев обратно в город.
   Путятин и его спутники вошли в дремучий лес. Лишь на немногих деревьях лопнули почки, весь лес еще гол, но что-то свежее слышалось, – начиналось едва уловимое пробуждение природы.
   Позавчера на прощанье Путятин намекнул Тсутсую про оставшиеся пушки.
   – Если с ратификацией все будет благополучно и согласно с понятиями дружбы, то я покорнейше попрошу нашего государя решить дальнейшую судьбу этих шестидесяти пушек, самой судьбой оказавшихся на японской земле.
   Довольно туманно, а все же ясно. Хотя ничего как бы и не сказано, обязательства не взяты, но, видно, так и будет. Дарить, помогать, оказывать милость – на это мы горазды!
   Сибирцев шел подле Евфимия Васильевича, думал, что, может быть, разговор про китайские моря продолжится, но адмирал молчал. Лицо его было и угрюмым, и счастливым. Такие контрасты враз бывают только у него на физиономии. Постепенно и Алексей вернулся к своим думам.
   Сильное впечатление произвело на него все, что он видел за дни, прожитые на «Поухатане». Казалось бы, особенного ничего. Но о многом задумаешься. Мы пьем чай с вареньем в своих усадьбах или пляшем на балах в Москве и Петербурге, маршируем на парадах, учим солдат в казармах. За столом целыми вечерами, изо дня в день, из года в год, ваши молодые люди говорят о целях и смысле жизни, о бедных и богатых, о равенстве и справедливости, о социальном устройстве и социализме. И увядают, не находя себя, не умея отыскать дела, места в жизни, применения своим мыслям, практическим способностям и силам. Вот о чем, верно, и хочет писать Гончаров, до чего доходят люди... Американцы слушали нас, если мы в кают-компании давали волю своим мечтаниям, как в родовой усадьбе... Но они предполагают и даже убеждены вполне, что за этими словами мы дома оставили дела. Они меньше нас знают европейскую музыку, театр, литературу, а своих пока у них нет. Сайлес говорит: «Не ждите перемены строя, умейте жить в любых условиях, а то вся жизнь пройдет зря!» Каково!
   Леша однажды сказал Пегрэйму, что наше молодое общество еще не нашло себя, много говорится, но мало делается. Как офицер не должен был так говорить. Американец выслушал и с оттенком доброжелательности сказал, что это естественно, что и он в России, может быть, не знал бы, как и за что взяться, но что те, кто так думает и говорит, со временем, понимая это, осуществят свои намерения. Он и мысли не допускал, что все это может оказаться впустую.
   Американцы не осуждали нас в непрактицизме. Видели нас в деле, как мы работаем, на что мы способны, как судят о нас японцы.
   Почему мы, такие практичные в Японии, оказываемся в тупике у себя дома? Не правы ли американцы, которые никакого тупика не видят? Леше хотелось бы в Россию и сравнить теперь, что он видел здесь, с тем, что там. Но если перед нами в будущем нет тупика, то тем более нам нужен Тихий океан...
   Путятин опять помрачнел и про красные веера так и не поминал.
   Перед заключением договора, на переговорах в храме Чёракуди, или, как он говорил, замке Чёракуди, когда вокруг собирались пробуждаться сады и почки набухали на кустах «мученье служанок», он видел перед собой только главное – Петербург.
   Как посол императора, он твердо и упорно добивался того, что он считал самым главным: открытия портов, права торговли в Японии с правом жить купцам на берегу, а не на кораблях и – особенно – права иметь консулов в открываемых по трактату портах. И, конечно, проведения справедливых границ, которые до сих пор еще не были установлены.
   Есть и другая, не менее важная причина, тем более для империи. Это – престиж! Конечно, ничто не должно быть уступлено или опущено по сравнению с полученными от Японии правами других держав. Путятин наистрожайше приказывал себе всю жизнь помнить и неукоснительно исполнять все, к чему обязывала его верность монарху и вере.
 
   Путятин помнил и мелочи, скандальное дело матроса Сизова, как японцы умело все подстроили. Теперь городу Симода известно, что морской солдат, считавшийся героем, встречался с девушкой-японкой, которую он соблазнил, когда войска Путятина проходили через ее родную деревню. Имя адмирала припутано, может быть! Матросу дали возможность увидеть эту девушку в городе, в доме губернатора. Все обвинения теперь доказаны, но в суд никто не подает и не подаст и протестов Путятину никто не предъявляет. Да и дело, конечно, не подсудное, но осуждаемое.
   – В торговле с Японией будет участвовать вся великая и необъятная Россия, – пояснил на переговорах Путятин.
   – О-о! Да, да! – Японские послы поражены, показывали, как высоко ценят они такой ответ.
   – Действительно! Ясно, ясно!
   Но если как дипломат он не добьется включения в договор пунктов о русских коммерсантах в Японии и о консулах, то все будет провалено. В Петербурге почтут такой трактат унизительным для России. «Что у них? Что им дают? Дайте и нам! Обязательно!» – вот так банально можно представить себе наши требования. Тогда и все освоение Сибири, и наши мечты о будущем, о портах и городах в Приморье и о незамерзающих гаванях пойдут прахом, будут отметены прочь и все задержится надолго. А японцы без уступки не признают договор дружеским. А если мы оставим весь Сахалин за собой, то англичане высадятся на нем. А после войны предъявят нам требование: «Уступить остров!» Что сделает против них Муравьев с двумя тысячами солдат и с одной паровой шхуной, которую он отобрал от моей эскадры? Нет, по одежке протягивай ножки! Пока своих сил нет, приходится заслоняться соседями. Как будто я сам не знаю, что весь Сахалин наш! В будущем докажем! На это у Путятина тоже был и свой взгляд, и свой план. Но пока выхода иного нет. И японцы видят мою слабость и даже бессилие. Поэтому лучше самому уступить, чем быть вынужденным уступить. В войну мы защитим Сахалин от англичан японскими претензиями.
   Путятин за словом в карман не полез. Он обещал привозить товары из Иркутска, из Казани, где давно уже вырабатываются превосходные шапки из меха и бархатные, и сафьяновые сапожки, и шали в угоду восточным вкусам. Казанское ханство давно повержено, а казанские вкусы господствуют на громадных территориях Азии. Будут привозиться изделия московских и ярославских мануфактур, товары с Нижегородской ярмарки и с Аляски – компанейские.
   Пайщиками компании были государь и Нессельроде, сменивший весь ее штат управления на своих людей. Консерватизм лютеран, управляющих Аляской, освящен монархом, без которого и Путятин был бы как без рук. Только тут, в Японии, он без монарха осмеливается и строит судно. Приятно вспоминать об этом, дело славно идет! Когда начался разговор о границах и Путятин, по просьбе японских послов, прервал заседание, офицерам хотелось знать, что же решит адмирал, но они дисциплинированно молчали, словно желая сказать:
   «Евфимий Васильевич, не уступайте им Сахалина!»
   Офицеры, когда вернулись в Гёкусэнди, толковали, что без Сахалина у России нет будущего, морские выходы в океан будут закрыты.
   – Итак – назавтра бой! – сказал Алеша и уехал к американцам.
   Его-то и выбрал адмирал идти назавтра на окончательные переговоры.
   Переводчик Тори Тацуноске сообщил Шиллингу, что Кавадзи очень мрачный. Он перебрал множество архивных материалов, доставленных из тайников замка Эдо. Но прямых прав Японии на Сахалин нигде нет, нигде об этом прямо не объявлено. Нигде не подтверждено. Все спорно. Японцы приходили. Но японцы права не предъявляли. Действовал закон изоляции и запрета дальних плаваний. Окружающие острова долго были запретной землей. Теперь приходилось расплачиваться за самоизоляцию.
   Но как бы ни дулись лейтенанты и какие бы сведения ни доставлял барон, а Путятин будет действовать, как он находит нужным.
   Началось обсуждение.
   Кавадзи потребовал, чтобы весь Сахалин был признан за Японией. На юге его живут айны, которые являются предками японцев.
   – Вы их морите и уничтожаете! – ответил Путятин.
   Дела не решили. Но на другой день Путятин уступил. Решено признать остров Сахалин в совместном владении Японии и России впредь до будущего пересмотра.
 
   Невельской, как и Евфимий Васильевич, твердил всем, что Сахалин уже русский, может быть открыт для рыбной ловли японцев и для торговли. Но принадлежит России.
   Сблизить народы Японии и России! Не поддаться на соблазн американской поддержки! Вот что главное! – думал Путятин. Пушки наведены на Симода, а я добросердечно и милостиво оставляю остров в совместном владении, когда Кавадзи уже готов уступить по всем статьям! Невельской уверяет, что Сахалин и материк единое целое, что перешеек, видно, когда-то существовал. И я понимаю, что без Сахалина на этом океане флоту нашему негде ходить, все закрыто! Но война идет и давит на меня, японцы хитрят, и давят, и шантажируют, американцы хотят показать, что их пушки за меня. Я без средств и без судов. Да, я могу упереться! Но ведь я японцам в личную собственность пяди земли не отдал! Совместное владение! А что это такое?
   Посьет прав. «Поухатан» придет в Америку, и меня весь мир подымет на смех. Договор-то, мол, Путятин не заключил! А столько было разговоров и статей во всем мире, что Путятин, а не Перри, открыл Японию! И после этого, после всех письменных обязательств, данных японцами, договор не подписан или подписан, а консулов не разрешают иметь. Государю и так тяжело! Почему же не подписан? Да из-за Сахалина! Да кому до этого дело в Петербурге? А консулов разрешено иметь в Японии? Торговля разрешена? Да, ваше величество! Так что позорить Россию? Мало что торговать нечем и нечем пока консулам заниматься в Японии, но честь соблюдена! Раб божий Евфимий сын Васильев не посрамил Руси в тяжкую годину!
   Осрамил! Два года толкли воду в ступе, в бумажки сморкались, а дела не сделали. Кавадзи обвел вокруг пальца. Американцы давят и торопят... Сути дела никто не знает. Ни одна живая душа...
   А тут японки! Да, они зовут ее мисс Ота. Чудо и прелесть. Невельской говорит, что важно ближайшее развитие, в будущем основой жизни человечества станет социалистическая Сибирь...
   Корабль мой погиб, а мы обрели силу и стойкость. С верой в сердце Евфимий Васильевич и заключил договор.
   Посьет еще говорил, что в помощь американцев и он не верит. В будущем надо занимать гавань Посьета в Приморье. Я им построю корабль и этим открою вечный мир с Японией... Только бы они не обманывали нас, как меня хотели обмануть! Да не удалось!
   Но вот я выбил у Кавадзи козырь из рук, заявив, что вот так я предлагаю! И все решено! А он руки и опустил!
   Путятин так решил. Это не уступка, а подвиг: чтобы не отдавать Сахалин англичанам, он заслонил его правами «совместного владения».
   Но у всех сердце болело не за Сахалин, а за Севастополь. Сохранить бы Крым. Каждый, кто начитался газет на «Поухатане», ясно представлял, какая страшная опасность нависла над Россией.
   Тацуноске уже спрашивал капитана, можно ли ему будет поселиться в новом русском городе, который будет построен в Приморье, чтобы там открыть фирму по торговле японскими товарами для всех жителей, и приходящих иностранцев, и особенно для женщин.
   Можайский отстал с Сибирцевым от адмирала и доказывал свое.
   – Путятин дал права японцам па Сахалин потому, что идет война. Я это не считаю уступкой. Это очень искусная политика дипломата. Сталкивая английские интересы с японскими, он сохраняет Сахалин. Еще Крузенштерн писал: кто владеет гаванью Анива, владеет всем океаном. Он спасает наше будущее, отдает, как Кутузов Москву. Искусная политика! – заключил Можайский.
   Спускались с горы вниз. Проводник вел по дороге, но иногда укорачивал расстояние, сворачивал на тропу. Никто не кричал встречным: «На колени!» Попадались навстречу крестьяне с дровами на спине или с корзинами.
   Под низкими пальмами с тяжелыми пожелтевшими листьями и под деревьями с развесистой хвоей было темно, как ночью.
   Вышли к морю. Тени от близких гребней волн переплясывали на красной от солнца отмели.
   – Евфимий Васильевич, – обратился матрос Шкаев к адмиралу, – разрешите пойти, тут рыбак живет, он мне рыбы обещал дать, когда пойдем обратно...
   Матрос ушел в зеленую чащу.
   – С кем это ты говоришь? – спросил Сибирцев у Соловьева.
   – Да вот приятель плетется с нами. Говорит, ездил к родным в Симода, обратно скучно одному идти.
   – Иосида? Откуда ты взялся? – спросил Сибирцев щуплого смеющегося японца.
   – Этот хороший шпион, свой... Правда? – спросил матрос у японца.
   Иосида показал вперед, где шли самураи. Сибирцев вспомнил про хэдского мецке. Киселев, наверно, все ходит за ним.
   – Это какая-то совсем другая дорога.
   – Говорят, тут ближе...
   – А вот я... А это ты, чертова перешница?
   – Здорово, – сказал японец Шкаеву. – Где рыбы взял? У рыбака?
   – Вот хорошо, что ты с нами. А я уж совсем соскучился по тебе.
   Иосида не обижался. Он даже гордился, что получил такое красивое и почетное западное звание или чин. Шпион-чин! Шпион-сан! Это звучит красиво и означает важного и зоркого человека. Не то что мецке!
   Японца все узнавали, его расспрашивали, угощали табаком. Иосида улыбался ласково и приветливо.
   – У кого ты рыбы взял? У которого? – спрашивал Иосида.
   Адмирал и Посьет между тем говорили все про свое.
   – Что же будет с американским договором? – спрашивал Путятин.
   – У японцев подобраны разные титулы: кубо, микадо, дайри – великий господин... Также и для сиогуна. Чтобы не ясно было, что означает, и чтобы император, узнав о подписи сиогуна, не был бы в претензии, что тот претендует... Так, чтобы казалось, что подписано императором, а для императора не казалось. Таков они и подберут титул!
   – За века японской истории были у них и об этом споры, – заговорил Гошкевич, – и все неожиданные требования американцев решались уже когда-то. Прецеденты были. Недаром Адамс напомнил, что уже при приеме письма президента Фильмора в пятьдесят третьем году печать сиогуна была поставлена на удостоверении, данном от высшей власти князю Тода в том, что он является уполномоченным императора. Американцы рассуждают: тогда можно, а сейчас нельзя? Дать! И все! Иначе война! Все!
   «Но в прошлом году, до заключения Перри договора с Японией, я не мог этого сделать, так как меня известили, что эскадра Рингольда шла на Сахалин и Перри требовал от Японии уступить юг Сахалина для американской базы торгового и военного флота. Японцы ответили: «Сахалин не наш, там русские».
   Путятин шел на величайший риск из величайшей осторожности, он оставлял в договоре пункт о совместном владении. Выхода иного не было. Будь он настойчивей, японцы уступили бы весь остров. Они рады, что мы признали за ними Матсмай, который они сами еще до сих пор неуверенно считали своим. Они понимают, что главный их враг и причина всех причин неуспехов – собственная самоизоляция. Но мы могли бы потерять Сахалин, полагает Путятин. Невельской не согласен с доводами адмирала. Путятин всегда считал англичан главным противником и самой большой силой в миро, больше всего опасался их, а не японцев и американцев, и полагал, что нельзя прежде всего англичанам утвердиться на Сахалине. А с японцев англичане теперь и потребовать ничего не могут, тут уж вмешалась бы Америка, которая сама хотела занять юг Сахалина.
 
   Алексей знал, чего хотят сторонники так называемого прогрессивного развития. Некоторые личности в Петербурге рассуждали так: нам не нужны ледяные пустыни. Никакое умное правительство и разумный государь не будут убивать деньги на пробуждение диких пустынь Севера. Надо идти в населенные страны. Ставить там гарнизоны, строить порты и эксплуатировать людей там, где они живут массами, занимать деньги у западных банкиров и вкладывать их в предприятия, железные дороги, строить...
   Петербург жаждет дивидендов, капиталистического развития.
   На «Палладе» в свое время поговаривали, что надо бы запять порт Нагасаки и острова в проливе между Японией и Кореей, контролировать воду китайских морей и угрожать торговым путям... Но дианские офицеры не сочувствовали таким взглядам. Что же думает Евфимий Васильевич! Неужели все наши добрые дела в Японии послужат лишь банкирам?
 
   На днях матрос вырвал у японца кувшин с сакэ и унес. Японцы пожаловались, и матроса призвали к ответу.
   – А что же, раз мы их завоевали! – ответил матрос.
   – Вы слышали, господа? – обратился Сибирцев после разбора дела к офицерам. – Чье это воспитание?
   – Да ничье. Никто дурака этому не учил, – сказал Можайский.
   Но про самую главную причину, из-за которой Путятин уступил, он написал в письме только великому князю Константину.