Страница:
– Какие картины открываются! – сказал Посьет. – Через две горки вид на древнейшее кладбище с плакучими зарослями над фаллическими каменными изваяниями надгробий. Это очень старинные и стойкие памятники, не треснули и не упали под воздействием землетрясений и цунами.
Вот и три больших храма из отесанных в виде брусьев красных бревен дерева хиноки. Храмы стоят в ряд, под грядой трех гор, в парковом, но непроходимом лесу. К этой короткой гряде под прямым углом подходит другая, еще более живописная, – цепь кудрявых холмов, то почти смыкающихся вместе и всплескивающих в небо свои сдвоенные и строенные лесные волны, то расступающихся и рассыпающихся на мелкие и мельчайшие холмы, за которыми открываются долины и над ними нагромождения гор, кажущихся далекими, дикими, девственными и громадными, уходящими в самое небо вулканами, хотя все это создано искуснейшими божественными декораторами на маленькой площади. Вдали, там, где горная дорога уводит из города в леса Идзу, панораму венчает вершина Симода-Фудзи с хорошо видимыми большими деревьями.
– Мысли тех, кто верил по древней религии, были чисты, благородны, и они не рассуждали так односторонне, как иностранные моряки, принесенные ветром две или три сотни лет тому назад в этот город чудес, – поясняет Мориама.
Входя в заповедные земли чужих народов, надо проникаться всеми легендами, как своими, и ощущать что-то тревожное, таинственное и трагическое, извечно тяготеющее над человечеством, если даже это покажется подозрительным тем, кому па память просит Мориама написать посвящение на шелку. Так полагал Путятин.
А ниже храмов и кладбищ – узкие рисовые поля, маленькие гостиницы с самой похвальной репутацией среди моряков, с очаровательными, но невидимыми служанками, с сивыми стариками, берегущими чужие туфли у входов с улицы, и кварталы лачуг рыбаков и ремесленников. И множество рыбацких суденышек, сбившихся ниже скал, под изголовьем Лежащей Женщины.
Русское посольство проходит мимо скалы. В ее отвесе выбита ниша. В нише растут красные цветы, и вся скала увита их корнями, как в паучьих лапках. Тут тихий и теплый уголок, похожий на виноградник.
– Вот они, казни египетские! – сказал Лесовский.
– Что за роскошный куст! Как он цветет! Как называется, Эйноскэ? – спрашивает Путятин переводчика, входя во двор храма Чёракуди.
– Это очень оригинальные и прекрасные цветы. Такой куст ярко цветет, как роза, но не совсем похоже. Называется «мученье служанок». Очень сильно цветет и очень быстро осыпается, но опять цветет, и так беспрерывно. Надо много старания, чтобы содержать в чистоте сад или помещение, где растут такие прекрасные цветы. Поэтому так называется.
Столбы из камня у входа на кладбище, звонница под крышей из дранки, и к языку колокола привязан обрывок американского каната. Деревянные стоики и перекладины с побегами глицинии, которая зацветет, наверное, еще через месяц. И тихий, почтительный храм из дерева, не под соломой, как показалось издали, а под черепицей, с вытоптанным пространством перед входом, как с плацем для упражнений. Здесь стояли морские пехотинцы, кадеты и славные матросы Перри. Показывали пушечную пальбу, играл оркестр, и американцы маршировали по пространству среди храмов, лавок и общих бань.
– «Мученье служанок»! – повторил Посьет. Он очень скучал о той, которую любил, и все, что он видел, пробуждало в нем воспоминания.
Скучнейшее заседание предстояло не менее чем на десять часов. Путятин умеет взять себя в руки. Посьет тоже умеет. Обо всем, о каждом пункте договора, следует теперь говорить, отбросив все побочное, все сантименты.
...В перерыве обедали, гуляли по саду, и Кавадзи спросил потом у Эйноскэ, как это все может случиться: здесь вчера чиновникам приема донесли, как посол при встрече с Адамсом говорил очень важно и гордо. Но это понятно. Оп чиновник императора. А американец не является представителем императора. Но оказывается, пока Перри путешествовал, президент в Америке уже сменился. И убранный президент не казнен и не наказан. Поэтому хотя американцы показывают богатство и не просят продуктов, но они не могут быть такими гордыми, как посол Путятин. Это мне понятно. Но почему так свободно говорил Путятин по-английски?
– Да, он говорит по-английски совершенно свободно, – отвечал Эйноскэ.
– Как это объяснить?
Эйноскэ сказал, что, как ему стало известно, у Путятина жена англичанка.
– О-о! – выкатив глаза, сказал Кавадзи.
– О-о! – еще более значительно протянул Кога, удлиняя свое лицо, которое становилось как морда у лося или у старой, изможденной побоями китайской лошади, у которой от ударов хворостиной глаза лезут из орбит.
Это очень значительная и очень необыкновенная новость. Вот к каким понятиям теперь необходимо привыкать и японцам, зная, что между Россией и Англией война. Портрет красивой женщины всегда был с Путятиным, он ставил его на столике. Это непривычно нам. Может быть, и японцы должны так же жениться в будущем, отвергая изоляцию? Может быть, велики именно те народы, которые смело сражаются и так же женятся без страха? Но все же надо быть разборчивым. Надо сначала все спешно изучить. Кога отнесся к этой новости как научный исследователь из сиогунской Академии наук.
– Путятин, конечно, очень любит свою жену, – сказал Тсутсуй, – в его годы это понятно. Мне восемьдесят три года, но в прошлом году моя жена родила мне девочку, хотя Путятин уже сказал мне, – добавил старик, – что в пятьдесят дети редки, в шестьдесят лет очень редки, в семьдесят их не бывает почти никогда, но в восемьдесят... детей может быть сколько угодно... – и Тсутсуй тихо засмеялся.
Переговоры возобновились.
Главные пункты договора о торговле петербургских и московских купцов в Японии и об открытии японских портов решены. Предстояло разобрать запутанное дело с Южными Курилами. Тсутсуй и Кавадзи оставляли России всю Курильскую гряду, но удерживали за собой самые южные острова. Путятин тут же объявил, что России принадлежат все острова. У России есть все права. Право первого описания и право владения, так как на этих островах живут крещеные айны.
Японцы дружно засмеялись. Путятин подождал, когда они утихнут, и упрямо повторил свое. Японцы терпеливо выслушали его до конца.
– У вас право есть, а силы нет! – возразил ему ученый Кога.
Путятин виду не подал, но в душе сильно удивился. Ему, послу могущественной державы, осмеливались так говорить!
– У вас нет никаких доказательств, что па южных островах живут крещеные айны, – сказал Кавадзи.
Главный японский посол знал, что крещеные айны были, но самураи матсмайского князя давно уничтожили их всех. За всю свою историю японцы ассимилировали или уничтожали айнов и считали это своим неотъемлемым правом. Так еще в древние времена занимали они свои главные острова, продвигаясь с юга на север. Если же нет крещеных айнов, это значит, что у России нет никаких доказательств для подтверждения своих прав. Тут же Путятину дали понять, что и о торговле, и об открытии портов ему не удастся договориться, если он не уступит. России не дозволяется держать в Японии консулов. Требовались уступки. Бессилие Путятина вызывало смех.
По инструкции из Петербурга требовалось в первую очередь заключение договора о торговле, об открытии портов, о сохранении престижа и парадной величественности.
На устье Амура компанейские приказчики и штурманы, бывавшие на Курилах, уверяли Путятина, что и на Южных островах есть старики, еще до сих пор знающие по-русски, но скрывающие это от японцев. У них хранятся нательные кресты как символ надежды на избавление от японской эксплуатации. Японцы забирают в айнских семьях всех дочерей себе в жены, а мужчин вымучивают на тяжелой работе и спаивают водкой – сакэ: так они изменяют население островов.
Кавадзи, опершись на веер, как на трость, думал о том, что все инородцы на многочисленных северных территориях лицами похожи на японцев, но они охотно крестятся и, по выражению одного японского историка, льнут к России, как муравьи на сахар.
Кавадзи сам смотрел документы про Сахалин и Курилы. Острова эти рядом с Японией, а топографические съемки на них и описи берегов русские сделали прежде японцев, и все это тоже вследствие позорной политики изоляции. Япония должна открыться и встать вровень с другими государствами мира, пока не поздно. Есть тайные сведения, что Россия хочет захватить или откупить у Японии порт Нагасаки. Ведь инородцы тянутся к России, а мы, цивилизованные люди, тянемся к Европе и Америке в поисках новых знаний...
Строго и твердо говорили послы, каждый от имени своего императора и своей страны.
За окном на ветру колебались бутоны, словно природа обращала внимание дипломатов, что есть что-то еще более важное и совершенное, о чем еще не догадались пока ни та, ни другая сторона в Европе и Азии...
Вечером Кавадзи пил сакэ с Посьетом. Константин Николаевич охотно разговаривал про женщин, много и откровенно. После работы это допускалось. Кавадзи лучше понимал западный мир во время таких бесед.
Но на этот раз Кавадзи не придал разговору обычного направления. Саэмон сегодня очень серьезно говорил и подвинул разговор к делу.
– Как это могло получиться, что Путятин женат на англичанке? И он – лучший моряк России, а русский император воюет в это время с английской королевой?
Посьет, у которого все время вертелись на языке скабрезности, хотел было рассказать анекдот про императора и королеву, но удержался. Сегодня Симода сильно подействовала на воображение Константина Николаевича и тронула его лучшие чувства. И он хотел бы писать книги, как Гончаров, но не может, его сковывает лживость вечного приличия. Сказывается привычка к деловым бумагам и дипломатическим нотам. Иное дело – беседа. Для друзей у него находятся и добрые чувства, и острые намеки, ирония, сарказм, горькие признания, чего убей, а рука не подымается описать на бумаге. Для друзей, как заветная тайна, предназначаются и неприличные анекдоты, и циничные суждения. Японец очень умело спросил, казалось бы, про пустяк. Надо объяснить дипломатически, приходится застегнуть мундир. Да, Кавадзи умен! Посьет никогда ему не лжет.
– Путятин не теперь женился. Он женился давно.
– Но у него маленькие дети?
– Да, трое детей. Дети его еще малы. У него очень красивая жена, высокая, белокурая.
– Белокурая? – вздрогнув, спросил Кавадзи. Выражение лица у него как у застигнутого врасплох. Кавадзи мгновенно овладел собой. – Это считается красивая?
«А чувствуется в тебе циник!» – подумал Константин Николаевич.
– У нас в России почти все мужчины сами белокурые. Им нравятся черные, черноглазые женщины. Нравятся до безумия... Особенно хорошо сложенные, небольшого роста, даже маленькие, с горящими глазами и оливковым отливом кожи...
– Англичанка была с черными глазами? Шотландка?
– Нет, она, как и сами русские, с голубыми глазами... Как Путятин.
Кавадзи также заметил, что сегодня необыкновенный день в природе. Бывают такие жгущие душу предвесенние дни, когда свежей листвы еще мало. Каждому дню есть и здесь, в Симода, конечно, свое местное назначение. Саэмон – писатель и поэт, и он не знает, что должен житель Симода делать сегодня для государства и что для себя, хотя он это может узнать. Кавадзи полон возвышенного чувства долга, которое на войне заменяет воину любовь.
Кавадзи женат в четвертый раз, на бывшей придворной даме. Она освободилась от службы при дворе и вышла замуж за Кавадзи. Что может подумать, когда услышит это? Почему такое совпадение?
Это тайна. Кавадзи не огорчен, он очень счастлив. Он с благоговением принимает в подарок, как величайшую награду, парадный халат со знаками власти на груди с плеча сиогуна. Так же почтительно благоговел он и перед старым сиогуном, который скончался в те дни, когда Саэмон начал переговоры в Нагасаки с Путятиным. Разве переговоры оказались смертельной стрелой?
Сато, жена Кавадзи, роскошная красавица. В тридцать пять лет она уже устала от придворной службы. Она так хороша собой, что из-за привязанности старого сиогуна задержалась на придворной службе гораздо дольше, чем другие дамы. Но для Саэмона она всегда молода, даже юна.
Ее нервность, ее безукоризненные вкусы, жаркая привязанность к Саэмону, смена ее настроений... Из-за всего этого у него еще сильней развилось болезненное воображение.
– Путятин служил в Англии. Русский император был доволен им и разрешил ему жениться на англичанке, которую Путятин любил.
– О-о! С разрешения императора! Это совершенно по-японски! С разрешения родителей! Император – это отец!
– Она, кажется, приняла нашу веру...
Тут Кавадзи сник. Посьет понял, что сел в лужу, и стал скорее вывертываться:
– Она стала русской... Она могла бы не менять веру. Многие лютеране служат императору. И не только лютеране, но мусульмане и даже буддисты.
– И буддисты? – не скрыл Кавадзи неприятного удивления.
Еще раз сел!
– С начала войны она уехала в Россию.
– Как? Она жила не в России? А он служил в России?
– Да, она жила...
– Где же?
– Но не в Англии, а в Париже, в отеле.
– В гостинице? Это у нас считается... Женщине невозможно жить в гостинице...
Посьет пустился в объяснения, каковы отели в Европе, каковы правы и почтительность к знатной даме, что Мэри Путятина поселилась в Париже, когда адмирал ушел в кругосветное путешествие. К его возвращению она должна была приехать и встретить его там, куда он прибудет. Так они любят друг друга.
Кавадзи расстраивался все сильнее. Казалось, он испытывал физическую боль.
Тсутсуй и Кога давно ушли. На дворе душно и жарко. Наступала ночь, пахло цветами из предвесеннего леса.
Посьет, видя, что дело плохо, решил вышибать клин клином.
– Ничего особенного в этом нет, и у западных пародов это не запрещается и не преследуется. Любовь очень благородное чувство, о котором у нас не стыдятся писать книги... Гончаров пишет только о любви, хотя он написал и о вас, Кавадзи-сама. Я уже говорил вам, что очень скучаю по женщине, которую люблю... И я прошу, выпьем, Кавадзи-сама, за ее здоровье.
– Очень охотно! За здоровье вашей жены!..
Когда выпили, Посьет зорко посмотрел в сильные глаза Кавадзи.
– Она мне не жена. Я просто люблю ее и живу с ней. Это стоит мне огромных денег, такая жизнь... Она живет в Париже... Да, это дорогой город. Она француженка, блестящая, красивая, молодая, любит меня, но я не стыжусь признаться, что люблю се гораздо сильней, чем она меня. Вот теперь скажу вам, Ка-сама, что я воюю против Франции. Война разделила нас. Если Путятин-сама мог привезти свою западную супругу, то я не мог этого сделать. Я волосы рвал па себе, это ужасно... Она там... Я не могу написать ей, не могу получать от нее письма... Я всю жизнь теперь буду винить себя...
– Она не ваша жена?
– Нет, она ничья не жена. Она моя фактическая жена. Любовница!
– О-о! О! Вам мешает разница религий?
– Нет, Ка-сама, ничего не мешает. Не делайте этого разговора серьезным.
«Он циник, и это, наверное, ужасно, когда приходится к женщине относиться серьезно», – подумал Кавадзи.
– Вы стали очень прекрасно говорить по-японски.
– Спасибо, Саэмон-сама.
– Француженка? Вы любите? Она маленького роста и с оливковым цветом кожи? С черными глазами?
– Да! («Все запомнил!») Она танцует великолепно.
«Француженка! – У Кавадзи отлегло на душе. А он-то думал, что речь о японке... – А-а! Француженка! Но японки тоже черные с восхитительными горячими глазами, с горячим... льдом и тоже прекрасно танцуют и гнутся красиво в своих кимоно. Что грозит нам?»
Посьет почему-то заговорил про турок, ругал их, что они так ленивы, как никто. Только поэтому русский царь не хочет их завоевать.
Опять Кавадзи скребнуло по душе, как железом. «Япония и Россия тоже соседи! Очень опасно!» – подумал он.
На прощанье Посьет как бы между прочим сказал, что Путятин беспокоится за Америку. Адамс пожаловался, что на американском договоре еще нет подписи сиогуна, как было обещано японцами.
Кавадзи слушал молча, как бы делал вид, что это не очень важный разговор. Но он молчал и смотрел так глубоко, как человек, который не только знает все лучше собеседника, но и сам весьма этим озабочен, и понимает все, и как бы советует пока не касаться...
На другой день в храме Чёракуди, после всех бесконечных споров и проверок, в присутствии всех послов и японских губернаторов с переводчиками и адмирала с Посьетом, Гошкевичем и офицерами, был подписан первый в истории двух соседних стран русско-японский договор.
«А мы жаловались, что японское правительство занято не тем, чем надо!» – подумал Путятин за ужином. Угощение все же было скудным. Пили сакэ, ели рыбу, но деликатесов нет и рыба простая. Нельзя и стыдно претензии предъявлять после ужасной катастрофы.
Кога пил и опять закрывал рот рукавом после каждой рюмки в знак того, что закусывать и у японцев нечем. И смеялся при этом, показывая, что сейчас уж можно смеяться, он не в гостях!
А Путятиным овладевала горькая дума, хотя, как императорский слуга и посол, он достиг всего возможного для чести империи, всего, чего только могут и смеют пожелать высшие чиновники. Но когда он думал обо всем остальном, то на душе становилось нелегко.
Путятин так и ушел погруженный в свои заботы. На пути домой опять пересекли гряду гор, защищающих от ветров три храма – Чёракуди, Риосэнди и Ренгеди. Эти горы – щит и заслон города. За ними в лощинах и ложбинах гнездится город. Теперь горы стали черны и в черном городе зажигались огни. А наверху, на какой-то скале, на самой вершине, очень ясно видимый при розовом свете западного заката стоит разукрашенный во все цвета храм величиной с табуретку и при нем каменный столб для фонаря.
Сегодня, когда договор уже подписали, адмирал сам спросил об американском договоре, почему же нет подписи государя.
– Так ли это, Кавадзи-сама?
– Ваше превосходительство, посол Путятин, этим занимается другая делегация. – Кавадзи понял, что Адамс просит. Поэтому Адамс ездил к Путятину. Это и прежде всем было ясно. – Они требуют подписи шегуна. Шегун не может подписать.
– Почему сиогун не может подписать?
– Шегун не император. Не может решать за императора.
«Важное признание! – подумал Путятин. – Так я и знал».
– Есть особый пункт вашего договора с Америкой. Они оговорили заранее. Как же не исполнять? Они верили вам. Вы первые нарушаете договор. А это не по понятиям международного права.
Кавадзи понимал, что Путятин говорит теперь и для себя.
– Пять членов Высшего совета – это и есть император. Пять их подписей есть подпись императора. Тут нет никакого нарушения договора. Мы не можем отступиться от своих обычаев и законов... Но я хотя и не могу, но, возможно, постараюсь поговорить, как вы просите, с делегацией приема Америки. Без шегуна ничто не может быть решено членами горочью. Подпись пяти членов правительства – это и есть выражение решения шегуна. По обычаям и законам нашей страны ни единое важное решение не может и не будет принято шегуном без того, чтобы он не снесся и не попросил одобрения императора. Поэтому пять подписей есть также и подпись императора.
Кавадзи говорил с мрачной решимостью. Гошкевич не совсем точно переводил ого сложную речь, в которой упоминались шегуны, как по-своему называли японцы сиогунов, но смысл улавливал.
– Мы так понимаем договор и ради толкования пункта двенадцатого американцами не можем переменить законы страны.
Кавадзи полагал, что с русскими хуже может быть. Молодой шегун слабый, он не противится, лишь бы его доля радостей оставалась. Император по наущению князей, враждебных шегуну, может возмутиться договором с Россией.
– Американцы просто не понимают, что пять подписей членов Высшего совета – это и есть подпись императора, – снова возвратился к тому же Саэмон вежливо и почтительно.
Путятин подумал, что, значит, если при ратификации будет на американском договоре подпись сиогуна, то должна быть и на русском.
– Кавадзи-сама, все это надо объяснить. Вам это удастся скорей и лучше, чем кому-либо... И, может быть, поможете найти формулировку. Я советую вам взять дело в свои руки. – Адмирал снова вернулся к своему.
– Американцы намерены грозить?! – спросил Эйноскэ.
– Переведите Саэмону но джо. Я сказал еще в Нагасаки, в случае опасности Россия готова будет оказать помощь Японии. Но я надеюсь и уверен, что все обойдется мирно. В Америке большое влияние имеют богатые люди, адвокаты, ораторы и газеты... В Америке сильное общественное мнение. Если слух дойдет, что не выполнены обещания, обусловленные договором, и Адамс не примет договора, то от президента могут потребовать войны. Ваши ссылки на обычаи истолкуют по-своему. Америка заговорит о нанесении ей оскорбления. Рады будут крайние элементы. Адамс вами поставлен в затруднительное положение. Подумайте об этом, Саэмон-сама!
Путятину предстояло все объяснить и Адамсу. Но как ему объяснить? Тут нашла Америка на Японию – коса на камень! Они взяли себе в голову одно, а у японцев другое. И тоже крепко. В самом деле, может ли Нессельроде что-то подписать без ведома царя? Может быть, и нам надо на японский лад все упростить, а не просить при каждом важном деле государя приложить руку?
– Да пусть Мимасака, как сторонник дружбы с Америкой, все объясняет Адамсу и убедит его. Они ему поверят.
Кавадзи недобро усмехнулся и сказал, что соглашается. «Исава-чин!.. Может, ему все удастся?»
– Вам надо все взять в свои руки, не прямо, а косвенно. Без вас, Саэмон-сама, это не обойдется.
Кавадзи польщен. Он, конечно, влиятелен. Но только Путятин не знает, что Кавадзи и так зорко следит за всем, что делают послы из делегации приема Америки. Сам, и не по совету Путятина.
– Его превосходительство коммодор Генри Адамс желал бы пригласить вас на большой прием, который он намерен устроить на корабле «Поухатан» по случаю обмена ратификациями, – сказал Путятин.
«Пусть Адамс узнает, что у японцев, как и в Европе, другие обычаи!» – полагал Кавадзи.
– В России есть ли закон, что каждый договор должен при ратификации утвердить царь? – спросил Кавадзи.
– Да, – твердо и строго ответил Путятин. – Так принято.
Такой был разговор про Адамса и ратификацию. Тоже важно. Путятин исполнил, что обещал, и сказал, что сам нашел нужным в пользу Адамса. Но не это так сильно заботит его.
Евфимий Васильевич отпустил своих офицеров на «Поухатан», которые обязаны были ни единого слова не сообщать там никому о содержании переговоров, а сам сидел в темном храме над жаровней с мерцающими углями.
«Да, японцы сегодня посмеялись над Путятиным. Они, кажется, заселяли острова и сидят там крепко, и мне их невозможно сбить. Вот они про что мне сегодня заявили! Вот, пожалуй, и прав Невельской, когда говорит, что мало мы думаем про нашу Сибирь. Мы всегда готовы по дешевке уступать, где только можно. При этом англичане говорят про нас: русские продают все на самых дешевых рынках, а все покупают на самых дорогих».
Хотя Путятин и помянул про силу и могущество России, но все-таки пришлось уступить. Но каковы японцы! Правительство у них противится открытию страны, а народ лезет, куда только можно. Мы крестили айнов, описали острова, а больше ничего не сделали, не до того, столичные заботы, все украшаем сами себя. Но Гошкевич уверяет, что Курилы населены не простонародьем, а что это жестоким захватом и уничтожением айнов отличились князья, и все с ведома бакуфу. А народ, несмотря на изоляцию, добрался нынче и до Гаваев, и до Америки. Что там Курилы!
Величие амурского дела не должно заслонять в умах Путятина и его офицеров все значение маленьких и далеких Курил с проливами, ведущими в океан. Амур занят. Теперь, когда мы увидели, как это известие принято американцами, мы еще больше поняли значение Амура. «Если свой что-то сделает, даже такое важное, как Невельской, то все-таки сразу не оценишь. Но вот когда иностранцы восхитятся да признают, что действительно решена великая задача! Даже американцы как подпрыгнули, когда я сказал, что по Амуру мы вышли на берега океана!»
Еще никогда тяжкие думы и сомнения не овладевали Путятиным с такой силой. Жена священника и служанка приходили с чаем и с углями, подавали или убирали какие-то вещи. А ветер стучал и стучал содвинутыми рамами окон.
Путятин привыкал к этим жаровням и бумажному халату, надетому на не вытертое полотенцем тело после горячей ванны, к двум теплым халатам, надетым сверху. Он понимал прелесть японских привычек. Он любит вот так, в чистоте и тепле, при начинающемся холодном ветре с гор, посидеть, засунув ноги под кутацу с жаровней под столом. Он любил хибачи и горячий чай... Входя вечером домой, он шел в кадушку с горячей водой. Брал из рук Янциса особый, сшитый для него халат и короткий халат, который надевался наверх.
Город сжался и спрятался.
В деревне Какисаки бушует ветер. На море волны подымаются и уходят от берега. И вот слышно, как стучат рамы окон от ветра с гор, погружая еще глубже адмирала в спокойствие и глубокие раздумья.
Глава 24
Вот и три больших храма из отесанных в виде брусьев красных бревен дерева хиноки. Храмы стоят в ряд, под грядой трех гор, в парковом, но непроходимом лесу. К этой короткой гряде под прямым углом подходит другая, еще более живописная, – цепь кудрявых холмов, то почти смыкающихся вместе и всплескивающих в небо свои сдвоенные и строенные лесные волны, то расступающихся и рассыпающихся на мелкие и мельчайшие холмы, за которыми открываются долины и над ними нагромождения гор, кажущихся далекими, дикими, девственными и громадными, уходящими в самое небо вулканами, хотя все это создано искуснейшими божественными декораторами на маленькой площади. Вдали, там, где горная дорога уводит из города в леса Идзу, панораму венчает вершина Симода-Фудзи с хорошо видимыми большими деревьями.
– Мысли тех, кто верил по древней религии, были чисты, благородны, и они не рассуждали так односторонне, как иностранные моряки, принесенные ветром две или три сотни лет тому назад в этот город чудес, – поясняет Мориама.
Входя в заповедные земли чужих народов, надо проникаться всеми легендами, как своими, и ощущать что-то тревожное, таинственное и трагическое, извечно тяготеющее над человечеством, если даже это покажется подозрительным тем, кому па память просит Мориама написать посвящение на шелку. Так полагал Путятин.
А ниже храмов и кладбищ – узкие рисовые поля, маленькие гостиницы с самой похвальной репутацией среди моряков, с очаровательными, но невидимыми служанками, с сивыми стариками, берегущими чужие туфли у входов с улицы, и кварталы лачуг рыбаков и ремесленников. И множество рыбацких суденышек, сбившихся ниже скал, под изголовьем Лежащей Женщины.
Русское посольство проходит мимо скалы. В ее отвесе выбита ниша. В нише растут красные цветы, и вся скала увита их корнями, как в паучьих лапках. Тут тихий и теплый уголок, похожий на виноградник.
– Вот они, казни египетские! – сказал Лесовский.
– Что за роскошный куст! Как он цветет! Как называется, Эйноскэ? – спрашивает Путятин переводчика, входя во двор храма Чёракуди.
– Это очень оригинальные и прекрасные цветы. Такой куст ярко цветет, как роза, но не совсем похоже. Называется «мученье служанок». Очень сильно цветет и очень быстро осыпается, но опять цветет, и так беспрерывно. Надо много старания, чтобы содержать в чистоте сад или помещение, где растут такие прекрасные цветы. Поэтому так называется.
Столбы из камня у входа на кладбище, звонница под крышей из дранки, и к языку колокола привязан обрывок американского каната. Деревянные стоики и перекладины с побегами глицинии, которая зацветет, наверное, еще через месяц. И тихий, почтительный храм из дерева, не под соломой, как показалось издали, а под черепицей, с вытоптанным пространством перед входом, как с плацем для упражнений. Здесь стояли морские пехотинцы, кадеты и славные матросы Перри. Показывали пушечную пальбу, играл оркестр, и американцы маршировали по пространству среди храмов, лавок и общих бань.
– «Мученье служанок»! – повторил Посьет. Он очень скучал о той, которую любил, и все, что он видел, пробуждало в нем воспоминания.
Скучнейшее заседание предстояло не менее чем на десять часов. Путятин умеет взять себя в руки. Посьет тоже умеет. Обо всем, о каждом пункте договора, следует теперь говорить, отбросив все побочное, все сантименты.
...В перерыве обедали, гуляли по саду, и Кавадзи спросил потом у Эйноскэ, как это все может случиться: здесь вчера чиновникам приема донесли, как посол при встрече с Адамсом говорил очень важно и гордо. Но это понятно. Оп чиновник императора. А американец не является представителем императора. Но оказывается, пока Перри путешествовал, президент в Америке уже сменился. И убранный президент не казнен и не наказан. Поэтому хотя американцы показывают богатство и не просят продуктов, но они не могут быть такими гордыми, как посол Путятин. Это мне понятно. Но почему так свободно говорил Путятин по-английски?
– Да, он говорит по-английски совершенно свободно, – отвечал Эйноскэ.
– Как это объяснить?
Эйноскэ сказал, что, как ему стало известно, у Путятина жена англичанка.
– О-о! – выкатив глаза, сказал Кавадзи.
– О-о! – еще более значительно протянул Кога, удлиняя свое лицо, которое становилось как морда у лося или у старой, изможденной побоями китайской лошади, у которой от ударов хворостиной глаза лезут из орбит.
Это очень значительная и очень необыкновенная новость. Вот к каким понятиям теперь необходимо привыкать и японцам, зная, что между Россией и Англией война. Портрет красивой женщины всегда был с Путятиным, он ставил его на столике. Это непривычно нам. Может быть, и японцы должны так же жениться в будущем, отвергая изоляцию? Может быть, велики именно те народы, которые смело сражаются и так же женятся без страха? Но все же надо быть разборчивым. Надо сначала все спешно изучить. Кога отнесся к этой новости как научный исследователь из сиогунской Академии наук.
– Путятин, конечно, очень любит свою жену, – сказал Тсутсуй, – в его годы это понятно. Мне восемьдесят три года, но в прошлом году моя жена родила мне девочку, хотя Путятин уже сказал мне, – добавил старик, – что в пятьдесят дети редки, в шестьдесят лет очень редки, в семьдесят их не бывает почти никогда, но в восемьдесят... детей может быть сколько угодно... – и Тсутсуй тихо засмеялся.
Переговоры возобновились.
Главные пункты договора о торговле петербургских и московских купцов в Японии и об открытии японских портов решены. Предстояло разобрать запутанное дело с Южными Курилами. Тсутсуй и Кавадзи оставляли России всю Курильскую гряду, но удерживали за собой самые южные острова. Путятин тут же объявил, что России принадлежат все острова. У России есть все права. Право первого описания и право владения, так как на этих островах живут крещеные айны.
Японцы дружно засмеялись. Путятин подождал, когда они утихнут, и упрямо повторил свое. Японцы терпеливо выслушали его до конца.
– У вас право есть, а силы нет! – возразил ему ученый Кога.
Путятин виду не подал, но в душе сильно удивился. Ему, послу могущественной державы, осмеливались так говорить!
– У вас нет никаких доказательств, что па южных островах живут крещеные айны, – сказал Кавадзи.
Главный японский посол знал, что крещеные айны были, но самураи матсмайского князя давно уничтожили их всех. За всю свою историю японцы ассимилировали или уничтожали айнов и считали это своим неотъемлемым правом. Так еще в древние времена занимали они свои главные острова, продвигаясь с юга на север. Если же нет крещеных айнов, это значит, что у России нет никаких доказательств для подтверждения своих прав. Тут же Путятину дали понять, что и о торговле, и об открытии портов ему не удастся договориться, если он не уступит. России не дозволяется держать в Японии консулов. Требовались уступки. Бессилие Путятина вызывало смех.
По инструкции из Петербурга требовалось в первую очередь заключение договора о торговле, об открытии портов, о сохранении престижа и парадной величественности.
На устье Амура компанейские приказчики и штурманы, бывавшие на Курилах, уверяли Путятина, что и на Южных островах есть старики, еще до сих пор знающие по-русски, но скрывающие это от японцев. У них хранятся нательные кресты как символ надежды на избавление от японской эксплуатации. Японцы забирают в айнских семьях всех дочерей себе в жены, а мужчин вымучивают на тяжелой работе и спаивают водкой – сакэ: так они изменяют население островов.
Кавадзи, опершись на веер, как на трость, думал о том, что все инородцы на многочисленных северных территориях лицами похожи на японцев, но они охотно крестятся и, по выражению одного японского историка, льнут к России, как муравьи на сахар.
Кавадзи сам смотрел документы про Сахалин и Курилы. Острова эти рядом с Японией, а топографические съемки на них и описи берегов русские сделали прежде японцев, и все это тоже вследствие позорной политики изоляции. Япония должна открыться и встать вровень с другими государствами мира, пока не поздно. Есть тайные сведения, что Россия хочет захватить или откупить у Японии порт Нагасаки. Ведь инородцы тянутся к России, а мы, цивилизованные люди, тянемся к Европе и Америке в поисках новых знаний...
Строго и твердо говорили послы, каждый от имени своего императора и своей страны.
За окном на ветру колебались бутоны, словно природа обращала внимание дипломатов, что есть что-то еще более важное и совершенное, о чем еще не догадались пока ни та, ни другая сторона в Европе и Азии...
Вечером Кавадзи пил сакэ с Посьетом. Константин Николаевич охотно разговаривал про женщин, много и откровенно. После работы это допускалось. Кавадзи лучше понимал западный мир во время таких бесед.
Но на этот раз Кавадзи не придал разговору обычного направления. Саэмон сегодня очень серьезно говорил и подвинул разговор к делу.
– Как это могло получиться, что Путятин женат на англичанке? И он – лучший моряк России, а русский император воюет в это время с английской королевой?
Посьет, у которого все время вертелись на языке скабрезности, хотел было рассказать анекдот про императора и королеву, но удержался. Сегодня Симода сильно подействовала на воображение Константина Николаевича и тронула его лучшие чувства. И он хотел бы писать книги, как Гончаров, но не может, его сковывает лживость вечного приличия. Сказывается привычка к деловым бумагам и дипломатическим нотам. Иное дело – беседа. Для друзей у него находятся и добрые чувства, и острые намеки, ирония, сарказм, горькие признания, чего убей, а рука не подымается описать на бумаге. Для друзей, как заветная тайна, предназначаются и неприличные анекдоты, и циничные суждения. Японец очень умело спросил, казалось бы, про пустяк. Надо объяснить дипломатически, приходится застегнуть мундир. Да, Кавадзи умен! Посьет никогда ему не лжет.
– Путятин не теперь женился. Он женился давно.
– Но у него маленькие дети?
– Да, трое детей. Дети его еще малы. У него очень красивая жена, высокая, белокурая.
– Белокурая? – вздрогнув, спросил Кавадзи. Выражение лица у него как у застигнутого врасплох. Кавадзи мгновенно овладел собой. – Это считается красивая?
«А чувствуется в тебе циник!» – подумал Константин Николаевич.
– У нас в России почти все мужчины сами белокурые. Им нравятся черные, черноглазые женщины. Нравятся до безумия... Особенно хорошо сложенные, небольшого роста, даже маленькие, с горящими глазами и оливковым отливом кожи...
– Англичанка была с черными глазами? Шотландка?
– Нет, она, как и сами русские, с голубыми глазами... Как Путятин.
Кавадзи также заметил, что сегодня необыкновенный день в природе. Бывают такие жгущие душу предвесенние дни, когда свежей листвы еще мало. Каждому дню есть и здесь, в Симода, конечно, свое местное назначение. Саэмон – писатель и поэт, и он не знает, что должен житель Симода делать сегодня для государства и что для себя, хотя он это может узнать. Кавадзи полон возвышенного чувства долга, которое на войне заменяет воину любовь.
Кавадзи женат в четвертый раз, на бывшей придворной даме. Она освободилась от службы при дворе и вышла замуж за Кавадзи. Что может подумать, когда услышит это? Почему такое совпадение?
Это тайна. Кавадзи не огорчен, он очень счастлив. Он с благоговением принимает в подарок, как величайшую награду, парадный халат со знаками власти на груди с плеча сиогуна. Так же почтительно благоговел он и перед старым сиогуном, который скончался в те дни, когда Саэмон начал переговоры в Нагасаки с Путятиным. Разве переговоры оказались смертельной стрелой?
Сато, жена Кавадзи, роскошная красавица. В тридцать пять лет она уже устала от придворной службы. Она так хороша собой, что из-за привязанности старого сиогуна задержалась на придворной службе гораздо дольше, чем другие дамы. Но для Саэмона она всегда молода, даже юна.
Ее нервность, ее безукоризненные вкусы, жаркая привязанность к Саэмону, смена ее настроений... Из-за всего этого у него еще сильней развилось болезненное воображение.
– Путятин служил в Англии. Русский император был доволен им и разрешил ему жениться на англичанке, которую Путятин любил.
– О-о! С разрешения императора! Это совершенно по-японски! С разрешения родителей! Император – это отец!
– Она, кажется, приняла нашу веру...
Тут Кавадзи сник. Посьет понял, что сел в лужу, и стал скорее вывертываться:
– Она стала русской... Она могла бы не менять веру. Многие лютеране служат императору. И не только лютеране, но мусульмане и даже буддисты.
– И буддисты? – не скрыл Кавадзи неприятного удивления.
Еще раз сел!
– С начала войны она уехала в Россию.
– Как? Она жила не в России? А он служил в России?
– Да, она жила...
– Где же?
– Но не в Англии, а в Париже, в отеле.
– В гостинице? Это у нас считается... Женщине невозможно жить в гостинице...
Посьет пустился в объяснения, каковы отели в Европе, каковы правы и почтительность к знатной даме, что Мэри Путятина поселилась в Париже, когда адмирал ушел в кругосветное путешествие. К его возвращению она должна была приехать и встретить его там, куда он прибудет. Так они любят друг друга.
Кавадзи расстраивался все сильнее. Казалось, он испытывал физическую боль.
Тсутсуй и Кога давно ушли. На дворе душно и жарко. Наступала ночь, пахло цветами из предвесеннего леса.
Посьет, видя, что дело плохо, решил вышибать клин клином.
– Ничего особенного в этом нет, и у западных пародов это не запрещается и не преследуется. Любовь очень благородное чувство, о котором у нас не стыдятся писать книги... Гончаров пишет только о любви, хотя он написал и о вас, Кавадзи-сама. Я уже говорил вам, что очень скучаю по женщине, которую люблю... И я прошу, выпьем, Кавадзи-сама, за ее здоровье.
– Очень охотно! За здоровье вашей жены!..
Когда выпили, Посьет зорко посмотрел в сильные глаза Кавадзи.
– Она мне не жена. Я просто люблю ее и живу с ней. Это стоит мне огромных денег, такая жизнь... Она живет в Париже... Да, это дорогой город. Она француженка, блестящая, красивая, молодая, любит меня, но я не стыжусь признаться, что люблю се гораздо сильней, чем она меня. Вот теперь скажу вам, Ка-сама, что я воюю против Франции. Война разделила нас. Если Путятин-сама мог привезти свою западную супругу, то я не мог этого сделать. Я волосы рвал па себе, это ужасно... Она там... Я не могу написать ей, не могу получать от нее письма... Я всю жизнь теперь буду винить себя...
– Она не ваша жена?
– Нет, она ничья не жена. Она моя фактическая жена. Любовница!
– О-о! О! Вам мешает разница религий?
– Нет, Ка-сама, ничего не мешает. Не делайте этого разговора серьезным.
«Он циник, и это, наверное, ужасно, когда приходится к женщине относиться серьезно», – подумал Кавадзи.
– Вы стали очень прекрасно говорить по-японски.
– Спасибо, Саэмон-сама.
– Француженка? Вы любите? Она маленького роста и с оливковым цветом кожи? С черными глазами?
– Да! («Все запомнил!») Она танцует великолепно.
«Француженка! – У Кавадзи отлегло на душе. А он-то думал, что речь о японке... – А-а! Француженка! Но японки тоже черные с восхитительными горячими глазами, с горячим... льдом и тоже прекрасно танцуют и гнутся красиво в своих кимоно. Что грозит нам?»
Посьет почему-то заговорил про турок, ругал их, что они так ленивы, как никто. Только поэтому русский царь не хочет их завоевать.
Опять Кавадзи скребнуло по душе, как железом. «Япония и Россия тоже соседи! Очень опасно!» – подумал он.
На прощанье Посьет как бы между прочим сказал, что Путятин беспокоится за Америку. Адамс пожаловался, что на американском договоре еще нет подписи сиогуна, как было обещано японцами.
Кавадзи слушал молча, как бы делал вид, что это не очень важный разговор. Но он молчал и смотрел так глубоко, как человек, который не только знает все лучше собеседника, но и сам весьма этим озабочен, и понимает все, и как бы советует пока не касаться...
На другой день в храме Чёракуди, после всех бесконечных споров и проверок, в присутствии всех послов и японских губернаторов с переводчиками и адмирала с Посьетом, Гошкевичем и офицерами, был подписан первый в истории двух соседних стран русско-японский договор.
«А мы жаловались, что японское правительство занято не тем, чем надо!» – подумал Путятин за ужином. Угощение все же было скудным. Пили сакэ, ели рыбу, но деликатесов нет и рыба простая. Нельзя и стыдно претензии предъявлять после ужасной катастрофы.
Кога пил и опять закрывал рот рукавом после каждой рюмки в знак того, что закусывать и у японцев нечем. И смеялся при этом, показывая, что сейчас уж можно смеяться, он не в гостях!
А Путятиным овладевала горькая дума, хотя, как императорский слуга и посол, он достиг всего возможного для чести империи, всего, чего только могут и смеют пожелать высшие чиновники. Но когда он думал обо всем остальном, то на душе становилось нелегко.
Путятин так и ушел погруженный в свои заботы. На пути домой опять пересекли гряду гор, защищающих от ветров три храма – Чёракуди, Риосэнди и Ренгеди. Эти горы – щит и заслон города. За ними в лощинах и ложбинах гнездится город. Теперь горы стали черны и в черном городе зажигались огни. А наверху, на какой-то скале, на самой вершине, очень ясно видимый при розовом свете западного заката стоит разукрашенный во все цвета храм величиной с табуретку и при нем каменный столб для фонаря.
Сегодня, когда договор уже подписали, адмирал сам спросил об американском договоре, почему же нет подписи государя.
– Так ли это, Кавадзи-сама?
– Ваше превосходительство, посол Путятин, этим занимается другая делегация. – Кавадзи понял, что Адамс просит. Поэтому Адамс ездил к Путятину. Это и прежде всем было ясно. – Они требуют подписи шегуна. Шегун не может подписать.
– Почему сиогун не может подписать?
– Шегун не император. Не может решать за императора.
«Важное признание! – подумал Путятин. – Так я и знал».
– Есть особый пункт вашего договора с Америкой. Они оговорили заранее. Как же не исполнять? Они верили вам. Вы первые нарушаете договор. А это не по понятиям международного права.
Кавадзи понимал, что Путятин говорит теперь и для себя.
– Пять членов Высшего совета – это и есть император. Пять их подписей есть подпись императора. Тут нет никакого нарушения договора. Мы не можем отступиться от своих обычаев и законов... Но я хотя и не могу, но, возможно, постараюсь поговорить, как вы просите, с делегацией приема Америки. Без шегуна ничто не может быть решено членами горочью. Подпись пяти членов правительства – это и есть выражение решения шегуна. По обычаям и законам нашей страны ни единое важное решение не может и не будет принято шегуном без того, чтобы он не снесся и не попросил одобрения императора. Поэтому пять подписей есть также и подпись императора.
Кавадзи говорил с мрачной решимостью. Гошкевич не совсем точно переводил ого сложную речь, в которой упоминались шегуны, как по-своему называли японцы сиогунов, но смысл улавливал.
– Мы так понимаем договор и ради толкования пункта двенадцатого американцами не можем переменить законы страны.
Кавадзи полагал, что с русскими хуже может быть. Молодой шегун слабый, он не противится, лишь бы его доля радостей оставалась. Император по наущению князей, враждебных шегуну, может возмутиться договором с Россией.
– Американцы просто не понимают, что пять подписей членов Высшего совета – это и есть подпись императора, – снова возвратился к тому же Саэмон вежливо и почтительно.
Путятин подумал, что, значит, если при ратификации будет на американском договоре подпись сиогуна, то должна быть и на русском.
– Кавадзи-сама, все это надо объяснить. Вам это удастся скорей и лучше, чем кому-либо... И, может быть, поможете найти формулировку. Я советую вам взять дело в свои руки. – Адмирал снова вернулся к своему.
– Американцы намерены грозить?! – спросил Эйноскэ.
– Переведите Саэмону но джо. Я сказал еще в Нагасаки, в случае опасности Россия готова будет оказать помощь Японии. Но я надеюсь и уверен, что все обойдется мирно. В Америке большое влияние имеют богатые люди, адвокаты, ораторы и газеты... В Америке сильное общественное мнение. Если слух дойдет, что не выполнены обещания, обусловленные договором, и Адамс не примет договора, то от президента могут потребовать войны. Ваши ссылки на обычаи истолкуют по-своему. Америка заговорит о нанесении ей оскорбления. Рады будут крайние элементы. Адамс вами поставлен в затруднительное положение. Подумайте об этом, Саэмон-сама!
Путятину предстояло все объяснить и Адамсу. Но как ему объяснить? Тут нашла Америка на Японию – коса на камень! Они взяли себе в голову одно, а у японцев другое. И тоже крепко. В самом деле, может ли Нессельроде что-то подписать без ведома царя? Может быть, и нам надо на японский лад все упростить, а не просить при каждом важном деле государя приложить руку?
– Да пусть Мимасака, как сторонник дружбы с Америкой, все объясняет Адамсу и убедит его. Они ему поверят.
Кавадзи недобро усмехнулся и сказал, что соглашается. «Исава-чин!.. Может, ему все удастся?»
– Вам надо все взять в свои руки, не прямо, а косвенно. Без вас, Саэмон-сама, это не обойдется.
Кавадзи польщен. Он, конечно, влиятелен. Но только Путятин не знает, что Кавадзи и так зорко следит за всем, что делают послы из делегации приема Америки. Сам, и не по совету Путятина.
– Его превосходительство коммодор Генри Адамс желал бы пригласить вас на большой прием, который он намерен устроить на корабле «Поухатан» по случаю обмена ратификациями, – сказал Путятин.
«Пусть Адамс узнает, что у японцев, как и в Европе, другие обычаи!» – полагал Кавадзи.
– В России есть ли закон, что каждый договор должен при ратификации утвердить царь? – спросил Кавадзи.
– Да, – твердо и строго ответил Путятин. – Так принято.
Такой был разговор про Адамса и ратификацию. Тоже важно. Путятин исполнил, что обещал, и сказал, что сам нашел нужным в пользу Адамса. Но не это так сильно заботит его.
Евфимий Васильевич отпустил своих офицеров на «Поухатан», которые обязаны были ни единого слова не сообщать там никому о содержании переговоров, а сам сидел в темном храме над жаровней с мерцающими углями.
«Да, японцы сегодня посмеялись над Путятиным. Они, кажется, заселяли острова и сидят там крепко, и мне их невозможно сбить. Вот они про что мне сегодня заявили! Вот, пожалуй, и прав Невельской, когда говорит, что мало мы думаем про нашу Сибирь. Мы всегда готовы по дешевке уступать, где только можно. При этом англичане говорят про нас: русские продают все на самых дешевых рынках, а все покупают на самых дорогих».
Хотя Путятин и помянул про силу и могущество России, но все-таки пришлось уступить. Но каковы японцы! Правительство у них противится открытию страны, а народ лезет, куда только можно. Мы крестили айнов, описали острова, а больше ничего не сделали, не до того, столичные заботы, все украшаем сами себя. Но Гошкевич уверяет, что Курилы населены не простонародьем, а что это жестоким захватом и уничтожением айнов отличились князья, и все с ведома бакуфу. А народ, несмотря на изоляцию, добрался нынче и до Гаваев, и до Америки. Что там Курилы!
Величие амурского дела не должно заслонять в умах Путятина и его офицеров все значение маленьких и далеких Курил с проливами, ведущими в океан. Амур занят. Теперь, когда мы увидели, как это известие принято американцами, мы еще больше поняли значение Амура. «Если свой что-то сделает, даже такое важное, как Невельской, то все-таки сразу не оценишь. Но вот когда иностранцы восхитятся да признают, что действительно решена великая задача! Даже американцы как подпрыгнули, когда я сказал, что по Амуру мы вышли на берега океана!»
Еще никогда тяжкие думы и сомнения не овладевали Путятиным с такой силой. Жена священника и служанка приходили с чаем и с углями, подавали или убирали какие-то вещи. А ветер стучал и стучал содвинутыми рамами окон.
Путятин привыкал к этим жаровням и бумажному халату, надетому на не вытертое полотенцем тело после горячей ванны, к двум теплым халатам, надетым сверху. Он понимал прелесть японских привычек. Он любит вот так, в чистоте и тепле, при начинающемся холодном ветре с гор, посидеть, засунув ноги под кутацу с жаровней под столом. Он любил хибачи и горячий чай... Входя вечером домой, он шел в кадушку с горячей водой. Брал из рук Янциса особый, сшитый для него халат и короткий халат, который надевался наверх.
Город сжался и спрятался.
В деревне Какисаки бушует ветер. На море волны подымаются и уходят от берега. И вот слышно, как стучат рамы окон от ветра с гор, погружая еще глубже адмирала в спокойствие и глубокие раздумья.
Глава 24
МОРСКОЙ КОРОЛЬ
Алексей Николаевич заранее понял, к чему идет дело. Сегодня же для проверки взял у Гошкевича копию и прочитал с ним статьи заключенного договора. Он только удивлялся: чему же радоваться и как его товарищи не понимают? Даже Осипу Антоновичу не сказал ничего.