Страница:
– Да, вижу! – Путятин хотел бы сказать: «Это мои ученики».
Конечно, Адамс американец до мозга костей. Он, видно, полагает, что в Европе от офицеров требуют быть светскими, говорить по-французски! А военному флоту, мол, нужны воины, стойкие, очень терпеливые и опытные моряки. Никакое учебное заведение не подготовит таких. «Обучайте матросов, увидите, что они все поймут». Это он хочет сказать?
«Произвести в офицеры? Да, наш устав разрешает. Я командир экспедиции и могу произвести нижнего чина в офицеры. Но никогда в голову ничего подобного не приходило! Конечно, они могут выучиться, они могут стать офицерами, то есть боевыми командирами. Но я не могу вам объяснить, ваше превосходительство... Нет времени, не знаю, как у вас. Да мало ли кто кем может быть! А бумаги кто будет писать? Я не могу разорваться!»
Путятин молчал, но нервность выразилась в его тяжелом лице.
И Адамс замолчал.
– У нас в офицеры по уставу могут быть произведены из матросов. Благодарю вас за мнение, – сказал Путятин. – Но... дворянство... всевозможные привилегии, столбовые, морские, аристократические... протекции...
Адамс, стыдясь за Путятина, снисходительно и принужденно усмехнулся. Приверженность идее личной власти страшней личной власти? Показная преданность мундиру, гербам? Слышно и об этом в Америке! Преимущество под любыми предлогами! Ах, адмирал!
Адамс, переводя все в шутку, откинулся и поднял обе руки, как бы сдаваясь в плен, когда на вид ему выставлялись такие условные преимущества.
Лицо Адамса, смотревшего на Евфимия Васильевича, стало совсем обрюзгшим и жалким, словно без вины ему угрожали полицейским участком.
А Путятин думал, до чего они дошлый народ. Англичанину бы и дела не было. Чиновник правительства, моряк высшего чина, дипломат, дел по горло, у самого заботы, неприятности...
– Кто же из них понравился? – спросил Евфимий Васильевич.
И он вспомнил, что сам совет дал молодых японцев отправлять в Голландию – учиться на корабельных инженеров. Но ведь это не своих. А у нас черт знает что...
– Казак Мэй Слоу... И Бук Грэйв... Так мне сказали. Может быть имя казака Мэй Слоу?
– Это Букреев и Маслов, – угрюмо сказал Гошкевич, опять занятый иероглифами.
– Маслов? Мэй Слоу? – спросил адмирал.
«Да, американец торопит, гонит нас вперед, – думал Путятин, когда Адамс отправился к себе на корабль. – Да разве мы не торопимся? «Матросов произвести! И будет у вас флот!» Что он хочет сказать?»
Мэри Путятина узнала, когда стали составлять списки кандидатов в плаванье, что почти все фамилии из баронских немецких и шведских семей. Путятин ответил, что за них хлопочут, рекомендуют, просят...
Мэри гордилась своим мужем. Она охотно ехала к нему в Россию. Но у русского мужа еще должны быть русские. Кто же они? Где эта нация, в которую она влюблена?
«Вы будете встречать в плаваньях англичан. Они все добросовестно изучают. Они будут знать, что у вас, мой Евфимий, на корабле нет русских офицеров».
«Что там русских, – мог бы он ответить жене, да не хотелось ее обижать, – хотя бы каких-нибудь! О том ли думать, когда столько начальства и силы в Питере – и каждому угоди!»
Не пришло ему самому в голову, что сказала добросовестно изучавшая свою новую родину Мэри. Она горячего нрава, как и вся нация мореплавателей!
В Нагасаки расхрабрившийся Гончаров заявил вдруг, что неплохо бы занять бухту под стоянку нашего флота. Путятину мысль понравилась. Редко Гончаров говорил так умно. Но боже мой! Дернула нелегкая сказать про Нагасаки Невельскому!
«Вам своего не хватает, господа? Куда вы лезете? Вы не знаете японцев! Съешьте с ними пуд соли, господа!» Но вот и съели с ними пуд соли...
Путятин полагает, что не его дело выговаривать у японцев Нагасаки. Пока жив и служит, не станет просить...
Японцы на устье речки весь день кричали так, что в Какисаки слышно. От «Поухатана» пришли баркасы, и матросы рассказали, что японские рабочие неопытны, не могут ничего сделать. Возились, и не удалось поднять тяжелое орудие.
За это время матросы закончили погрузку шлюпок, затянули брезентом бочки, мешки и ящики. Пообедали у американцев и простились с ними. Японская джонка взяла часть груза и всюду ходила за шлюпками. Японцы-моряки показывали знаками, что друзья идут вместе. А матросы побывали, видно, где-то в городе еще под предлогом набора пресной, родниковой воды.
Баркасы подошли к храму Гёкусэнди. Колокольцев пришел на вельботе, чтобы получить последние распоряжения адмирала перед отвалом и собраться.
– Пойдете, Алексей Николаевич, на американский корабль, – говорил адмирал Сибирцеву. – Они вас приглашают пожить у них без всяких обязанностей и отдохнуть, как на даче.
– Если позволите, Евфимий Васильевич...
– Да, пожалуйста, Сибирцев. Вам будет полезно.
Путятин смолоду сам жил в Англии, плавал на кораблях английского флота. Всякая встреча с иностранцами и тем более обучение в другом флоте, со своей особой системой, кроме пользы, ничего не дает толковому молодому офицеру.
– По утрам они на дежурной шлюпке будут доставлять вас сюда, чтобы сопровождать меня на заседания.
Матросы складывали палатки, выданные японцами в Хэда, и затягивали ими грузы покрепче.
– Два денька пожили как люди! – толковал Синичкин.
– Вот городок! Самый лучший из всех в мире! Шли вокруг света – нигде лучше не встречали.
– Что же у тебя, Букреев, было тут хорошего?
– Все хорошо!
Путятин давал последние наставления Колокольцову:
– Быстрей стройте шхуну, Александр Александрович. Мы можем вот-вот уйти, если подвернется под руку какое-нибудь судно. Американцы могут прислать за нами большой корабль, и тогда придется идти всем. Нехорошо обмануть японцев. Это дело нашей чести.
– Слушаюсь, Евфимий Васильевич, – со святой покорностью отвечал Колокольцов.
Но Путятин не зря назначил его заведующим постройкой.
– А вы, когда вернетесь, опять жить будете у японца? – спросил адмирал. Взор у Евфимия Васильевича жалко дрогнул, словно адмирал намеревался всплакнуть.
– Да, если разрешите.
Адмирал вздохнул с перерывом, как бы дважды. Он кивнул головой и взглянул твердо.
– Господа, – сказал Путятин, когда офицеры пришли прощаться с Колокольцовым, – кому-то из вас, может быть, придется идти на «Поухатане» в Америку, с тем чтобы доставить рапорты и документы в Петербург. Если будет заключен договор, то тем более... Так мне кажется. Но я предупреждаю заранее, что вызову добровольцев. Обдумайте заранее, господа, кто бы согласен был...
Но до этого еще так далеко! Так далеко и так необычно. А здесь все, все так реально и полно жизни и все осуществимо. Нет и не было еще ничего неосуществимого, невозможного. И в Хэда. И здесь, в Симода. Так казалось тем, кто сейчас с минуты на минуту ждал окончательного позволения адмирала. Да и товарищи все так сжились, сдружились, как бывает только в опасностях. Как же бросать свой экипаж на произвол судьбы да во время войны и ехать со всем возможным комфортом! Нет, мы поживем на «Поухатане», и того довольно. И казалось, что все шли на чужой корабль далеко не из-за комфорта и обедов. Офицер обиделся бы, если б ему так сказали. И в этом визите на несколько дней было что-то значительное, чего не объяснишь сразу. Но главное – переговоры. Настают решительные встречи.
– Вот если бы заключить договор – и всех бы нас через Вашингтон да в Петербург!
– Много хотите, Елкин! Ступайте, господа, с богом. И помните все, что я говорил!
Офицеры поблагодарили.
– Завтра со мной на переговоры! – сказал Путятин.
Старший офицер «Поухатана», всегда занятый делом, в плаще или в куртке, суховатый невысокий человек с бледным лицом, в дождь на палубе похожий в капюшоне на невзрачного чухонского рыбака из Охты, сказал, что утром в девять вельбот с гребцами ждет у трапа.
– Готовьтесь, господа, к завтрашнему дню. К встрече в храме Черакуди, где жил Перри, задавая приемы и парады.
Хорошо или плохо, но в эти дни – кто как мог – все заговорили по-английски. Лесовский учил: «Говорите, не стесняйтесь!»
– Американцы уверяют, что с нами проще, чем с другими народами.
– А японцы не походят ни на нас, ни на них.
– И вот мы встретились без языка, как трое незрячих на перекрестке.
– Господа, американские матросы схватили сегодня японца, пытались отобрать сабли.
– А он?
– Не стал драться. Отстоял обе сабли и убежал.
Алексей Сибирцев вышел из храма. Сизов ждал.
– Лейтенант навострился чистить зубы Петрухе, – обронил Шкаев, направляясь к своему баркасу.
Лицо Сизова безразлично.
– Что ты, Сизов? – спросил Сибирцев.
– А что такое, Алексей Николаевич?
– Сказали японцы. Они это все подстроили и сами же донесли нам. Как бы случайно обмолвились, ты, поди, сам знаешь. Что и как было, скажи мне. Я приму ответственность на себя. Ты ее встречал в Миасима.
– В деревне мы гуляли. Как спаслись. Сначала, как вышли из волн... и тут же она...
– А что и как было здесь?
– Алексей Николаевич! Меня ввели в комнату, и она там. Нас оставили с ней, как приговоренных. Она ни жива, ни мертва, лица нет. Я не подумал, что подстроено.
– А ты уверен, что это была она?
– Да.
– Ты думаешь, что подстроено?
– Не могу знать!
– Они могут все сказать. Переводчик у них, наверно, хотел Евфимию Васильевичу угодить. Он выдал.
– Они к этому привычны. Хоть на кого-нибудь да донести. А хозяйке какой расчет? Мы ее спасли от смерти.
– Она хотела отблагодарить тебя?
– Я сказал Маслову. А он думал, я смеюсь.
– А японцы говорят, что морские солдаты думают только про японок.
– Нет, никто не знает.
– Да, брат, но слава про нас пущена... Я верю тебе, Петр Андреевич.
– Они нас подцепили! – сказал капитан с досадой, выслушав Сибирцева про разговор с матросом.
– Я говорю вам, – молвил адмирал, – не раздувайте! Значения не придавайте... Пример берите с японцев. Посмотрите, что еще они предпримут... А зачем им все это?
– Затем, что И-чин дурак, как говорит Константин Николаевич. И-чин одурел, осовел от счастья, что американцы пришли, – сказал Лесовский.
Офицеры простились и уехали на «Поухатан».
Огибая рифы, отколовшиеся от каменных столбов, далеко в потемневшем море шли две шлюпки, медленно взмахивающие веслами. По воде ясно донесся звонкий и задорный голос:
Становилось все теплей. Адмирал вышел вечером из храма и сел на ступеньки, глядя на тусклые, замлевшие звезды.
Редко такие люди, как Адамс, поддаются настроениям, но и тогда не тускнеет практический склад их ума. Обратил внимание, что мои люди машиной интересовались. А у нас «Паллада» была гнилая. «Диана» погибла. Если бы «Диана» была пароходом, то, может быть, вовремя ушла бы в море, так им представляется? Американец, может быть, советовал не упускать времени, люди, мол, у вас есть, руки есть, голова на месте, страна богатая, Великий Петр – пример. Что же вы Европу копируете?.. Да, конечно, хорошо бы... Но... Ведь у нас на это ответят просто: мол, не надо было людей пускать па «Поухатан».
Жена священника прошла перед крыльцом, низко и с чувством поклонилась. Если бы знал адмирал, как она восторгалась им. Она в душе молилась за него.
Муж ее, священник Бимо, заказал у мастера лакированную посуду для адмирала. Один на один женщина осмелилась и еще раз с чувством поклонилась высокому гостю правительства. Ведь он был ее гостем, храм принадлежит ее мужу, а значит, и ей, она смотрела за порядком в храме и заботилась о чистоте, убранстве и утвари и знала все тут лучше, чем сам Бимо.
Глава 23
Конечно, Адамс американец до мозга костей. Он, видно, полагает, что в Европе от офицеров требуют быть светскими, говорить по-французски! А военному флоту, мол, нужны воины, стойкие, очень терпеливые и опытные моряки. Никакое учебное заведение не подготовит таких. «Обучайте матросов, увидите, что они все поймут». Это он хочет сказать?
«Произвести в офицеры? Да, наш устав разрешает. Я командир экспедиции и могу произвести нижнего чина в офицеры. Но никогда в голову ничего подобного не приходило! Конечно, они могут выучиться, они могут стать офицерами, то есть боевыми командирами. Но я не могу вам объяснить, ваше превосходительство... Нет времени, не знаю, как у вас. Да мало ли кто кем может быть! А бумаги кто будет писать? Я не могу разорваться!»
Путятин молчал, но нервность выразилась в его тяжелом лице.
И Адамс замолчал.
– У нас в офицеры по уставу могут быть произведены из матросов. Благодарю вас за мнение, – сказал Путятин. – Но... дворянство... всевозможные привилегии, столбовые, морские, аристократические... протекции...
Адамс, стыдясь за Путятина, снисходительно и принужденно усмехнулся. Приверженность идее личной власти страшней личной власти? Показная преданность мундиру, гербам? Слышно и об этом в Америке! Преимущество под любыми предлогами! Ах, адмирал!
Адамс, переводя все в шутку, откинулся и поднял обе руки, как бы сдаваясь в плен, когда на вид ему выставлялись такие условные преимущества.
Лицо Адамса, смотревшего на Евфимия Васильевича, стало совсем обрюзгшим и жалким, словно без вины ему угрожали полицейским участком.
А Путятин думал, до чего они дошлый народ. Англичанину бы и дела не было. Чиновник правительства, моряк высшего чина, дипломат, дел по горло, у самого заботы, неприятности...
– Кто же из них понравился? – спросил Евфимий Васильевич.
И он вспомнил, что сам совет дал молодых японцев отправлять в Голландию – учиться на корабельных инженеров. Но ведь это не своих. А у нас черт знает что...
– Казак Мэй Слоу... И Бук Грэйв... Так мне сказали. Может быть имя казака Мэй Слоу?
– Это Букреев и Маслов, – угрюмо сказал Гошкевич, опять занятый иероглифами.
– Маслов? Мэй Слоу? – спросил адмирал.
«Да, американец торопит, гонит нас вперед, – думал Путятин, когда Адамс отправился к себе на корабль. – Да разве мы не торопимся? «Матросов произвести! И будет у вас флот!» Что он хочет сказать?»
Мэри Путятина узнала, когда стали составлять списки кандидатов в плаванье, что почти все фамилии из баронских немецких и шведских семей. Путятин ответил, что за них хлопочут, рекомендуют, просят...
Мэри гордилась своим мужем. Она охотно ехала к нему в Россию. Но у русского мужа еще должны быть русские. Кто же они? Где эта нация, в которую она влюблена?
«Вы будете встречать в плаваньях англичан. Они все добросовестно изучают. Они будут знать, что у вас, мой Евфимий, на корабле нет русских офицеров».
«Что там русских, – мог бы он ответить жене, да не хотелось ее обижать, – хотя бы каких-нибудь! О том ли думать, когда столько начальства и силы в Питере – и каждому угоди!»
Не пришло ему самому в голову, что сказала добросовестно изучавшая свою новую родину Мэри. Она горячего нрава, как и вся нация мореплавателей!
В Нагасаки расхрабрившийся Гончаров заявил вдруг, что неплохо бы занять бухту под стоянку нашего флота. Путятину мысль понравилась. Редко Гончаров говорил так умно. Но боже мой! Дернула нелегкая сказать про Нагасаки Невельскому!
«Вам своего не хватает, господа? Куда вы лезете? Вы не знаете японцев! Съешьте с ними пуд соли, господа!» Но вот и съели с ними пуд соли...
Путятин полагает, что не его дело выговаривать у японцев Нагасаки. Пока жив и служит, не станет просить...
Японцы на устье речки весь день кричали так, что в Какисаки слышно. От «Поухатана» пришли баркасы, и матросы рассказали, что японские рабочие неопытны, не могут ничего сделать. Возились, и не удалось поднять тяжелое орудие.
За это время матросы закончили погрузку шлюпок, затянули брезентом бочки, мешки и ящики. Пообедали у американцев и простились с ними. Японская джонка взяла часть груза и всюду ходила за шлюпками. Японцы-моряки показывали знаками, что друзья идут вместе. А матросы побывали, видно, где-то в городе еще под предлогом набора пресной, родниковой воды.
Баркасы подошли к храму Гёкусэнди. Колокольцев пришел на вельботе, чтобы получить последние распоряжения адмирала перед отвалом и собраться.
– Пойдете, Алексей Николаевич, на американский корабль, – говорил адмирал Сибирцеву. – Они вас приглашают пожить у них без всяких обязанностей и отдохнуть, как на даче.
– Если позволите, Евфимий Васильевич...
– Да, пожалуйста, Сибирцев. Вам будет полезно.
Путятин смолоду сам жил в Англии, плавал на кораблях английского флота. Всякая встреча с иностранцами и тем более обучение в другом флоте, со своей особой системой, кроме пользы, ничего не дает толковому молодому офицеру.
– По утрам они на дежурной шлюпке будут доставлять вас сюда, чтобы сопровождать меня на заседания.
Матросы складывали палатки, выданные японцами в Хэда, и затягивали ими грузы покрепче.
– Два денька пожили как люди! – толковал Синичкин.
– Вот городок! Самый лучший из всех в мире! Шли вокруг света – нигде лучше не встречали.
– Что же у тебя, Букреев, было тут хорошего?
– Все хорошо!
Путятин давал последние наставления Колокольцову:
– Быстрей стройте шхуну, Александр Александрович. Мы можем вот-вот уйти, если подвернется под руку какое-нибудь судно. Американцы могут прислать за нами большой корабль, и тогда придется идти всем. Нехорошо обмануть японцев. Это дело нашей чести.
– Слушаюсь, Евфимий Васильевич, – со святой покорностью отвечал Колокольцов.
Но Путятин не зря назначил его заведующим постройкой.
– А вы, когда вернетесь, опять жить будете у японца? – спросил адмирал. Взор у Евфимия Васильевича жалко дрогнул, словно адмирал намеревался всплакнуть.
– Да, если разрешите.
Адмирал вздохнул с перерывом, как бы дважды. Он кивнул головой и взглянул твердо.
– Господа, – сказал Путятин, когда офицеры пришли прощаться с Колокольцовым, – кому-то из вас, может быть, придется идти на «Поухатане» в Америку, с тем чтобы доставить рапорты и документы в Петербург. Если будет заключен договор, то тем более... Так мне кажется. Но я предупреждаю заранее, что вызову добровольцев. Обдумайте заранее, господа, кто бы согласен был...
Но до этого еще так далеко! Так далеко и так необычно. А здесь все, все так реально и полно жизни и все осуществимо. Нет и не было еще ничего неосуществимого, невозможного. И в Хэда. И здесь, в Симода. Так казалось тем, кто сейчас с минуты на минуту ждал окончательного позволения адмирала. Да и товарищи все так сжились, сдружились, как бывает только в опасностях. Как же бросать свой экипаж на произвол судьбы да во время войны и ехать со всем возможным комфортом! Нет, мы поживем на «Поухатане», и того довольно. И казалось, что все шли на чужой корабль далеко не из-за комфорта и обедов. Офицер обиделся бы, если б ему так сказали. И в этом визите на несколько дней было что-то значительное, чего не объяснишь сразу. Но главное – переговоры. Настают решительные встречи.
– Вот если бы заключить договор – и всех бы нас через Вашингтон да в Петербург!
– Много хотите, Елкин! Ступайте, господа, с богом. И помните все, что я говорил!
Офицеры поблагодарили.
– Завтра со мной на переговоры! – сказал Путятин.
Старший офицер «Поухатана», всегда занятый делом, в плаще или в куртке, суховатый невысокий человек с бледным лицом, в дождь на палубе похожий в капюшоне на невзрачного чухонского рыбака из Охты, сказал, что утром в девять вельбот с гребцами ждет у трапа.
– Готовьтесь, господа, к завтрашнему дню. К встрече в храме Черакуди, где жил Перри, задавая приемы и парады.
Хорошо или плохо, но в эти дни – кто как мог – все заговорили по-английски. Лесовский учил: «Говорите, не стесняйтесь!»
– Американцы уверяют, что с нами проще, чем с другими народами.
– А японцы не походят ни на нас, ни на них.
– И вот мы встретились без языка, как трое незрячих на перекрестке.
– Господа, американские матросы схватили сегодня японца, пытались отобрать сабли.
– А он?
– Не стал драться. Отстоял обе сабли и убежал.
Алексей Сибирцев вышел из храма. Сизов ждал.
– Лейтенант навострился чистить зубы Петрухе, – обронил Шкаев, направляясь к своему баркасу.
Лицо Сизова безразлично.
– Что ты, Сизов? – спросил Сибирцев.
– А что такое, Алексей Николаевич?
– Сказали японцы. Они это все подстроили и сами же донесли нам. Как бы случайно обмолвились, ты, поди, сам знаешь. Что и как было, скажи мне. Я приму ответственность на себя. Ты ее встречал в Миасима.
– В деревне мы гуляли. Как спаслись. Сначала, как вышли из волн... и тут же она...
– А что и как было здесь?
– Алексей Николаевич! Меня ввели в комнату, и она там. Нас оставили с ней, как приговоренных. Она ни жива, ни мертва, лица нет. Я не подумал, что подстроено.
– А ты уверен, что это была она?
– Да.
– Ты думаешь, что подстроено?
– Не могу знать!
– Они могут все сказать. Переводчик у них, наверно, хотел Евфимию Васильевичу угодить. Он выдал.
– Они к этому привычны. Хоть на кого-нибудь да донести. А хозяйке какой расчет? Мы ее спасли от смерти.
– Она хотела отблагодарить тебя?
– Я сказал Маслову. А он думал, я смеюсь.
– А японцы говорят, что морские солдаты думают только про японок.
– Нет, никто не знает.
– Да, брат, но слава про нас пущена... Я верю тебе, Петр Андреевич.
– Они нас подцепили! – сказал капитан с досадой, выслушав Сибирцева про разговор с матросом.
– Я говорю вам, – молвил адмирал, – не раздувайте! Значения не придавайте... Пример берите с японцев. Посмотрите, что еще они предпримут... А зачем им все это?
– Затем, что И-чин дурак, как говорит Константин Николаевич. И-чин одурел, осовел от счастья, что американцы пришли, – сказал Лесовский.
Офицеры простились и уехали на «Поухатан».
Огибая рифы, отколовшиеся от каменных столбов, далеко в потемневшем море шли две шлюпки, медленно взмахивающие веслами. По воде ясно донесся звонкий и задорный голос:
Дружный матросский хор подхватил:
Ка-аркнул во-орон на березе...
Свистнул воин на коне...
Ветер отнес песню, словно она разбилась о рифы и рассыпалась по морю.
Погибать тебе, красотка,
В чужедальней стороне...
Становилось все теплей. Адмирал вышел вечером из храма и сел на ступеньки, глядя на тусклые, замлевшие звезды.
Редко такие люди, как Адамс, поддаются настроениям, но и тогда не тускнеет практический склад их ума. Обратил внимание, что мои люди машиной интересовались. А у нас «Паллада» была гнилая. «Диана» погибла. Если бы «Диана» была пароходом, то, может быть, вовремя ушла бы в море, так им представляется? Американец, может быть, советовал не упускать времени, люди, мол, у вас есть, руки есть, голова на месте, страна богатая, Великий Петр – пример. Что же вы Европу копируете?.. Да, конечно, хорошо бы... Но... Ведь у нас на это ответят просто: мол, не надо было людей пускать па «Поухатан».
Жена священника прошла перед крыльцом, низко и с чувством поклонилась. Если бы знал адмирал, как она восторгалась им. Она в душе молилась за него.
Муж ее, священник Бимо, заказал у мастера лакированную посуду для адмирала. Один на один женщина осмелилась и еще раз с чувством поклонилась высокому гостю правительства. Ведь он был ее гостем, храм принадлежит ее мужу, а значит, и ей, она смотрела за порядком в храме и заботилась о чистоте, убранстве и утвари и знала все тут лучше, чем сам Бимо.
Глава 23
МУЧЕНЬЕ СЛУЖАНОК
Три храма стоят в подножьях трех гор, отделяющих бухты Оура и Набета от города Симода. Эти три храма через каналы и сады города смотрятся, как в зеркала, в синь заливов бухты Симода, зашедших в горную долину. Все это так невелико, словно в искусно разбитом парке.
Над крышами храмов невысокие конические горы в пышном лесу, похожие па букеты или на альпийские клумбы. Там голые красные стволы в узлах и в изгибах, тучная хвоя и редкие благородные вечнозеленые деревья, ушедшие в горы из садов, потомки высаженных у храмов тропических предков. С другой стороны горы выходят к морю отвесными обрывами и похожи на потемневшие от времени терракотовые чаши с зеленью. Ниже в черных расщелинах – бухты Оура и Набета. В полный штиль они как узкие залы в замках, с высокими каменными стенами и синими зеркальными полами.
Эти маленькие бухты Оура и Набета от игры света и ветра вдруг зазеленеют и станут похожи на затиненные, заиленные пруды, в которые прибегает океанская волна и наливает их голубой и зеленой чистотой в пене. С терракотовых круч верхнего обрыва видна чернота нижних скал и черные плиты камня в воде. При самой легкой волне их каменные площадки то выскакивают из воды, то скрываются, совершенно как пловцы или дельфины.
Плиты камня, скосы и отвесы скал, как чешуей, заросли маленькими чудовищами в панцирях, такими же мертвыми на вид и черными, как камни у воды и в воде. Но стоит коснуться этой щербатой чешуи пальцем или ступить на нее босой ногой, как черные наросты оживут и зашевелятся слабо и бессильно и ударят острые электрические разряды. Слабые на вид Мускулы вырабатывают электричество. Все бухты здесь полны таинственного живого электричества. Это электрические бухты, электрические скалы и камни. Слабые электрические удары предупреждают американцев не касаться и не брать лишнего. А спутник-переводчик скажет, показывая на черные живые наросты:
– Вчера мы с вами ели их на обеде...
К бухтам Оура и Набета подходили и бросали свои огромные якоря черные пароходы американской эскадры Перри. Черные корабли старались подойти и грубо втиснуться в эти маленькие художественные творения горных богов полуострова Идзу. С пароходов на берег и в бухты посыпались парусные и гребные шлюпки. Здесь стучал паровой катер. Поблизости дымили огромные трубы, и чад западной цивилизации несло в бухты по воздуху тем же ветром, что и чистые волны. Команды американских матросов высаживались, строились под обрывами и маршировали по дороге вверх, мимо тропических букетов в терракотовых вазах. Их взоры были очень смелы. Это наиотважнейшие янки, готовые разбить древние каменные драгоценности или увезти их к себе, как постаменты для американских памятников. Даже изобилие электричества не заботило янки.
За горой, на ее другой стороне, в тишине тепла и безветрия, как три красных муравья, среди зелени садов и кладбищ стояли три храма под черепицей и соломой. Крайний храм – Чёракуди. Пройдя мимо Чёракуди, попадешь в город.
В храме Чёракуди в прошлом году жил коммодор Перри.
От храмов на заветренной стороне открывается вид на город. По всему городу, как искусственные миниатюры, разбросаны горы всевозможных форм. Их не срывают и не уничтожают. Их украшают легендами и вьющимися цветами и на них любуются. Каждая гора вызывает какое-нибудь особое чувство.
Поэты-аристократы, члены Высшего совета в Эдо, знали все и не обменивались речами об эстетическом значении уникальных явлений природы, сочетающихся с традиционным искусством жителей города Симода. Но при решении открыть порт Симода для иностранцев представлялось каждому, что это город не сразу видимой, таинственной и многосмысленной красоты. И на каждом шагу этот слабый, бесформенный город с покорным населением и священниками таит адскую и невидимую, как электричество, силу древнего духа. Кроме того, в Симода нет никаких государственных тайн по ведомству мецке.
Две идеально стройных конических горы – ритмическое украшение города. Их назвали «Женские груди». Обе оплетены розовыми лозами. О том, кто и как назвал, есть целая устная история. Но не жители Симода сочинили, ни в коем случае, это не они, про которых известно, что они стеснительные и стыдливые. Жители Симода очень чистые в мыслях, поэтому они так привлекательны. Назвали не они, а насмешливые, грубые моряки. Не японцы. Несколько сот лет тому назад принесло судно из Китая. Нахальные моряки так и назвали две горки.
Считается, что китайцы жили в Симода. Они действительно остались живы, но жили под сильным надзором. Они жили в Симода долго и все время лазали на эти две горки, к стыду и возмущению японок, которые, еще не зная названия, закрывались рукавами, чтобы не видеть нахальных иностранцев и не слышать запаха чеснока.
Так жители Симода объясняют происхождение названия.
За небольшим городком из небольшой долины вытекает река с искусно построенным деревянным мостом на тщательно отпиленных сваях. Над самым слиянием соленых и горных вод стоит, охраняя вход в Японию, скала Бу-сан – Господин Воин. Бу-сан также оберегает тройственный хребет, протянувшийся на другой стороне реки. С любой улицы и со двора любого храма видно, что на плоской вершине хребта, слабо разделенного на три пышные горы, лежит на спине гигантская женщина. Ее голова положена на круглом валике, как и полагается, а лицо бесстрастно и холодно. Вся эта гора называется «Лежащая Женщина».
Хребтообразная гряда, трехгорбая на вид, треглавая по описаниям в дневниках обывателей и тройственная по смыслу: гора, воин и лежащая женщина.
Враги города Симода распространяют слухи по всей Японии, что за нечистые песни, непристойные стихи и названия, за торговлю, ростовщичество, за страсть к деньгам моряков, а более всего за прием американских варваров на город Симода ниспослан был потоп, промывший все горные морщины. Земля Японии содрогнулась от ужаса, когда по ней заходили американские сапоги. Теперь, среди провисших храмовых крыш, растрескавшейся терракоты скал и зимней сухости букетов на холмах, город начинает строиться вновь на осадках тины и на развалинах. В первую очередь отстраиваются главные чиновники и все важные доходные фирмы.
Про русских также пытались упоминать клеветники Симода. Но, как уверяли переводчики в один голос, после того, как русские строят для Японии корабль, а матросы выказали много человечности, дно морей и земля Японии успокоились и долго не будет землетрясений и цунами.
– Как вы думаете, все эти названия, о которых вы нам рассказывали, Эйноскэ, не задевают ли достоинства женщин? – спрашивает Посьет, идя с адмиралом и офицерами через город.
– На японских женщин... совершенно не имеет влияния. Они этих названий не знают, – отвечал переводчик. – Вы полагаете, будет впечатляюще для европейских женщин?
– Европейские дамы не узнают ничего подобного и не обратят внимания.
– О-о! Совершенно как японские дамы!
– А когда, вы полагаете, западные дамы ожидаются в Японии?
– Это-о... еще очень не скоро...
– А Гошкевич слыхал на днях, что японки пели непристойную песню.
– Где это произошло? – встрепенулся переводчик.
Посьет расхохотался и взял японца под руку.
– Какой вы шустрый, Мориама-сан! Много будешь знать – скоро состаришься.
– Что значит это выражение?
– Это стихи, посвященные японской тайной полиции.
– Приятно. Можно ли выразить иероглифами на шелковой картине, сворачивающейся как свиток?
– Да, как знатное посвящение.
– Тут все, как в парижском кабаре, – сказал Сибирцев, – рассчитано на провинциалов и иностранцев.
– Бывали в парижском кабаре, Алексей Николаевич? – спросил Посьет.
– В хорошем, старинном театре, – уклончиво ответил Сибирцев, знавший больное место Константина Николаевича.
– Какие предметы расставлены по городу, – сказал Посьет, глядя на две горки, между которых посольство проникало дальше. Шли по направлению храма Чёракуди под соломенной крышей.
– Горы красивые, как гейши, – заметил по-голландски Шиллинг.
– Про все достоинства Симода невозможно рассказать во время дипломатической прогулки на переговоры, – сказал переводчик.
– Например, о чем же еще?
– Например, когда высаживаешься в бухте Оура, идешь вверх, то проходишь заставу береговой охраны, где с саблями находятся самураи. Они обычно получают с моряков плату и проверяют, действительно ли море съело и смыло больше продуктов и товаров, чем дозволяется по норме, назначенной с ведома береговой охраны. Если чиновники не верят, а моряки доказывают недостаточно убедительно, то все вместе отправляются на корабль для изучения обстоятельств. Около таможни всегда стоял, но недавно обломился каменный столб.
– Ну, и что в этом особенного?
– Например, здесь, в бухтах и в заливе, во время ветра в море скопляется очень много японских кораблей в тысячу коку и больше. Симода – главная морская станция на морском торговом пути между двумя величайшими и богатейшими, самыми торговыми городами государства – купеческой Осака и чиновничьим сиогунским Эдо с его замком и дворцами. При этом Симода, небольшой городок, по оригинальности своей незабываемой красоты превосходит оба великих города. Морской путь из Осака в Эдо является важнейшим, как железная дорога между двумя столицами, которая проектируется в Петербурге.
...Глаза разбегаются, когда в бухтах Оура и Набета, а особенно в большой бухте Симода накапливается до тысячи кораблей, бежавших от морского ветра. Это чудесное зрелище. Много хозяев и шкиперов ожидают счастливой перемены ветра. Тогда можно перейти с берега до острова Бегущая Собака по этим кораблям. И не только до острова, но и до храма Гёкусэнди в деревне Какисаки можно дойти, не замочив ног, пешком через все море, по сплошным палубам, по тысяче палуб, как по деревянной мостовой в столице Эдо. Так не только в шторм. Дойдя с попутным ветром до Симода, на самой оконечности огибаемого полуострова, шкипер должен переменить курс и ждать другого благоприятного ветра, чтобы идти в противоположном направлении. Иногда дней по десять в гавани стоят сотни кораблей, и моряки ходят по берегу и меняют направление все время.
Маленькая Симода становится сама как одурманенная, очень расцветает, украшается и гостеприимно приглашает. В фонарях и маяках, она днем и ночью зовет корабли в гавань, а уставших матросов в семейные дома, рестораны, обжорки, сады и гостиницы.
Симода с неизменным успехом, очень вежливо и умело справлялась, как победитель и герой, с нашествием тысяч этих буйных пьяниц на берегу, с грузом риса и товаров на кораблях, которые именно здесь, в Симода, пережидают терпеливо. В маленьком городке, который разбросан среди холмов и садов, в этом хаосе изобилья и полусгнившей зелени, на каждом шагу ступаешь как по горячим углям. Взгляд все время ловит что-то чудесное, как в волшебных зеркалах из меди.
Поэтому около здания береговой охраны, на некотором от нее приличном расстоянии, у входа в город стоял до землетрясения круглый каменный столб с вырезанной наверху слепой головой, как узкий гриб. Но это неопределенной формы столб. Неясной. На этом столбе выбиты и до сих пор целы стихи:
Любопытно, что надпись предназначена для трудящихся японцев, чтобы они помнили об опасностях и по призыву городских властей охраняли бы свои карманы. Но теперь оказалось, что американские и русские карманы, которые устроены совершенно не так, не в рукавах халатов, а в глубине брюк, оказались под таким же сильным действием слабого электричества Симода, как и японские карманы в халатах. Русские и американские матросы что-то сумели прочесть и поняли и подчинились общим правилам еще охотней, чем сами японцы.
– Да, право, так! – полагал Посьет. – Ничего не возразишь.
Букреев, Сизов и Маслов попросили Гошкевича списать и перевести надпись на столбе. Объяснили при этом, будто бы японцы показывали на памятник, поминая при этом Перри, – значит, как можно предположить, столб воздвигнут для всеобщего обозрения недавно, в честь Америки и как знак уважения ее посла.
Американцы же уверяли, что этот столб стоял и прежде, до их прихода, но они желали знать, что за стихи выбиты на камне. Американские миссионеры отказывались подъезжать близко, возможно зная что-то. Загадка была предметом почти научных дискуссий в смешанных матросских компаниях из экипажа «Поухатана» и будущей «Хэды». Друг другу на песке и на бумаге рисовались детали столба до и после падения.
Модный молодой Гошкевич хотя и семинарист, и бывший поп, но все разобрал, прочел, объяснил, и матросы успокоились[37].
Прежде по Симода нельзя было ступить шага. После цунами люди ходили по городу свободно, если их посылали за чем-нибудь посол Путятин, капитан или служащие им офицеры. В этом главная достопримечательность Симода.
Над крышами храмов невысокие конические горы в пышном лесу, похожие па букеты или на альпийские клумбы. Там голые красные стволы в узлах и в изгибах, тучная хвоя и редкие благородные вечнозеленые деревья, ушедшие в горы из садов, потомки высаженных у храмов тропических предков. С другой стороны горы выходят к морю отвесными обрывами и похожи на потемневшие от времени терракотовые чаши с зеленью. Ниже в черных расщелинах – бухты Оура и Набета. В полный штиль они как узкие залы в замках, с высокими каменными стенами и синими зеркальными полами.
Эти маленькие бухты Оура и Набета от игры света и ветра вдруг зазеленеют и станут похожи на затиненные, заиленные пруды, в которые прибегает океанская волна и наливает их голубой и зеленой чистотой в пене. С терракотовых круч верхнего обрыва видна чернота нижних скал и черные плиты камня в воде. При самой легкой волне их каменные площадки то выскакивают из воды, то скрываются, совершенно как пловцы или дельфины.
Плиты камня, скосы и отвесы скал, как чешуей, заросли маленькими чудовищами в панцирях, такими же мертвыми на вид и черными, как камни у воды и в воде. Но стоит коснуться этой щербатой чешуи пальцем или ступить на нее босой ногой, как черные наросты оживут и зашевелятся слабо и бессильно и ударят острые электрические разряды. Слабые на вид Мускулы вырабатывают электричество. Все бухты здесь полны таинственного живого электричества. Это электрические бухты, электрические скалы и камни. Слабые электрические удары предупреждают американцев не касаться и не брать лишнего. А спутник-переводчик скажет, показывая на черные живые наросты:
– Вчера мы с вами ели их на обеде...
К бухтам Оура и Набета подходили и бросали свои огромные якоря черные пароходы американской эскадры Перри. Черные корабли старались подойти и грубо втиснуться в эти маленькие художественные творения горных богов полуострова Идзу. С пароходов на берег и в бухты посыпались парусные и гребные шлюпки. Здесь стучал паровой катер. Поблизости дымили огромные трубы, и чад западной цивилизации несло в бухты по воздуху тем же ветром, что и чистые волны. Команды американских матросов высаживались, строились под обрывами и маршировали по дороге вверх, мимо тропических букетов в терракотовых вазах. Их взоры были очень смелы. Это наиотважнейшие янки, готовые разбить древние каменные драгоценности или увезти их к себе, как постаменты для американских памятников. Даже изобилие электричества не заботило янки.
За горой, на ее другой стороне, в тишине тепла и безветрия, как три красных муравья, среди зелени садов и кладбищ стояли три храма под черепицей и соломой. Крайний храм – Чёракуди. Пройдя мимо Чёракуди, попадешь в город.
В храме Чёракуди в прошлом году жил коммодор Перри.
От храмов на заветренной стороне открывается вид на город. По всему городу, как искусственные миниатюры, разбросаны горы всевозможных форм. Их не срывают и не уничтожают. Их украшают легендами и вьющимися цветами и на них любуются. Каждая гора вызывает какое-нибудь особое чувство.
Поэты-аристократы, члены Высшего совета в Эдо, знали все и не обменивались речами об эстетическом значении уникальных явлений природы, сочетающихся с традиционным искусством жителей города Симода. Но при решении открыть порт Симода для иностранцев представлялось каждому, что это город не сразу видимой, таинственной и многосмысленной красоты. И на каждом шагу этот слабый, бесформенный город с покорным населением и священниками таит адскую и невидимую, как электричество, силу древнего духа. Кроме того, в Симода нет никаких государственных тайн по ведомству мецке.
Две идеально стройных конических горы – ритмическое украшение города. Их назвали «Женские груди». Обе оплетены розовыми лозами. О том, кто и как назвал, есть целая устная история. Но не жители Симода сочинили, ни в коем случае, это не они, про которых известно, что они стеснительные и стыдливые. Жители Симода очень чистые в мыслях, поэтому они так привлекательны. Назвали не они, а насмешливые, грубые моряки. Не японцы. Несколько сот лет тому назад принесло судно из Китая. Нахальные моряки так и назвали две горки.
Считается, что китайцы жили в Симода. Они действительно остались живы, но жили под сильным надзором. Они жили в Симода долго и все время лазали на эти две горки, к стыду и возмущению японок, которые, еще не зная названия, закрывались рукавами, чтобы не видеть нахальных иностранцев и не слышать запаха чеснока.
Так жители Симода объясняют происхождение названия.
За небольшим городком из небольшой долины вытекает река с искусно построенным деревянным мостом на тщательно отпиленных сваях. Над самым слиянием соленых и горных вод стоит, охраняя вход в Японию, скала Бу-сан – Господин Воин. Бу-сан также оберегает тройственный хребет, протянувшийся на другой стороне реки. С любой улицы и со двора любого храма видно, что на плоской вершине хребта, слабо разделенного на три пышные горы, лежит на спине гигантская женщина. Ее голова положена на круглом валике, как и полагается, а лицо бесстрастно и холодно. Вся эта гора называется «Лежащая Женщина».
Хребтообразная гряда, трехгорбая на вид, треглавая по описаниям в дневниках обывателей и тройственная по смыслу: гора, воин и лежащая женщина.
Враги города Симода распространяют слухи по всей Японии, что за нечистые песни, непристойные стихи и названия, за торговлю, ростовщичество, за страсть к деньгам моряков, а более всего за прием американских варваров на город Симода ниспослан был потоп, промывший все горные морщины. Земля Японии содрогнулась от ужаса, когда по ней заходили американские сапоги. Теперь, среди провисших храмовых крыш, растрескавшейся терракоты скал и зимней сухости букетов на холмах, город начинает строиться вновь на осадках тины и на развалинах. В первую очередь отстраиваются главные чиновники и все важные доходные фирмы.
Про русских также пытались упоминать клеветники Симода. Но, как уверяли переводчики в один голос, после того, как русские строят для Японии корабль, а матросы выказали много человечности, дно морей и земля Японии успокоились и долго не будет землетрясений и цунами.
– Как вы думаете, все эти названия, о которых вы нам рассказывали, Эйноскэ, не задевают ли достоинства женщин? – спрашивает Посьет, идя с адмиралом и офицерами через город.
– На японских женщин... совершенно не имеет влияния. Они этих названий не знают, – отвечал переводчик. – Вы полагаете, будет впечатляюще для европейских женщин?
– Европейские дамы не узнают ничего подобного и не обратят внимания.
– О-о! Совершенно как японские дамы!
– А когда, вы полагаете, западные дамы ожидаются в Японии?
– Это-о... еще очень не скоро...
– А Гошкевич слыхал на днях, что японки пели непристойную песню.
– Где это произошло? – встрепенулся переводчик.
Посьет расхохотался и взял японца под руку.
– Какой вы шустрый, Мориама-сан! Много будешь знать – скоро состаришься.
– Что значит это выражение?
– Это стихи, посвященные японской тайной полиции.
– Приятно. Можно ли выразить иероглифами на шелковой картине, сворачивающейся как свиток?
– Да, как знатное посвящение.
– Тут все, как в парижском кабаре, – сказал Сибирцев, – рассчитано на провинциалов и иностранцев.
– Бывали в парижском кабаре, Алексей Николаевич? – спросил Посьет.
– В хорошем, старинном театре, – уклончиво ответил Сибирцев, знавший больное место Константина Николаевича.
– Какие предметы расставлены по городу, – сказал Посьет, глядя на две горки, между которых посольство проникало дальше. Шли по направлению храма Чёракуди под соломенной крышей.
– Горы красивые, как гейши, – заметил по-голландски Шиллинг.
– Про все достоинства Симода невозможно рассказать во время дипломатической прогулки на переговоры, – сказал переводчик.
– Например, о чем же еще?
– Например, когда высаживаешься в бухте Оура, идешь вверх, то проходишь заставу береговой охраны, где с саблями находятся самураи. Они обычно получают с моряков плату и проверяют, действительно ли море съело и смыло больше продуктов и товаров, чем дозволяется по норме, назначенной с ведома береговой охраны. Если чиновники не верят, а моряки доказывают недостаточно убедительно, то все вместе отправляются на корабль для изучения обстоятельств. Около таможни всегда стоял, но недавно обломился каменный столб.
– Ну, и что в этом особенного?
– Например, здесь, в бухтах и в заливе, во время ветра в море скопляется очень много японских кораблей в тысячу коку и больше. Симода – главная морская станция на морском торговом пути между двумя величайшими и богатейшими, самыми торговыми городами государства – купеческой Осака и чиновничьим сиогунским Эдо с его замком и дворцами. При этом Симода, небольшой городок, по оригинальности своей незабываемой красоты превосходит оба великих города. Морской путь из Осака в Эдо является важнейшим, как железная дорога между двумя столицами, которая проектируется в Петербурге.
...Глаза разбегаются, когда в бухтах Оура и Набета, а особенно в большой бухте Симода накапливается до тысячи кораблей, бежавших от морского ветра. Это чудесное зрелище. Много хозяев и шкиперов ожидают счастливой перемены ветра. Тогда можно перейти с берега до острова Бегущая Собака по этим кораблям. И не только до острова, но и до храма Гёкусэнди в деревне Какисаки можно дойти, не замочив ног, пешком через все море, по сплошным палубам, по тысяче палуб, как по деревянной мостовой в столице Эдо. Так не только в шторм. Дойдя с попутным ветром до Симода, на самой оконечности огибаемого полуострова, шкипер должен переменить курс и ждать другого благоприятного ветра, чтобы идти в противоположном направлении. Иногда дней по десять в гавани стоят сотни кораблей, и моряки ходят по берегу и меняют направление все время.
Маленькая Симода становится сама как одурманенная, очень расцветает, украшается и гостеприимно приглашает. В фонарях и маяках, она днем и ночью зовет корабли в гавань, а уставших матросов в семейные дома, рестораны, обжорки, сады и гостиницы.
Симода с неизменным успехом, очень вежливо и умело справлялась, как победитель и герой, с нашествием тысяч этих буйных пьяниц на берегу, с грузом риса и товаров на кораблях, которые именно здесь, в Симода, пережидают терпеливо. В маленьком городке, который разбросан среди холмов и садов, в этом хаосе изобилья и полусгнившей зелени, на каждом шагу ступаешь как по горячим углям. Взгляд все время ловит что-то чудесное, как в волшебных зеркалах из меди.
Поэтому около здания береговой охраны, на некотором от нее приличном расстоянии, у входа в город стоял до землетрясения круглый каменный столб с вырезанной наверху слепой головой, как узкий гриб. Но это неопределенной формы столб. Неясной. На этом столбе выбиты и до сих пор целы стихи:
Эта песня очень серьезная и благородно остерегает, но производит на некоторых людей по их невоспитанности иногда совершенно обратное действие. Каждый человек, кто ее прочтет, зажигается огнем любопытства, и заранее пьянеет, и обязательно хочет узнать, что же такое скрывается за терракотой с цветами. Но, пройдя через горы, он видит только задумчивые храмы. Тогда разъяряется и быстрей движется дальше, и на улице смотрит по сторонам – кто бы поскорей осмелился вывернуть у него карманы.
Моряк, помни: в Симода
Не смей задерживаться долго,
Тебя одурманит здесь пестрота
И твой кошелек останется пустым.
Любопытно, что надпись предназначена для трудящихся японцев, чтобы они помнили об опасностях и по призыву городских властей охраняли бы свои карманы. Но теперь оказалось, что американские и русские карманы, которые устроены совершенно не так, не в рукавах халатов, а в глубине брюк, оказались под таким же сильным действием слабого электричества Симода, как и японские карманы в халатах. Русские и американские матросы что-то сумели прочесть и поняли и подчинились общим правилам еще охотней, чем сами японцы.
– Да, право, так! – полагал Посьет. – Ничего не возразишь.
Букреев, Сизов и Маслов попросили Гошкевича списать и перевести надпись на столбе. Объяснили при этом, будто бы японцы показывали на памятник, поминая при этом Перри, – значит, как можно предположить, столб воздвигнут для всеобщего обозрения недавно, в честь Америки и как знак уважения ее посла.
Американцы же уверяли, что этот столб стоял и прежде, до их прихода, но они желали знать, что за стихи выбиты на камне. Американские миссионеры отказывались подъезжать близко, возможно зная что-то. Загадка была предметом почти научных дискуссий в смешанных матросских компаниях из экипажа «Поухатана» и будущей «Хэды». Друг другу на песке и на бумаге рисовались детали столба до и после падения.
Модный молодой Гошкевич хотя и семинарист, и бывший поп, но все разобрал, прочел, объяснил, и матросы успокоились[37].
Прежде по Симода нельзя было ступить шага. После цунами люди ходили по городу свободно, если их посылали за чем-нибудь посол Путятин, капитан или служащие им офицеры. В этом главная достопримечательность Симода.