Страница:
– Вы говорили?
– Да.
Шиллинг пожал плечами в недоумении и тихо сказал Алеше:
– Удивляюсь, как он мог разговаривать, не зная ни одного языка!
– Почему не приехал лейтенант Елкин?
– У Елкина нечего на себя надеть, и он отказался ехать, – сказал Сибирцев по-русски.
Посьет перевел, и американцы громко засмеялись.
– Возьмите для него вес, что нужно, – под новые взрывы смеха сказал Мак-Клуни. – Отважным все прощается...
Капитан кивнул головой, как бы показывая, что все будет улажено.
Американские матросы тесно обступили поднявшихся на палубу дианцев. У них синие глаза и смуглые от загара лица. На некоторых видны ссадины и, кажется, раны, – значит, порядочная схватка все-таки ночью произошла...
Американцы столпились молчаливо, но с крайней степенью любопытства и восторга. Лица лезли из-за лиц, всюду масса синих, голубых и черных глаз и разноцветных бород.
Вдруг откуда-то сверху, как с неба, раздался громовой бас кого-то, – может быть, проповедника из святых квакерских потомков, ушедшего в плаванье:
– Ну, как, братья, вам тут живется на рисе?
Грохнул дружный матросский хохот сотен здоровенных глоток и, раскатившись по палубе, поднялся на реи и мачты. Эта очень едкая насмешка адресовалась не гостям, а их хозяевам, которые уже всем успели досадить и насолить, с которыми все непросто. Верно, и русских накормили досыта не только рисом, но и своими причудами.
Началась грубая и отчаянная давка. Теперь каждый пробивался, как мог. С рей, опустив вытянутые руки, бас-проповедник спрыгнул прямо на палубу, а за ним полетели другие или спускались по снастям, скользя, как на роликах, на собственных смоленых мозолях. Гостей хлопали по спинам и плечам, словно начиналось восторженное избиение, в карманы дианцам совали какие-то брелоки, табакерки, картинки и побрякушки, резные фигурки, стояли сплошные голоса и слышались выкрики, словно открылись двери Бедлама.
– Ночные пираты! Здорово, ребята! – врывался новый голос.
Жали руки, заглядывали, как цыгане коням в зубы, в глаза, в уши, трогали рубахи, осматривали, во что одеты.
– Как вы после кораблекрушения? Это удивительно. Наверно, молились? Все было, ребята! Мы понимаем! Со стороны еще страшней!.. Думали, что начинается светопреставление? Так, говорят, и было! Но я не верю, что горы двигались... Разве могло море ринуться в трещины и уйти, а бухта высохнуть?..
Вся эта бурная, непонятная речь перебивающих друг друга людей не нагнетала в душу Букреева растерянность. Самоспасения не было, все это как цунами... Каждый из матросов надеялся, что кто-то из наших тоже найдется и, может быть, не ударит лицом в грязь.
– Японцы умеют насолить и довести до бешенства и при этом улыбаются! А что сделалось с Симода! Если бы не эта катастрофа! Да, да... Мы бы с вами провели время на берегу. У нас есть знакомые красоточки...
– На площади у храмов Старый Медведь показал им парад. С пальбой и в барабаны били, была тогда наша маршировка и хорошая погода.
– Русские! Тут хорошо не в такую морось!
А японские лодки все время ходили под бортами у открытых иллюминаторов, словно и тут чиновники хотели все точно узнать и выяснить, о чем между собой сговариваются русские и американские представители.
На палубе появился негр с мешком хлеба на плече. Целая вереница матросов подымалась за ним из глубины пароходного магазина.
– Хлеб, ребята! – вздрогнув, сказал Иванов.
– Брэд! – сказал американец и толкнул Ваську в грудь, потом так же толкнул себя и своих товарищей. – Брэд! Брэд! – приговаривал он.
– Да, брэд, ребята! Мы все едим хлеб наш насущный, живы хлебом, как вы, пашем и печем! И мы вас, ребята, очень хорошо понимаем. Столько просидеть без хлеба! Мы знаем, у вас тоже есть свой Старый Медведь[26]! Наверно, он, дьявол, сам жрет хлеб и сахар. А вы, ребята? Столько просидеть голодом и еще так работать! Правда! И еще, как черти, нападать голодными на француза...
Американец не выдержал, прекрасно понимая, что только под угрозой страшной дисциплины люди принуждены молчать, глотая слюни. Он поставил мешок на палубу и открыл его. Он достал ковригу, совсем не такую по форме, как пекли в нашем флоте.
– После кораблекрушения все дозволяется!
– Сейчас идем на берег к вашему Путятину и заодно доставим хлеб для команды.
– Ребята будут довольны.
– Да, как раз к обеду, – ответил Маслов.
Американец разломил ковригу.
– Пробуйте после поста!
– Мы понимаем... В стране цветов... и просидеть два месяца с церемониями и при старом адмирале с палками или с казачьими плетьми...
Остролицый американец с таким рябым лицом, что оно, казалось, расшито кружевами, а каждая рябинка выстрочена белыми нитями, так вошел в интересы гостей, так ярко представлял себе их судьбу, подобную той, которую испытали моряки, годами жившие на необитаемых островах, и описанную в книгах, что сам стал есть хлеб, как вырвавшийся из японского плена.
– Каждый из нас, моряков, может, ребята, оказаться в таком же положении. Мы сами такие же... И при всем сочувствии нам могут, конечно, приказать драться друг с другом, до чего, надеемся, никогда не дойдет.
– Ну, а что поделаешь! – как бы понимая, соглашался Маслов.
– Мы ведь тоже дисциплинированные, – пробился наконец и громовым басом загудел проповедник, свалившийся с неба. – У нас линьки и еще бамбуки! Бамбуки переняты нашими офицерами у китайцев! Удобная штука! Казаки и черкесы, наверно, так не наказывают. А если бы вы знали, что случилось на «Поухатане» из-за вас сегодня утром... Мы вам приготовили пир внизу, под надзором цепного собачника. Идемте! И посоветуем что-нибудь друг Другу для спасения души.
Взваливая мешки с хлебом, американцы, уходившие в шлюпку, вступали вереницей на трап.
– Как посмотрит адмирал! – сказал Маслов.
Дежурная шлюпка, в которую грузили продукты, хорошо выкрашена, а вода из нее вычерпана чуть не досуха. Прежде замечено, что американцы в порту не сидят без дела, у них матрос с кистью на длинной палке и с ведром висит у борта и подкрашивает облезлые места. По рассказам матросов, живших с Посьетом в Гёкусэнди, по утрам на «Поухатане» целыми часами виден густой строй матросов на палубе. Там, видно, всем задают с раннего утра уроки. Только сегодня дождь, и, может быть, поэтому люди на палубе не выстраивались.
– Push on, America![27] – кивнул Букреев с палубы загребному на шлюпке, здоровенному детине, вершков четырнадцати ростом, с маленьким ястребиным носом и с прорыжью в баках. Букреев, как и многие его товарищи, бегло говорил по-английски.
Американец, однако, не собирался стараться сверх меры. Он, загребной, работал как полагалось, не меньше и не больше.
Голоса на палубе постепенно стихли, и первый приступ сумасшествия проходил. Матросов повели вниз, где накрыт был обширный стол. Выставлена бочка рома.
– Как полагается ночным пиратам! – объявил проповедник.
– Слушайте! Слушайте!
Во главе стола уселись объемистые пети-офицеры, люди немолодые, как и наши унтера и боцмана, дерущие и сами драные. Но из машинного отделения слышался лязг железа, там работали.
Маслов, высокий и осанистый, с толстой шеей, с нашивками унтер-офицера, недавно произведенный адмиралом, сразу опознан был стариками пети-офицерами как свой и посажен тоже в вершине стола, как главный гость, хотя он и моложе их. Рядом – Сизов. Петруха такого же роста, как Семен, но пожиже и в поясе потоньше. Сизов половчей, сметливей, любит щегольнуть на берегу, пройтись с форсом, женщины обращают на него внимание. Но товарищи знают, что в душе он телок. А смех! Японку улестил, все были еле живые после высадки, а он... Сизов носит кольца, серьгу и уже отпускает кудрявые баки сверх меры. Японки удивляются, как могут быть у молодого человека такие белые волосы, как седые.
Американцы все щеголеватые, говорят просто, держатся с форсом и сильно походят на Петруху. Не от них ли он в плаваниях набрался?
– Пан разумеете мою мову? – заговорил матрос с бритой верхней губой и в светлой бороде-жабо.
Американцы стеснились, ловят каждое слово переводчика.
Весь обед говорили о пустяках. Дарили друг другу монеты. Американцы спрашивали, есть ли казаки в команде. Сизов показал на Семена Маслова. Тот поглаживал усы.
– Оттого казак и гладок, что поел да и на бок, – сказал Букреев.
Теперь стало заметно, что у американцев тоже есть фонари на лицах и ссадины.
– Ишь ты! – изумился Сизов.
Букреев, на которого он взглянул при этом, невольно смутился.
– Вот наш скверный кофе, – сказал пети-офицер, – нет сливок и молока.
– В Японии нет сливок, – подтвердил переводчик.
Васька ответил, что один из матросов доит корову у японки и пьет с ней молоко. Американцы засмеялись дружественно, кажется, не веря, что в Японии можно доить корову. Вася чувствовал, что это не японцы, которые всегда и всему верят и сразу все хотят увидеть и понять. А у этих словно все изучено, и разве они ничему чужому цены не дают? Неужели лучше Букреева знают, доит ли корову Янка Берзинь?
Сизов сказал, что офицеры останутся тут жить. Матросы-американцы сводили его вниз, показывали опустевшие каюты, в которых все чистится и ставится наново, и объяснили, что это для русских.
На «Поухатане» рано утром действительно произошло «избиение младенцев». Ночью экипаж подымали но боевой тревоге, которой никто не ждал.
Не зря Боярд Тейлор, юный корреспондент видной нью-йоркской газеты, ставший известным после путешествия в Японию и в сиогунские моря с коммодором Перри, написал в своей книге, что в командах американских военных кораблей собран сущий сброд, среди которого немало темных личностей, подобных животным, которые ничего не делают без понуждения и заслуживают постоянных тяжелых телесных наказаний. Есть лгуны, бездельники, нездоровые и слабые, порочные и просто хог-хэд, грязные боровы.
В час тревоги поднялись не все, старикам пети-офицерам пришлось пустить в ход кулаки, линьки и цепочки от дудок.
В то время как на палубы и к орудиям хлынули сотни крепких молодцов и подошедшие на двух баркасах русские разглядели приспущенный звездный флаг и вооруженную карабинами и холодным оружием дружную команду, в это время в жилых палубах валялись и не могли или не хотели подняться те, кого Тейлор, со слов Перри, называл отребьем человечества. Старый Медведь их не щадил. И доказал Тейлору, что это обязательная необходимость. Негодяи убили в Нахе, на острове Окинава, туземца. Потихоньку посещали в городах притоны, искали удобного случая, чтобы совершить насилие. Неряхи, пьяницы, нализавшиеся после вахты водки – сакэ, выменянной в подворотне у известного всему экипажу японца с провалившимся носом. Заразившихся в портах в наказанье заставляли, несмотря на болезни, нести вахту и делать грязную работу. Многочисленных павших духом, которых ободрали на суше как липку. Только сильнейшие побои еще могут их встряхнуть, заставить работать и принять человеческий образ.
Американцы лицом к лицу с возможным неизвестным противником держались отважно, изготовив по тревоге дальнобойную пушку и бортовую артиллерию и заняв все места согласно приказанию командиров.
Расправа началась после, когда рассвело, подняли флаг и заменивший больного пастора миссионер-переводчик, от которого всегда пахло чесноком, прочитал молитву. Всех созвали вниз, в жилую палубу. Явился капитан Мак-Клуни со зловещим оскалом. С ним лейтенант Коль со знаменитыми железными кулаками, которые двигаются, как поршни паровых машин. На месте, прямо там, где только что убраны койки, начался мордобой. Мак-Клуни сам угощал могучею рукой так, что хрустели скулы и ломались переносицы.
Матрос сидел – в свободное время резал из дерева фигурки японцев и японок, раскрашивал их ярко, чтобы потом продавать товарищам. Его смазали так, что лопнула кожа. Стэнли, один из лучших матросов, невольно оттолкнул в грудь офицера, – видимо, не разглядел, кто кого бьет.
Когда это произошло и офицер упал, то все расступились и побоище мгновенно стихло. Лейтенанта подняли. Он достал из кармана большой накрахмаленный платок и вытер под носом и бороду. Холодно сказал, показывая на Стэнли:
– Он!
– Военный суд! – сказал рыжебородый капитан, выходя в середину образовавшегося круга. – Виселица! Взять его!
– Провались к черту! – тихо сказал Стэнли.
На него надели наручники.
Мак-Клуни велел пети-офицерам прекратить избиение.
Офицеры были собраны в кают-компании. Мак-Клуни сидел под портретом Вашингтона. Он сказал, что назначает комиссию. Ни один из провинившихся в эту ночь американской тревоги не избежит справедливого возмездия по закону, в полном согласии с правительственным уложением о телесных наказаниях и о праве защищать свободу личности.
– Американский флот после победы над Мексикой отвыкает от боевых тревог! Бог послал нам ложное столкновение в заливе Симода как испытание, и все офицеры, как и большая часть экипажа, выказали доблесть. Но это напоминание Америке о вечной опасности... Помните, чему учил нас наш отец, наш Старый Медведь!
...Коммодор Перри из семьи потомков английских крестьян-квакеров, которые еще на старой родине объединились в сообщество, составляя уставы. Одними из главных были пункты о взаимопомощи. Во время бедствий, болезней, пожаров, падежа скота и в случаях эксплуатации крестьян богатыми землевладельцами и еврейскими ростовщиками, как значится в этих старинных бумагах, члены общества помогают друг другу. Не в силах сохранить свой крест и бороды при пашнях на острове, многодетные квакеры, предки Перри, поплыли за океан, где на плодородном побережье, в мягком и теплом климате благодатного, цветущего материка основали изобильную колонию, назвав ее Новой Англией и установив День Благодарения бога. К ним потянулись люди всех народов без исключения, читавшие газеты или слыхавшие, как бывалые морские бродяги льют колокола про Америку. А с появлением на свете галош появилось и выражение «Заливать Америку».
Теперь на кораблях, которыми командовали потомки пионеров Новой Англии, матросов драли и лупили беспощадно. Такова была грубая и примитивная, но обязательная подпочва, на которой зиждился высокий дух прогресса, его дивидендов и гражданской свободы приобретений. Так это пришло не сразу. Отец, дед, дядья Перри созидали американский флот на Великих Озерах, плавая на корытах и лоханках и разбивая адмиралов королевского флота. Матросы в борьбе за независимость были товарищами и братьями своих капитанов. Впоследствии открыты морские колледжи, по примеру королевского в Гринвиче или аристократических учебных заведений в Европе. Мужики-флотоводцы и снабжавшие их лабазники и маклеры живо повезли туда своих детей. В колледжах учили французскому языку. Воспитанников драли лозами, но ни они, ни тем более выпускники уж не сморкались по-народному, по-британски, ноздрей наотмашь, со свистом и духом вниз, без платка.
Родной дядя Метью Перри, известный американский капитан и живодер старого закала, с подозрением поглядывал на замечательное развитие в среде моряков образования одновременно с фискальством. Ему не нравились юнцы, говорившие по-французски. Он редко бил простых людей, потомков квакеров или негров, которые добросовестно бегали по реям и дрались с французами, англичанами и пиратами. Он продолжал видеть в этих тружениках мужиков из общин дедов. Но зато он учил образованную молодежь с длинными волосами. Однажды несколько гардемаринов, проходивших практику, явились на корабль в пьяном виде. Капитан приказал бить их, а потом велел их товарищам мочиться лежавшим в стельку гардемаринам в рот. Событие это увековечено было потом в документах военного суда, оправдавшего капитана, который объяснил, что желал этой мерой вызвать рвоту у молодых людей, чтобы сохранить их здоровье.
Племянник этого замечательного американского самодура и был назначен начальником экспедиции в Японию для ознакомления закрытой империи с западной цивилизацией. Назначили его в Вашингтоне с неохотой, памятуя свирепые замашки семьи Перри, пригодные для войны за независимость, но не подходящие в наступавшую новую эпоху маклеров и адвокатов. Однако замены не нашлось. Быстро менялись и взгляды на народ. Следующее поколение коммодоров, капитанов и старших офицеров американского флота превратило боевые суда со сбродными наемниками в сущие живодерни и обосновало это теоретически. Более уже никто не помышлял о народной общности и пуританской чистоте нравов.
Теперь на кораблях били того, кого и следовало бить, – простых матросов, жаловались на их тупость и на их врожденную порочность. Били потомков квакеров Новой Англии, бродяг, изболевшихся или отчаявшихся, героев Брет-Гарта, изуверившихся во всем, кроме колоды карт, веры в случайное счастье, в удачный грабеж или в шотландское виски. Этих били, как и следовало. Били также новичков и романтиков моря без разбора и разницы. А образованных и фискалов не трогали пальцем. Так классы разделились.
Все уже встало на свое место под сенью закона о равноправии и свободе личности и о единстве Америки, когда Перри, отчалив от банкирских контор Нового Света, подпел к Японии свой совершенный флот с массой американских моряков, сила которых свободно направлялась по компасу на любой подвиг духа, в зависимости от склонения стрелки к полюсам золотых запасов. Ростовщики, от которых бежали предки квакеров из Англии, давно уже распространяли свое влияние из Америки на Китай, и требовали доступа в Японию, и клялись, что подточат все злодейское могущество колониальной Англии. Торговцы всего континента братски дружно стремились к магазинам фарфора, сабель, шелков, к залежам угля и золотым приискам. Пионеры коммерции уже наблюдали, как любезно в каменной твердыне Японии раскрываются для них падкими на соблазны, но по-английски гордыми самураями первые лазейки за спинами театральных стражей со сверкающими рыцарскими мечами острейшей в мире стали. На флоте Америки было совершено еще одно величайшее социальное открытие. Матросы оказывались не однородной массой сектантов и тружеников моря с Атлантического побережья. Это был разноязыкий международный сброд, и над разноязыкой толпой, где так много люди раздражаются друг против друга из-за предрассудков, стали действовать иные законы моря. Из этой ватаги, плетущей английским языком на все лады, действительно можно было без сожаления выколачивать богатства. Эта интернациональная англофонная масса вымирала и гибла, и никто не сожалел об этом. У Перри в Макоа, в Шанхае и в Гонконге перемерло множество людей от лихорадки и поносов, как называли холеру корабельные дисциплинированные врачи. Но вакантные места занимались эмигрантами, которые привычно усваивались Америкой. Но не все страдали. Выживали и сами сбивали капитал темные личности, менялы и ростовщики в жилых палубах и на берегу. И много было честных, сильных, твердо веривших в великие заветы Вашингтона и в идеалы войны за независимость. Они-то сражались храбро и благородно, не марая руки мародерством и грабежом. Конечно, военным морякам далеко до китобоев и до предприимчивых матросов торгового флота.
Корреспондент Тейлор согласен был с новой сложившейся практической философией начальствующих лиц, ответственных за подвиги и победы флота.
Темные стороны жизни существовали в какой-то мере и на «Поухатане», как показал утренний эпизод после молитвы. Но сейчас, когда на судне иностранцы, все это как бы спрятано в тайниках трюмов и сердец. Ничто, кроме синяков на лицах матросов, не выдавало всей сложности новых социальных отношений. Но сейчас не до того, без исключения все радовались встрече с дианцами, бедствия которых оказались еще страшней, чем предполагали, и все сочувствовали своим гостям, с гордостью помня свое могущество, идеи и звездный флаг.
Ведь было в экипаже немало отличных, грамотных матросов, безупречно прослуживших долгие годы, читающих Библию, газеты и книги, изучающих науки и машины благодаря уму, здоровью и заработанному достатку. Дома их сыновья гордятся отцами, плавающими в океанах. Жены ждут и молятся за них. Многие матросы владеют на Атлантическом побережье деревянными и кирпичными коттеджами под черепицей и железом. Жены некоторых держат лавки, кондитерские и магазины, обучают детей в хороших школах.
Когда шлюпка с тремя американскими офицерами ушла к храму Гёкусэнди, картинно скрывающемуся в самом отдаленном уголке бухты, офицеры перешли в другие помещения, а в салоне остался Генри Адамс с Посьетом. Посол знал, что можно и чего нельзя говорить при своих офицерах.
– На Тихом океане это первое поражение англичан за всю историю, – говорил Адамс – К Петропавловску подходил соединенный флот из шести кораблей и понес поражение. Англичане теперь считают Петропавловск вторым 'Севастополем.
Посьет слушал с интересом.
Адамс из старой американской, теперь уже аристократической семьи, где воспитывали в правиле: to trust God and to hate England[28].
Посьет слыхал, что один из родственников Адамса по восходящей линии был президентом Соединенных Штатов. Японцы подозревают, что Адамс – переселившийся в Америку потомок того Адамса, который долго жил в Японии во времена Хидейоси и в память которого до сих пор в Эдо существует «квартал капитана». Это не льстит Адамсу, пока толку мало. Он не вдается в подробности, кажется, ждет Путятина и хочет все выложить сразу. Вид у Адамса все же невеселый.
– Я предоставляю вам все, что могу. Мяса в Японии нет. Я дам вам еще девять бочек.
– Сапоги.
– Я понял вас. Сапоги и шерстяные рубашки.
Адамс, было оживившийся, опять потускнел, словно вспомнил что-то гнетущее и более важное.
Известно, что Адамс всегда был дельным и уравновешенным человеком. Многие, самые сложные и трудные, заботы на флоте, говорят, возлагались на него. Он производил впечатление образованного и скромного, но далеко не грозного воина. Но и в сражениях, и в мирное время он был одним из тех, на ком все стояло. Кому-то надо было брать на себя все и в плаваньях, и на войне, когда флот в море. За спиной Перри или рядом он был советчиком Великого Коммодора и не раз привычно выручал его во многих осложнениях. Но с Метью Колбрайтом Перри бывало такое, что и Адамс оказывался в тупике.
Постоянно видя смерть и опасности, Генри Адамс не огрубел и не зачерствел в свои годы, он лишь становился деликатней, зная изнанку жизни и сам чувствуя жестокие удары судьбы, но не позволяя себе разочаровываться.
Перри тяжелый, властный и капризный. Это тиран с вечными декларациями о борьбе против казачества и тирании, за свободу, демократию и права человека. Он был убежден, что все японцы лгуны и что Японию можно преобразовать лишь решительными действиями. Перри видел будущее Японии только как колонии Америки. Сколько раз своим тактом и выдержкой Адамс выручал Великого Коммодора, когда тот слишком заносился с японцами. Но Перри во многом прав, хотя он часто слушал Адамса и не мог без него обойтись.
Слухами земля полнится, и Посьет с Путятиным многое знали от разных людей, в том числе и от консулов Англии и Америки в Шанхае, и от знакомых в Гонконге, и от японцев, которые по-свойски постарались обрисовать Посьету склад характера нового посла Америки, прибывшего в Симода.
Глава 20
– Да.
Шиллинг пожал плечами в недоумении и тихо сказал Алеше:
– Удивляюсь, как он мог разговаривать, не зная ни одного языка!
– Почему не приехал лейтенант Елкин?
– У Елкина нечего на себя надеть, и он отказался ехать, – сказал Сибирцев по-русски.
Посьет перевел, и американцы громко засмеялись.
– Возьмите для него вес, что нужно, – под новые взрывы смеха сказал Мак-Клуни. – Отважным все прощается...
Капитан кивнул головой, как бы показывая, что все будет улажено.
Американские матросы тесно обступили поднявшихся на палубу дианцев. У них синие глаза и смуглые от загара лица. На некоторых видны ссадины и, кажется, раны, – значит, порядочная схватка все-таки ночью произошла...
Американцы столпились молчаливо, но с крайней степенью любопытства и восторга. Лица лезли из-за лиц, всюду масса синих, голубых и черных глаз и разноцветных бород.
Вдруг откуда-то сверху, как с неба, раздался громовой бас кого-то, – может быть, проповедника из святых квакерских потомков, ушедшего в плаванье:
– Ну, как, братья, вам тут живется на рисе?
Грохнул дружный матросский хохот сотен здоровенных глоток и, раскатившись по палубе, поднялся на реи и мачты. Эта очень едкая насмешка адресовалась не гостям, а их хозяевам, которые уже всем успели досадить и насолить, с которыми все непросто. Верно, и русских накормили досыта не только рисом, но и своими причудами.
Началась грубая и отчаянная давка. Теперь каждый пробивался, как мог. С рей, опустив вытянутые руки, бас-проповедник спрыгнул прямо на палубу, а за ним полетели другие или спускались по снастям, скользя, как на роликах, на собственных смоленых мозолях. Гостей хлопали по спинам и плечам, словно начиналось восторженное избиение, в карманы дианцам совали какие-то брелоки, табакерки, картинки и побрякушки, резные фигурки, стояли сплошные голоса и слышались выкрики, словно открылись двери Бедлама.
– Ночные пираты! Здорово, ребята! – врывался новый голос.
Жали руки, заглядывали, как цыгане коням в зубы, в глаза, в уши, трогали рубахи, осматривали, во что одеты.
– Как вы после кораблекрушения? Это удивительно. Наверно, молились? Все было, ребята! Мы понимаем! Со стороны еще страшней!.. Думали, что начинается светопреставление? Так, говорят, и было! Но я не верю, что горы двигались... Разве могло море ринуться в трещины и уйти, а бухта высохнуть?..
Вся эта бурная, непонятная речь перебивающих друг друга людей не нагнетала в душу Букреева растерянность. Самоспасения не было, все это как цунами... Каждый из матросов надеялся, что кто-то из наших тоже найдется и, может быть, не ударит лицом в грязь.
– Японцы умеют насолить и довести до бешенства и при этом улыбаются! А что сделалось с Симода! Если бы не эта катастрофа! Да, да... Мы бы с вами провели время на берегу. У нас есть знакомые красоточки...
– На площади у храмов Старый Медведь показал им парад. С пальбой и в барабаны били, была тогда наша маршировка и хорошая погода.
– Русские! Тут хорошо не в такую морось!
А японские лодки все время ходили под бортами у открытых иллюминаторов, словно и тут чиновники хотели все точно узнать и выяснить, о чем между собой сговариваются русские и американские представители.
На палубе появился негр с мешком хлеба на плече. Целая вереница матросов подымалась за ним из глубины пароходного магазина.
– Хлеб, ребята! – вздрогнув, сказал Иванов.
– Брэд! – сказал американец и толкнул Ваську в грудь, потом так же толкнул себя и своих товарищей. – Брэд! Брэд! – приговаривал он.
– Да, брэд, ребята! Мы все едим хлеб наш насущный, живы хлебом, как вы, пашем и печем! И мы вас, ребята, очень хорошо понимаем. Столько просидеть без хлеба! Мы знаем, у вас тоже есть свой Старый Медведь[26]! Наверно, он, дьявол, сам жрет хлеб и сахар. А вы, ребята? Столько просидеть голодом и еще так работать! Правда! И еще, как черти, нападать голодными на француза...
Американец не выдержал, прекрасно понимая, что только под угрозой страшной дисциплины люди принуждены молчать, глотая слюни. Он поставил мешок на палубу и открыл его. Он достал ковригу, совсем не такую по форме, как пекли в нашем флоте.
– После кораблекрушения все дозволяется!
– Сейчас идем на берег к вашему Путятину и заодно доставим хлеб для команды.
– Ребята будут довольны.
– Да, как раз к обеду, – ответил Маслов.
Американец разломил ковригу.
– Пробуйте после поста!
– Мы понимаем... В стране цветов... и просидеть два месяца с церемониями и при старом адмирале с палками или с казачьими плетьми...
Остролицый американец с таким рябым лицом, что оно, казалось, расшито кружевами, а каждая рябинка выстрочена белыми нитями, так вошел в интересы гостей, так ярко представлял себе их судьбу, подобную той, которую испытали моряки, годами жившие на необитаемых островах, и описанную в книгах, что сам стал есть хлеб, как вырвавшийся из японского плена.
– Каждый из нас, моряков, может, ребята, оказаться в таком же положении. Мы сами такие же... И при всем сочувствии нам могут, конечно, приказать драться друг с другом, до чего, надеемся, никогда не дойдет.
– Ну, а что поделаешь! – как бы понимая, соглашался Маслов.
– Мы ведь тоже дисциплинированные, – пробился наконец и громовым басом загудел проповедник, свалившийся с неба. – У нас линьки и еще бамбуки! Бамбуки переняты нашими офицерами у китайцев! Удобная штука! Казаки и черкесы, наверно, так не наказывают. А если бы вы знали, что случилось на «Поухатане» из-за вас сегодня утром... Мы вам приготовили пир внизу, под надзором цепного собачника. Идемте! И посоветуем что-нибудь друг Другу для спасения души.
Взваливая мешки с хлебом, американцы, уходившие в шлюпку, вступали вереницей на трап.
– Как посмотрит адмирал! – сказал Маслов.
Дежурная шлюпка, в которую грузили продукты, хорошо выкрашена, а вода из нее вычерпана чуть не досуха. Прежде замечено, что американцы в порту не сидят без дела, у них матрос с кистью на длинной палке и с ведром висит у борта и подкрашивает облезлые места. По рассказам матросов, живших с Посьетом в Гёкусэнди, по утрам на «Поухатане» целыми часами виден густой строй матросов на палубе. Там, видно, всем задают с раннего утра уроки. Только сегодня дождь, и, может быть, поэтому люди на палубе не выстраивались.
– Push on, America![27] – кивнул Букреев с палубы загребному на шлюпке, здоровенному детине, вершков четырнадцати ростом, с маленьким ястребиным носом и с прорыжью в баках. Букреев, как и многие его товарищи, бегло говорил по-английски.
Американец, однако, не собирался стараться сверх меры. Он, загребной, работал как полагалось, не меньше и не больше.
Голоса на палубе постепенно стихли, и первый приступ сумасшествия проходил. Матросов повели вниз, где накрыт был обширный стол. Выставлена бочка рома.
– Как полагается ночным пиратам! – объявил проповедник.
– Слушайте! Слушайте!
Во главе стола уселись объемистые пети-офицеры, люди немолодые, как и наши унтера и боцмана, дерущие и сами драные. Но из машинного отделения слышался лязг железа, там работали.
Маслов, высокий и осанистый, с толстой шеей, с нашивками унтер-офицера, недавно произведенный адмиралом, сразу опознан был стариками пети-офицерами как свой и посажен тоже в вершине стола, как главный гость, хотя он и моложе их. Рядом – Сизов. Петруха такого же роста, как Семен, но пожиже и в поясе потоньше. Сизов половчей, сметливей, любит щегольнуть на берегу, пройтись с форсом, женщины обращают на него внимание. Но товарищи знают, что в душе он телок. А смех! Японку улестил, все были еле живые после высадки, а он... Сизов носит кольца, серьгу и уже отпускает кудрявые баки сверх меры. Японки удивляются, как могут быть у молодого человека такие белые волосы, как седые.
Американцы все щеголеватые, говорят просто, держатся с форсом и сильно походят на Петруху. Не от них ли он в плаваниях набрался?
– Пан разумеете мою мову? – заговорил матрос с бритой верхней губой и в светлой бороде-жабо.
Американцы стеснились, ловят каждое слово переводчика.
Весь обед говорили о пустяках. Дарили друг другу монеты. Американцы спрашивали, есть ли казаки в команде. Сизов показал на Семена Маслова. Тот поглаживал усы.
– Оттого казак и гладок, что поел да и на бок, – сказал Букреев.
Теперь стало заметно, что у американцев тоже есть фонари на лицах и ссадины.
– Ишь ты! – изумился Сизов.
Букреев, на которого он взглянул при этом, невольно смутился.
– Вот наш скверный кофе, – сказал пети-офицер, – нет сливок и молока.
– В Японии нет сливок, – подтвердил переводчик.
Васька ответил, что один из матросов доит корову у японки и пьет с ней молоко. Американцы засмеялись дружественно, кажется, не веря, что в Японии можно доить корову. Вася чувствовал, что это не японцы, которые всегда и всему верят и сразу все хотят увидеть и понять. А у этих словно все изучено, и разве они ничему чужому цены не дают? Неужели лучше Букреева знают, доит ли корову Янка Берзинь?
Сизов сказал, что офицеры останутся тут жить. Матросы-американцы сводили его вниз, показывали опустевшие каюты, в которых все чистится и ставится наново, и объяснили, что это для русских.
На «Поухатане» рано утром действительно произошло «избиение младенцев». Ночью экипаж подымали но боевой тревоге, которой никто не ждал.
Не зря Боярд Тейлор, юный корреспондент видной нью-йоркской газеты, ставший известным после путешествия в Японию и в сиогунские моря с коммодором Перри, написал в своей книге, что в командах американских военных кораблей собран сущий сброд, среди которого немало темных личностей, подобных животным, которые ничего не делают без понуждения и заслуживают постоянных тяжелых телесных наказаний. Есть лгуны, бездельники, нездоровые и слабые, порочные и просто хог-хэд, грязные боровы.
В час тревоги поднялись не все, старикам пети-офицерам пришлось пустить в ход кулаки, линьки и цепочки от дудок.
В то время как на палубы и к орудиям хлынули сотни крепких молодцов и подошедшие на двух баркасах русские разглядели приспущенный звездный флаг и вооруженную карабинами и холодным оружием дружную команду, в это время в жилых палубах валялись и не могли или не хотели подняться те, кого Тейлор, со слов Перри, называл отребьем человечества. Старый Медведь их не щадил. И доказал Тейлору, что это обязательная необходимость. Негодяи убили в Нахе, на острове Окинава, туземца. Потихоньку посещали в городах притоны, искали удобного случая, чтобы совершить насилие. Неряхи, пьяницы, нализавшиеся после вахты водки – сакэ, выменянной в подворотне у известного всему экипажу японца с провалившимся носом. Заразившихся в портах в наказанье заставляли, несмотря на болезни, нести вахту и делать грязную работу. Многочисленных павших духом, которых ободрали на суше как липку. Только сильнейшие побои еще могут их встряхнуть, заставить работать и принять человеческий образ.
Американцы лицом к лицу с возможным неизвестным противником держались отважно, изготовив по тревоге дальнобойную пушку и бортовую артиллерию и заняв все места согласно приказанию командиров.
Расправа началась после, когда рассвело, подняли флаг и заменивший больного пастора миссионер-переводчик, от которого всегда пахло чесноком, прочитал молитву. Всех созвали вниз, в жилую палубу. Явился капитан Мак-Клуни со зловещим оскалом. С ним лейтенант Коль со знаменитыми железными кулаками, которые двигаются, как поршни паровых машин. На месте, прямо там, где только что убраны койки, начался мордобой. Мак-Клуни сам угощал могучею рукой так, что хрустели скулы и ломались переносицы.
Матрос сидел – в свободное время резал из дерева фигурки японцев и японок, раскрашивал их ярко, чтобы потом продавать товарищам. Его смазали так, что лопнула кожа. Стэнли, один из лучших матросов, невольно оттолкнул в грудь офицера, – видимо, не разглядел, кто кого бьет.
Когда это произошло и офицер упал, то все расступились и побоище мгновенно стихло. Лейтенанта подняли. Он достал из кармана большой накрахмаленный платок и вытер под носом и бороду. Холодно сказал, показывая на Стэнли:
– Он!
– Военный суд! – сказал рыжебородый капитан, выходя в середину образовавшегося круга. – Виселица! Взять его!
– Провались к черту! – тихо сказал Стэнли.
На него надели наручники.
Мак-Клуни велел пети-офицерам прекратить избиение.
Офицеры были собраны в кают-компании. Мак-Клуни сидел под портретом Вашингтона. Он сказал, что назначает комиссию. Ни один из провинившихся в эту ночь американской тревоги не избежит справедливого возмездия по закону, в полном согласии с правительственным уложением о телесных наказаниях и о праве защищать свободу личности.
– Американский флот после победы над Мексикой отвыкает от боевых тревог! Бог послал нам ложное столкновение в заливе Симода как испытание, и все офицеры, как и большая часть экипажа, выказали доблесть. Но это напоминание Америке о вечной опасности... Помните, чему учил нас наш отец, наш Старый Медведь!
...Коммодор Перри из семьи потомков английских крестьян-квакеров, которые еще на старой родине объединились в сообщество, составляя уставы. Одними из главных были пункты о взаимопомощи. Во время бедствий, болезней, пожаров, падежа скота и в случаях эксплуатации крестьян богатыми землевладельцами и еврейскими ростовщиками, как значится в этих старинных бумагах, члены общества помогают друг другу. Не в силах сохранить свой крест и бороды при пашнях на острове, многодетные квакеры, предки Перри, поплыли за океан, где на плодородном побережье, в мягком и теплом климате благодатного, цветущего материка основали изобильную колонию, назвав ее Новой Англией и установив День Благодарения бога. К ним потянулись люди всех народов без исключения, читавшие газеты или слыхавшие, как бывалые морские бродяги льют колокола про Америку. А с появлением на свете галош появилось и выражение «Заливать Америку».
Теперь на кораблях, которыми командовали потомки пионеров Новой Англии, матросов драли и лупили беспощадно. Такова была грубая и примитивная, но обязательная подпочва, на которой зиждился высокий дух прогресса, его дивидендов и гражданской свободы приобретений. Так это пришло не сразу. Отец, дед, дядья Перри созидали американский флот на Великих Озерах, плавая на корытах и лоханках и разбивая адмиралов королевского флота. Матросы в борьбе за независимость были товарищами и братьями своих капитанов. Впоследствии открыты морские колледжи, по примеру королевского в Гринвиче или аристократических учебных заведений в Европе. Мужики-флотоводцы и снабжавшие их лабазники и маклеры живо повезли туда своих детей. В колледжах учили французскому языку. Воспитанников драли лозами, но ни они, ни тем более выпускники уж не сморкались по-народному, по-британски, ноздрей наотмашь, со свистом и духом вниз, без платка.
Родной дядя Метью Перри, известный американский капитан и живодер старого закала, с подозрением поглядывал на замечательное развитие в среде моряков образования одновременно с фискальством. Ему не нравились юнцы, говорившие по-французски. Он редко бил простых людей, потомков квакеров или негров, которые добросовестно бегали по реям и дрались с французами, англичанами и пиратами. Он продолжал видеть в этих тружениках мужиков из общин дедов. Но зато он учил образованную молодежь с длинными волосами. Однажды несколько гардемаринов, проходивших практику, явились на корабль в пьяном виде. Капитан приказал бить их, а потом велел их товарищам мочиться лежавшим в стельку гардемаринам в рот. Событие это увековечено было потом в документах военного суда, оправдавшего капитана, который объяснил, что желал этой мерой вызвать рвоту у молодых людей, чтобы сохранить их здоровье.
Племянник этого замечательного американского самодура и был назначен начальником экспедиции в Японию для ознакомления закрытой империи с западной цивилизацией. Назначили его в Вашингтоне с неохотой, памятуя свирепые замашки семьи Перри, пригодные для войны за независимость, но не подходящие в наступавшую новую эпоху маклеров и адвокатов. Однако замены не нашлось. Быстро менялись и взгляды на народ. Следующее поколение коммодоров, капитанов и старших офицеров американского флота превратило боевые суда со сбродными наемниками в сущие живодерни и обосновало это теоретически. Более уже никто не помышлял о народной общности и пуританской чистоте нравов.
Теперь на кораблях били того, кого и следовало бить, – простых матросов, жаловались на их тупость и на их врожденную порочность. Били потомков квакеров Новой Англии, бродяг, изболевшихся или отчаявшихся, героев Брет-Гарта, изуверившихся во всем, кроме колоды карт, веры в случайное счастье, в удачный грабеж или в шотландское виски. Этих били, как и следовало. Били также новичков и романтиков моря без разбора и разницы. А образованных и фискалов не трогали пальцем. Так классы разделились.
Все уже встало на свое место под сенью закона о равноправии и свободе личности и о единстве Америки, когда Перри, отчалив от банкирских контор Нового Света, подпел к Японии свой совершенный флот с массой американских моряков, сила которых свободно направлялась по компасу на любой подвиг духа, в зависимости от склонения стрелки к полюсам золотых запасов. Ростовщики, от которых бежали предки квакеров из Англии, давно уже распространяли свое влияние из Америки на Китай, и требовали доступа в Японию, и клялись, что подточат все злодейское могущество колониальной Англии. Торговцы всего континента братски дружно стремились к магазинам фарфора, сабель, шелков, к залежам угля и золотым приискам. Пионеры коммерции уже наблюдали, как любезно в каменной твердыне Японии раскрываются для них падкими на соблазны, но по-английски гордыми самураями первые лазейки за спинами театральных стражей со сверкающими рыцарскими мечами острейшей в мире стали. На флоте Америки было совершено еще одно величайшее социальное открытие. Матросы оказывались не однородной массой сектантов и тружеников моря с Атлантического побережья. Это был разноязыкий международный сброд, и над разноязыкой толпой, где так много люди раздражаются друг против друга из-за предрассудков, стали действовать иные законы моря. Из этой ватаги, плетущей английским языком на все лады, действительно можно было без сожаления выколачивать богатства. Эта интернациональная англофонная масса вымирала и гибла, и никто не сожалел об этом. У Перри в Макоа, в Шанхае и в Гонконге перемерло множество людей от лихорадки и поносов, как называли холеру корабельные дисциплинированные врачи. Но вакантные места занимались эмигрантами, которые привычно усваивались Америкой. Но не все страдали. Выживали и сами сбивали капитал темные личности, менялы и ростовщики в жилых палубах и на берегу. И много было честных, сильных, твердо веривших в великие заветы Вашингтона и в идеалы войны за независимость. Они-то сражались храбро и благородно, не марая руки мародерством и грабежом. Конечно, военным морякам далеко до китобоев и до предприимчивых матросов торгового флота.
Корреспондент Тейлор согласен был с новой сложившейся практической философией начальствующих лиц, ответственных за подвиги и победы флота.
Темные стороны жизни существовали в какой-то мере и на «Поухатане», как показал утренний эпизод после молитвы. Но сейчас, когда на судне иностранцы, все это как бы спрятано в тайниках трюмов и сердец. Ничто, кроме синяков на лицах матросов, не выдавало всей сложности новых социальных отношений. Но сейчас не до того, без исключения все радовались встрече с дианцами, бедствия которых оказались еще страшней, чем предполагали, и все сочувствовали своим гостям, с гордостью помня свое могущество, идеи и звездный флаг.
Ведь было в экипаже немало отличных, грамотных матросов, безупречно прослуживших долгие годы, читающих Библию, газеты и книги, изучающих науки и машины благодаря уму, здоровью и заработанному достатку. Дома их сыновья гордятся отцами, плавающими в океанах. Жены ждут и молятся за них. Многие матросы владеют на Атлантическом побережье деревянными и кирпичными коттеджами под черепицей и железом. Жены некоторых держат лавки, кондитерские и магазины, обучают детей в хороших школах.
Когда шлюпка с тремя американскими офицерами ушла к храму Гёкусэнди, картинно скрывающемуся в самом отдаленном уголке бухты, офицеры перешли в другие помещения, а в салоне остался Генри Адамс с Посьетом. Посол знал, что можно и чего нельзя говорить при своих офицерах.
– На Тихом океане это первое поражение англичан за всю историю, – говорил Адамс – К Петропавловску подходил соединенный флот из шести кораблей и понес поражение. Англичане теперь считают Петропавловск вторым 'Севастополем.
Посьет слушал с интересом.
Адамс из старой американской, теперь уже аристократической семьи, где воспитывали в правиле: to trust God and to hate England[28].
Посьет слыхал, что один из родственников Адамса по восходящей линии был президентом Соединенных Штатов. Японцы подозревают, что Адамс – переселившийся в Америку потомок того Адамса, который долго жил в Японии во времена Хидейоси и в память которого до сих пор в Эдо существует «квартал капитана». Это не льстит Адамсу, пока толку мало. Он не вдается в подробности, кажется, ждет Путятина и хочет все выложить сразу. Вид у Адамса все же невеселый.
– Я предоставляю вам все, что могу. Мяса в Японии нет. Я дам вам еще девять бочек.
– Сапоги.
– Я понял вас. Сапоги и шерстяные рубашки.
Адамс, было оживившийся, опять потускнел, словно вспомнил что-то гнетущее и более важное.
Известно, что Адамс всегда был дельным и уравновешенным человеком. Многие, самые сложные и трудные, заботы на флоте, говорят, возлагались на него. Он производил впечатление образованного и скромного, но далеко не грозного воина. Но и в сражениях, и в мирное время он был одним из тех, на ком все стояло. Кому-то надо было брать на себя все и в плаваньях, и на войне, когда флот в море. За спиной Перри или рядом он был советчиком Великого Коммодора и не раз привычно выручал его во многих осложнениях. Но с Метью Колбрайтом Перри бывало такое, что и Адамс оказывался в тупике.
Постоянно видя смерть и опасности, Генри Адамс не огрубел и не зачерствел в свои годы, он лишь становился деликатней, зная изнанку жизни и сам чувствуя жестокие удары судьбы, но не позволяя себе разочаровываться.
Перри тяжелый, властный и капризный. Это тиран с вечными декларациями о борьбе против казачества и тирании, за свободу, демократию и права человека. Он был убежден, что все японцы лгуны и что Японию можно преобразовать лишь решительными действиями. Перри видел будущее Японии только как колонии Америки. Сколько раз своим тактом и выдержкой Адамс выручал Великого Коммодора, когда тот слишком заносился с японцами. Но Перри во многом прав, хотя он часто слушал Адамса и не мог без него обойтись.
Слухами земля полнится, и Посьет с Путятиным многое знали от разных людей, в том числе и от консулов Англии и Америки в Шанхае, и от знакомых в Гонконге, и от японцев, которые по-свойски постарались обрисовать Посьету склад характера нового посла Америки, прибывшего в Симода.
Глава 20
В КАЮТ-КОМПАНИИ
Путятин принял американских офицеров за рабочим столом, сказал, что рад будет видеть его превосходительство коммодора Генри Адамса, но что занят, благодарит, сегодня не может принять приглашения, а капитан и офицеры будут.
На столе разложены бумаги и словари, идет подготовка и сверка текстов договора. Гошкевич пишет на длинном листе кистью китайские иероглифы.
Высокий черноволосый Пегрэйм в синем вицмундире передал с оттенком значительности пачку газет, как бы вручал торжественно, и поздравил адмирала с победой.
Путятин поблагодарил.
– Вам ехать, Степан Степанович, – сказал он, обращаясь к Лесовскому.
Капитан и офицеры пошли собираться. Громадный белокурый Витул подал самовар и чашки, разлил чай.
– Difficult task![29] – бесцеремонно сказал один из американцев про сидящего через стол Осипа Антоновича, который, склонившись, усердно писал иероглифы.
– Every day difficult task![30] – отозвался Гошкевич, не подымая глаз на гостей.
– О! Japanese![31] – сказал полюбезней Пегрэйм и многозначительно глянул на оплошавшего лейтенанта.
Все, конечно, знали, что с японцами всегда трудно.
Когда партия во главе с Лесовским была готова и одета в шинели и все поделились последними остатками французской парфюмерии и собрались во дворе, лейтенант Пегрэйм сказал:
– Извините, но где же... полный молодой офицер... блондин...
– О ком он спрашивает?
– Про кого вы говорите, сэр?
– Меня просили капитан и все мои товарищи... Сцепившийся на абордаж с крейсером «Поухатан»...
– Господа, да где же Петр Иванович? Петр Иванович... Куда он делся? Он совсем не полный.
– Он сбежал, господа!
– Вот досада! Как же сказать?
– Да так и скажите...
Елкин ушел из храма, как только понял, что всех приглашают на обед. Он терпеливо отсиживался на могиле у погибшего во время цунами матроса Симонова, за храмом, в зарослях на склоне крутого холма. Сеял дождь. В своем залатанном мундире и в старых штанах, закрыв плечи и спину японским ватным халатом, подперев кулаком подбородок и подняв воротник, поручик казался мокрой, нахохлившейся птицей.
На столе разложены бумаги и словари, идет подготовка и сверка текстов договора. Гошкевич пишет на длинном листе кистью китайские иероглифы.
Высокий черноволосый Пегрэйм в синем вицмундире передал с оттенком значительности пачку газет, как бы вручал торжественно, и поздравил адмирала с победой.
Путятин поблагодарил.
– Вам ехать, Степан Степанович, – сказал он, обращаясь к Лесовскому.
Капитан и офицеры пошли собираться. Громадный белокурый Витул подал самовар и чашки, разлил чай.
– Difficult task![29] – бесцеремонно сказал один из американцев про сидящего через стол Осипа Антоновича, который, склонившись, усердно писал иероглифы.
– Every day difficult task![30] – отозвался Гошкевич, не подымая глаз на гостей.
– О! Japanese![31] – сказал полюбезней Пегрэйм и многозначительно глянул на оплошавшего лейтенанта.
Все, конечно, знали, что с японцами всегда трудно.
Когда партия во главе с Лесовским была готова и одета в шинели и все поделились последними остатками французской парфюмерии и собрались во дворе, лейтенант Пегрэйм сказал:
– Извините, но где же... полный молодой офицер... блондин...
– О ком он спрашивает?
– Про кого вы говорите, сэр?
– Меня просили капитан и все мои товарищи... Сцепившийся на абордаж с крейсером «Поухатан»...
– Господа, да где же Петр Иванович? Петр Иванович... Куда он делся? Он совсем не полный.
– Он сбежал, господа!
– Вот досада! Как же сказать?
– Да так и скажите...
Елкин ушел из храма, как только понял, что всех приглашают на обед. Он терпеливо отсиживался на могиле у погибшего во время цунами матроса Симонова, за храмом, в зарослях на склоне крутого холма. Сеял дождь. В своем залатанном мундире и в старых штанах, закрыв плечи и спину японским ватным халатом, подперев кулаком подбородок и подняв воротник, поручик казался мокрой, нахохлившейся птицей.