Житинский Александр. Фигня (сборник)

   – Во всем! Что ни скажет, все глупо, даже по-англицки... Век бы ее не видать!
   – Неужто больше не поедешь в Прилучино?
   – Никогда!
   Долго шли молча. Лес был тих. Только листья шуршали.
   – Значит, не приглянулась тебе наша барышня... – в странном огорчении сказала Лиза.
   – Ты во сто раз краше! – Алексей притянул Лизу к себе, но она вырвалась и, будто обидевшись, пошла от него прочь.
   – Акулина, куда же ты?.. Бог с ней, с этой барышней! Прости, ежели не то сказал...
   Алексей бросился догонять свою милую Акулину, но наша барышня-крестьянка уходила от него все дальше и дальше. Так и шли они друг за другом, мелькая среди черных дерев, пока не вышли за пределы леса...
 
   В гостиной у Муромских пылал камин. Григорий Иванович сидел в кресле у камина, напротив него с английской книгой в руках сидела мисс Жаксон. Шел очередной урок английского языка. Мисс Жаксон читала вслух по-английски, четко выговаривая слова, Муромский переводил услышанное. Видно было, что урок ему нейдет и думает он совсем о другом. Вот он перевел очередную фразу.
   – Это не вовсе точно, – сказала мисс Жаксон.
   – Я вот что думаю, мисс Жаксон, – без всякого перехода продолжил вслух свои мысли Григорий Иванович. – Ведь по смерти Ивана Петровича, дай Бог ему здоровья, все его имение перейдет Алексею. А?..
   Мисс Жаксон некоторое время смотрела на него, осмысливая услышанное. Наконец, ответила:
   – Это не предмет наш lesson.
   – Не предмет... Очень даже предмет!
   Муромский поднялся из кресла, заходил по гостиной.
   – Алексей Иванович Берестов станет одним из богатейших помещиков губернии... Не сейчас, в будущем! Но – станет, ибо таков закон природы...
   – «That, that is, is». Shakespeare, – изрекла мисс Жаксон.
   – Да-да, что есть, то есть, как сказал Шекспир, – от возбуждения с ходу перевел Муромскиий. – Ясно теперь?
   – I don't understand, – сказала англичанка.
   – Экая вы непонятливая! Жена ему нужна! – Григорий Иванович присел на подлокотник кресла, в котором сидела мисс Жаксон, и наклонился к ней совсем близко, отчего гувернантка вспыхнула и потупилась. – И нет ему никакой причины не жениться на Лизе! – Это соображение Григорий Иванович сообщил чуть ли не в самое ухо мисс Жаксон.
   – На наш барышня? – поняла наконец, англичанка.
   – Вот именно! На наш барышня! – рассмеялся Муромский. – А что? Чем не вышла? Красавица, умница... А то, что озорница, то, поверьте, это мужчинам даже нравится.
   Мисс Жаксон призадумалась над этой сентенцией.
   Словно скинув тяжелую ношу, Григорий Иванович плюхнулся снова в кресло и приказал:
   – Читайте далее, что там у нас?..
 
   Утро Иван Петрович Берестов начинал, по обыкновению, с того, что правил записанные Алексеем накануне вечером свои мемуары. Так и в это утро он, ни свет ни заря, уже стоял у конторки и скрипел пером.
   Постучали.
   – Заходи! – громко позволил Берестов.
   Вошел управляющий, поздоровался.
   – Что, Павел Алексеевич, с чем пожаловал? Опять на повара жаловаться будешь?
   – Никак нет-с, Иван Петрович. Подарочек вам прибыл... – управляющий обеими руками протянул хозяину длинный инкрустированный футляр красного дерева.
   – От кого? – удивился Берестов.
   – Григорий Иванович Муромский изволили препроводить с личным письмом.
   Берестов принял футляр, положил его на стол и раскрыл. Там, в бархатном ложе, лежало охотничье ружье с прикладом, также инкрустированным перламутром. Берестов довольно крякнул и развернул письмо, протянутое управляющим. Пробежал его глазами:
   – «...С благодраностию за благородный поступок и в честь приближающихся именин ваших прошу...» – прочитал он несколько строк. – Что ж, прекрасное ружьецо. Григорий Иванович знает толк. А что, Павел Алексеевич, он ведь вправду близкий родственник графу Пронскому?
   – Точно так-с. Племянник супруги графа.
   – Граф Пронский – человек знатный и сильный. Он Алексею сможет быть полезен... – размышлял вслух Иван Петрович, вертя в руках ружье и проверяя спуск. – Смекаешь, о чем говорю?
   Берестов прицелился из ружья.
   – Как не понять, Иван Петрович. Отлично понимаю-с... Муромский будет рад отдать свою дочь за нашего Алешу.
   – У Григория Ивановича, конечно, английской дури много, но человек он оборотливый: первым из помещиков губернии догадался заложить имение в Опекунский совет!.. Что ж, были врагами, станем сватами! Вели закладывать дрожки, поеду к соседу с благодарностью. Да щеночка подбери помордастей...
 
   Корзина с уютно свернувшимся легавым щенком стояла у ног Григория Ивановича. Он сидел в зимнем саду напротив Ивана Петровича Берестова, с которым они теперь, обговорив уже самое главное, со вкусом попивали кофий с коньяком.
   – А ну, как наши молодые фордыбачить станут? – высказал сомнение Муромский.
   – Признаться, с этой стороны я никаких препятствий не вижу, – усмехнулся Берестов. – Мой ждет не дождется, чтобы я его женил. А ваша Лиза, на мой взгляд, непременно должна будет в него влюбиться. Надобно только почаще возить их друг к другу в гости, а время и природа все сладят...
   – И то верно. Ну, с Богом! – Григорий Иванович поднял рюмку, они чокнулись, выпили, а потом поднялись и, обнявшись, трижды поцеловались.
 
   По возвращении, проходя через гостиную, Берестов позвал сына:
   – Зайди ко мне, Алеша.
   В кабинете Иван Петрович закурил трубку и, немного помолчав, сказал:
   – Что же ты, Алеша, давно про военную службу не поговариваешь? Иль гусарский мундир уже тебя не прельщает?..
   – Нет, батюшка, – отвечал почтительно Алексей, – я вижу, что вам не угодно, чтоб я шел в гусары. Мой долг – вам повиноваться...
   – Хорошо, – удовлетворенно сказал Иван Петрович, – вижу, что ты послушный сын, это мне утешительно... Не хочу ж и я тебя неволить – не понуждаю тебя вступить... тотчас... в статскую службу. – Он выпустил огромный клуб дыма. – А покамест намерен я тебя женить.
   – На ком это, батюшка? – спросил изумленный Алексей.
   – На Лизавете Григорьевне Муромской, – отвечал Иван Петрович. – Невеста хоть куда, не правда ли?
   Алексей пожал плечами, развел руками.
   – Батюшка, я о женитьбе еще не думаю...
   – Ты не думаешь, так я уж за тебя все обдумал и передумал!..
   Алексей ошеломленно молчал. Наконец, с трудом выдавил:
   – Воля ваша, батюшка, но... Лиза Муромская мне вовсе не нравится!
   Иван Петрович закашлялся, сел прямо, сказал с напором:
   – После понравится. Стерпится – слюбится.
   Уставясь в пол, сын упрямо пробурчал:
   – Я не чувствую себя способным сделать ее счастие...
   – Не твое горе – ее счастие.
   – Как вам угодно, а я не хочу жениться и не женюсь!
   – Что?!.. – Иван Петрович поднялся. – Так-то ты почитаешь волю родительскую... Добро! Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как Бог свят, продам и промотаю, и тебе полушки не оставлю! Даю тебе три дня на размышление, а покамест не смей на глаза мне показаться!..
   Алексей вышел из кабинета и так хлопнул дверью, что Иван Петрович вздрогнул, а потом удовлетворенно ухмыльнулся...
 
   Вечером, при свече, в своей комнатке наверху, Алексей писал письмо любезной своей Акулине, поспешно и не глядя тыкая гусиное перо в чернильницу. Он очень волновался, иногда вскакивал с места, делал шаг-другой по тесной комнатке – и вновь бросался к столу. Слезы текли по его щекам. Вот он отбросил перо, уронил голову на руки и... заснул мгновенно, как это часто случается с молодыми людьми от сильных душевных переживаний.
   И приснился ему чудесный сон!..
 
   Он увидел себя посреди золотого хлебного поля, по которому он двигался, широко и сильно взмахивая косой. На нем была широкая полотняная рубаха, на ногах – лапти и порты из мешковины. По тропинке к нему бежала Акулина с узелком в руках. Она подала ему крынку, он с жадностью припал к ней и стал пить холодное молоко, заливая подбородок и грудь. Потом утерся рукавом, обнял Акулину и крепко поцеловал ее в губы...
 
   Алексей очнулся за столом.
   Свеча сгорела. В окна сочился рассвет. Вспыхивали зарницы, пошумливал отдаленный гром. Надвигалась гроза.
   Алексей поспешно перечел письмо, вложил его в конверт – и бросился вон...
   Гроза расходилась не на шутку. Молнии прорезывали небо там и сям, скрипели под ветром деревья, смерчи взметывали столбами обветшалые листья.
   Алексей углублялся в чашу дерев, движением стараясь заглушить смятение души. Он шел не разбирая дороги. Сучья поминутно задевали и царапали его, ноги вязли в раскисшей глине, он скользил и едва не падал – но ничего не замечал. Наконец достигнул он знакомой полянки, со всех сторон окруженной лесом. Вот и поваленное дерево, и бочажок. Алексей остановился, тяжело опустился на холодный дерн и долго сидел неподвижно, взирая на замутившуюся поверхность озерца, на беспокойное кружение по воде нескольких поблеклых листьев, на замершую жизнь в бездонной, темной глубине.
   Зашумели по вершинам первые капли дождя, пали на воду.
   Алексей поднялся, достал письмо, вложил его в заветную расщелину и побрел прочь под косыми струями дождя...
 
   Яркое утреннее солнце освещало подмоченный листок. Лиза с волнением читала письмо Алексея, еле разбирая расплывшиеся слова.
   «Милая Акулина, душа моя!» – слышался ей ласковый голос любимого. – «Настал час решить нам свою судьбу. Сегодня батюшка, грозя проклятием и разорением, повелел мне жениться на барышне вашей Лизавете. А я люблю только тебя, ангел мой, потому готов принять всякое будущее. Пойдешь ли ты со мною, душа моя?..»
 
   Алексей, нетерпеливо погоняя коня, во весь опор сказал по дороге из Тугилова в Прилучино. И вместе с ним летели слова его письма к Акулине:

   «...Я предлагаю тебе руку и сердце навеки, никого мне больше не надо. А жить мы будем своими трудами, и Бог нам в помощь! Желанная Акулина! Ответь мне „да“, никого не бойся, ни отца, ни людей, и ты сделаешь счастье всей моей жизни!
   Навеки твой Алексей Берестов.»

   – Дома ли Григорий Иванович? – спросил Алексей, останавливая свою лошадь перед крыльцом прилучинского дома.
   – Никак нет, – отвечал слуга. – Григорий Иванович с утра изволил выехать.
   – Вот досада... – пробурчал Алексей. В это время из дома донеслись звуки фортепиано. Алексей прислушался.
   – А барышня, как я понимаю, дома? Это ведь Лизавета Григорьевна музицирует?
   – Оне-с, – с гордостью ответил слуга.
   Алексей спрыгнул с коня, отдал поводья в руки лакею и взбежал на крыльцо. Перед тем, как войти в дом, мелко перекрестился. И вдруг замер: сквозь музыку расслышались знакомые слова Константина Николаевича Батюшкова, посланные Берестовым Акулине еще в пору обучения ее грамоте.

 
Я помню голос милых слов,
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов.
 
 
Моей пастушки несравненной
Я помню весь наряд простой,
И образ милой, незабвенной
Повсюду странствует со мной...
 

   Алексей вошел... и остолбенел!
   Лиза... нет, Акулина, милая смуглая Акулина, не в сарафане, а в белом утреннем платьице, сидела перед фортепиано спиною к дверм и пела романс, сочиненный, очевидно, ею самой на полюбившиеся слова. Листок со стихами лежал перед нею на пюпитре. Она была так занята игрой и пением, что не слыхала, как вошел Алексей.
   Вот она закончила, обернулась, и – ах! – вскрикнула, вскочила и хотела убежать. Алексей бросился к ней, обнял, стараясь удержать.
   – Акулина! Милая Акулина! Радость моя!..
   Лиза старалась от него освободиться.
   – Mais laissez-moi donc, monsieur! Mais etes-vous fou, – повторяла она, отворачиваясь.
   – Акулина, счастье мое, Акулина! – теряя голову, говорил Алексей, целуя ее руки и падая на колени.
   Мисс Жаксон не знала, что и подумать.
   В эту минуту дверь отворилась и вошел Григорий Иванович.
   Все замерли, как были.
   – Ага! – радостно сказал Муромский. – Да у вас, кажется, дело совсем уже слажено...
   И в этот миг Лиза опустилась на колени рядом с Алексеем.
   – Благословите, батюшка!.. Мы давно любим друг друга.
   – Сейчас... сейчас, – заметался Григорий Иванович, бросаясь в боковые покои. – Образ несите! – донесся его крик.
   Стоя на коленях, Лиза и Алексей держались за руки и не могли насмотреться друг на друга.
   Мисс Жаксон, неожиданно обнаружив светлую и ясную улыбку, осенила влюбленных англиканским крестным знамением.
   Григорий Иванович вернулся с образом Христа. Держа икону перед собой в воздетых высоко руках, он сказал, и губы у него задрожали:
   – Господь с вами, детушки мои родимые... Будьте счастливы, любите друг друга! Ибо сказано: «Плодитесь и размножайтесь»...
   Лизавета и Алексей склонили головы, Григорий Иванович торжественно перекрестил их иконой.
   Молодые взглянули друг на друга, и Алексей потянулся губами к Лизе-Акулине, нареченной своей невесте.
 
    1992

Песнь торжествующей любви
История для кино по мотивам одноименной повести И. С. Тургенева

   Бледные летние сумерки спускались на Дворцовую площадь. Приближалась таинственная минута прихода белой ночи с ее особой прозрачностью и объемностью, когда каждая тень и каждый звук живут своей частной жизнью и полны смысла и значения.
   В Петербурге гуляли. Гуляли в трактирах и питейных заведениях, в гостиницах и ресторанах, во дворцах, на Островах. Гуляли и в Зимнем, во внутреннем летнем саду, за прикрытыми коваными воротами. Зеваки из народа группками стояли поодаль, глядя на освещенный проем ворот, за которыми разыгрывалось волшебное действо.
   Оттуда доносилось:
   – Карету Великого князя Сергея Александровича!
   Цокали копыта лошадей, карета подъезжала к дверям, и через несколько секунд выезжала из освещенного двора на площадь – блистающая, парящая, со счастливым бородатым лицом кучера, сидящего на верхотуре.
   – Экипаж княгини Бекетовой!
   И выезжал экипаж с лакированными дверцами, за которыми в пене кружев виднелось оживленное лицо молодой княгини и позументы офицера, сжимающего маленькую ладонь в своих руках.
   – Авто фрейлины двора Его Императорского Величества Валерии!
   Открытый автомобиль с шофером в огромных очках и черных перчатках с раструбами подкатил к дворцовым дверям. Из них вышла молодая стройная женщина в кожаных галифе, длинном пиджаке и кожаном шлеме. Шофер распахнул дверцу и помог ей сесть в авто. Женщина надела автомобильные защитные очки, и авто мягко тронулось.
   Когда автомобиль проезжал мимо зевак, последние испуганно крестились.
 
   Мягко покачиваясь на шинах, авто выехало на Мойку и повернуло к Конюшенной. Вода масляно перекатывалось под мостами, черные удилища рыболовов на фоне бледного неба застыли в ожидании клева, а в воздухе был разлит какой-то неясный звук, будто нечаянно задетая струна, затихая, тянет и тянет свою тревожную ноту.
   Валерия сидела прямо и глядела перед собою. Так же строг и торжествен был ее шофер в кожаных крагах.
   Спас-на-крови, Екатерининский, нищие с провалами вместо глаз, целующиеся парочки в сени Михайловского, пьяный матрос с бескозыркой в руке – все это проплывало мимо, будто во сне.
   Недвижимо было лицо Валерии.
   Где-то заиграла шарманка. Золотые морды грифонов, державших висячий Банковский мост, выплыли из сумрака и скрылись в нем. Юродивый увязался за автомобилем, громко бормоча:
   – Антихристовы спицы! Истинно так! Царевну-лягушку везут! Истинно говорю!
   И отстал.
   Как вдруг все звуки разом оборвались. Валерия повернула лицо и встретилась взглядом – внезапно, будто с разбегу налетела на стенку – с лицом господина лет тридцати пяти, лицом смуглым, с усами и бородкой, с длинной шевелюрой и слегка раскосыми глазами.
   Он стоял у ограды канала и смотрел на Валерию столь пронзительным взглядом, что она отшатнулась и, повернувшись к шоферу, воскликнула:
   – Ну что же так медленно, Георгий! Быстрее! Быстрее!
   Авто рванулось вперед и исчезло за поворотом.
   Незнакомый господин проводил его глазами, по лицу его скользнула усмешка. Рядом с ним стоял низкорослый азиатский человек с длинными висячими усами и абсолютно непроницаемым взглядом.
 
   Авто мчалось по загородному шоссе в направлении к востоку, где уже рождалась новая заря.
   Валерия сняла очки и кожаный шлем. Ее волосы развевались на ветру, она задыхалась от встречного ветра. На лице отражалось смятение. Смуглое лицо с бородкой, встретившееся ей по пути, напоминало о себе, всплывая в памяти.
   Авто въехало в ворота богатого особняка, прятавшегося в парке. Валерия вышла из автомобиля и быстрым шагом пошла по аллее к дому, где светилось единственное окно.
 
   Слуга открыл ей дверь, она вошла в полутемный холл. Дверь во внутренние апартаменты отворилась, и навстречу Валерии вышел ее муж Иннокентий – молодой, но уже начавший полнеть мужчина в роскошном китайском халате. Он поспешил к жене и заключил ее в объятия.
   – Ты припозднилась, дорогая... Александра Федоровна удержу не знает. А был ли граф Кутайсов? – спрашивал он жену, в то время как она, спрятавшись у него на груди, молча поглаживала рукою блестящие шелковые цветы на халате мужа.
   – Да что с тобой? – удивился он, отстраняя ее.
   – Устала, – улыбнулась она, поднимая лицо. – А Кутайсов был, конечно, и опять волочился за Нинель Соколицыной, а та опять делала все возможное, чтобы ее муж это заметил, а Соколицын лишь делал вид, что ревнует, а сам подволакивался за Соней... Скучно, Иннокентий!
   – Лера, мне дела нет, за кем волочился Кутайсов! – воскликнул Иннокентий. – Он проиграл мне месяц назад семьсот рублей и не едет. Я думал, он приболел, а он, оказывается, на балах... на балах...
   Говоря это, Иннокентий уже вел под руку жену вглубь квартиры. Они миновали просторную гостиную и оказались в спальне с застекленными дверями, выходившими в сад. За окном в саду горели газовые фонари, шевелились ветви деревьев, отбрасывая на дорожки узорчатые тени, белели в темноте садовые скульптуры.
   Валерия выглядела уже успокоенной привычным семейным уютом и заботливостью мужа. Она на ходу скинула пиджак и, подхватив пеньюар, удалилась в ванную комнату.
   Там она не спеша разделась, внимательно вглядываясь в большое зеркало, как вдруг в зеркале потемнело, оно разверзлось в глубину и открыло перед Валерией какой-то восточный город с купеческим караваном, бредущим к базару, а сбоку выдвинулся из-за рамы ровно на пол-лица тот самый смуглый господин, который встретился ей сегодня на Екатерининском.
   Валерия вскрикнула и отшатнулась от зеркала.
 
   Этот ее крик услышал муж в спальне. Он встрепенулся, затем на цыпочках подошел к двери ванной комнаты и прислушался.
   За дверью было слышно журчанье воды.
   Иннокентий поднес к двери мягкий пуфик и взобрался на него, вытянувшись на цыпочках. Над дверью в ванную было стекло, туда ему и удалось заглянуть.
   Он увидел сидящую в ванне Валерию, окруженную белоснежной пеной. Она обнимала эти громоздящиеся хлопья, притягивала к себе, купалась в них, будто занимаясь изысканной любовной игрой...
   Пуфик под Иннокентием предательски вывернулся, муж упал на ковер.
 
   Утром они завтракали в столовой. Подавал старый камердинер Николай в ливрее. Разговор шел о занимававших обоих супругах спиритических сеансах, мода на которые установилась в Петербурге.
   – ...И тогда барон Краевский спрашивает у души Леонардо... Нет, ты только послушай, Лера. Поручик Краевский обращается к великому Леонардо! Буквально в следующих выражениях: «Не соблаговолит ли господин да Винчи ответить на вопрос, кто ему более по душе – блондинки или брюнетки?» Ну и натурально начинают двигать блюдечко по столу...
   Валерия слушала рассеянно, мысли ее были заняты другим. Она помешивала ложечкой кофе, на устах была деланая улыбка.
   – И вот стали появляться буквы. Первая – «бэ», вторая почему-то «о». Тут все переглянулись. Далее последовали «эль», «вэ», «а» и «н»! Бол-ван! Вот так душа Леонардо ответила на вопрос барона!
   Иннокентий засмеялся, довольный собою и этой историей. Валерия была безучастна, но муж, казалось, не замечал этого.
   – Как ты считаешь, этот случай говорит в пользу спиритизма? Я думаю, да, поскольку душа Леонардо не солга...
   – Венедикт вернулся, – внезапно тихим голосом перебила его Валерия.
   – Что? Венедикт? Какой... Ах, Венедикт!..
   Лицо Иннокентия на мгновенье омрачилось. Он пробарабанил пальцами по столу, что-то обдумывая, потом обратился к камердинеру.
   – Николай, будьте добры, у меня в библиотеке над столом, третья полка. Черный кожаный альбом. Принесите, пожалуйста...
   Камердинер удалился.
   Несколько секунд длилось молчание.
   – ...Хм... Я не понимаю... Почему ты так взволнована? – наконец начал он. – Дела давно минувших дней, преданья, так сказать...
   Вернулся камердинер с толстым кожаным альбомом. Иннокентий положил его себе на колени, отодвинувшись от стола, и раскрыл. В альбоме были акварели, изображавшие человеческие фигурки в саду, берег пруда, качели, особняк...
   – Как я писал... – покачивая головой приговаривал Иннокентий, перелистывая альбом. – Боже мой...
   На одном из разворотов альбома находился сложенный вчетверо лист бумаги. Иннокентий развернул его и прочел:
   – «Мой любезный и единственный друг! С горечью извещаю тебя, что я принял решение покинуть родину...»
 
   Акварель в альбоме, изображавшая зимний лес с тяжелыми синеватыми шапками снега на ветвях елей, ожила и открыла заснеженную аллею, окруженную зимними деревьями, по которой двигался юноша в студенческой шинели и фуражке.
   Ветер сметал с веток снег, кружил метелью.
   Навстречу издалека приближалась фигура другого юноши, который был в шубе и в меховой шапке. Они встретились на деревянном мостике, перекинутом через замерзшую речку.
   Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу, потом обнялись. Что-то было сказано между ними, какие-то короткие слова, но их не слышно было по причине завываний ветра. Потом, резко повернувшись, молодые люди разошлись в разные стороны.
 
   Валерия вошла в особняк, принадлежащий ее матери, – старый деревянный двухэтажный дом на Каменном острове. Ее встретила пожилая служанка, ее бывшая няня. Кланяясь и целуя Валерии руки, няня приговаривала:
   – Лерочка, золотце, светик наш ясный... Пошто так редко заходишь?
   – Ой, нянюшка, времени все нет.
   – Чай по балам...
   – Матушка дома?
   – Где ж ей быть? Она ныне все больше дома... Кыш! Кыш, вертихвостки! – отогнала она нескольких кошек, сбежавшихся тоже встречать Валерию.
   Это был настоящий кошачий приют. Пока Валерия поднималась на второй этаж к матушке, она встретила, наверное, с полдюжины кошек, которые располагались в самых неожиданных местах этого старинного особняка.
   Матушка встретила дочь, сидя на софе в окружении кошек, которым она повязывала банты.
   Они расцеловались.
   – У нас сегодня день рождения Макса, – матушка указала на пушистого белого кота, лежащего на подушке. На коте было что-то вроде орденской ленты.
   – Поздравляю... – Валерия рассеянно улыбнулась. – Maman, вы помните Венедикта?
   – Венедикта? – матушка вопросительно подняла брови. – Ах, Венедикта! Помню, конечно! Он сватался к тебе, не правда ли? Сколько же времени прошло?
   – Пятнадцать лет, – быстро ответила Валерия.
   – Господи, как время летит! – вздохнула матушка.
   – Maman, мне необходимо письмо...
   – Какое же?
   – Ну как же! Помните то письмо, в котором Иннокентий и его друг... – она замялась. – Письмо, с которым я пришла к вам. Письмо, которое решило мою судьбу...
   – Ты недовольна своей судьбой? – спросила матушка.
   – Нет, не о том речь. Я счастлива с Иннокентием... Но я хотела бы взглянуть на то письмо.
   – Изволь, – пожала плечами мать.
   Она подошла к комоду, отперла один из ящиков ключом, выдвинула его и принялась рыться. Предметы, которые она при этом извлекала и клала на верхнюю крышку комода, были весьма неожиданны, если не сказать больше.
   Здесь были золотой портсигар, иконка в окладе, фотографические карточки молодых офицеров, какой-то чулок, который матушка некоторое время с удивлением рассматривала, опознавая, колода карт, засохшая хризантема, записная книжка с золотым тиснением... Последним был извлечен маленький револьвер.
   – Подумать только, из этого он застрелился! – вслух удивилась матушка.
   – Кто? – спросила Валерия.
   – Ты не знаешь.
   Наконец она нашла пакет, перевязанный розовой ленточкой. Развязала его и извлекла оттуда конверт.
   – Вот это письмо. Как они его вдвоем писали? Непостижимо!
   Она передала письмо Валерии. Та достала листок из конверта. Каллиграфический почерк расплывался, открывая картину давних лет, начало этой романтической истории...
 
   А тогда зимой был рождественский бал в Институте благородных девиц в Смольном.
   Институтки в масках «домино» танцевали со студентами в гусарских костюмах, тоже в черных полумасках. Это был какой-то медленный танец типа котильона, тягучий, томный, изысканный. Он тянулся долго и наконец закончился. Пары, не покидая центра зала, повернулись в одну сторону и замерли в ожидании.
   За танцем наблюдало жюри, состоящее из пожилых дам и господ. Когда музыка смолкла, распорядительница бала поднялась и объявила:
   – Дамы и господа! Решением нашей высокой комиссии победительницей в танцклассе объявляется маска «ночь Мадрида».
   Маска сделала книксен.
   Зрители, среди которых были Иннокентий и Венедикт, бурно зааплодировали.