18 июня 1953 г. Лагаш обнародовал первый манифест Французского психоаналитического общества, назвав в нем авторитарную группу Нашта людьми без чести и принципов. Лагаш отметил, что новая организация борется за свободу науки и гуманизм.
14 июля Лакан писал Левенштейну:
Между тем Лакан все еще надеялся восстановить свое членство в МПА и написал Гартману и М. Балинту 26 июля в Лондоне состоялся конгресс МПА, где рассматривались просьба Французского психоаналитического общества о вступлении в Ассоциацию и вопрос об «отклонениях» в ходе учебного анализа. Левенштейн призвал к терпимости и выразил сожаление по поводу раскола в рядах французских аналитиков. М. Бонапарт, не называя прямо имени Лакана, настаивала на необходимости взять под контроль технику анализа, применяемую во вновь созданной группе. Нашт заявил о том, что готов примириться с Лагашем ради блага образования. Анна Фрейд упрекнула французов в склочности. Французское психоаналитическое общество в МПА не приняли.
С тех пор официальный психоанализ оказался во власти Нашта и его клики. Зимним утром 1956 г. Нашт прогуливался верхом. Его лошадь оступилась на обледеневшей дороге, Нашт упал и сильно ударился головой. Из-за развившейся вследствие полученной травмы диплопии он больше не мог руководить Институтом, и на посту президента его сменил С. Лебовичи.
Лакан после первого раскола продолжал проводить свои семинары в амфитеатре госпиталя св. Анны, любезно предоставленном ему Ж. Делаем. Э. Рудинеско очень живо описывает атмосферу этих собраний:
ГЛАВА 7
ГЛАВА 8
14 июля Лакан писал Левенштейну:
Дорогой Лев!Дальше Лакан в подробностях рассказывает обо всех перипетиях раскола, отмечая, что действия Нашта носили «фашистский» характер. Цель Института, говорит он, заключалась не в образовании, но в установлении господства над молодыми психоаналитиками. Особое раздражение вызывает у него Мари Бонапарт:
Если я не писал вам раньше о событиях – экстравагантных (в буквальном смысле), – которые только что раскололи нашу группу, то лишь по причинам солидарности, которую я испытывал в силу принадлежности к ней. Эта связь, как вы знаете, теперь разорвана. Я дал пройти нескольким дням, с тем чтобы позволить проявиться результатам того напряжения, которое принес нам этот разрыв, каковые состоят в том, что я был включен в рабочее сообщество, которому сопутствуют наилучшие предзнаменования: не обнаруживаем ли мы, я бы сказал, неожиданно, все плоды наших усилий последних лет, смысл нашей работы, принципы нашего образования – короче, все то, что мы предвосхищали в течение долгих месяцев и что было наиболее опасно для тех, кого мы сами привели к психоаналитическому учению?
Достаточно сообщить вам, что в минувшую среду в амфитеатре клиники, который вам, дорогойй Лев, знаком, я торжественно инаугурировал научную жизнь нового Французского психоаналитического общества докладом о «Символическом, Воображаемом и Реальном» в присутствии 63 лиц, 45 из которых высказались за наше образование и наши труды.
Лагаш, стойко державшийся с самого начала нашего кризиса, председательствовал на этом заседании. Если вам будут говорить, что мы представляем собой клан психологов, не верьте: мы представим вам списки, из которых явствует, что среди наших учеников врачей, и весьма квалифицированных, больше, чем в прежнем Обществе. Мы не можем приписывать все заслуги исключительно себе. Чтобы быть справедливым, нужно признать тот вклад, который внесло бессмысленное поведение той команды, которая в основании Института увидела случай воспользоваться всеми выгодами той поистине огромной власти, которую прежнее Общество приобрело над студентами. Эта власть, основанная на доверчивости людей, которые полагали, что навязываемые им обязательства и правила оправдываются опытом их собственного анализа и его одобрением, вдруг предстала перед ними как крайне автократичная и совершенно отвратительная фигура: вместо сообщества почтенных наставников, среди которых каждый выбирал мэтра и покровителя, они увидели возвышение единственной фигуры нашего бывшего товарища Нашта, который, как вы знаете, никогда не отличался хорошими манерами и который перед лицом непредвиденных затруднений показал отсутствие всякого такта и чувства меры, крайнюю грубость, презрение к людям, о чем я не стал бы здесь упоминать, если бы не знал, что это станет притчей во языцех для студентов на долгие годы. Его приспешники – два новичка без дидактического опыта: Лебовичи, нервозность и повседневная грубость которого производили во время его работы в госпитале (я полагаю, вы достаточно знаете о тех отношениях, которые могут порой сложиться между учителем и учеником, так что мне нет надобности об этом распространяться) крайне неблагоприятное впечатление на студентов, которые прозвали его «злобным кроликом». Второй – Бенасси – юноша не без культуры, неожиданно и ко всеобщему смущению оказался человеком с полицейским складом ума, крайне надоедливым, он занимался «приглашениями» на курс, куда приходили седовласые люди, слышавшие крайне нелепые признания: «Должен признать, что, создавая этот Институт, мы про вас забыли», а потом еще: «Теперь уже слишком поздно, придется о вас забыть». И наконец, венец всего – главным посредником выступает молодой человек, выбранный Наштом за его общеизвестную посредственность, его имя ничего не скажет вам, поскольку он даже не являлся членом Общества в тот момент, когда возвысился до таких функций: ему вдруг поручили указывать студентам их наставников, даже тем, у которых уже были утверждены аналитики. Абсурд этих инициатив, ставящих студентов в зависимость от бессмысленных административных указаний, увы, соответствовал тайным намерениям Нашта – именно он несет ответственность за эти нелепости и должен быть признан виновным в провале Института (никак иначе ситуацию, в которой из 83 приглашенных к поступлению учеников осталось около 25, не назовешь).
Вот откуда мы ушли.
Анализируя движущие силы происходящего, я должен отдать должное Нашту не отступавшему в преследовании своих целей. И тому, что он все еще объединяет вокруг себя большую часть наших бывших коллег, он обязан постоянству своей политики, которая была бы достойна уважения, если бы не была столь неразборчива в средствах.
Если он рассчитывал завлечь меня в свою игру, на протяжении ряда лет приглашая меня ко двору, я полагаю, что он должен быть сильно разочарован. Впрочем, он делал это лишь из соображений выгоды: информация, идеи, лекции, в чем он ориентируется плохо из-за недостатка образования. Его приняла моя жена, и мой шурин художник Массон оказывал ему гостеприимство, которое позволило ему вновь обрести в безличности большого города сердечную атмосферу провансальской деревушки. Это было минувшим июлем, и мы с женой были тому свидетелями[135].
Можно признать, что действия этого лица всегда было пагубным для нашей группы. Общественный престиж, который она извлекает из своей роли ученицы Фрейда, способный лишь искажать отношения, заставляет всех слушать ее с терпением, принимающим фигуру одобрения, уважение, которое вызывает женщина в возрасте, побуждает к толерантности, что деморализует молодежь, в глазах которой мы выглядим смехотворно покорными[136].Но, что важнее всего, Лакан не был раздавлен затеянной против него кампанией. Напротив, все трудности и переживания этого времени заставили его переосмыслить свои жизненные и теоретические позиции и выйти на качественно новый уровень. Он писал Левенштейну: «…Этот год был особенно плодотворным, и я уверен, что сделал подлинные достижения в теории и технике исследования навязчивого невроза»[137]. Он был рад тому, что порвал с «менеджерами человеческих душ»[138].
Между тем Лакан все еще надеялся восстановить свое членство в МПА и написал Гартману и М. Балинту 26 июля в Лондоне состоялся конгресс МПА, где рассматривались просьба Французского психоаналитического общества о вступлении в Ассоциацию и вопрос об «отклонениях» в ходе учебного анализа. Левенштейн призвал к терпимости и выразил сожаление по поводу раскола в рядах французских аналитиков. М. Бонапарт, не называя прямо имени Лакана, настаивала на необходимости взять под контроль технику анализа, применяемую во вновь созданной группе. Нашт заявил о том, что готов примириться с Лагашем ради блага образования. Анна Фрейд упрекнула французов в склочности. Французское психоаналитическое общество в МПА не приняли.
С тех пор официальный психоанализ оказался во власти Нашта и его клики. Зимним утром 1956 г. Нашт прогуливался верхом. Его лошадь оступилась на обледеневшей дороге, Нашт упал и сильно ударился головой. Из-за развившейся вследствие полученной травмы диплопии он больше не мог руководить Институтом, и на посту президента его сменил С. Лебовичи.
Лакан после первого раскола продолжал проводить свои семинары в амфитеатре госпиталя св. Анны, любезно предоставленном ему Ж. Делаем. Э. Рудинеско очень живо описывает атмосферу этих собраний:
Здесь в течение десяти лет он говорит голосом дрожащим, синкопированным или громогласным, полным вздохов и модуляций. Он предварительно намечает то, о чем намерен говорить, а затем, обратившись к публике, импровизирует, подобно актеру Королевского Шекспировского общества, у которого Грета Гарбо была учителем дикции, а Артуро Тосканини – духовным наставником. Лакан играет фальшиво, потому что высказывает истину, словно бы из трещины в своей суровой и неизменно быстрой речи он заставлял появляться своего рода чревовещателя, потайное зеркало бессознательного, мастерски обращаясь с тем, что всегда отсутствует. Колдун без магии, гуру без гипноза, пророк без бога, он зачаровывает свою аудиторию великолепным языком, помещающим желание в круге света. Лакан не анализирует, он ассоциирует. Лакан не рассуждает, он производит резонансы. Каждый сеанс этой коллективной терапии оставляет у учеников впечатление, что мэтр говорит о них и для них, тайком посылая каждому закодированное послание. Они устремляются в лучшие книжные магазины, чтобы приобрести процитированную им книгу или проглотить тот или иной пассаж неизвестного текста. В течение десяти лет, а потом еще двадцати Его величество служит двигателем фрейдистской Франции[139].
ГЛАВА 7
ВООБРАЖАЕМОЕ, СИМВОЛИЧЕСКОЕ, РЕАЛЬНОЕ
Во время первого заседания Французского психоаналитического общества, о котором Лакан писал Левенштейну, первый произнес речь, в которой сформулировал свое представление о топике человеческой психики, той топике, которую он будет уточнять следующие тридцать лет и которая пока предстает перед нами в первом варианте. Речь Лакана отражает его увлечение лингвистическими теориями и работами Леви-Строса.
Лакан заявил о необходимости обращения к текстам Фрейда для ревизии теории и техники психоанализа, подвергшимся сужению и искажению. И именно у Фрейда, по его утверждению, он обнаружил учение о трех регистрах человеческой психики – Воображаемом, Символическом и Реальном. Прежде всего Лакан говорит о том, что во фрейдовском анализе некоторая сторона субъекта от аналитика ускользает, оставаясь непостижимой. Работа с ускользающим «целиком происходит в словах и лишь некоторым образом в сущности»[140]. Поэтому первый и самый важный вопрос, который необходимо задавать, занимаясь психоанализом, звучит как «что такое речь (parole)?», а по сути, сводится к вопросу о природе символа (symbole). Мысль субъекта, обнаруживаемая в анализе, есть прежде всего «магическая мысль» и, если не задаваться вопросом о том, что такое речь, психоанализ и сам станет работать в «магическом» регистре.
Вопрос о речи есть вопрос об экономии обмена и ее движущих силах. Экономия удовлетворения, настаивает Лакан, чрезвычайно мало связана с органическими ритмами и определяется концептуальной категорией Воображаемого (imaginaire). Тем не менее воображаемое удовлетворение, как писал Фрейд, имеет место лишь в регистре сексуальности. Понятие «либидо» выражает обратимость и эквивалентность образов (images), это термин энергетический. Основной его характеристикой выступает «смещение» (déplacement). Лакан обращается к данным о поведении животных, где на элементарном уровне можно увидеть, как внутри цикла определенного поведения возникают смещения: например, при схватке двух птиц-самцов один из них вдруг принимается чистить перья, то есть в боевой цикл вклинивается сегмент демонстративного поведения. «Смещение» – движущая сила поведения, связанного с сексуальностью. Это значит, что Воображаемое играет в этом поведении важнейшую роль. Если у животных можно разглядеть лишь своего рода набросок «символического поведения», то у человека оно выражено весьма отчетливо. «…Поведение может быть воображаемым (imaginaire), когда передача образов и приписываемой образу ценности другому субъекту делают его способным к смещению за пределы цикла, обеспечивающего удовлетворение естественной потребности»[141]. Иными словами, воображаемый элемент имеет лишь символическую ценность, которую можно понять только в зависимости от момента анализа, в который она возникает. Итак, аналитик имеет дело с символами, передача которых имеет место в аналитическом обмене. Речь всегда идет о символах, организованных в языке, функционирующем как эквивалентный обмен означающих и означаемых, иными словами, о структуре самого языка.
Чтобы симптом что-либо выражал, он также должен быть структурирован и организован как языковое выражение, хотя при этом он никогда не является однозначным эквивалентом сексуальности или чего-либо другого. Итак, язык всегда первичен. Вопрос о происхождении языка, подчеркивает Лакан, лишен всякого смысла. Мы имеем дело с бредом или иной организацией языка, однако мы никогда не узнаем, откуда этот язык взялся. Было бы ошибкой полагать, что субъект языка придает выражениям тот смысл, какой ему заблагорассудится. С языком и в языке рождается то, чего не было «раньше», и два собеседника после начала диалога уже не те, какими они были прежде.
В психоанализе говорящий субъект стремится вовлечь аналитика в свою игру, в которой он пользуется «паролями» (mots de passe). То же самое, впрочем, проделывает и аналитик, заставляющий, например, анализанта говорить в выражениях «папа-мама-Эдип». (Лакан пока не акцентирует этот момент.) Так выстраиваются воображаемые отношения, проявляющиеся в виде сопротивления. Однако вместе с тем появляется и новый регистр, не связанный с «чистой функцией Я». Необходимо различать, подчеркивает Лакан, Я как воображаемую функцию и Я как единство субъекта, данного самому себе. Таким образом, то, что обозначается словом «речь», на деле идет гораздо дальше речевых выражений. Речь не просто осуществляет посредствование между двумя субъектами, но позволяет «трансцендировать фундаментальное агрессивное отношение к миражу подобного»[142], то есть конституирует реальность как таковую. Лакан обращается за примером к Леви-Стросу: элементарные структуры родства задают термины «отец», «мать», «сын» и т.п., конституирующие реальные отношения.
Слова и символы, говорит Лакан, имеют решающее значение для человеческой реальности. В исследовательском плане это означает, что любое поддающееся анализу отношение, то есть отношение символическое, всегда содержит три элемента. Так, два связанных речью субъекта реализуют либидинальность. Таков и эдипальный треугольник. Любые отношения между двумя субъектами функционируют в регистре Воображаемого, а для того, чтобы это отношение приняло символический характер, необходимо, чтобы наличествовал третий элемент, который, будучи трансцендентным по отношению к субъекту, удерживал его на некоторой дистанции от объекта. Таково экзистенциальное значение символа. Дистанция, всегда отделяющая субъект от объекта, представляет собой повтор, то есть имеет темпоральный характер. Именно таким образом в знаменитом фрейдовском примере с ребенком, играющим с катушкой, привязанной за нитку, повторяющееся вытягивание катушки из-под кушетки (da) позволяет предмету сохраняться даже в свое отсутствие (fort), делая символ досягаемым и позволяя овладеть им и распоряжаться по своему усмотрению.
Речь Лакана на заседании Французского психоаналитического общества носила, безусловно, специальный характер, однако не вызывает сомнения, что, говоря о феноменах, имеющих место в психоаналитическом сеансе, Лакан подразумевал универсальную организацию отношений субъекта с другим. Четкой дефиниции Воображаемого, Символического и Реального он здесь не дал, но, скорее, лишь намекнул на них. Впрочем, и в будущем рассчитывать на строгие определения не приходится: во-первых, Лакан всегда избегает дидактичности, а во-вторых, речь ведется о предметах столь туманных или, если угодно, трансцендентных, что указать на них яснее не удается. Недаром Лакан начал свою речь словами о том, что в психоанализе нечто всегда ускользает.
Однако он предложил четкую схему завершенного психоанализа:
rI (реализация Образа) – формирование у анализанта более или менее нарциссического поведения, которое аналитику предстает как сопротивление;
(акт принятия образа);
iR (имагинация Реального) – обретение Образом статуса Реального; фаза сопротивления и негативности на грани бреда;
iS (имагинация символического) – образ получает статус Символического, например, в сновидении («обратить символ в образ, отлить символический дискурс в изобразительные формы, то есть в формы сновидения»[143], – комментирует Лакан в 1955 г). Этот процесс происходит лишь в том случае, если анализант не страдает психозом. В противном случае цепь обрывается на предыдущем звене;
sS (символизация Символического) – то, что принято называть интерпретацией;
SI (связь Символического и Воображаемого) – интерпретация симптома («обратить образ в символ, то есть истолковать сновидение»[144]);
SR (связь Символического и Реального) – идеал психического здоровья. По Лакану, речь идет не о приспособлении Символического субъекта к существующей реальности, но о признании им собственной реальности, то есть своего желания;
rR (реализация Реального) – комментарий Лакана не сохранился, но, по-видимому, речь идет о свободной реализации желания;
rS – возвращение на первую фазу, что предполагает начало нового цикла анализа.
Или в графической форме, с которой мы часто будем сталкиваться:
Стоит отметить, что Лакану все-таки не удалось избежать того же соблазна, какой настиг любезного ему в эту эпоху Леви-Строса: топическая схема, включающая три регистра, отражает динамические процессы, имеющие место в психоаналитическом акте. Однако в скором времени Лакан перенесет ее на функционирование человеческой психики в целом, сделав Воображаемое, Символическое и Реальное одновременно и стадиями психического онтогенеза, и топосами психики. И если отношения Воображаемого и Символического представлены у него вполне удовлетворительно, то отношения между Символическим и Реальным остаются неясными. Так, совершенно непонятно, каким образом Реальное соотносится с реальностью окружающего мира.
Речь Лакана на первом заседании Французского психоаналитического общества продемонстрировала, что в этом объединении, основанном Лагашем, первую роль играет отнюдь не Лагаш. Всем было ясно, что Лакан стал лидером «схизматиков». Едва ли это могло радовать Лагаша, однако он понимал, что для того, чтобы стать оплотом новой психоаналитической ортодоксии, его общество нуждается в столь блестящем теоретике. Эта «новая ортодоксия» должна была стать подлинной наукой о человеке, противостоящей техницизму, обслуживающему иллюзии Я, который шел из-за океана. Лакан предлагал эпистемологическое переосмысление фрейдовского учения, перемещая центр внимания психоанализа с истерии на паранойю. У него уже сложилось представление о том, что в центре субъекта располагается параноическая структура сознания.
Лакан не чувствовал себя счастливым. Напротив, он тяжело переживал вынужденную изоляцию от Международной ассоциации. Кроме того, его статус был неопределенным: порвав с официальной структурой, он не основал собственной школы, а примкнул к чужой. Как и Лагаш, он стремился установить контакт с Университетом, но только не с психологами, а с философами.
Лакан заявил о необходимости обращения к текстам Фрейда для ревизии теории и техники психоанализа, подвергшимся сужению и искажению. И именно у Фрейда, по его утверждению, он обнаружил учение о трех регистрах человеческой психики – Воображаемом, Символическом и Реальном. Прежде всего Лакан говорит о том, что во фрейдовском анализе некоторая сторона субъекта от аналитика ускользает, оставаясь непостижимой. Работа с ускользающим «целиком происходит в словах и лишь некоторым образом в сущности»[140]. Поэтому первый и самый важный вопрос, который необходимо задавать, занимаясь психоанализом, звучит как «что такое речь (parole)?», а по сути, сводится к вопросу о природе символа (symbole). Мысль субъекта, обнаруживаемая в анализе, есть прежде всего «магическая мысль» и, если не задаваться вопросом о том, что такое речь, психоанализ и сам станет работать в «магическом» регистре.
Вопрос о речи есть вопрос об экономии обмена и ее движущих силах. Экономия удовлетворения, настаивает Лакан, чрезвычайно мало связана с органическими ритмами и определяется концептуальной категорией Воображаемого (imaginaire). Тем не менее воображаемое удовлетворение, как писал Фрейд, имеет место лишь в регистре сексуальности. Понятие «либидо» выражает обратимость и эквивалентность образов (images), это термин энергетический. Основной его характеристикой выступает «смещение» (déplacement). Лакан обращается к данным о поведении животных, где на элементарном уровне можно увидеть, как внутри цикла определенного поведения возникают смещения: например, при схватке двух птиц-самцов один из них вдруг принимается чистить перья, то есть в боевой цикл вклинивается сегмент демонстративного поведения. «Смещение» – движущая сила поведения, связанного с сексуальностью. Это значит, что Воображаемое играет в этом поведении важнейшую роль. Если у животных можно разглядеть лишь своего рода набросок «символического поведения», то у человека оно выражено весьма отчетливо. «…Поведение может быть воображаемым (imaginaire), когда передача образов и приписываемой образу ценности другому субъекту делают его способным к смещению за пределы цикла, обеспечивающего удовлетворение естественной потребности»[141]. Иными словами, воображаемый элемент имеет лишь символическую ценность, которую можно понять только в зависимости от момента анализа, в который она возникает. Итак, аналитик имеет дело с символами, передача которых имеет место в аналитическом обмене. Речь всегда идет о символах, организованных в языке, функционирующем как эквивалентный обмен означающих и означаемых, иными словами, о структуре самого языка.
Чтобы симптом что-либо выражал, он также должен быть структурирован и организован как языковое выражение, хотя при этом он никогда не является однозначным эквивалентом сексуальности или чего-либо другого. Итак, язык всегда первичен. Вопрос о происхождении языка, подчеркивает Лакан, лишен всякого смысла. Мы имеем дело с бредом или иной организацией языка, однако мы никогда не узнаем, откуда этот язык взялся. Было бы ошибкой полагать, что субъект языка придает выражениям тот смысл, какой ему заблагорассудится. С языком и в языке рождается то, чего не было «раньше», и два собеседника после начала диалога уже не те, какими они были прежде.
В психоанализе говорящий субъект стремится вовлечь аналитика в свою игру, в которой он пользуется «паролями» (mots de passe). То же самое, впрочем, проделывает и аналитик, заставляющий, например, анализанта говорить в выражениях «папа-мама-Эдип». (Лакан пока не акцентирует этот момент.) Так выстраиваются воображаемые отношения, проявляющиеся в виде сопротивления. Однако вместе с тем появляется и новый регистр, не связанный с «чистой функцией Я». Необходимо различать, подчеркивает Лакан, Я как воображаемую функцию и Я как единство субъекта, данного самому себе. Таким образом, то, что обозначается словом «речь», на деле идет гораздо дальше речевых выражений. Речь не просто осуществляет посредствование между двумя субъектами, но позволяет «трансцендировать фундаментальное агрессивное отношение к миражу подобного»[142], то есть конституирует реальность как таковую. Лакан обращается за примером к Леви-Стросу: элементарные структуры родства задают термины «отец», «мать», «сын» и т.п., конституирующие реальные отношения.
Слова и символы, говорит Лакан, имеют решающее значение для человеческой реальности. В исследовательском плане это означает, что любое поддающееся анализу отношение, то есть отношение символическое, всегда содержит три элемента. Так, два связанных речью субъекта реализуют либидинальность. Таков и эдипальный треугольник. Любые отношения между двумя субъектами функционируют в регистре Воображаемого, а для того, чтобы это отношение приняло символический характер, необходимо, чтобы наличествовал третий элемент, который, будучи трансцендентным по отношению к субъекту, удерживал его на некоторой дистанции от объекта. Таково экзистенциальное значение символа. Дистанция, всегда отделяющая субъект от объекта, представляет собой повтор, то есть имеет темпоральный характер. Именно таким образом в знаменитом фрейдовском примере с ребенком, играющим с катушкой, привязанной за нитку, повторяющееся вытягивание катушки из-под кушетки (da) позволяет предмету сохраняться даже в свое отсутствие (fort), делая символ досягаемым и позволяя овладеть им и распоряжаться по своему усмотрению.
Речь Лакана на заседании Французского психоаналитического общества носила, безусловно, специальный характер, однако не вызывает сомнения, что, говоря о феноменах, имеющих место в психоаналитическом сеансе, Лакан подразумевал универсальную организацию отношений субъекта с другим. Четкой дефиниции Воображаемого, Символического и Реального он здесь не дал, но, скорее, лишь намекнул на них. Впрочем, и в будущем рассчитывать на строгие определения не приходится: во-первых, Лакан всегда избегает дидактичности, а во-вторых, речь ведется о предметах столь туманных или, если угодно, трансцендентных, что указать на них яснее не удается. Недаром Лакан начал свою речь словами о том, что в психоанализе нечто всегда ускользает.
Однако он предложил четкую схему завершенного психоанализа:
rS → rI → iI → iR → iS → sS → SI → SR → rR → rS, гдеrS (реализация Символического) – первоначальная позиция, в которой аналитик выступает как символический персонаж, обладающий всей полнотой власти над анализантом. Последний признает: «Вы владеете истиной обо мне», и такая позиция, несмотря на ее иллюзорность, типична для психоанализа;
rI (реализация Образа) – формирование у анализанта более или менее нарциссического поведения, которое аналитику предстает как сопротивление;
iR (имагинация Реального) – обретение Образом статуса Реального; фаза сопротивления и негативности на грани бреда;
iS (имагинация символического) – образ получает статус Символического, например, в сновидении («обратить символ в образ, отлить символический дискурс в изобразительные формы, то есть в формы сновидения»[143], – комментирует Лакан в 1955 г). Этот процесс происходит лишь в том случае, если анализант не страдает психозом. В противном случае цепь обрывается на предыдущем звене;
sS (символизация Символического) – то, что принято называть интерпретацией;
SI (связь Символического и Воображаемого) – интерпретация симптома («обратить образ в символ, то есть истолковать сновидение»[144]);
SR (связь Символического и Реального) – идеал психического здоровья. По Лакану, речь идет не о приспособлении Символического субъекта к существующей реальности, но о признании им собственной реальности, то есть своего желания;
rR (реализация Реального) – комментарий Лакана не сохранился, но, по-видимому, речь идет о свободной реализации желания;
rS – возвращение на первую фазу, что предполагает начало нового цикла анализа.
Или в графической форме, с которой мы часто будем сталкиваться:
Стоит отметить, что Лакану все-таки не удалось избежать того же соблазна, какой настиг любезного ему в эту эпоху Леви-Строса: топическая схема, включающая три регистра, отражает динамические процессы, имеющие место в психоаналитическом акте. Однако в скором времени Лакан перенесет ее на функционирование человеческой психики в целом, сделав Воображаемое, Символическое и Реальное одновременно и стадиями психического онтогенеза, и топосами психики. И если отношения Воображаемого и Символического представлены у него вполне удовлетворительно, то отношения между Символическим и Реальным остаются неясными. Так, совершенно непонятно, каким образом Реальное соотносится с реальностью окружающего мира.
Речь Лакана на первом заседании Французского психоаналитического общества продемонстрировала, что в этом объединении, основанном Лагашем, первую роль играет отнюдь не Лагаш. Всем было ясно, что Лакан стал лидером «схизматиков». Едва ли это могло радовать Лагаша, однако он понимал, что для того, чтобы стать оплотом новой психоаналитической ортодоксии, его общество нуждается в столь блестящем теоретике. Эта «новая ортодоксия» должна была стать подлинной наукой о человеке, противостоящей техницизму, обслуживающему иллюзии Я, который шел из-за океана. Лакан предлагал эпистемологическое переосмысление фрейдовского учения, перемещая центр внимания психоанализа с истерии на паранойю. У него уже сложилось представление о том, что в центре субъекта располагается параноическая структура сознания.
Лакан не чувствовал себя счастливым. Напротив, он тяжело переживал вынужденную изоляцию от Международной ассоциации. Кроме того, его статус был неопределенным: порвав с официальной структурой, он не основал собственной школы, а примкнул к чужой. Как и Лагаш, он стремился установить контакт с Университетом, но только не с психологами, а с философами.
ГЛАВА 8
ЛАКАН В РИМЕ
Летом 1953 г. Лакан наспех написал стопятидесятистраничный манифест, который должен был представить «новую ортодоксию» в Риме. В сентябре в Вечном городе состоялся Международный конгресс психоаналитиков. Французы выступали 26 и 27 сентября. Парижское психоаналитическое общество пыталось воспрепятствовать участию в конгрессе «раскольников», однако за границей эти последние вызывали большие симпатии, и организационный комитет настоял на их присутствии.
Лакан всячески стремился упрочить свое положение. В поисках признания он сделал ставку на коммунистов и на католиков. Прежде всего он передал копию своего доклада Л. Боннафе, рассчитывая, что руководство компартии обратит внимание на его учение. Однако имя Лакана еще не было известно широкой публике, и, за исключением нескольких психиатров, на его текст никто из коммунистов не обратил внимания. Однако он продолжал уповать на то, что в недалеком будущем его прочтение фрейдовской теории заинтересует партийных интеллектуалов.
В то же самое время Лакан написал своему брату Марку-Франсуа, начинавшему приобретать известность в богословской среде, длинное письмо, в котором сообщал, что многие его ученики подталкивают его к аудиенции с папой. Марк-Франсуа должен был воспользоваться своими знакомствами в римской курии, чтобы добиться для него этой чести. Марк-Франсуа наивно поверил в то, что его многогрешный брат наконец-то обратился к Богу. Однако встреча с папой не состоялась: Пий XII отказал Лакану в аудиенции; то же сделают и его преемники. С делегацией посольства Франции пройти к папе тоже не удалось. Конечно, такое настойчивое стремление во что бы то ни стало добраться до папы свидетельствовало не о паранойе и даже не о мегаломании Лакана: он ясно видел, что католическая церковь может оказаться могущественным союзником психоанализа, и стремился представлять его в глазах Святого Престола.
Действительно, католические священники предпочитали новое общество старым фрейдистским организациям: учение Лакана и близость Лагаша к университету в большей степени соответствовали задачам духовенства, чем медикализм Нашта. Больше других интересовались лаканизмом иезуиты. Сам Лакан всячески подчеркивал свою близость к католической культуре, а в своей «Римской речи» ввернул фразу о «высочайшей кафедре мира», воссиявшей в Вечном городе, что выглядит как откровенное заискивание. Он разбрасывал по своим текстам аллюзии на Игнатия Лойолу и разительно отличался от Фрейда с его позитивизмом и радикальной критикой религии. Кроме того, он отказался от биологизма и от примата сексуальности. Конечно, он оставался убежденным атеистом, и Папа был нужен ему лишь для популяризации своего учения и своей персоны. Поэтому он отговаривал своих учеников-священников от разрыва с церковью. После его «Римской речи» католики смогли открыто обратиться к психоанализу.
В интервью 1957 г. Лакан сформулировал свои взгляды на потенциальную близость психоанализа и католической догмы:
Лакан всячески стремился упрочить свое положение. В поисках признания он сделал ставку на коммунистов и на католиков. Прежде всего он передал копию своего доклада Л. Боннафе, рассчитывая, что руководство компартии обратит внимание на его учение. Однако имя Лакана еще не было известно широкой публике, и, за исключением нескольких психиатров, на его текст никто из коммунистов не обратил внимания. Однако он продолжал уповать на то, что в недалеком будущем его прочтение фрейдовской теории заинтересует партийных интеллектуалов.
В то же самое время Лакан написал своему брату Марку-Франсуа, начинавшему приобретать известность в богословской среде, длинное письмо, в котором сообщал, что многие его ученики подталкивают его к аудиенции с папой. Марк-Франсуа должен был воспользоваться своими знакомствами в римской курии, чтобы добиться для него этой чести. Марк-Франсуа наивно поверил в то, что его многогрешный брат наконец-то обратился к Богу. Однако встреча с папой не состоялась: Пий XII отказал Лакану в аудиенции; то же сделают и его преемники. С делегацией посольства Франции пройти к папе тоже не удалось. Конечно, такое настойчивое стремление во что бы то ни стало добраться до папы свидетельствовало не о паранойе и даже не о мегаломании Лакана: он ясно видел, что католическая церковь может оказаться могущественным союзником психоанализа, и стремился представлять его в глазах Святого Престола.
Действительно, католические священники предпочитали новое общество старым фрейдистским организациям: учение Лакана и близость Лагаша к университету в большей степени соответствовали задачам духовенства, чем медикализм Нашта. Больше других интересовались лаканизмом иезуиты. Сам Лакан всячески подчеркивал свою близость к католической культуре, а в своей «Римской речи» ввернул фразу о «высочайшей кафедре мира», воссиявшей в Вечном городе, что выглядит как откровенное заискивание. Он разбрасывал по своим текстам аллюзии на Игнатия Лойолу и разительно отличался от Фрейда с его позитивизмом и радикальной критикой религии. Кроме того, он отказался от биологизма и от примата сексуальности. Конечно, он оставался убежденным атеистом, и Папа был нужен ему лишь для популяризации своего учения и своей персоны. Поэтому он отговаривал своих учеников-священников от разрыва с церковью. После его «Римской речи» католики смогли открыто обратиться к психоанализу.
В интервью 1957 г. Лакан сформулировал свои взгляды на потенциальную близость психоанализа и католической догмы:
Мне непозволительно говорить о религиозных предметах, однако я позволю себе заметить, что исповедь есть таинство и что она призвана удовлетворять потребность конфиденциального характера… Быть услышанным, получить утешение и надежду, и даже руководительство священника не претендует здесь на абсолютную действенность.
«Экспресс»: С точки зрения догмы, вы, безусловно, правы. В эпоху, возможно, не охватывающую всю христианскую эру, исповедь становится проектом того, что называется руководством сознания.
Не относится ли это и к психоанализу? Заставлять признать свои действия и намерения, направлять разум в поисках истины.
Лакан: Руководительство сознанием, в том числе и в спиритуальной сфере, нередко подвергалось осуждению, в некоторых случаях в нем даже видели источник злоупотреблений. Другими словами, священники должны оценивать ситуацию и решать, на что они могут посягать.
Но мне кажется, что никакое руководительство сознанием не озабочено техникой, которая применяется для раскрытия истины. Мне случалось видеть достойных своего звания священников, выступавших защитниками в очень деликатных делах, затрагивающих то, что зовется честью семьи, и я видел, как они принимают решение скрыть истину, чтобы не повлечь нежелательных последствий.
И потом, все духовные наставники скажут вам, что просто не знают, с какого конца подходить ко всем этим экзистенциальным страдальцам, одержимым манией преследования и зацикленным на мелочах: чем больше они их утешают, тем сильнее это проявляется, тем больше оснований они получают, тем больше абсурдных вопросов у них возникает…
Между тем аналитическая истина не является чем-то настолько загадочным или удивительным, что ее не могли бы заметить духовные наставники, которым она является спонтанно. Я знавал среди священников таких, которые понимали необходимость кающуюся грешницу, отягченную навязчивыми идеями, внезапно обратить к другому уровню: правильно ли она поступает со своими ближними или с детьми? И благодаря этому резкому напоминанию они достигали совершенно поразительных результатов.