Лакан в своей статье, опубликованной в «Минотавре»[90], обратил внимание на то, что на суде сестры пользовались лишь им одним понятным диалектом, а старшая выслушала свой смертный приговор, стоя на коленях. Лакан писал, что этот случай имеет много общего со случаем Эме. Кроме того, он обратил внимание на то, что абсолютно идентичный психоз развился одновременно у обеих сестер. Он отдал должное мужеству Б. Логре, однако отверг диагноз «истероэпилепсия», полагая, что это преступление, скорее, следует расположить под рубрикой «паранойя». Лакан предполагает, что темнота, наступившая после аварии с утюгом, созвучна другой темноте – символической, – в которую погружены все действующие лица этой драмы. Ее апофеозом стало вырывание глаз. Более того, между служанками и хозяйками «не проходит ток» – именно так можно интерпретировать отсутствие света в доме. Эме пыталась убить актрису из-за того, что та представляла ее Я-идеал. Сестры Папен умертвили своих хозяек по той же причине: они вырвали глаза у тех, кем восхищались, только этот объект был уже не «Я-идеалом», но «идеалом-Господином». Возможно, Лакан опирается на идею, сформулированную еще в начале XIX в.: господа оказывают «магнетическое» воздействие на своих слуг, причем «магнетизм» всегда работает сверху вниз, и никогда – снизу вверх. Сам он, впрочем, отмечает «литературность» случая: если Эме действовала подобно мадам Бовари из флоберовского романа, то сестры Папен подобны героиням древнегреческой трагедии, показывающей жестокость мира и социальную ненависть. Символически это преступление вписывалось в фигуру классовой ненависти, но в реальности имело своей причиной параноическое отчуждение. Наконец, в статье Лакана ясно просматривается влияние гегелевской диалектики Господина и Раба, хотя его знакомство с Кожевом и «Феноменологией духа» только началось. При этом несомненно, что спинозистский монизм с его представлением о личности уже уступил место монизму гегельянскому и идее самосознания.
В статье заметно увлечение фрейдизмом, однако Лакан далек от ортодоксальности. «Влечение к смерти, – пишет он, – которое мы считаем базисом паранойи, оказалось бы лишь малоудовлетворительной абстракцией, если бы не контролировалось серией коррелятивных аномалий социализированных инстинктов и если бы современное состояние наших знаний об эволюции личности не позволяло рассматривать эти аномалии влечения как одновременные по своему происхождению»[91].
Лакан предлагает также новую концепцию взаимоотношений между психиатрией, криминалистикой и правосудием. Он выступает как против традиционно мыслящих психиатров, выступающих сообщниками палачей, так и против сторонников динамической психиатрии, стремящихся вырвать сумасшедших из рук судей. Объяснить преступление, говорит он, не значит ни простить его, ни осудить. Напротив, это значит перевести воображаемый характер преступления на уровень символического. Если преступник безумен, это не значит, что он монстр; преступление совершает именно человек, а не его «природа» или «инстинкт». Не бывает ни «недочеловека», ни «сверхчеловека», который не был бы человеком. Ужасы инквизиции и концентрационных лагерей порождены человеком, а не «инстинктами». То обстоятельство, что человек безумен, не освобождает его от ответственности за совершенные им поступки. Лакан призывает отказаться от самого понятия психиатрической экспертизы, поскольку эта процедура годна лишь на то, чтобы поместить человека под рубрикой «разум» или «безумие». Преступление, совершенное параноиком, продиктовано не классовой ненавистью или звериной природой, но психотической структурой, в которой преступник реализует идеал Господина. Но, несмотря на обращение к гегелевской диалектике Господина и Раба, Лакан считает, что главную загадку криминалистики способен разрешить психоанализ с его учением об импульсах. Оставаясь профессиональным психиатром, он размещает психоаналитическое слушание в пространстве психиатрического наблюдения. Он никогда не будет выступать в роли эксперта, а свою концепцию криминологии, набросок которой он уже дал, сформулирует двадцать лет спустя.
Те четыре года, что Лакан провел на кушетке Левенштейна, то есть 1932-1936, были в целом малопродуктивными: за это время Лакан не написал ни одной крупной работы, что объяснялось, по-видимому, поиском новых путей. Его личная жизнь, напротив, была весьма насыщенной. Он никак не решался расстаться с Марией-Терезой, хотя любил именно Олесю. В конце августа 1933 г. он отправился в двухнедельное путешествие по Испании в компании Марии-Терезы; Олеся осталась в Париже, и ветреный любовник писал ей страстные письма. Он посещал старинные монастыри Испании, а в Мадриде по большей части ходил по галереям. Веласкес, которого он любил в юности, разочаровал его, зато Гойя привел в восторг.
В начале октября 1933 г. Лакан отправился в Швейцарию, чтобы принять участие в 84-й ассамблее Швейцарского психиатрического общества. Здесь он впервые встретился с К. Г. Юнгом, говорившим на ассамблее об африканских племенах. По возвращении во Францию Лакан написал для журнала «Encéphale» обзор основных выступлений этого съезда, собравшего весь цвет швейцарской психиатрии.[92] Вместе со своим другом А. Эйем он снова выступил здесь против органицистского понимания галлюцинаторного психоза.
24 октября он написал письмо Олесе, в котором выражал сожаление по поводу дурного обращения с ней. Подобно прустовскому герою, он тосковал об утраченном времени. Однако в этот момент в его жизни появилась новая любовь – Мария-Луиза Блонден, которую он уменьшительно-сокращенно называл «МаЛу». Она была сестрой друга Лакана, хирурга Сильвана Блондена. Оба молодых врача прекрасно ладили между собой и были очень похожи. Мария-Луиза, восхищавшаяся братом, в равной мере восхищалась и его другом. Образованная, но очень домашняя девушка не знала, что Лакан не способен на верность. 29 января 1934 г., в 11.30, в мэрии XVII округа был зарегистрирован светский брак. Свидетелями выступили А. Клод и хирург А. Дюкло. Лакан, открыто говоривший о своем атеизме и неприязни к христианству, не стал разочаровывать свою мать, и потому брак был освящен и по католическому обряду: венчание состоялось в церкви Сен-Франсуа-де-Саль. Молодожены провели медовый месяц в Италии. Лакан впервые был в Риме и немедленно полюбил этот город, в который будет стремиться всю свою жизнь. Несмотря на супружескую идиллию, из Италии он послал телеграмму Олесе. Вернувшись во Францию, новоиспеченные супруги сперва жили на рю де ла Помп, а потом зажили в роскошной квартире на бульваре Малешерб. Здесь выяснилось, что Лакан знает толк не только в элегантных нарядах, но и в буржуазном комфорте. Этот брак позволил Лакану войти в круги крупной буржуазии Парижа. Мария-Луиза родит ему троих детей: Каролину (1937), Тибо (1939) и Сивиллу (1940).
В мае 1934 г. Лакан принял участие в конкурсе на замещение вакантных должностей в психиатрических клиниках. Он бравировал перед жюри своим знанием феноменологии и вызвал всеобщее раздражение. Несмотря на это, он все-таки получил должность. 20 ноября того же года он вступил в Парижское психоаналитическое общество. Это был отказ от врачебной карьеры, но не отказ от психиатрии, которой он останется верен до конца своих дней. Его первым анализантом стал Ж. Бернье, еврей, эмигрировавший из России. Первые сеансы проходили на рю де ла Помп, затем – на бульваре Малешерб. Лакан строго придерживался регламента: часовые сеансы три раза в неделю. Впрочем, вопреки настояниям Левенштейна, он свел дружбу со своим образованным пациентом. В рядах Парижского психоаналитического общества Лакана сразу признали как незаурядного теоретика. Он много дискутировал с П. Шиффом, К. Одье и Э. Пишоном. Мари Бонапарт относилась к нему весьма холодно. Впрочем, она еще не подозревала, что этот неофит изменит историю французского психоанализа.
В мае 1935 г. Лакан присутствовал на рукоположении своего брата, Марка-Франсуа. В 1936 г. он начал частную психоаналитическую практику, не оставляя работы в госпитале св. Анны.
Пока Лакан делал свою блистательную карьеру и мало-помалу превращался в безусловного лидера французского психоанализа, его друг и коллега по госпиталю св. Анны А. Эй стал лидером французской психиатрии. Благодаря его терпимости психиатрия Франции в течение полувека будет более гуманной, нежели психиатрия других европейских стран. Эй, родившийся в 1900 г., был внуком врача и сыном каталонского винодела. Получив медицинское образование в Тулузе, он прибыл в Париж и стал учеником А. Клода. Как и Лакан, он отвергал учение о психической конституции и живо интересовался новейшими литературными течениями. Пруст вызывал у Эйя безграничное восхищение; в 1922 г. он присутствовал на похоронах писателя. Когда Р. Лафорг покинул правление группы «Психиатрическая эволюция», его место занял Эй, проводивший политику сближения психиатрии с психоанализом. Этот молодой врач увлекался корридой, любил игру в бридж, обожал сигары и тонкие блюда. Жить он предпочитал в деревне. Человек правых взглядов и последователь Н. Маритэна, во время войны в Испании он поддерживал франкистов. Это не помешало ему после 1940 г. примкнуть к голлистам, а после Освобождения он привлек к участию в «Психиатрической эволюции» большое количество коммунистов. В 1933 г. Эй принял руководство психиатрической клиникой Бонневаль, расположенной в бывшем здании монастыря бенедиктинцев, построенного в X в. Он с удовольствием поселился в сельской местности, наезжая в Париж, чтобы читать лекции в госпитале св. Анны. В Бонневале Эй начал применять свое органо-динамическое учение, сегодня являющееся общепринятым. Не стирая границы между нормой и безумием и время от времени участвуя в криминологических экспертизах, он стремился преобразовать пространство психиатрической клиники и покончить с изоляцией душевнобольных от мира «нормальных». Используя психоанализ, он пытался вернуть своих пациентов в общество.
В 1934 г. Эй опубликовал монографию «Галлюцинации и бреды»[93], в которой предложил концепцию структурного единства психической болезни. Как и Лакан, он критиковал учение Клерамбо об автоматизмах и утверждал, что реальность душевнобольного обладает связностью и цельностью. При этом он опирался не на принятую нозологию, но на анализ речи больного. Лакан напечатал в журнале «Психиатрическая эволюция» хвалебный отзыв на книгу своего коллеги[94], однако упрекнул его за недостаточное внимание к творческому характеру галлюцинации и отказ от представления о деятельностной структуре, обеспечивающей единство хронического бреда.
Органо-динамическая теория Эйя, которую он начал формулировать в 1936 г., вдохновлялась нейрологией Джексона, из которой некоторые элементы своей гипотезы заимствовал и Фрейд. Джексон считал, что психические функции имеют иерархическую организацию и предшествуют статической организации психической личности. Эй считал необходимым объединить нейрологию и психиатрию. Лакан полагал, что такое повторение сепаратистского жеста Фрейда приведет к переосмыслению психиатрии в свете фрейдовского учения о бессознательном. Это означает сохранение дуализма психического и органического. Сам Лакан предпочитал говорить о чисто психической организации субъекта, не избавляясь от органического, но выводя его на второй план.
Эй придерживался органо-психического дуализма, полагая, что психическая деятельность определяется органическими функциями. Психоз, считал он, представляет собой выплеск психической энергии, нарушающий равновесие психического субъекта и высвобождающий инстинкты, ускользающие от контроля сознания. Проще говоря, по Эйю, вторжение бессознательного вызывает инволюцию личности. Если Эй сохранял принцип психофизического дуализма, то Лакан от этого дуализма отказался, полагая возможным рассматривать психическую деятельность независимо от органических функций. Таким образом, он настаивал на том, что психический субъект сохраняется и продолжает действовать при параноических расстройствах.
В 1930-х гг. и Эй, и Лакан утверждали, что психоанализ не является всего лишь новой техникой, которую должна взять на вооружение психиатрия. Оба считали, что фрейдовское учение отвергает психиатрическую нозологию, сводящую человека к элементу казенной классификации. Эй полагал, что психоанализ и психиатрия взаимодополнительны. В противоположность М. Бонапарт, он считал, что не может быть никакого Laienanalyse, психоаналитики обязательно должны иметь медицинскую квалификацию. Лишь в этом случае они могут быть полноценными аналитиками, а психиатрия обогатится философским содержанием, которого ей так не хватало. Без конкретного обращения к реальности болезни психоанализ превратится в подобие религии.
Лакан не участвовал в бурных спорах 1930-х гг. между сторонниками «шарлатанского» анализа и «подлинными» аналитиками-клиницистами. Лишь тридцать лет спустя, после двух расколов, он сформулирует собственную политику Laienanalyse. В отличие от Мари Бонапарт, не имевшей медицинского образования, у него нет необходимости становиться психиатром, ведь он и так является профессиональным психиатром. Но, в отличие от С. Нашта, он этим не довольствуется.
В эти годы Лакан всерьез занялся изучением философии. Он хотел получить в Сорбонне диплом по логике и философии. Лакан познакомился с молодым философом-коммунистом Пьером Верре и попросил его давать ему частные уроки. В течение четырех месяцев, с сентября 1933 по январь 1934 г., Верре дважды в неделю приезжал на рю де ла Помп. «Уроки» начинались в 19.30 и часто проходили за обедом. Верре вспоминал:
Однако гораздо важнее, чем дебаты вокруг марксизма, был нарождающийся интерес французов к философии Гегеля. Конечно, повальное увлечение гегельянством начнется лишь после Второй мировой войны, но уже теперь, в первой половине 1930-х гг, сложился круг молодых философов, пропагандировавших «Феноменологию духа». Лакан оказался в самом центре этого круга, познакомившись с А. Койре, А. Корбином, А. Кожевом и Ж. Батаем. Впоследствии общение с этими философами побудило его обратиться к работам Ницше, Гуссерля и Хайдеггера. Попав в эпицентр новой культуры, Лакан тем не менее оставался одиночкой. Он не принимал участия в сюрреалистических акциях, не участвовал в группах, создаваемых Батаем, – ни в «Контратаке», ни в «Коллеже социологии», ни тем более в «Акефале». Зато он с удовольствием ходил на лекции Пьера Жане в Коллеж де Франс.
Во Франции рождалась новая философия, в которой условно можно выделить два основных движения. Первое вдохновлялось феноменологией Гуссерля и Хайдеггера, акцентировало конечность человеческого существования и стремилось уйти от трансцендентности. Этому феноменологическому течению, самыми значительными представителями которого были Ж.-П. Сартр и М. Мерло-Понти, противостояло другое, представители которого (А. Койре, Ж. Кавайе, Ж. Кангийем) обращались к вопросам истории рациональности. Однако наряду с этими новаторскими течениями возникло не менее влиятельное движение историков, группировавшихся вокруг созданного в 1929 г. М. Блоком и Л. Февром журнала «Анналы экономической и социальной истории». Они отказались от универсалистской модели истории и акцентировали сосуществование множественных исторических длительностей, развивающихся в разном темпе. Философским эффектом работ Школы Анналов было разрушение представления о неизменности человеческой субъективности. Сотрудничество Февра и Койре привело к образованию в 1931 г. исследовательской группы, ставшей прообразом Института истории и философии наук. Так были заложены основания для структурного анализа человеческих сообществ, отголоски которого заметны в текстах Лакана начиная с 1938 г. и который два десятилетия спустя превратится в мощнейшую традицию французского структурализма.
Александр Кожев читал свои лекции по философии религии в Сорбонне. Лакан не пропускал ни одной лекции и участвовал в семинарах Кожева, которые проходили в кафе «Аркур» на площади Сорбонны. Семинары начинались в 17.30 и часто затягивались до полуночи. На лекциях рядом с Лаканом сидел Раймон Кено, тщательно записывавший экспромты русского гения, эти записи впоследствии были опубликованы. Ж. Батай и Р. Арон также ходили на лекции Кожева, а на семинарах Лакан сталкивался с М. Мерло-Понти, Ж. Валем, П. Клоссовски, А. Койре и А. Бретоном. Кожев не пытался «офранцузить» Гегеля или создать на основе его сочинений философию, соответствующую так называемому «национальному» стилю мышления. Кожев лишь интерпретировал Гегеля, и Лакан нашел у него технику интерпретации, позволяющую вычитывать в исследуемом тексте то, чего там прежде не было. Влияние Кожева на Лакана трудно преувеличить. Всякий раз, когда Лакан говорит о чрезвычайно важном для него Гегеле, речь на самом деле идет о Кожеве. Помимо техники интерпретации Лакан унаследовал от Кожева и неприязнь к публикациям; оба мыслителя предпочитали изданию книг устную речь, что сегодня значительно затрудняет их изучение. Неизвестно, сложилась ли настоящая дружба между двумя великими мужами, но, во всяком случае, Лакан всегда говорил о своем коллеге «мой друг Кожев», а в 1970 г. заявил: «Если бы я никогда с ним не встретился, то очень возможно, что, как и многие образованные французы определенного времени, я и не подозревал бы, что в гегелевской Феноменологии духа что-то есть»[96].
Посещение лекций и семинаров Кожева вскоре отразилось на текстах Лакана. Первым примером такого рода может служить написанная им рецензия на книгу Э. Минковски «Прожитое время», которую сам Лакан назвал «амбициозным и двусмысленным трудом» (œuvre ambitieuse et ambigue). Лакан отметил, что здесь «феноменологический аппарат не вполне оправдывает метафизические постулаты»[97]. По большей же части речь, конечно, шла не о том, насколько хорошо работа Минковски соответствует гегельянским схемам анализа и синтеза. Кроме того, он толкует не столько о гегелевской, сколько о гуссерлевской и хайдеггеровской феноменологии. Лакан упрекнул своего маститого коллегу в попытке создать новый теоретический дуализм, вернувшись к старой оппозиции между теориями органицизма и психогенеза, подкрепив ее своим учением об идео-эмоциональном генезисе психологических комплексов. Он не преминул противопоставить Минковски собственную концепцию параноического сознания.
Сама концепция «проживаемого времени», считает Лакан, сближает Минковски с учением Л. Бинсвангера. Но – поразительное дело – Лакан ухитряется обещать нечто большее, чем «экзистенциальный анализ» Бинсвангера: швейцарский психиатр в это время уже совершил свой поворот от феноменологии Гуссерля к хайдеггерианству. Лакан же, так никогда и не написавший ни одной вполне феноменологической работы, претендует на роль более крепкого хайдеггерианца, чем Бинсвангер. Несмотря на употребление гуссерлианской терминологии («ноэтическая структура», «моральная интенциональность»), Лакан радостно возвещает о том, что в Германии феноменология уже освободилась от гуссерлианской ригористики. Минковски смешивает феноменологию с бергсоновским интуитивизмом, а между тем, если бы он (благо, он владеет немецким языком столь же свободно, как и французским) читал Хайдеггера, он бы избежал скатывания к «философскому аутизму»[98]. Конфронтация Лакана с Минковски на этом не кончилась. Так, в 1946 г. они будут спорить по поводу концепции А. Бореля[99], причем Лакан по-прежнему будет бороться против органицизма, но теперь он будет ориентироваться не на феноменологию, а на лингвистику.
В 1931 г. А. Корбин и А. Койре создали журнал «Философские исследования», который просуществовал до 1937 г, выдержав шесть выпусков. Лакан познакомился с его секретарем А. Шпайером, философом, увлеченным психоанализом и старавшимся привлечь к работе в журнале всех психоаналитиков и психиатров, интересовавшихся феноменологией – Э. Минковски, Э. Пишона, А. Эйя. Лакан присоединился к собраниям редакционной коллегии в 1933 или в 1934 г, после того, как начал посещать семинары Кожева. С изданием сотрудничали Ж. Батай, Ж. Дюмезиль, Э. Левинас, П. Клоссовски, Р. Кайуа и Ж.-П. Сартр. Последний, кстати, напечатал здесь свою первую большую работу – «Трансцендентность эго».
20 июля 1936 г. Кожев составил записку, по-видимому, предназначенную для А. Койре, в которой давал набросок будущей работы, посвященной сопоставлению Гегеля и Фрейда. Он отмечал, что раздел «Генезис самосознания» будет написан совместно с доктором Лаканом и опубликован в «Философских исследованиях». Записка так и не была отправлена, однако биограф Кожева Д. Оффре обнаружил ее в документах философа и установил, что в 1936 г. Кожев и Лакан взялись писать совместную работу, озаглавленную «Гегель и Фрейд. Эссе по интерпретативной конфронтации»[100]. Кожев написал пятнадцать страниц текста, на которых сравнивал картезианское cogito с гегелевским самосознанием, показывая, что философия есть не что иное, как желание философствовать. Декартовское «я мыслю» у Гегеля превращается в «я желаю». Лакан, по-видимому, должен был дополнить текст фрейдистской перспективой. Однако Лакан ничего не написал, и Кожев также отказался от этого проекта. Свою пятнадцатистраничную рукопись он сделал введением к «Генезису самосознания». Не вызывает сомнения, что Лакан внимательно ознакомился с этим текстом, в котором Кожев ввел понятия, ставшие определяющими для лакановской концепции: Я как субъект желания, желание как раскрытие истины существования, Я как иллюзия.
В 1936 г. Лакан поехал на конгресс Международной психоаналитической ассоциации, где Францию официально представляли М. Бонапарт и Р. Шпитц. Конгресс проходил в Мариенбаде – больной Фрейд остался в Вене, и представлявшая его Анна Фрейд могла в случае необходимости быстро добраться до него. В своем выступлении Лакан излагал идеи о «стадии зеркала», концепцию которой он заимствовал у А. Валлона и переосмыслил по-своему.
Анри Валлон, философ, ставший психиатром (в 1908 г. он защитил диссертацию по хроническому бреду), никогда не интересовался дебатами между приверженцами Фрейда и Павлова. Не присоединяясь ни к той, ни к другой позиции, он отказался от идеи об абсолютном примате бессознательного и выработал свою собственную: биологический фактор неразрывно связан с социальным, обусловленным взаимодействием человека со своим окружением. Валлон стремился опереться на новую область знания, которую обозначили работы основателей Школы Анналов М. Блока и Л. Февра; именно здесь, на пересечении освободившейся от хронологизма истории и социологии, он усматривал возможность для изучения бессознательного, в его понимании далекого как от фрейдистской, так и от юнгианской моделей. Валлон упрекал Фрейда в излишнем символизме и считал психоанализ отраслью философии. Он принимал фрейдистское учение о сопротивлении, но отказывался располагать это последнее в области бессознательного. В 1931 г. Валлон написал книгу об экспериментах с зеркалами[101], в которой сформулировал понятие «собственного тела» (corps propre) и заложил основания для лакановского учения о Воображаемом и Символическом. Как ни странно, Лакан никогда не будет цитировать Валлона и постарается забыть о том, кому он столь многим обязан.
В статье заметно увлечение фрейдизмом, однако Лакан далек от ортодоксальности. «Влечение к смерти, – пишет он, – которое мы считаем базисом паранойи, оказалось бы лишь малоудовлетворительной абстракцией, если бы не контролировалось серией коррелятивных аномалий социализированных инстинктов и если бы современное состояние наших знаний об эволюции личности не позволяло рассматривать эти аномалии влечения как одновременные по своему происхождению»[91].
Лакан предлагает также новую концепцию взаимоотношений между психиатрией, криминалистикой и правосудием. Он выступает как против традиционно мыслящих психиатров, выступающих сообщниками палачей, так и против сторонников динамической психиатрии, стремящихся вырвать сумасшедших из рук судей. Объяснить преступление, говорит он, не значит ни простить его, ни осудить. Напротив, это значит перевести воображаемый характер преступления на уровень символического. Если преступник безумен, это не значит, что он монстр; преступление совершает именно человек, а не его «природа» или «инстинкт». Не бывает ни «недочеловека», ни «сверхчеловека», который не был бы человеком. Ужасы инквизиции и концентрационных лагерей порождены человеком, а не «инстинктами». То обстоятельство, что человек безумен, не освобождает его от ответственности за совершенные им поступки. Лакан призывает отказаться от самого понятия психиатрической экспертизы, поскольку эта процедура годна лишь на то, чтобы поместить человека под рубрикой «разум» или «безумие». Преступление, совершенное параноиком, продиктовано не классовой ненавистью или звериной природой, но психотической структурой, в которой преступник реализует идеал Господина. Но, несмотря на обращение к гегелевской диалектике Господина и Раба, Лакан считает, что главную загадку криминалистики способен разрешить психоанализ с его учением об импульсах. Оставаясь профессиональным психиатром, он размещает психоаналитическое слушание в пространстве психиатрического наблюдения. Он никогда не будет выступать в роли эксперта, а свою концепцию криминологии, набросок которой он уже дал, сформулирует двадцать лет спустя.
Те четыре года, что Лакан провел на кушетке Левенштейна, то есть 1932-1936, были в целом малопродуктивными: за это время Лакан не написал ни одной крупной работы, что объяснялось, по-видимому, поиском новых путей. Его личная жизнь, напротив, была весьма насыщенной. Он никак не решался расстаться с Марией-Терезой, хотя любил именно Олесю. В конце августа 1933 г. он отправился в двухнедельное путешествие по Испании в компании Марии-Терезы; Олеся осталась в Париже, и ветреный любовник писал ей страстные письма. Он посещал старинные монастыри Испании, а в Мадриде по большей части ходил по галереям. Веласкес, которого он любил в юности, разочаровал его, зато Гойя привел в восторг.
В начале октября 1933 г. Лакан отправился в Швейцарию, чтобы принять участие в 84-й ассамблее Швейцарского психиатрического общества. Здесь он впервые встретился с К. Г. Юнгом, говорившим на ассамблее об африканских племенах. По возвращении во Францию Лакан написал для журнала «Encéphale» обзор основных выступлений этого съезда, собравшего весь цвет швейцарской психиатрии.[92] Вместе со своим другом А. Эйем он снова выступил здесь против органицистского понимания галлюцинаторного психоза.
24 октября он написал письмо Олесе, в котором выражал сожаление по поводу дурного обращения с ней. Подобно прустовскому герою, он тосковал об утраченном времени. Однако в этот момент в его жизни появилась новая любовь – Мария-Луиза Блонден, которую он уменьшительно-сокращенно называл «МаЛу». Она была сестрой друга Лакана, хирурга Сильвана Блондена. Оба молодых врача прекрасно ладили между собой и были очень похожи. Мария-Луиза, восхищавшаяся братом, в равной мере восхищалась и его другом. Образованная, но очень домашняя девушка не знала, что Лакан не способен на верность. 29 января 1934 г., в 11.30, в мэрии XVII округа был зарегистрирован светский брак. Свидетелями выступили А. Клод и хирург А. Дюкло. Лакан, открыто говоривший о своем атеизме и неприязни к христианству, не стал разочаровывать свою мать, и потому брак был освящен и по католическому обряду: венчание состоялось в церкви Сен-Франсуа-де-Саль. Молодожены провели медовый месяц в Италии. Лакан впервые был в Риме и немедленно полюбил этот город, в который будет стремиться всю свою жизнь. Несмотря на супружескую идиллию, из Италии он послал телеграмму Олесе. Вернувшись во Францию, новоиспеченные супруги сперва жили на рю де ла Помп, а потом зажили в роскошной квартире на бульваре Малешерб. Здесь выяснилось, что Лакан знает толк не только в элегантных нарядах, но и в буржуазном комфорте. Этот брак позволил Лакану войти в круги крупной буржуазии Парижа. Мария-Луиза родит ему троих детей: Каролину (1937), Тибо (1939) и Сивиллу (1940).
В мае 1934 г. Лакан принял участие в конкурсе на замещение вакантных должностей в психиатрических клиниках. Он бравировал перед жюри своим знанием феноменологии и вызвал всеобщее раздражение. Несмотря на это, он все-таки получил должность. 20 ноября того же года он вступил в Парижское психоаналитическое общество. Это был отказ от врачебной карьеры, но не отказ от психиатрии, которой он останется верен до конца своих дней. Его первым анализантом стал Ж. Бернье, еврей, эмигрировавший из России. Первые сеансы проходили на рю де ла Помп, затем – на бульваре Малешерб. Лакан строго придерживался регламента: часовые сеансы три раза в неделю. Впрочем, вопреки настояниям Левенштейна, он свел дружбу со своим образованным пациентом. В рядах Парижского психоаналитического общества Лакана сразу признали как незаурядного теоретика. Он много дискутировал с П. Шиффом, К. Одье и Э. Пишоном. Мари Бонапарт относилась к нему весьма холодно. Впрочем, она еще не подозревала, что этот неофит изменит историю французского психоанализа.
В мае 1935 г. Лакан присутствовал на рукоположении своего брата, Марка-Франсуа. В 1936 г. он начал частную психоаналитическую практику, не оставляя работы в госпитале св. Анны.
Пока Лакан делал свою блистательную карьеру и мало-помалу превращался в безусловного лидера французского психоанализа, его друг и коллега по госпиталю св. Анны А. Эй стал лидером французской психиатрии. Благодаря его терпимости психиатрия Франции в течение полувека будет более гуманной, нежели психиатрия других европейских стран. Эй, родившийся в 1900 г., был внуком врача и сыном каталонского винодела. Получив медицинское образование в Тулузе, он прибыл в Париж и стал учеником А. Клода. Как и Лакан, он отвергал учение о психической конституции и живо интересовался новейшими литературными течениями. Пруст вызывал у Эйя безграничное восхищение; в 1922 г. он присутствовал на похоронах писателя. Когда Р. Лафорг покинул правление группы «Психиатрическая эволюция», его место занял Эй, проводивший политику сближения психиатрии с психоанализом. Этот молодой врач увлекался корридой, любил игру в бридж, обожал сигары и тонкие блюда. Жить он предпочитал в деревне. Человек правых взглядов и последователь Н. Маритэна, во время войны в Испании он поддерживал франкистов. Это не помешало ему после 1940 г. примкнуть к голлистам, а после Освобождения он привлек к участию в «Психиатрической эволюции» большое количество коммунистов. В 1933 г. Эй принял руководство психиатрической клиникой Бонневаль, расположенной в бывшем здании монастыря бенедиктинцев, построенного в X в. Он с удовольствием поселился в сельской местности, наезжая в Париж, чтобы читать лекции в госпитале св. Анны. В Бонневале Эй начал применять свое органо-динамическое учение, сегодня являющееся общепринятым. Не стирая границы между нормой и безумием и время от времени участвуя в криминологических экспертизах, он стремился преобразовать пространство психиатрической клиники и покончить с изоляцией душевнобольных от мира «нормальных». Используя психоанализ, он пытался вернуть своих пациентов в общество.
В 1934 г. Эй опубликовал монографию «Галлюцинации и бреды»[93], в которой предложил концепцию структурного единства психической болезни. Как и Лакан, он критиковал учение Клерамбо об автоматизмах и утверждал, что реальность душевнобольного обладает связностью и цельностью. При этом он опирался не на принятую нозологию, но на анализ речи больного. Лакан напечатал в журнале «Психиатрическая эволюция» хвалебный отзыв на книгу своего коллеги[94], однако упрекнул его за недостаточное внимание к творческому характеру галлюцинации и отказ от представления о деятельностной структуре, обеспечивающей единство хронического бреда.
Органо-динамическая теория Эйя, которую он начал формулировать в 1936 г., вдохновлялась нейрологией Джексона, из которой некоторые элементы своей гипотезы заимствовал и Фрейд. Джексон считал, что психические функции имеют иерархическую организацию и предшествуют статической организации психической личности. Эй считал необходимым объединить нейрологию и психиатрию. Лакан полагал, что такое повторение сепаратистского жеста Фрейда приведет к переосмыслению психиатрии в свете фрейдовского учения о бессознательном. Это означает сохранение дуализма психического и органического. Сам Лакан предпочитал говорить о чисто психической организации субъекта, не избавляясь от органического, но выводя его на второй план.
Эй придерживался органо-психического дуализма, полагая, что психическая деятельность определяется органическими функциями. Психоз, считал он, представляет собой выплеск психической энергии, нарушающий равновесие психического субъекта и высвобождающий инстинкты, ускользающие от контроля сознания. Проще говоря, по Эйю, вторжение бессознательного вызывает инволюцию личности. Если Эй сохранял принцип психофизического дуализма, то Лакан от этого дуализма отказался, полагая возможным рассматривать психическую деятельность независимо от органических функций. Таким образом, он настаивал на том, что психический субъект сохраняется и продолжает действовать при параноических расстройствах.
В 1930-х гг. и Эй, и Лакан утверждали, что психоанализ не является всего лишь новой техникой, которую должна взять на вооружение психиатрия. Оба считали, что фрейдовское учение отвергает психиатрическую нозологию, сводящую человека к элементу казенной классификации. Эй полагал, что психоанализ и психиатрия взаимодополнительны. В противоположность М. Бонапарт, он считал, что не может быть никакого Laienanalyse, психоаналитики обязательно должны иметь медицинскую квалификацию. Лишь в этом случае они могут быть полноценными аналитиками, а психиатрия обогатится философским содержанием, которого ей так не хватало. Без конкретного обращения к реальности болезни психоанализ превратится в подобие религии.
Лакан не участвовал в бурных спорах 1930-х гг. между сторонниками «шарлатанского» анализа и «подлинными» аналитиками-клиницистами. Лишь тридцать лет спустя, после двух расколов, он сформулирует собственную политику Laienanalyse. В отличие от Мари Бонапарт, не имевшей медицинского образования, у него нет необходимости становиться психиатром, ведь он и так является профессиональным психиатром. Но, в отличие от С. Нашта, он этим не довольствуется.
В эти годы Лакан всерьез занялся изучением философии. Он хотел получить в Сорбонне диплом по логике и философии. Лакан познакомился с молодым философом-коммунистом Пьером Верре и попросил его давать ему частные уроки. В течение четырех месяцев, с сентября 1933 по январь 1934 г., Верре дважды в неделю приезжал на рю де ла Помп. «Уроки» начинались в 19.30 и часто проходили за обедом. Верре вспоминал:
Речь шла не об упорядоченных уроках в соответствии с заранее установленной программой, дающих подготовку в строгом смысле. Это была скорее бомбардировка неожиданными вопросами, требованиями дополнительных разъяснений, часто обезоруживающая неофита, которым я тогда был. Эти «уроки» вела его любознательность. Это больше походило – да простят мне такое сравнение – на платоновские диалоги, где ответы порождали новые вопросы; в этой майевтике я часто оказывался довольно жалким Сократом. […] Доктор определял мой гонорар, ничего не вычитая за превосходные трапезы, которыми сопровождались порой наши словесные баталии.[95]После публикации своей диссертации Лакан оказался в самом центре дискуссий по поводу коммунизма, раздиравших французскую интеллигенцию. Сам он не принадлежал ни к какой партии, но его очень интересовали диспуты вокруг фрейдомарксизма. В центре внимания тогда оказалась дискуссия молодого философа Ж. Одара и Ж. Политцера, закончившаяся дракой. Лакан при этом не присутствовал, но прочитал текст выступления Одара, который утверждал, что психоанализ представляет собой учение более «материалистическое», чем марксизм, и способен излечить этот последний от идеализма.
Однако гораздо важнее, чем дебаты вокруг марксизма, был нарождающийся интерес французов к философии Гегеля. Конечно, повальное увлечение гегельянством начнется лишь после Второй мировой войны, но уже теперь, в первой половине 1930-х гг, сложился круг молодых философов, пропагандировавших «Феноменологию духа». Лакан оказался в самом центре этого круга, познакомившись с А. Койре, А. Корбином, А. Кожевом и Ж. Батаем. Впоследствии общение с этими философами побудило его обратиться к работам Ницше, Гуссерля и Хайдеггера. Попав в эпицентр новой культуры, Лакан тем не менее оставался одиночкой. Он не принимал участия в сюрреалистических акциях, не участвовал в группах, создаваемых Батаем, – ни в «Контратаке», ни в «Коллеже социологии», ни тем более в «Акефале». Зато он с удовольствием ходил на лекции Пьера Жане в Коллеж де Франс.
Во Франции рождалась новая философия, в которой условно можно выделить два основных движения. Первое вдохновлялось феноменологией Гуссерля и Хайдеггера, акцентировало конечность человеческого существования и стремилось уйти от трансцендентности. Этому феноменологическому течению, самыми значительными представителями которого были Ж.-П. Сартр и М. Мерло-Понти, противостояло другое, представители которого (А. Койре, Ж. Кавайе, Ж. Кангийем) обращались к вопросам истории рациональности. Однако наряду с этими новаторскими течениями возникло не менее влиятельное движение историков, группировавшихся вокруг созданного в 1929 г. М. Блоком и Л. Февром журнала «Анналы экономической и социальной истории». Они отказались от универсалистской модели истории и акцентировали сосуществование множественных исторических длительностей, развивающихся в разном темпе. Философским эффектом работ Школы Анналов было разрушение представления о неизменности человеческой субъективности. Сотрудничество Февра и Койре привело к образованию в 1931 г. исследовательской группы, ставшей прообразом Института истории и философии наук. Так были заложены основания для структурного анализа человеческих сообществ, отголоски которого заметны в текстах Лакана начиная с 1938 г. и который два десятилетия спустя превратится в мощнейшую традицию французского структурализма.
Александр Кожев читал свои лекции по философии религии в Сорбонне. Лакан не пропускал ни одной лекции и участвовал в семинарах Кожева, которые проходили в кафе «Аркур» на площади Сорбонны. Семинары начинались в 17.30 и часто затягивались до полуночи. На лекциях рядом с Лаканом сидел Раймон Кено, тщательно записывавший экспромты русского гения, эти записи впоследствии были опубликованы. Ж. Батай и Р. Арон также ходили на лекции Кожева, а на семинарах Лакан сталкивался с М. Мерло-Понти, Ж. Валем, П. Клоссовски, А. Койре и А. Бретоном. Кожев не пытался «офранцузить» Гегеля или создать на основе его сочинений философию, соответствующую так называемому «национальному» стилю мышления. Кожев лишь интерпретировал Гегеля, и Лакан нашел у него технику интерпретации, позволяющую вычитывать в исследуемом тексте то, чего там прежде не было. Влияние Кожева на Лакана трудно преувеличить. Всякий раз, когда Лакан говорит о чрезвычайно важном для него Гегеле, речь на самом деле идет о Кожеве. Помимо техники интерпретации Лакан унаследовал от Кожева и неприязнь к публикациям; оба мыслителя предпочитали изданию книг устную речь, что сегодня значительно затрудняет их изучение. Неизвестно, сложилась ли настоящая дружба между двумя великими мужами, но, во всяком случае, Лакан всегда говорил о своем коллеге «мой друг Кожев», а в 1970 г. заявил: «Если бы я никогда с ним не встретился, то очень возможно, что, как и многие образованные французы определенного времени, я и не подозревал бы, что в гегелевской Феноменологии духа что-то есть»[96].
Посещение лекций и семинаров Кожева вскоре отразилось на текстах Лакана. Первым примером такого рода может служить написанная им рецензия на книгу Э. Минковски «Прожитое время», которую сам Лакан назвал «амбициозным и двусмысленным трудом» (œuvre ambitieuse et ambigue). Лакан отметил, что здесь «феноменологический аппарат не вполне оправдывает метафизические постулаты»[97]. По большей же части речь, конечно, шла не о том, насколько хорошо работа Минковски соответствует гегельянским схемам анализа и синтеза. Кроме того, он толкует не столько о гегелевской, сколько о гуссерлевской и хайдеггеровской феноменологии. Лакан упрекнул своего маститого коллегу в попытке создать новый теоретический дуализм, вернувшись к старой оппозиции между теориями органицизма и психогенеза, подкрепив ее своим учением об идео-эмоциональном генезисе психологических комплексов. Он не преминул противопоставить Минковски собственную концепцию параноического сознания.
Сама концепция «проживаемого времени», считает Лакан, сближает Минковски с учением Л. Бинсвангера. Но – поразительное дело – Лакан ухитряется обещать нечто большее, чем «экзистенциальный анализ» Бинсвангера: швейцарский психиатр в это время уже совершил свой поворот от феноменологии Гуссерля к хайдеггерианству. Лакан же, так никогда и не написавший ни одной вполне феноменологической работы, претендует на роль более крепкого хайдеггерианца, чем Бинсвангер. Несмотря на употребление гуссерлианской терминологии («ноэтическая структура», «моральная интенциональность»), Лакан радостно возвещает о том, что в Германии феноменология уже освободилась от гуссерлианской ригористики. Минковски смешивает феноменологию с бергсоновским интуитивизмом, а между тем, если бы он (благо, он владеет немецким языком столь же свободно, как и французским) читал Хайдеггера, он бы избежал скатывания к «философскому аутизму»[98]. Конфронтация Лакана с Минковски на этом не кончилась. Так, в 1946 г. они будут спорить по поводу концепции А. Бореля[99], причем Лакан по-прежнему будет бороться против органицизма, но теперь он будет ориентироваться не на феноменологию, а на лингвистику.
В 1931 г. А. Корбин и А. Койре создали журнал «Философские исследования», который просуществовал до 1937 г, выдержав шесть выпусков. Лакан познакомился с его секретарем А. Шпайером, философом, увлеченным психоанализом и старавшимся привлечь к работе в журнале всех психоаналитиков и психиатров, интересовавшихся феноменологией – Э. Минковски, Э. Пишона, А. Эйя. Лакан присоединился к собраниям редакционной коллегии в 1933 или в 1934 г, после того, как начал посещать семинары Кожева. С изданием сотрудничали Ж. Батай, Ж. Дюмезиль, Э. Левинас, П. Клоссовски, Р. Кайуа и Ж.-П. Сартр. Последний, кстати, напечатал здесь свою первую большую работу – «Трансцендентность эго».
20 июля 1936 г. Кожев составил записку, по-видимому, предназначенную для А. Койре, в которой давал набросок будущей работы, посвященной сопоставлению Гегеля и Фрейда. Он отмечал, что раздел «Генезис самосознания» будет написан совместно с доктором Лаканом и опубликован в «Философских исследованиях». Записка так и не была отправлена, однако биограф Кожева Д. Оффре обнаружил ее в документах философа и установил, что в 1936 г. Кожев и Лакан взялись писать совместную работу, озаглавленную «Гегель и Фрейд. Эссе по интерпретативной конфронтации»[100]. Кожев написал пятнадцать страниц текста, на которых сравнивал картезианское cogito с гегелевским самосознанием, показывая, что философия есть не что иное, как желание философствовать. Декартовское «я мыслю» у Гегеля превращается в «я желаю». Лакан, по-видимому, должен был дополнить текст фрейдистской перспективой. Однако Лакан ничего не написал, и Кожев также отказался от этого проекта. Свою пятнадцатистраничную рукопись он сделал введением к «Генезису самосознания». Не вызывает сомнения, что Лакан внимательно ознакомился с этим текстом, в котором Кожев ввел понятия, ставшие определяющими для лакановской концепции: Я как субъект желания, желание как раскрытие истины существования, Я как иллюзия.
В 1936 г. Лакан поехал на конгресс Международной психоаналитической ассоциации, где Францию официально представляли М. Бонапарт и Р. Шпитц. Конгресс проходил в Мариенбаде – больной Фрейд остался в Вене, и представлявшая его Анна Фрейд могла в случае необходимости быстро добраться до него. В своем выступлении Лакан излагал идеи о «стадии зеркала», концепцию которой он заимствовал у А. Валлона и переосмыслил по-своему.
Анри Валлон, философ, ставший психиатром (в 1908 г. он защитил диссертацию по хроническому бреду), никогда не интересовался дебатами между приверженцами Фрейда и Павлова. Не присоединяясь ни к той, ни к другой позиции, он отказался от идеи об абсолютном примате бессознательного и выработал свою собственную: биологический фактор неразрывно связан с социальным, обусловленным взаимодействием человека со своим окружением. Валлон стремился опереться на новую область знания, которую обозначили работы основателей Школы Анналов М. Блока и Л. Февра; именно здесь, на пересечении освободившейся от хронологизма истории и социологии, он усматривал возможность для изучения бессознательного, в его понимании далекого как от фрейдистской, так и от юнгианской моделей. Валлон упрекал Фрейда в излишнем символизме и считал психоанализ отраслью философии. Он принимал фрейдистское учение о сопротивлении, но отказывался располагать это последнее в области бессознательного. В 1931 г. Валлон написал книгу об экспериментах с зеркалами[101], в которой сформулировал понятие «собственного тела» (corps propre) и заложил основания для лакановского учения о Воображаемом и Символическом. Как ни странно, Лакан никогда не будет цитировать Валлона и постарается забыть о том, кому он столь многим обязан.