Абрамов Сергей Александрович. Новое платье короля (сборник)

   — Тогда за нас. За нас двоих. Можем мы выпить за нас двоих или нет?
   — Можем, — улыбнулась Нина. — Наверное, даже должны.
   Свет от фитиля лампы дрожал на бревенчатом потолке, то уменьшался желтый неровный круг, то увеличивался, а после и совсем погас.
   — Остановись, мгновение… — повторила душа.
   — Рано, старик, — грустно ответил черт, — сверхновой еще пылать и пылать…
   И, кроме тишины, была темнота.
   — Зачем ты появился? — спросила Нина.
   — За тобой, — сказал Алексей.
   — Командир говорил, будто ты прилетел за материалом для книги…
   — За тобой, — повторил Алексей.
   — Пусть это будет правдой.
   — Это правда.
   — Но ведь война…
   — Никакой войны нет!
   — Зачем ты соврал, старик? — непривычно тихо спросил черт.
   — Я не соврал, — воспротивилась душа Алексея Ивановича. — Войны не было! Только Нина и я, Нина и я! Почти месяц!..
   — А потом ты улетел в Москву.
   — Чтобы вернуться вновь!
   — Лучше бы ты не возвращался, старик…
   — Пристегнитесь, товарищ писатель, — сказал Алексею радист, выходя из кабины. — Сейчас посадка.
   — Спокойно долетели, — ответил Алексей, нашаривая за спиной брезентовый пояс.
   — Еще сесть надо, — философски заметил радист. — А что, товарищ писатель, ребята болтают, будто у вас в отряде невеста? Верно или треп?
   — Верно, радист.
   — Забрали бы вы ее в Москву.
   — Забрал бы, да она не хочет.
   — Ишь ты! — удивился радист. — Не женское это дело — война.
   — Война не спрашивает, где чье дело.
   — Справедливо… Ну, счастья вам тогда, — и ушел в кабину.
   Алексей смотрел в иллюминатор. В черноте ночи возникла мелкая цепочка огней — костры на взлетно-посадочной полосе. Старенький ЛИ-2 нырнул вниз по крутой глиссаде, жестко ткнулся шасси о землю, подпрыгнул, дав «козла», и покатился. На Алексея свалился мешок с чем-то мягким, к ногам подъехал, уперся в сапоги какой-то ящик. Самолет встал.
   Из кабины вышли летчики. Штурман спросил:
   — Целы?
   — Вроде бы, — усмехнулся Алексей, выбираясь из-под мешка. — С благополучным прибытием.
   — И вас также.
   Радист открыл дверь, и в самолет ворвался холодный осенний воздух. Алексей спрыгнул на землю и сразу попал в объятия комиссара отряда. Тот молча и долго мял Алексея, тискал, Алексей ответно хлопал его по спине, вырвался наконец, спросил:
   — Нина с вами?
   Комиссар не ответил, заорал на бойца, который волок на спине давешний ящик:
   — Осторожнее! Не картошку тащишь… — и пошел к самолету.
   Алексей цепко взял его за плечо.
   — Стой! Нина где, спрашиваю.
   Комиссар обернулся.
   — Нина? — в глазах его плясали крохотные языки костров. — Нет Нины, Алеша.
   — Как нет?!
   — Убили Нину.
   — Кто? — Алексей крикнул, не понимая даже, насколько бессмысленно звучит вопрос.
   — В Белозерках. На операции. Перед самым уходом.
   — Кто ее пустил на операцию? — Алексей схватил комиссара за отвороты кожанки, притянул к себе. — Кто разрешил?
   — Она просила… — глухо сказал комиссар. — Мы не ждали засады, думали — без боя обойдется…
   — Ты? — Алексей тряс комиссара, а тот не сопротивлялся, стоял покорно.
   — Ты разрешил?..
   Комиссар молчал.
   И тогда Алексей, почти не сознавая, что делает, ударил комиссара в лицо, и не в лицо даже, а в какое-то бело-красное пятно перед собой, потому что не видел ничего, будто ослеп на мгновенье, и упал вместе с этим пятном, продолжая яростно наносить удары куда попало, во что-то мягкое, податливое, бессмысленно и страшно воя:
   — Сво-о-олочи!..
   — Брэк! — крикнул черт. — Совсем с ума сошел…
   Алексей ничего не хотел замечать — только бровь Пашки, чуть припухлый бугорок над левым глазом, а Пашка пританцовывал, качая перчатки перед лицом — вверх-вниз, вверх-вниз, словно заманивая Алексея, словно говоря: попади, попади. Алексей не стремился ударить сильно: тут достаточно было только задеть перчаткой, скользнуть по коже, рассечь ее до крови. Пашка знал это и берег бровь, Пашка забыл о защите вообще, сосредоточился только на лице, и Алексей то и дело легко попадал по корпусу, набирая очки, а сам нетерпеливо выжидал, бил левой — раз хук, два, три: да опустит же он наконец руки!..
   И дождался, поймал миг, молнией метнул вперед спружиненную правую, все-таки сильно попал в бровь. Пашка отпрыгнул, но поздно: из-под белесого волосяного газончика над глазом появилась тонкая струйка крови.
   — Стоп! — сказал судья на ринге, знаком руки отсылая Алексея в его угол…
   — Совсем с ума сошел, — ворчливо повторил черт. — Ты хоть думал, что делаешь, когда мутузил комиссара?
   — Я ничего не соображал, ничего не помнил…
   — Все ты соображал. Ведь не остался, нет? Улетел тем же самолетом?
   — Меня втащили в него. Комиссар приказал…
   — Ах, бедолага! Втащили его… А что потом было?
   — Я хотел умереть.
   — Какие страсти! — вскричал черт. — Мелодрама в чистом виде! Но ведь выжил, а, Фауст?
   — Выжил, — эхом откликнулась душа Алексея Ивановича.
   — Хотя вел ты себя, мягко говоря, очертя голову.
   Танки шли медленно, неотвратимо, почти невидные в снежной пыли — черные пятна в мутном белом ореоле.
   — Они нас не замечают! — крикнул лейтенант. Лицо его было мокрым и грязным, на щеке запеклась кровь вперемежку с копотью. — Надо отступать!
   — Куда? — тоже крикнул Алексей.
   Он лежал в окопчике, вжавшись в снег, до рези в глазах всматриваясь в танки, которые шли поодаль и мимо, будто и вправду не ведая о присутствии здесь орудийного расчета.
   — Назад, вон туда! — лейтенант ткнул пальцем в сторону леса, откуда вылетели в низкое небо две сигнальные ракеты, зависли, растаяли в воздухе.
   — А орудие?
   Убитая пулеметной очередью лошадь лежала поодаль, снег уже припорошил ее, около морды образовался небольшой сугробчик.
   — На себе потащим?
   — Вытянем, — кричал лейтенант, — оно легкое. Он бросился к колесу, припал к нему плечом, пытался столкнуть, но у него ничего не вышло, и он махнул рукой сержанту и узбеку-рядовому. Они рванулись на помощь командиру, но Алексей заорал жутко, хрипло:
   — Стоять! — солдаты замерли, узбек упал на колени, уперся голыми руками в снег, намертво утоптанный у колеса пушки. — Отставить панику, лейтенант! Приказа отступать не было. Мы еще живы, лейтенант, и пока живы, отсюда не уйдем…
   Не договорил. Один из танков развернул морду и попер прямо на них. До него было рукой подать — метров сто или чуть поболе.
   — Заряжай! — приказал Алексей, сам схватил снаряд и понес его к орудию. Сержант выхватил снаряд, ловко вставил в казенник. — Прямой наводкой!..
   Орудие громыхнуло, дернулось, танк впереди заволокло дымом пополам со снегом, из этого бело-серого месива выплеснулся огненный сполох и снова исчез.
   — Попал! — Алексей засмеялся. Солдат-узбек повернул к нему лицо, на котором тоже стыла улыбка. — Давай-давай, ребята!..
   — Смотри, майор, — сержант указывал куда-то назад.
   Алексей обернулся. По лощине к лесу бежал лейтенант.
   — Ах, гад… — Алексей рванул из кобуры пистолет. Замерзшие пальцы слушались плохо, да еще и клейкий холод ТТ обжигал их. — Стой! — Лейтенант бежал, по колено проваливаясь в снег, падал, снова вставал. Алексей прицелился.
   — Не надо, майор, — испуганно попросил сержант.
   — Нет, надо!
   Алексей поймал на мушку черную фигурку, негнущимся пальцем потянул спуск. Пистолет грохнул, казалось, громче пушки. Фигурка остановилась, замерла на мгновенье и рухнула в снег. Алексей сунул пистолет в кобуру и шагнул к орудию.
   — Что уставились? Тоже хотите?.. Заряжай, быстро!..
   Еще один танк двинулся в их сторону.
   — Ты даже ранен не был, ни тогда, ни после, — завистливо сказал черт.
   — Везло, — откликнулась душа Алексея Ивановича.
   — А сержанта убило.
   — Мы с тем узбеком остались…
   — Помнишь его фамилию?
   — Не спросил.
   — Зря. Мог бы и написать о нем.
   — О других написал.
   — Знаю. Целый том очерков. И ни одной повести.
   — Есть одна.
   — О любви. А на войне было много другого, о чем стоило написать.
   — У меня не было другого, черт…
   И снова возник кабинет, и огромный письменный стол, и портрет на стене, а за столом сидел Семенов — погрузневший, тронутый сединой. Увидел Алексея, вышел из-за стола, обнял приятеля. Постояли так, обнявшись, соблюли ритуал, разошлись. Семенов — на свое место, Алексей — напротив, в кожаное кресло, утонул в нем.
   — Сколько не виделись? — спросил Семенов.
   — С сорок второго. Давно, — усмехнулся Алексей.
   — Чего улыбаешься? Постарел я?
   — Да уж не помолодел.
   — Зато ты у нас орел: высоко летаешь. Вон, полна грудь цацок…
   — Цацки я заработал, — жестко сказал Алексей.
   — Слышал. Читал. Знаю. — Семенов говорил, как гвозди вбивал. — Ленка над твоей повестью полночи проревела.
   — Какая Ленка?
   — Жена. Ты что, забыл? Сам же нас познакомил…
   — Забыл. — Алексей и вправду не вспомнил никакой Ленки.
   — Увидишь — вспомнишь. Вечером у меня. Идет?
   — До вечера дожить надо.
   — Теперь доживешь, — засмеялся Семенов. — Ишь, фаталист выискался… Нет, правда, повесть — люкс. Я такого о войне не встречал.
   — Она не о войне, — поправил Алексей.
   — То есть? — удивился Семенов.
   — Война — смерть, а повесть — о жизни.
   — Действие-то на войне происходит.
   — Жизнь везде, — отделался афоризмом Алексей, давая понять, что разговор ему неприятен. Семенов понял.
   — Может быть, может быть… — протянул он. — А все ж напишешь про войну?
   — Вряд ли. Война закончена. Во всяком случае, для меня. Другие напишут, это точно, а я нет.
   — Слушай, Леха, ты какой-то чумной, нездешний. Очнись! Сам говоришь: война закончена. Развейся, отвлекись, махни куда-нибудь. Хоть на Днепрогэс: его сейчас восстанавливают, размах работ огромный. Получится роман — в самую жилу будет. Стройка — это же твоя тема.
   — А что, — сказал Алексей, — можно и махнуть. Не все ли равно?..
   — Ты бы ни черта не написал, если бы не Настасья, — сказал черт.
   — Наверно, так, — согласилась душа Алексея Ивановича.
   Телефон звонил долго, кто-то настойчиво рвался поговорить. Алексею надоело терпеть, он сбросил с головы подушку, резко сел на диване, взял трубку.
   — Ну?
   — Не нукай, не повезу, — засмеялся в трубке Давка Любицкий. — Когда вернулся, Лешка?
   — Вчера ночью.
   — И до сих пор дрыхнешь?.. Взгляни на часы: полдень уже.
   — Шутишь? — Алексей знал, который час, а вопрос задал так просто, механически, чтоб что-то сказать.
   — Ничуть, — Любицкий стал деловым и четким: — Вот что, герой. Сейчас ты встанешь, примешь душ, побреешься до скрипа, а через час мы к тебе приедем.
   — Кто мы?
   — Я с одним товарищем.
   — С каким товарищем? Видеть никого не желаю! Хочешь, один приезжай.
   — Один не могу. Сюрприз, — и брякнул трубкой.
   — Псих ненормальный, — беззлобно сказал Алексей и пошел бриться.
   Скреб жесткую щетинку золингеновским лезвием, рассматривал в зеркале свое намыленное отражение, думал о Давке. И карьерист он, и с принципами у него напряженно, нет их, принципов, и трепач изрядный, и попрыгунчик он, этакий отечественный Фигаро: то здесь, то там, всюду успевает, все про всех ведает, без мыла в одно место влезет — глазом не моргнешь… А вот врагов у него, похоже, нет. Недоброжелателей, настороженных — этих навалом, а откровенных врагов не нажил. Сумел так. Про Семенова, к примеру, говорят: пройдет по трупам. Про него, про Алексея, тоже много чего любопытного сочиняется, слухи доходят. А Давка — чист, аки агнец. И ведь Алексей знал точно: равнодушный человек Давка, а вся его показная доброта — от скрупулезного расчета. Не человек — арифмометр «Феликс». И Алексея он однажды высчитал и с тех пор опекает. Как может. А по нынешним временам может он немало… Что он сейчас придумал? Что за «товарища» ведет?
   Пока добрился, постоял под душем, убрал комнату — гости и подоспели: брякнул у двери механический звонок. Алексей открыл дверь. На пороге — Давка с акушерским саквояжиком под мышкой, набит саквояжик так, что не застегивается, пивные бутылки оттуда выглядывают, торчит коричневая палка сухой колбасы. А чуть поодаль, на лестничной площадке, скромненько так — «товарищ». Прилично бы ахнуть вслух — ахнул бы Алексей: неземной красоты девушка, высокая, крупная, но стройная, коса через плечо переброшена — толстая, русая, до пояса аж. Стоит — улыбается. Не коса, вестимо, а девушка.
   Алексей отступил на шаг, сказал:
   — Прошу, — и не удержался, добавил. — Не ожидал.
   — Как так не ожидал? — зачастил Давид, влетая в прихожую. — Я ж позвонил, предупредил… А-а, догадался! Ты небось решил, что я какого-нибудь хмыря тебе приведу — из начальников, так? Ну, серый, ну, недоумок! Я тебе Настасью привел, только ты стой, не падай, смотри на нее, радуйся… А этот бирюк, Настюха, он и есть знаменитый писатель, герой сражений, орденоносец и лауреат. Полюби его, Настюха, не ошибешься.
   — Попробую, — сказала Настасья.
   — Что попробуете? — спросил Алексей, все еще малость ошарашенный неожиданным сюрпризом Давки.
   — Полюбить, — вроде бы пошутила, подыграла Давиду, а в глазах — заметил Алексей — ни смешинки, серьезными глаза были, голубыми, глубокими.
   — И получится? — Алексей упорно сворачивал на шутку, ерничал.
   — А это как захотите.
   — Уже захотел, — Алексей вел летучий разговор по привычной колее легкого флирта. Как в древней игре: роза, роза, я тюльпан, люби меня, как я тебя… А Настасья, похоже, древней игры не знала.
   — Не спешите, Алексей Иванович, впереди — вечность.
   И как ожог: военное лето, поляна в лесу, брошенное вскользь: «До вечера — целая вечность…»
   — Как вы сказали?
   Умный Давид мгновенно уловил какую-то напряженность вопроса, какой-то незапланированный перепад в настроении приятеля, вмешался, заквохтал:
   — Потом, потом, наговоритесь еще… А ты, Настюха, похозяйничай у холостяка, кухня у него большая, но бесполезная, плита небось ни разу не включалась, разве что чайник грел. А я тут отоварился, вон — полна коробочка, дары полей и огородов. Спроворь нам, Настюха, червяка заморить, — и сам потащил в кухню саквояжик.
   Настасья следом пошла, на Алексея даже не взглянула.
   А Давка через миг воротился, взял Алексея под ручку и увлек в комнату.
   — Какова девица, а? Красота, кто понимает, а ведь ты, Алешка, понимаешь, ты у нас знаток.
   — Кто такая?
   — А-а, заело, зацепило! Так я и думал, на то и рассчитывал. Обыкновенная девица-красавица, девятнадцати весен от роду, родом — не поверишь! — из деревни, от сохи, так сказать, ягодами вскормленная, росой вспоенная.
   — Погоди, не юродствуй. Я серьезно.
   — А серьезно, Леха, все просто, как примус. Девка и вправду из деревни, из-под Ростова, какая-то дальняя родня жены, седьмая вода на киселе. Приехала поступать в педагогический, но провалилась. А ехать назад — ни в жилу. Что у них там в деревне — навоз да силос, женихов никаких. Вот она и нашла нас, дорогих родственничков, попросила помочь. Очень ей, понимаешь, столица по нраву пришлась.
   — Ну и помог бы сам. Чего ко мне притащил?
   — Ты что, слепой? У тебя таких баб сроду не было.
   — И не надо.
   — Нет, надо! — голос у Давки стал жестким, начальственным. — Я тебе никогда ничего зря не советовал, все — в цвет. И сейчас скажу: оставь ее у себя.
   — То есть как?
   — Обыкновенно. Ей жить негде, а у тебя — квартира. За ней уход нужен. Да и за тобой тоже.
   — В домработницы мне ее предлагаешь?
   — Смотри в корень — в жены.
   — С ума сошел!
   — И не думал. Я, Леха, в людях мало-мало разбираюсь, этого ты у меня не отнимешь. Так поверь: она тебе не просто хорошей женой будет, она из тех, кто города берет, коней на скаку останавливает и рубли кой-кому дарит. Но города, как тебе известно из опыта, в-одиночку не возьмешь. Нужна армия.
   — Я-то при чем?
   — Ты и есть армия.
   — А она, выходит, командарм?
   — Выходит. Вернее, штаб армии… Да не в том, Леха, дело. Женщина она — баба на все сто, одна на мильен, поверь чутью Любицкого.
   — Слушай, сват, ты забыл об одной маленькой штучке. О любви.
   — Я о ней всегда помню, — в голосе Любицкого вдруг появилась грусть, и Алексей невольно подумал о вечно больной жене приятеля, о двух дочках-школьницах, которых, по сути, воспитывала теща, кстати и о теще, которая терпела Давку лишь потому, что он умел зарабатывать. — Была б моя воля, сам бы женился. Да только я ей — тьфу, плюнуть и растереть. Она, Леха, дорогого стоит. И я ведь не только тебе, я и ей добра хочу…
   — Ишь, доброхот… — сказал Алексей.
   И еще что-то сказать хотел, но Настасья не дала. Вошла в комнату, спросила:
   — Где стол накрывать?
   — Где? — Алексей пожал плечами. — Я обычно в кухне завтракаю.
   — В-кухне, Алексей Иванович, — улыбнулась Настасья, — готовить полагается. А завтракать мы здесь станем…
   Душа Алексея Ивановича, изрядно поплутав в космических далях, вдруг заметила, что каким-то хитрым зигзагом возвратилась в родную Солнечную систему. Вон Сатурн, кольцо на нем, как поля у шляпы. Вон Юпитер со своими спутниками, не исключено — искусственного происхождения. Вон летят, кувыркаясь, астероиды — обломки славной планеты Фаэтон, как считает писатель-фантаст Александр Казанцев. А вон и Земля показалась, голубенький шарик, а вокруг нее тоже спутники крутятся, эти уж точно искусственные, а вон и станция «Салют», на борту которой несут очередную космическую вахту герои-космонавты.
   Неужто путешествие к концу близится?..
   А черт откуда-то подслушал мыслишку про путешествие, заявил ворчливо:
   — Хватит, налетался! Думаешь, легко мне на старости лет временной канал удерживать? Это ж какие усилия требуются!.. Но погоди, до Земли еще долететь надо.
   Алексей лежал на диване, курил и смотрел в потолок. Звонили из издательства, звонили из журнала, звонил Семенов. Всем, видите ли, любопытно, как продвигается работа над нетленным произведением, над романом века. А она, представьте себе, никак не продвигается, она, представьте себе, стоит на месте, корни в стол пустила. Две главы есть, а дальше — пусто. Писать он, что ли, разучился?..
   Вошла Настасья, забрала пепельницу, полную окурков, поставила чистую. Ушла.
   Алексей крикнул:
   — Настя, вернись!
   Она возникла на пороге, прислонилась плечом к косяку.
   — Ты почему молчишь? — спросил Алексей. — Обиделась на что-то? С утра как воды в рот…
   — Мешать вам не хочу, — безразлично сказала она. — Вы вроде работаете…
   — Именно «вроде», — усмехнулся Алексей, — не прикладая рук…
   — А вы приложите. У вас, кроме рук, и голова есть. Голова да руки — что еще нужно?
   — Слушай, Настасья, я все спросить хочу: почему ты в институт не поступила? Голова да руки — что еще нужно?
   Настасья смотрела на него в упор, как расстреливала. За ту неделю, что она существовала в его доме, Алексей попривык к ее взгляду, а поначалу ежился, отводил глаза.
   — Я и не поступала, — спокойно сказала Настасья.
   — То есть как? — опешил Алексей.
   Тут она разрешила себе улыбнуться. Улыбка очень меняла лицо: каменное, резное — оно сразу оживало, даже глаза солнцем загорались. Короче: из статуи — в живую Галатею.
   — Обыкновенно. Я туда пришла, а там все такие умные, все обо всем знают: какие-то серапионы, какой-то РАПП… А еще военных много, с орденами, как вы. Я и подумала: куда мне, деревенщине, равняться с ними? И ушла. Адрес Давида Аркадьевича у меня был.
   — Вруша ты, Настасья, — сказал Алексей, довольный, что поймал девушку на вольной хитрости. — Все-то ты знаешь: и про РАПП, и про серапионов. Слышал, как ты Семенову отвечала, да он и сам мне сказал. Правда, в его стиле — о стирании граней… Сознайся, было?
   — Было. Только эти грани я потом стерла, позже. А тогда, в институте, сразу решила: не мое это.
   — А что твое?
   — Мое? — Настасья помедлила с ответом. Алексей ждал. — Мое, Алексей Иванович, в другом. Отключить у вас в кабинете телефон, принести вам чай покрепче и не мешать, — она подошла к столу. — Я тут похозяйничала вчера, разобрала ваши бумаги. Здесь — все по делу, факты, цифры, вот в этих блокнотах, вот стопочка. А в этом блокнотике вы разные случаи записывали, тоже должно пригодиться. Ну а эти, — она подняла два потертых блокнота, — эти я уберу, чтоб глаза не мозолили. Ерунда здесь, пустое, вам не понадобится… Вставайте, Алексей Иванович, нечего зря валяться. Первые две главы у вас получились, я прочла, можно и дальше.
   Алексей резко поднялся. Стоял злой.
   — А кто тебе позволил подходить к моему столу? — чуть ли не рыком на нее.
   А Настасья — как не слышала.
   — Сама подошла, без разрешения, извините, если что не так. Но давайте договоримся: я к вашему столу не подойду, если вы от него отходить не будете. У меня свой стол есть, в кухне, — и пошла прочь. У двери обернулась: — Чай я вам принесу…
   Алексей смотрел на письменный стол, на аккуратно разложенные — по темам! — записи, на стопку чистой бумаги, прижатую паркеровской ручкой, подаренной Давидом. Сказал с чувством:
   — Вот стерва! — Но довольства в его голосе было куда больше, чем осуждения.
   — Чтой-то я о нашем бое совсем запамятовал, — проклюнулся чертяка. — Пора его кончать, третий раунд на исходе.
   И рука Алексея снова достала злосчастную бровь Пашки Талызина.
   — Стоп! — крикнул рефери.
   Поднырнувший под канаты врач долго осматривал разбитую бровь, промокал кровь ваткой, потом повернулся к судье, скрестил над головой руки, запрещая Талызину продолжать бой.
   Рефери пошел по рингу, собирал у судей заполненные протоколы, Алексей стоял в своем углу, тренер снял с него перчатки, разматывал бинты.
   — Молоток, — сказал тренер. — И нечего было чикаться. В финале ты Машкина запросто сделаешь, он совсем удара не держит…
   А зал скандировал:
   — Ле-ха! Ле-ха! Ле-ха!
   Правда, кое-кто и свистел, не без того.
   — Сейчас я тебе один разговорчик представлю, — сообщил черт. — Не отходя от кассы.
   И во тьме египетской душа Алексея Ивановича услышала следующий диалог, по всей видимости — телефонный.
   — Как он? — спросил Семенов.
   — Погулять пошел, — ответила Настасья.
   — Работает? — спросил Семенов.
   — Все время, — ответила Настасья.
   — Ну и что?.
   — Это будет очень хороший роман, — ответила Настасья.
   — А когда? — спросил Семенов.
   — В урочный час, — и Настасья засмеялась. — Не волнуйтесь, Владислав Антонович, все идет нормально.
   Грубый Семенов не удержался, воскликнул:
   — Везет же Лехе с бабами!
   — С бабами — везло, — обрезала его Настасья, холодно сказала, жестко — как умела. — А теперь с женщиной повезло. Вы это запомните, Владислав Антонович, покрепче запомните.
   И грубый Семенов сразу сник, проговорил согласно:
   — Уже запомнил, Настя, записал на скрижалях…
   — Не было такого разговора! — страстно вскричала душа Алексея Ивановича. — Опять сочиняешь, черт, хотя и правдоподобно!
   — Ну, положим, был, — лениво ответствовал черт, — и, не исключено, слыхал ты его, когда с гулянья вернулся. Слыхал и из башки выкинул… Не в том дело. Давай, старик, решайся: куда тебя перебросить, пока я канал не отключил?
   Взволнованная и трепетная душа Алексея Ивановича присела отдохнуть на краешек солнечной батареи станции «Салют». Внизу — или наверху? — плыла родная планета, виднелись до боли знакомые очертания Европы, на которую набежал очередной мощный циклон с Атлантики, пролил обильные дожди на подмосковные поселки, дачу Алексея Ивановича тоже не обошел…
   — Верни меня обратно, черт, — тихо попросила душа.
   Неуютно ей было сидеть на батарее, одиноко, пусто.
   — Так я и знал, — мерзко хихикая, молвил черт. — Только зря энергию на тебя истратил. И это при всемирном энергетическом кризисе! Ладно, граждане, музей закрывается, экскурсантов просят не толкаться в гардеробе. Спасибо за внимание.
   Алексей Иванович очутился на собственной тахтичке, на шотландском красивом пледике, разверз зеницы и уставил их на электронный хронометр. Все, как обещано: шестнадцать часов тридцать три минуты, пятница, июнь, тютелька в тютельку. Вот они — волшебные парадоксы странствий во времени! Что о них знают дураки-фантасты!..
   Черт сидел на прежнем месте, под лампой, равнодушно взирал на Алексея Ивановича.
   — Ты никуда не исчезал? — изумился Алексей Иванович.
   — Еще чего! — невежливо ответил черт. — Мне и здесь неплохо.
   — А как… — приступил было к вопросу Алексей Иванович, но черт все без слов понял, перебил:
   — Тебе не понять: Нуль-транспортировка, прокол субпространства, квазиконцентрация суперэнергии… Привет, мне пора, иду со двора, кто еще не спрятался — я не виноват, — дурачился, хвостом бил, считалку какую-то приплел не по делу.
   — Но поговорить, поговорить!
   — Вечером. После погоды. А сейчас, старик, тебе надо отдохнуть, прийти в себя, обдумать увиденное. Да и Настасья скоро явится.
   — Она в Москву уехала.
   — Размечтался! Передумала она. Увидела у магазина какую-то мадам, тормознула и поехала к ней кофий глушить. Через часок будет, помяни мое слово… Ну, до побачения, — сказал почему-то по-украински и исчез.
   А Алексей Иванович и вправду заснул. Разбудила его Настасья Петровна, и было это ровно через час, черт не ошибся. Ворвалась в кабинет, пощекотала за ухом, как котяру какого.
   — Вставай, соня, царство небесное проспишь.
   Знала бы она, в каких таких царствах небесных странствовал ее муж, вернее, душа мужа!