Страница:
Я переплыл на новое место. Три прозрачные статуи неподвижно застыли возле пульта управления. На рукоятках лежали лишенные плоти кости пальцев самого малорослого из скелетов. От их владельца, возможно, зависел весь ход процесса: постепенная остановка его развития или же ненамеренное ускорение. Два других скелета склонялись над какими-то регуляторами. Манипуляция ими тоже могла о чем-то решать. Позы остальных пяти скелетов выражали пассивное наблюдение. Только один из них повернул пустые глазницы в сторону входящего костяка. Я же завис в пространстве вне зоны взглядов присутствующих.
Перед тем, как выполнить какой-либо маневр, нужно было хорошенько поразмыслить. Поспешные действия могли привести к фатальным результатам. Вначале до меня дошло, что отсутствие окон не давало возможности присутствующим увидеть свечение над городом. Вой сирен не выгнал их из камеры, скорее всего, потому что учебные тревоги повторялись слишком часто, чтобы рад этого стоило отвлекаться от важного эксперимента. Я чувствовал себя точно так же, как во время своего первого путешествия, когда пытался спасти падающего мужчину: постепенно осознавая собственное бессилие.
Чтобы передать только информацию, я располагал огромными количествами растянутого во всех отношениях времени, которое, в результате, подавляло меня по той причине, что у меня имелись ничтожные возможности его применения. Я прекрасно понимал тот коварный факт, что мне будет крайне сложно предупредить этих людей, обратить их внимание на совершенную ошибку, которая привела к утечке радиации. Сам же я непосредственно привести к ее ликвидации никак не мог. Прежде всего, даже собственным присутствием - если бы начал крутиться между статуями - я мог бы вызвать дополнительное замешательство в и без того угрожающей ситуации. Интригуя сидящего у пульта человека мерцанием черного пятна, которым бы я ему представлялся, я лишь отвлекал бы его внимание от реальной опасности, совершенно тем самым не ликвидированной. Перепугавшаяся статуя, возможно, привела бы всех к еще большей опасности; в нынешних условиях роковым могло оказаться любое лишнее движение его руки.
В то время, как я размышлял над, возможно, самым надежным способом спасения этих людей, чудовищная обстановка в камере никак не менялась. И тут в голову пришла идея. Я вытащил из кармана блокнот. К сожалению, самим блокнотом, чтобы накалякать на его страничках несколько слов предупреждения, я воспользоваться не мог только потому, что любой перенесенный из убежища предмет представлял для здешних статуй черное пятно. Этот последний факт, исключая возможность связаться со статуями с помощью обычной переписки, одновременно привел меня на нужный путь действий. Найденным в кармане брюк ножом я начал вырезать из листков печатные буквы. Про себя я уже сформулировал самое лаконичное предупреждение: БЕГИТЕ - РАДИАЦИЯ!
Чтобы вырезать комплект более или менее читабельных букв не слишком острым ножом в условиях, далеких от совершенства, вместе с преодолением последних трудностей возле пульта, на котором я решил расположить надпись напротив глаз статуй, в сумме понадобилось около часа. Поначалу бумага рвалась в клочья, а вырезанные фрагменты складывались в ни на что не похожие формы, потом с таким трудом вырезанные буквы никак не хотели держаться поверхности пульта, взлетая в воздухе, но потом, прижатые к экрану, они прилипли к нему чуть ли не сразу, по-видимому, из-за электризации.
Прежде чем мне удалось все это совершить, я глянул несколько раз в сторону источника сияния. Я никак не мог понять, почему до сих пор присутствующих не встревожили сигналы счетчиков Гейгера-Мюллера. Утечка длилась уже не менее четырех секунд, то есть достаточно длительное время, чтобы заставить действовать даже самого большого флегматика.
Голубая масса все еще дрожала в объятиях просвеченных инструментов. Молниеносные преобразования и конвульсии медузы, которая высылала снопы убийственного фиолетового свечения, удивительным образом контрастировали с абсолютной неподвижностью всех тел, находящихся внутри камеры. Даже столь значительное замедление времени видимым образом никак не смягчало практически мгновенных ядерных перемен. Но это одновременно свидетельствовало об утешающем факте, что излучение не развивалось лавинно, в противном случае все здесь было бы давно кончено.
Я подплыл к двери. Черные для статуй буквы находились в самом заметном для них месте. Я не напугал собравшихся вокруг пульта людей, поскольку пребывал здесь невообразимо короткое для них время. Я испытывал облегчение при мысли, что теперь со спокойной совестью покину это чудовищное место.
Я еще размышлял над тем, когда статуи успеют прочитать мою надпись. Его существование могло дойти до сознания сидящего возле пульта оператора в течение доли секунды. Но нужно было какое-то время, чтобы мысли статуи кристаллизовались, на то, чтобы содержание послания было ею усвоено, на реакцию - поначалу удивления, изумления, затем на реагирование со стороны нервной системы, в конце концов, на сомнения. Сколько времени понадобится на то, чтобы вышедший из мозга импульс вызвал сокращение соответствующих мышц? Ну, а потом замешательство, бег к двери камеры в том случае, если бы кризис нельзя было ликвидировать путем блокировки развития реакции? В сумме все это должно было дать секунд десять. Этот период - измеряемый временем убежища длился бы около тридцати часов. Намного короче, если бы оставить события их собственному ходу. Лишенные моей помощи люди могли бы подвергаться действию радиации пару десятков дней. Я был доволен собой и с легким сердцем направился к выходу.
Тут я глянул в сторону, и волосы на моей голове встали дыбом.
Смертельно перепуганный отсутствием узкой щели в двери, через которую я протиснулся сюда, я всем телом налег на дверную ручку. Поздно! Массивный, изготовленный из металла и покрытый свинцовой плитой блок плотно сошелся с фрамугой. Когда? Каким образом? Я не верил собственным глазам, хотя все было так просто. Наконец до меня дошло.
Скелет, который в самом начале стоял у края приоткрытых вовнутрь дверей, повернутый к ним спиной, где-то в полуметре от порога, уже в глубине камеры, сделал следующий шаг, перемещаясь еще дальше. Поглощенный операцией по спасению статуй, я не обращал на дверь ни малейшего внимания. Час назад я проплыл мимо этого скелета с уверенностью, что развернутой за спину рукой он хватался за ручку с намерением спокойно закрыть дверь, что продолжалось бы, для меня, не менее, чем несколько часов. Но он - как оказалось сейчас - не хватался за ручку, но, предварительно сильно пихнув ее, отрывал от нее пальцы, резко, словно очень спешащий человек. Я неправильно оценил динамизм движения, в фазе которого скелет замер, что и привело к печальному результату. В течение трети секунды щель все время сужалась, пока двери не закрылись полностью. Я попробовал оценить их инерционную массу: порядка трех миллионов тонн! И вся эта масса неслышно и неотвратимо захлопнулась!
Мне было холодно. Я повел по сторонам взглядом, который нигде не находил места, свободного от присутствующих повсюду, оскаленных зубов. В ушах копился невыносимый вопль, басовые рычания, скрежет пилы - черепушки по-своему смеялись надо мной. Скелеты множились и, что хуже всего, вдруг начали быстро перемещаться. Кроме них я уже ничего не мог видеть. Перед моими глазами нарастали видения просвеченных кишок, костей - целые кучи ободранных от мяса костей напирали на меня и душили меня.
Я покрылся холодным потом. Неконтролируемая дрожь рук усиливалась, мозг разрывало холодное осознание цены, которую пришлось заплатить за проявленное легкомыслие.
Я был живьем похоронен в бронированной гробнице, в ловушке, из которой не было выхода.
13. БРОНИРОВАННАЯ ГРОБНИЦА
В течение последующих пятнадцати минут я кусал пальцы до крови в приступе слепого гнева, направленного исключительно против себя самого же за удивительно легкомысленную неосторожность. Но, в конце концов, страх победил. Он вновь вернулся и окончательно подавил бессильную ярость. Страх уничтожил ее во мне, преобразуясь в апатию; я начинал расклеиваться. Вся ирония судьбы заключалась в том, что я сразу же очутился в самой безнадежной из всех тех, которые могли встретить меня в городе, ситуации: здесь просто невозможно было найти более изолированного от всего света места, чем эта бронированная гробница.
Когда через какое-то время я поглядел на часы, было двадцать минут второго. До двух часов я плавал возле стенок, крутился под потолком и возле самого пола. Я еще рассчитывал на чудо, потому что ни на что другое я рассчитывать уже не мог. Неоднократно я обследовал содержимое тесного помещения, проследил вдоль все соединения толстенных металлических листов, по сто раз осмотрел каждый квадратный дециметр обшивки. Камера была абсолютно непроницаемой. Она была выложена толстыми, соединенными одна с другой железными плитами, а под ними мог находиться еще и слой свинца с бетоном. Я не обнаружил ни одного отверстия или хотя бы трещины, хотя светящийся прямоугольник на внешней стене здания явно свидетельствовал о какой-то утечке радиации. Оказалось, что существовал еще один источник свечения, и он находился в соседнем помещении.
С угловой скоростью малой стрелки наручных часов скелеты поворачивали свои головы в разные стороны. Это был акт первый фарса - забавы в прятки, которая могла продолжаться здесь целый месяц. Я вовсе не ухудшил свою ситуацию тем, что, крутясь внутри камеры уже пару часов, неоднократно подставлялся под взгляды статуй и, в конце концов, обратил их внимание на молниеносные скачки смолисто-черного пятна. Люди видели меня на фоне стен в видимом им свете, поскольку, благодаря наличию местного источника напряжения, какое-то освещение здесь наверняка было. Лишь одна статуя, повернутая спиной ко всем другим (оператор возле пульта), перед глазами которого я поместил свою надпись, мог ее прочитать, однозначно понять и отреагировать быстрым прыжком к двери в течение времени, не большем, чем сутки, поэтому - чтобы не пугать его понапрасну - я вообще не появлялся в поле его зрения.
Если бы речь шла только лишь о тридцатичасовой голодовке, я бы спрятался где-нибудь в уголке возле распределителя и терпеливо ждал отдаленного финала бегства скелетов, а вместе с ним - и собственного освобождения. Но еще до голодной смерти меня, в первую очередь, ожидала смерть от удушения. Небольшой запас кислорода в баллоне (что я выяснил, глянув на циферблат манометра) должен был исчерпаться уже через пару часов. Расчеты были совершенно простыми, и я напрасно притворялся перед самим собой, будто не могу правильно подсчитать: полчаса мне требовалось, чтобы добраться до зеркальной границы убежища, а остальные полтора часа - в пересчете на время города - сжимались до половины секунды.
Чудовищный факт, что и статуя, которая только что вошла в камеру и непрерывно удалялась от двери, не могла открыть их за столь короткий для себя промежуток времени, лишь только припечатывал ожидающий меня смертный приговор. Прибывший успел закрыть дверь ранее потому, что пихнул дверную ручку задолго до моего здесь появления. Теперь же было физически невозможно, чтобы человек, удаленный от двери на полтора метра, резко остановился, тут же развернулся, помчаться назад и моментально открыть дверь, довольно массивную даже и для него. Не мог совершить подобное одаренный молниеносной реакцией феномен, даже и в том случае, если бы прекрасно знал, на что я рассчитываю, и что от скорости его действий зависит и его подвергаемая угрозе безопасность. К сожалению, этот прибывший человек о своей ситуации в камере пока что не имел ни малейшего понятия. И самое паршивое, в таком незнании он мог находиться еще целые сутки, поскольку все знаки, подаваемые ему с моей стороны, чтобы обратить его внимание на дверную ручку, не вели, понятное дело, к какому-либо осмысленному результату: в первую очередь он заинтересовался бы мной самим еще до того, как ему в голову пришла бы мысль покинуть помещение.
Так что теперь уже ничто не могло меня спасти; я торчал на месте в тупом оцепенении. Уходящее время вскрыло значение парадоксальной ситуации: поражаемые ничем не прикрытым потоком сверхжесткого излучения статуи - даже при всей своей карикатурной медлительности - находились, тем не менее в положении во сто крат лучшем, чем я, хотя тот же поток лучей, который их убивал, лично мне ничем не вредил.
Я отбросил все мысли. От безумия меня могло спасти лишь немедленное действие. Любого действия, пускай и самого глупого, лишь бы немедленного. Я даже и не заметил, как это все случилось. Во мне проснулось смертельно перепуганное животное. Одной рукой я схватил локоть удалявшейся от двери статуи, второй же схватился за дверную ручку. А после этого я начал стягивать эти две гигантские массы. Даже лучше было, что я совершенно обезумел: это был явный знак быстрого конца. Вздымающаяся в воздухе пылинка боролась с подобными массами. И я даже неплохо взялся за дело. А как же! Я закрыл глаза в усилии и засопел, продолжая напрягать мышцы. Комар, пытающийся свалить лошадь - вот какой жалкий вид я представлял. Понятное дело, статуя послушно исполняла мое скрытое желание. Я притягивал ее в равномерно ускоренном движении. В бреду было возможно все что угодно: я даже мог свернуть Землю. Статуя находилась уже рядом со мной. Я открыл глаза.
Лучше бы я их вообще не открывал! Гораздо лучше было бы вырвать из зубов загубник кислородного аппарата и сразу же задохнуться, чем пережить подобный кошмар. Статуя осталась стоять н своем прежнем месте; она даже и не дрогнула. Ко мне же приближалось нечто другое: сама оторванная от туловища рука, за которую я тянул.
Перед тем, когда скелеты множились вокруг меня, я понимал, что это игра воспаленного воображения. Теперь же я имел дело с реальной действительностью, из-за чего кожа по всему телу покрылась мурашками. Рука разыскивала меня в ртутном пространстве, двигаясь - в сопоставлении с моим знанием о ней - неправдоподобно быстро. И она нашла самое слабое место, уже добираясь до горла. Уклоняясь от нее, я метнулся назад. Я глухо ударился спиной о поверхность двери в тот самый момент, когда костистые пальцы охватили мою шею стальными когтями и прижали ее к плите настолько сильно, что я даже потерял сознание.
Очнулся я при следующем действии вслепую. Вот теперь я и вправду ничего не видел. Глаза заслонял плотный туман. С покрытым жидким свинцом лицом я метался в багровом пространстве. Сейчас я стоял на стене, перпендикулярно поверхности двери, согнувшись над ручкой, которую тянул с одной лишь мыслью: вырваться отсюда любой ценой!
Дверь сопротивлялась ужасно. Но открывалась! Несмотря ни на что, она открывалась с подозрительной легкостью! Я подтянул ее под самый подбородок, после чего отпустил ручку и протер заклеенные красным свинцом глаза. И снова потрясение: дверь оставалась на своем месте. Она все также плотно прилегала к железному косяку. Это сама дверная ручка, изогнутая и вырванная в месте изгиба, сопротивлялась перед тем моим усилиям. Одаренная теперь значительным импульсом, пропорциональным ее пятитонной массе, ручка уже не оставалась в том месте, где я выпустил из рук. Она продолжала перемещаться по прямой линии вглубь камеры. Находясь в состоянии поступательного движения, она одновременно вращалась, пока ее острый конец не нацелился в спину искалеченной статуи.
Я метнулся прямо перед собой и изо всех сил стиснул ее пальцами. Только никакого значения это уже не имело. С той же легкостью, как будто бы я был лишь собственной тенью, ручка тянула меня за собой в ртутное пространство. Мне не хватало какой-либо опоры, чтобы зацепиться руками или ногами. С ужасом я почувствовал, что разогнавшийся снаряд затягивает мои пальцы в глубину просвеченного пространства, заполненного пластичным воском. И тогда я выпустил его из рук, до смерти перепугавшись во второй раз.
На моих глазах обломок дверной ручки плавно пронзила просвеченную грудную клетку статуи. Она разрезала облачко материала пиджака, словно это была паутинка, размозжила ребро, прошла через легкое, а далее - двигаясь, словно в сильно замедленном кинофильме - прошила сердце, двигаясь по тому же пути, которого не изменили встреченные преграды.
Через несколько секунд снаряд добрался до хрустального блока. Он пробил его внешний корпус, разминувшись с бедром второй статуи, пролетел рядом с набухшей сиянием медузой и погрузился в находящуюся внутри аппаратуру. Я видел его еще какое-то мгновение, когда среди вспышек он расплющивался на краю какого-то черного острия. И после этого медуза погасла. В один миг меня охватила абсолютная темнота.
В то время, когда я впервые знакомился со статуями в комнате теней, то посчитал, и не без основания, что они очень твердые. Под нажимом они вызывали впечатление отлитых из железа. Когда же к этому наблюдению впоследствии я прибавил свое знание об огромной их массе, значительная твердость статуй уже не представляла для меня никаких сомнений. Мне было тем легче сохранять это ошибочное представление, поскольку, за малыми исключениями, я здесь ни к чему не прикасался. Только лишь сейчас я мог догадываться, почему я так обманывался: граница двух миров, которую образовывало зеркало, обладала свойством покрывать проникающие через нее тела тонким изоляционным слоем; твердой - в случае статуй, прошедших в комнату теней, и эластичной - когда кто-либо из убежища переходил в город. Этот слой впоследствии исчезал при возвращении, удаляемый той же самой граничной поверхностью, которая до этого его же и образовывала.
Я вонзил нож в стену. Мои предположения оказались верными. По мнению статуй стена была покрыта толстой железной плитой, мне же казалось, что это преграда сделана из материала, что был мягче свинца. Нож, родом из убежища, под сильным напором погрузился в металл по самую рукоять!
Мое сердце переполнилось двумя совершенно противоположными чувствами; с одной стороны, это были обвинения самого себя, поскольку, охваченный ужасом положения, я запаниковал, что привело к увечью, а потом и к немедленной смерти человека; с другой же стороны - радость при мысли о возникших передо мной необыкновенных возможностях. Ведь я же мог предусмотреть их значительно раньше, с научной точностью, нужно было лишь поглубже задуматься над всеми последствиями, которые автоматически возникали при столь значительном растяжении времени. Подавленный гигантской массой всех тел в городе, я до сих пор никак не мог подумать, что для меня они намного мягче, чем для обитателей этого места. Я был спасен! Ожидание чуда сделалось совершенно излишним. Подчиняющийся тем же физическим законам, что были обязательными и для меня, Механизм не мог дарить меня особой милостью, поскольку это не лежало в его ограниченных возможностях.
Излучатель пропал где-то в темноте, и он мог повиснуть где угодно, поэтому пришлось разыскивать его по всей камере. При этом я горячечно размышлял об удивительном, совершенном только что открытии. Как же это так! Обычный нож способен резать железо под нажимом руки - как же сложно было в это поверить! А может, я находился под воздействием галлюцинации? Тем не менее, факт этот подтверждал не только опыт, но и точнейшие законы, которые подобное чудо предусматривали. Я крайне ясно осознавал физический смысл мощности любой способной выполнить работу машины - в том числе, и мышцы смысл мощности, выражающейся отношением величины работы ко времени, в течение которого эта работа была выполнена. В связи с замедлением времени, я мог выполнить работу в десятки раз большую за столь же короткое время, что придавало моим мышцам в сотню миллионов раз большую мощность, чем та, которой я обладал бы, если бы сам был статуей в этот момент. Я преобразовал про себя несколько уравнений, чтобы получить тот же самый результат несколько иным путем. Оказалось, что мощность прямо пропорциональна квадрату расстояния (в этом месте одинаковому что для меня, что для статуй), к массе - на которой я терял во столько же раз, сколько выигрывал по времени и обратно пропорциональна времени в кубе. В связи с тем, что величины массы и времени, которыми я был здесь в состоянии оперировать - измеренные соответствующими мерками города - для статуй представляли величины в десятки раз меньшие, чем для меня, а так же тот факт, что время в уравнении было возведено в третью степень, а масса - только в первую, здесь я был способен развить мощность, сравнимую с крупной электростанцией. Это совершенно не означало, что я был хоть чуточку сильнее по сравнению с людьми, которые перешли сюда из убежища. Мощность любого человека, прибывшего оттуда, здесь проявлялась через размягчение всех материалов, которые для статуй оставались такими же твердыми, как для нас такие же материалы, но оставшиеся в убежище. Если же сравнивать нашу инерционную массу по отношению к массе статуй, то в воздухе города мы были пузырьками, заполненными пустотой. Зато причина, ответственная за столь парадоксальное состояние вещей, одновременно одаряла нас гигантскими способностями рушить все вокруг.
К сожалению, я не мог скрыть этого перед самим собой, что до сих пор вел себя более бессмысленно и грубо, чем тот слон из пословицы в посудной лавке. Это проявилось уже во время моего первого путешествия, когда в темноте я отбился ногами от головы прохожего. К каким это привело результатам, я мог представить лишь теперь, когда оторванная рука статуи в камере в момент, когда я тянул за нее, припоминала чрезвычайно массивный студень, смешанный с пластичным воском кости, изгибавшейся с такой же легкостью, словно она была сделана из мягкой пробки. Мне сложно было размышлять обо всем этом без рвотных позывов и отвращения к самому себе. Статуи дорого заплатили за знания о релятивистском мире, которые я добывал за их счет. Меня уже раньше должна была заставить задуматься подозрительная легкость, с которой шпилька, которую я выдернул, вонзилась в щеке статуи падающего мужчины. А разве потом не заметил я вмятин на капотах обоих автомобилей, между которыми я дергался? Только теперь стало ясно, что мои действия с точки зрения водителей были равноценны взрыву.
Наконец-то я обнаружил излучатель и осветил лучом стенку. Нужно было найти подходящее место, чтобы вырезать отверстие. Как же легко мне было теперь множить и углублять совершенные ранее ошибки. Правда, снаряд, образованный из обломка дверной ручки, перебил какую-то электрическую цепь, что привело к немедленному прекращению излучения, только теперь этих людей с моей стороны ожидала следующая опасность. Ею была угроза чудовищной резни, которую могла вызвать операция по резке стенки. Столь невинная с моей точки зрения деятельность для статуй являлась высвобождением энергии, эквивалентной взрыву нескольких килограммов динамита из их города. Предупреждая события, я уже видел рой обломков, пронзающих внутреннее пространство камеры, и самого себя, гоняющегося за ними и пытающегося контролировать ситуацию. Разве не мог я выбраться отсюда, не калеча и не убивая присутствующих здесь людей?
В соответствии с третьим, а потом и вторым законом динамики Ньютона, равная - относительно абсолютной величины - приложенной силе и обратно направленная реакция на эту силу, была прямо пропорциональна как массе смещаемого с места тела, так и ускорению, придаваемому ему действующей силой. Так что ничего удивительного, что при резкости движений, к каким я привык в убежище, даже шпилька для волос с увеличенной во много раз массой когда я рванул ее, подгоняемый спешкой - пробила мне кожу ладони. Здесь мне никак не мог пригодиться опыт, приобретенный в убежище. Там - в мире небольших масс, зато мощного гравитационного поля - предметы вели себя совершенно иначе: если я не мог поднять с пола слишком большой вес одним решительным и энергичным движением, то тем более уже не мог поднять его, если тянуть вверх очень медленно и беспрерывно. Здесь же - при ускорении свободного падения, меньшем в сто миллионов раз - говоря практически, было совершенно безразлично, в какую сторону тянул я или пихал подвешенный в пространстве предмет: вверх или вниз в вертикальном направлении. Сопротивление, оказываемое мне телом, зависело исключительно от его многократно увеличенной массы и от приложенной силы, являясь пропорциональной обеим этим величинам. Из этого же закона автоматически следовало, что здесь я мог поднять с пола абсолютно любой вес, лишь бы только действовать на него не слишком резко, за то достаточно долго.
Перед тем, как выполнить какой-либо маневр, нужно было хорошенько поразмыслить. Поспешные действия могли привести к фатальным результатам. Вначале до меня дошло, что отсутствие окон не давало возможности присутствующим увидеть свечение над городом. Вой сирен не выгнал их из камеры, скорее всего, потому что учебные тревоги повторялись слишком часто, чтобы рад этого стоило отвлекаться от важного эксперимента. Я чувствовал себя точно так же, как во время своего первого путешествия, когда пытался спасти падающего мужчину: постепенно осознавая собственное бессилие.
Чтобы передать только информацию, я располагал огромными количествами растянутого во всех отношениях времени, которое, в результате, подавляло меня по той причине, что у меня имелись ничтожные возможности его применения. Я прекрасно понимал тот коварный факт, что мне будет крайне сложно предупредить этих людей, обратить их внимание на совершенную ошибку, которая привела к утечке радиации. Сам же я непосредственно привести к ее ликвидации никак не мог. Прежде всего, даже собственным присутствием - если бы начал крутиться между статуями - я мог бы вызвать дополнительное замешательство в и без того угрожающей ситуации. Интригуя сидящего у пульта человека мерцанием черного пятна, которым бы я ему представлялся, я лишь отвлекал бы его внимание от реальной опасности, совершенно тем самым не ликвидированной. Перепугавшаяся статуя, возможно, привела бы всех к еще большей опасности; в нынешних условиях роковым могло оказаться любое лишнее движение его руки.
В то время, как я размышлял над, возможно, самым надежным способом спасения этих людей, чудовищная обстановка в камере никак не менялась. И тут в голову пришла идея. Я вытащил из кармана блокнот. К сожалению, самим блокнотом, чтобы накалякать на его страничках несколько слов предупреждения, я воспользоваться не мог только потому, что любой перенесенный из убежища предмет представлял для здешних статуй черное пятно. Этот последний факт, исключая возможность связаться со статуями с помощью обычной переписки, одновременно привел меня на нужный путь действий. Найденным в кармане брюк ножом я начал вырезать из листков печатные буквы. Про себя я уже сформулировал самое лаконичное предупреждение: БЕГИТЕ - РАДИАЦИЯ!
Чтобы вырезать комплект более или менее читабельных букв не слишком острым ножом в условиях, далеких от совершенства, вместе с преодолением последних трудностей возле пульта, на котором я решил расположить надпись напротив глаз статуй, в сумме понадобилось около часа. Поначалу бумага рвалась в клочья, а вырезанные фрагменты складывались в ни на что не похожие формы, потом с таким трудом вырезанные буквы никак не хотели держаться поверхности пульта, взлетая в воздухе, но потом, прижатые к экрану, они прилипли к нему чуть ли не сразу, по-видимому, из-за электризации.
Прежде чем мне удалось все это совершить, я глянул несколько раз в сторону источника сияния. Я никак не мог понять, почему до сих пор присутствующих не встревожили сигналы счетчиков Гейгера-Мюллера. Утечка длилась уже не менее четырех секунд, то есть достаточно длительное время, чтобы заставить действовать даже самого большого флегматика.
Голубая масса все еще дрожала в объятиях просвеченных инструментов. Молниеносные преобразования и конвульсии медузы, которая высылала снопы убийственного фиолетового свечения, удивительным образом контрастировали с абсолютной неподвижностью всех тел, находящихся внутри камеры. Даже столь значительное замедление времени видимым образом никак не смягчало практически мгновенных ядерных перемен. Но это одновременно свидетельствовало об утешающем факте, что излучение не развивалось лавинно, в противном случае все здесь было бы давно кончено.
Я подплыл к двери. Черные для статуй буквы находились в самом заметном для них месте. Я не напугал собравшихся вокруг пульта людей, поскольку пребывал здесь невообразимо короткое для них время. Я испытывал облегчение при мысли, что теперь со спокойной совестью покину это чудовищное место.
Я еще размышлял над тем, когда статуи успеют прочитать мою надпись. Его существование могло дойти до сознания сидящего возле пульта оператора в течение доли секунды. Но нужно было какое-то время, чтобы мысли статуи кристаллизовались, на то, чтобы содержание послания было ею усвоено, на реакцию - поначалу удивления, изумления, затем на реагирование со стороны нервной системы, в конце концов, на сомнения. Сколько времени понадобится на то, чтобы вышедший из мозга импульс вызвал сокращение соответствующих мышц? Ну, а потом замешательство, бег к двери камеры в том случае, если бы кризис нельзя было ликвидировать путем блокировки развития реакции? В сумме все это должно было дать секунд десять. Этот период - измеряемый временем убежища длился бы около тридцати часов. Намного короче, если бы оставить события их собственному ходу. Лишенные моей помощи люди могли бы подвергаться действию радиации пару десятков дней. Я был доволен собой и с легким сердцем направился к выходу.
Тут я глянул в сторону, и волосы на моей голове встали дыбом.
Смертельно перепуганный отсутствием узкой щели в двери, через которую я протиснулся сюда, я всем телом налег на дверную ручку. Поздно! Массивный, изготовленный из металла и покрытый свинцовой плитой блок плотно сошелся с фрамугой. Когда? Каким образом? Я не верил собственным глазам, хотя все было так просто. Наконец до меня дошло.
Скелет, который в самом начале стоял у края приоткрытых вовнутрь дверей, повернутый к ним спиной, где-то в полуметре от порога, уже в глубине камеры, сделал следующий шаг, перемещаясь еще дальше. Поглощенный операцией по спасению статуй, я не обращал на дверь ни малейшего внимания. Час назад я проплыл мимо этого скелета с уверенностью, что развернутой за спину рукой он хватался за ручку с намерением спокойно закрыть дверь, что продолжалось бы, для меня, не менее, чем несколько часов. Но он - как оказалось сейчас - не хватался за ручку, но, предварительно сильно пихнув ее, отрывал от нее пальцы, резко, словно очень спешащий человек. Я неправильно оценил динамизм движения, в фазе которого скелет замер, что и привело к печальному результату. В течение трети секунды щель все время сужалась, пока двери не закрылись полностью. Я попробовал оценить их инерционную массу: порядка трех миллионов тонн! И вся эта масса неслышно и неотвратимо захлопнулась!
Мне было холодно. Я повел по сторонам взглядом, который нигде не находил места, свободного от присутствующих повсюду, оскаленных зубов. В ушах копился невыносимый вопль, басовые рычания, скрежет пилы - черепушки по-своему смеялись надо мной. Скелеты множились и, что хуже всего, вдруг начали быстро перемещаться. Кроме них я уже ничего не мог видеть. Перед моими глазами нарастали видения просвеченных кишок, костей - целые кучи ободранных от мяса костей напирали на меня и душили меня.
Я покрылся холодным потом. Неконтролируемая дрожь рук усиливалась, мозг разрывало холодное осознание цены, которую пришлось заплатить за проявленное легкомыслие.
Я был живьем похоронен в бронированной гробнице, в ловушке, из которой не было выхода.
13. БРОНИРОВАННАЯ ГРОБНИЦА
В течение последующих пятнадцати минут я кусал пальцы до крови в приступе слепого гнева, направленного исключительно против себя самого же за удивительно легкомысленную неосторожность. Но, в конце концов, страх победил. Он вновь вернулся и окончательно подавил бессильную ярость. Страх уничтожил ее во мне, преобразуясь в апатию; я начинал расклеиваться. Вся ирония судьбы заключалась в том, что я сразу же очутился в самой безнадежной из всех тех, которые могли встретить меня в городе, ситуации: здесь просто невозможно было найти более изолированного от всего света места, чем эта бронированная гробница.
Когда через какое-то время я поглядел на часы, было двадцать минут второго. До двух часов я плавал возле стенок, крутился под потолком и возле самого пола. Я еще рассчитывал на чудо, потому что ни на что другое я рассчитывать уже не мог. Неоднократно я обследовал содержимое тесного помещения, проследил вдоль все соединения толстенных металлических листов, по сто раз осмотрел каждый квадратный дециметр обшивки. Камера была абсолютно непроницаемой. Она была выложена толстыми, соединенными одна с другой железными плитами, а под ними мог находиться еще и слой свинца с бетоном. Я не обнаружил ни одного отверстия или хотя бы трещины, хотя светящийся прямоугольник на внешней стене здания явно свидетельствовал о какой-то утечке радиации. Оказалось, что существовал еще один источник свечения, и он находился в соседнем помещении.
С угловой скоростью малой стрелки наручных часов скелеты поворачивали свои головы в разные стороны. Это был акт первый фарса - забавы в прятки, которая могла продолжаться здесь целый месяц. Я вовсе не ухудшил свою ситуацию тем, что, крутясь внутри камеры уже пару часов, неоднократно подставлялся под взгляды статуй и, в конце концов, обратил их внимание на молниеносные скачки смолисто-черного пятна. Люди видели меня на фоне стен в видимом им свете, поскольку, благодаря наличию местного источника напряжения, какое-то освещение здесь наверняка было. Лишь одна статуя, повернутая спиной ко всем другим (оператор возле пульта), перед глазами которого я поместил свою надпись, мог ее прочитать, однозначно понять и отреагировать быстрым прыжком к двери в течение времени, не большем, чем сутки, поэтому - чтобы не пугать его понапрасну - я вообще не появлялся в поле его зрения.
Если бы речь шла только лишь о тридцатичасовой голодовке, я бы спрятался где-нибудь в уголке возле распределителя и терпеливо ждал отдаленного финала бегства скелетов, а вместе с ним - и собственного освобождения. Но еще до голодной смерти меня, в первую очередь, ожидала смерть от удушения. Небольшой запас кислорода в баллоне (что я выяснил, глянув на циферблат манометра) должен был исчерпаться уже через пару часов. Расчеты были совершенно простыми, и я напрасно притворялся перед самим собой, будто не могу правильно подсчитать: полчаса мне требовалось, чтобы добраться до зеркальной границы убежища, а остальные полтора часа - в пересчете на время города - сжимались до половины секунды.
Чудовищный факт, что и статуя, которая только что вошла в камеру и непрерывно удалялась от двери, не могла открыть их за столь короткий для себя промежуток времени, лишь только припечатывал ожидающий меня смертный приговор. Прибывший успел закрыть дверь ранее потому, что пихнул дверную ручку задолго до моего здесь появления. Теперь же было физически невозможно, чтобы человек, удаленный от двери на полтора метра, резко остановился, тут же развернулся, помчаться назад и моментально открыть дверь, довольно массивную даже и для него. Не мог совершить подобное одаренный молниеносной реакцией феномен, даже и в том случае, если бы прекрасно знал, на что я рассчитываю, и что от скорости его действий зависит и его подвергаемая угрозе безопасность. К сожалению, этот прибывший человек о своей ситуации в камере пока что не имел ни малейшего понятия. И самое паршивое, в таком незнании он мог находиться еще целые сутки, поскольку все знаки, подаваемые ему с моей стороны, чтобы обратить его внимание на дверную ручку, не вели, понятное дело, к какому-либо осмысленному результату: в первую очередь он заинтересовался бы мной самим еще до того, как ему в голову пришла бы мысль покинуть помещение.
Так что теперь уже ничто не могло меня спасти; я торчал на месте в тупом оцепенении. Уходящее время вскрыло значение парадоксальной ситуации: поражаемые ничем не прикрытым потоком сверхжесткого излучения статуи - даже при всей своей карикатурной медлительности - находились, тем не менее в положении во сто крат лучшем, чем я, хотя тот же поток лучей, который их убивал, лично мне ничем не вредил.
Я отбросил все мысли. От безумия меня могло спасти лишь немедленное действие. Любого действия, пускай и самого глупого, лишь бы немедленного. Я даже и не заметил, как это все случилось. Во мне проснулось смертельно перепуганное животное. Одной рукой я схватил локоть удалявшейся от двери статуи, второй же схватился за дверную ручку. А после этого я начал стягивать эти две гигантские массы. Даже лучше было, что я совершенно обезумел: это был явный знак быстрого конца. Вздымающаяся в воздухе пылинка боролась с подобными массами. И я даже неплохо взялся за дело. А как же! Я закрыл глаза в усилии и засопел, продолжая напрягать мышцы. Комар, пытающийся свалить лошадь - вот какой жалкий вид я представлял. Понятное дело, статуя послушно исполняла мое скрытое желание. Я притягивал ее в равномерно ускоренном движении. В бреду было возможно все что угодно: я даже мог свернуть Землю. Статуя находилась уже рядом со мной. Я открыл глаза.
Лучше бы я их вообще не открывал! Гораздо лучше было бы вырвать из зубов загубник кислородного аппарата и сразу же задохнуться, чем пережить подобный кошмар. Статуя осталась стоять н своем прежнем месте; она даже и не дрогнула. Ко мне же приближалось нечто другое: сама оторванная от туловища рука, за которую я тянул.
Перед тем, когда скелеты множились вокруг меня, я понимал, что это игра воспаленного воображения. Теперь же я имел дело с реальной действительностью, из-за чего кожа по всему телу покрылась мурашками. Рука разыскивала меня в ртутном пространстве, двигаясь - в сопоставлении с моим знанием о ней - неправдоподобно быстро. И она нашла самое слабое место, уже добираясь до горла. Уклоняясь от нее, я метнулся назад. Я глухо ударился спиной о поверхность двери в тот самый момент, когда костистые пальцы охватили мою шею стальными когтями и прижали ее к плите настолько сильно, что я даже потерял сознание.
Очнулся я при следующем действии вслепую. Вот теперь я и вправду ничего не видел. Глаза заслонял плотный туман. С покрытым жидким свинцом лицом я метался в багровом пространстве. Сейчас я стоял на стене, перпендикулярно поверхности двери, согнувшись над ручкой, которую тянул с одной лишь мыслью: вырваться отсюда любой ценой!
Дверь сопротивлялась ужасно. Но открывалась! Несмотря ни на что, она открывалась с подозрительной легкостью! Я подтянул ее под самый подбородок, после чего отпустил ручку и протер заклеенные красным свинцом глаза. И снова потрясение: дверь оставалась на своем месте. Она все также плотно прилегала к железному косяку. Это сама дверная ручка, изогнутая и вырванная в месте изгиба, сопротивлялась перед тем моим усилиям. Одаренная теперь значительным импульсом, пропорциональным ее пятитонной массе, ручка уже не оставалась в том месте, где я выпустил из рук. Она продолжала перемещаться по прямой линии вглубь камеры. Находясь в состоянии поступательного движения, она одновременно вращалась, пока ее острый конец не нацелился в спину искалеченной статуи.
Я метнулся прямо перед собой и изо всех сил стиснул ее пальцами. Только никакого значения это уже не имело. С той же легкостью, как будто бы я был лишь собственной тенью, ручка тянула меня за собой в ртутное пространство. Мне не хватало какой-либо опоры, чтобы зацепиться руками или ногами. С ужасом я почувствовал, что разогнавшийся снаряд затягивает мои пальцы в глубину просвеченного пространства, заполненного пластичным воском. И тогда я выпустил его из рук, до смерти перепугавшись во второй раз.
На моих глазах обломок дверной ручки плавно пронзила просвеченную грудную клетку статуи. Она разрезала облачко материала пиджака, словно это была паутинка, размозжила ребро, прошла через легкое, а далее - двигаясь, словно в сильно замедленном кинофильме - прошила сердце, двигаясь по тому же пути, которого не изменили встреченные преграды.
Через несколько секунд снаряд добрался до хрустального блока. Он пробил его внешний корпус, разминувшись с бедром второй статуи, пролетел рядом с набухшей сиянием медузой и погрузился в находящуюся внутри аппаратуру. Я видел его еще какое-то мгновение, когда среди вспышек он расплющивался на краю какого-то черного острия. И после этого медуза погасла. В один миг меня охватила абсолютная темнота.
В то время, когда я впервые знакомился со статуями в комнате теней, то посчитал, и не без основания, что они очень твердые. Под нажимом они вызывали впечатление отлитых из железа. Когда же к этому наблюдению впоследствии я прибавил свое знание об огромной их массе, значительная твердость статуй уже не представляла для меня никаких сомнений. Мне было тем легче сохранять это ошибочное представление, поскольку, за малыми исключениями, я здесь ни к чему не прикасался. Только лишь сейчас я мог догадываться, почему я так обманывался: граница двух миров, которую образовывало зеркало, обладала свойством покрывать проникающие через нее тела тонким изоляционным слоем; твердой - в случае статуй, прошедших в комнату теней, и эластичной - когда кто-либо из убежища переходил в город. Этот слой впоследствии исчезал при возвращении, удаляемый той же самой граничной поверхностью, которая до этого его же и образовывала.
Я вонзил нож в стену. Мои предположения оказались верными. По мнению статуй стена была покрыта толстой железной плитой, мне же казалось, что это преграда сделана из материала, что был мягче свинца. Нож, родом из убежища, под сильным напором погрузился в металл по самую рукоять!
Мое сердце переполнилось двумя совершенно противоположными чувствами; с одной стороны, это были обвинения самого себя, поскольку, охваченный ужасом положения, я запаниковал, что привело к увечью, а потом и к немедленной смерти человека; с другой же стороны - радость при мысли о возникших передо мной необыкновенных возможностях. Ведь я же мог предусмотреть их значительно раньше, с научной точностью, нужно было лишь поглубже задуматься над всеми последствиями, которые автоматически возникали при столь значительном растяжении времени. Подавленный гигантской массой всех тел в городе, я до сих пор никак не мог подумать, что для меня они намного мягче, чем для обитателей этого места. Я был спасен! Ожидание чуда сделалось совершенно излишним. Подчиняющийся тем же физическим законам, что были обязательными и для меня, Механизм не мог дарить меня особой милостью, поскольку это не лежало в его ограниченных возможностях.
Излучатель пропал где-то в темноте, и он мог повиснуть где угодно, поэтому пришлось разыскивать его по всей камере. При этом я горячечно размышлял об удивительном, совершенном только что открытии. Как же это так! Обычный нож способен резать железо под нажимом руки - как же сложно было в это поверить! А может, я находился под воздействием галлюцинации? Тем не менее, факт этот подтверждал не только опыт, но и точнейшие законы, которые подобное чудо предусматривали. Я крайне ясно осознавал физический смысл мощности любой способной выполнить работу машины - в том числе, и мышцы смысл мощности, выражающейся отношением величины работы ко времени, в течение которого эта работа была выполнена. В связи с замедлением времени, я мог выполнить работу в десятки раз большую за столь же короткое время, что придавало моим мышцам в сотню миллионов раз большую мощность, чем та, которой я обладал бы, если бы сам был статуей в этот момент. Я преобразовал про себя несколько уравнений, чтобы получить тот же самый результат несколько иным путем. Оказалось, что мощность прямо пропорциональна квадрату расстояния (в этом месте одинаковому что для меня, что для статуй), к массе - на которой я терял во столько же раз, сколько выигрывал по времени и обратно пропорциональна времени в кубе. В связи с тем, что величины массы и времени, которыми я был здесь в состоянии оперировать - измеренные соответствующими мерками города - для статуй представляли величины в десятки раз меньшие, чем для меня, а так же тот факт, что время в уравнении было возведено в третью степень, а масса - только в первую, здесь я был способен развить мощность, сравнимую с крупной электростанцией. Это совершенно не означало, что я был хоть чуточку сильнее по сравнению с людьми, которые перешли сюда из убежища. Мощность любого человека, прибывшего оттуда, здесь проявлялась через размягчение всех материалов, которые для статуй оставались такими же твердыми, как для нас такие же материалы, но оставшиеся в убежище. Если же сравнивать нашу инерционную массу по отношению к массе статуй, то в воздухе города мы были пузырьками, заполненными пустотой. Зато причина, ответственная за столь парадоксальное состояние вещей, одновременно одаряла нас гигантскими способностями рушить все вокруг.
К сожалению, я не мог скрыть этого перед самим собой, что до сих пор вел себя более бессмысленно и грубо, чем тот слон из пословицы в посудной лавке. Это проявилось уже во время моего первого путешествия, когда в темноте я отбился ногами от головы прохожего. К каким это привело результатам, я мог представить лишь теперь, когда оторванная рука статуи в камере в момент, когда я тянул за нее, припоминала чрезвычайно массивный студень, смешанный с пластичным воском кости, изгибавшейся с такой же легкостью, словно она была сделана из мягкой пробки. Мне сложно было размышлять обо всем этом без рвотных позывов и отвращения к самому себе. Статуи дорого заплатили за знания о релятивистском мире, которые я добывал за их счет. Меня уже раньше должна была заставить задуматься подозрительная легкость, с которой шпилька, которую я выдернул, вонзилась в щеке статуи падающего мужчины. А разве потом не заметил я вмятин на капотах обоих автомобилей, между которыми я дергался? Только теперь стало ясно, что мои действия с точки зрения водителей были равноценны взрыву.
Наконец-то я обнаружил излучатель и осветил лучом стенку. Нужно было найти подходящее место, чтобы вырезать отверстие. Как же легко мне было теперь множить и углублять совершенные ранее ошибки. Правда, снаряд, образованный из обломка дверной ручки, перебил какую-то электрическую цепь, что привело к немедленному прекращению излучения, только теперь этих людей с моей стороны ожидала следующая опасность. Ею была угроза чудовищной резни, которую могла вызвать операция по резке стенки. Столь невинная с моей точки зрения деятельность для статуй являлась высвобождением энергии, эквивалентной взрыву нескольких килограммов динамита из их города. Предупреждая события, я уже видел рой обломков, пронзающих внутреннее пространство камеры, и самого себя, гоняющегося за ними и пытающегося контролировать ситуацию. Разве не мог я выбраться отсюда, не калеча и не убивая присутствующих здесь людей?
В соответствии с третьим, а потом и вторым законом динамики Ньютона, равная - относительно абсолютной величины - приложенной силе и обратно направленная реакция на эту силу, была прямо пропорциональна как массе смещаемого с места тела, так и ускорению, придаваемому ему действующей силой. Так что ничего удивительного, что при резкости движений, к каким я привык в убежище, даже шпилька для волос с увеличенной во много раз массой когда я рванул ее, подгоняемый спешкой - пробила мне кожу ладони. Здесь мне никак не мог пригодиться опыт, приобретенный в убежище. Там - в мире небольших масс, зато мощного гравитационного поля - предметы вели себя совершенно иначе: если я не мог поднять с пола слишком большой вес одним решительным и энергичным движением, то тем более уже не мог поднять его, если тянуть вверх очень медленно и беспрерывно. Здесь же - при ускорении свободного падения, меньшем в сто миллионов раз - говоря практически, было совершенно безразлично, в какую сторону тянул я или пихал подвешенный в пространстве предмет: вверх или вниз в вертикальном направлении. Сопротивление, оказываемое мне телом, зависело исключительно от его многократно увеличенной массы и от приложенной силы, являясь пропорциональной обеим этим величинам. Из этого же закона автоматически следовало, что здесь я мог поднять с пола абсолютно любой вес, лишь бы только действовать на него не слишком резко, за то достаточно долго.