Адамов Аркадий Григорьевич. Черная моль

   Захаров беспокойно заерзал на стуле.
   — Сомнительно что-то, Олег Георгиевич, — в замешательстве пробормотал он. — С одной стороны, он, конечно, сильно переменился…
   — Вот, вот.
   — Но с другой…
   — Эх, наивный же ты человек, Герасим Васильевич! — с досадой воскликнул Плышевский. — Сам не замечаешь, так уж мне поверь. Тебе же в первую очередь добра желаю. Я этого Привалова давно раскусил. Нам от него непременно избавиться надо. Ты понимаешь меня? Непременно!
   — Как же от него избавишься, Олег Георгиевич? Сами ведь говорите, что придраться не к чему.
   — А мы с тобой придираться не будем и увольнять его тоже не будем. Пусть лучше сам заявление об уходе подаст.
   — Да он и не думает уходить.
   — Ничего, надумает. Мы его, — Плышевский хитро прищурился, — на зарплате… того… прижмем малость.
   Захаров окончательно растерялся.
   — Это как же?
   — Неужто учить мне тебя надо? — усмехнулся Плышевский. — Расценки на работу ему занижай. А работу давай такую, чтобы взвыл. Вот он месяц — другой поскандалит и уйдет. Формально-то придраться ему будет не к чему.
   Лицо Захарова покрылось красными пятнами, глаза смотрели испуганно и как-то жалостливо, губы дрожали. Он хотел было что-то сказать, но губы при этом задрожали еще сильнее, и он плотно сжал их, опустив голову.
   — Да ты не бойся, — подбодрил его Плышевский. — Если он скандалить начнет, ко мне посылай.
   Захаров молчал. Плышевский бросил на него обеспокоенный взгляд и резко спросил:
   — Ну, чего молчишь?
   — Нельзя так делать, — еле слышно проговорил Захаров, не поднимая головы.
   — Можно, — сухо возразил Плышевский и уточнил: — В отдельных случаях можно, если интересы производства требуют.
   — Не могу, — чуть не плача, ответил Захаров, — не выдержу я!
   — Эх, заячья у тебя душа! «Не могу», «не выдержу»! Тебе же добра желаю.
   Никогда еще этот ничтожный человек не вызывал у Плышевского такого презрения и такой ненависти.
   А Захаров неожиданно для самого себя успокоился. Он вдруг понял, что есть, оказывается, предел его собственной робости и послушания, перейти за который он попросту не может. Захаров до сих пор даже не подозревал в себе ничего подобного, и это внезапное открытие вызвало у него прилив совершенно несвойственной ему прежде отчаянной решимости.
   — Душа у меня, Олег Георгиевич, не заячья, — тихо, но убежденно сказал он. — Просто она подлости не принимает.
   Плышевский удивленно поднял брови и испытующе посмотрел на своего главного механика: уж где-где, но здесь он никак не предполагал встретить сопротивление.
   — Так вот ты как рассуждать начал, Герасим Васильевич? Не ожидал. А я-то думал, что мы с тобой сработались, понимаем друг друга с полуслова.
   — Я тоже так думал, — спокойно ответил Захаров.
   И тут Плышевский вдруг почувствовал, что становится опасно вести дальше подобный разговор с этим странным, так неожиданно заупрямившимся человеком.
   — Эх, Герасим Васильевич, — огорченно вздохнул он, — на этот раз ты действительно меня не понял. Мне лично Привалов не мешает и мешать, как ты понимаешь, не может. Но показалось мне, что ты с ним намучаешься. Если ошибаюсь, то и слава богу. В таком случае считай, что разговора у нас не было. — И он с подкупающим добродушием прибавил: — А если в чем моя помощь потребуется, помни, я всегда тебе ее окажу.
   — Спасибо, Олег Георгиевич, — с достоинством ответил Захаров. — Запомню.
   Он ушел из кабинета главного инженера, впервые в жизни убедившись, что не покорностью, не услужливостью, а смелостью и твердостью можно и нужно завоевывать себе место в жизни и уважение людей. Это была первая победа над самим собой, за которой неминуемо теперь должны были последовать новые открытия и новые победы.
   Одновременно какое-то незнакомое, теплое чувство возникло у него к Привалову. Так бывает всегда по отношению к тем, кому ты помог, кому сделал добро. И это замечательное качество человеческой души тоже впервые ощутил Захаров.
   Плышевский даже не подозревал о столь неожиданных результатах своего разговора. Он проводил главного механика злым взглядом и, когда захлопнулась за ним дверь, поднялся с кресла, потянулся до хруста в костях и принялся нервно расхаживать из угла в угол по кабинету.
   У комиссара Силантьева Сергей застал Зотова и Гаранина. Он подсел к Косте и бросил на него короткий вопросительный взгляд, но тот в ответ лишь еле заметно пожал плечами.
   С минуту все сидели молча. Наконец Силантьев провел рукой по гладко зачесанным седым волосам, вынул изо рта незажженную трубку и сердито сказал:
   — Ну-с, поздравляю. Дело Климашина получает новый, совсем уже неожиданный оборот. В прокуратуру поступило письмо от начальника главка Чарушина. Нешуточная жалоба на нас, дорогие товарищи.
   — Похоже, вместо благодарности схватите по взысканию, — проворчал Зотов.
   — Очень похоже, — серьезно согласился Силантьев. — Этот начальник главка пишет, что милиция ведет дело грубо и неумело, нервирует и дергает людей, дезорганизует работу, оскорбляет необоснованными подозрениями. Фабрику лихорадит, план под угрозой срыва. Вдобавок изымаются не относящиеся к делу документы, и нельзя свести баланс.
   — Откуда он знает, относятся они к делу или нет? — враждебно откликнулся Сергей.
   — И при этом все подкрепляется фактами, — невозмутимо закончил Силантьев.
   Сергей и Костя подавленно молчали. Такого с ними еще никогда не случалось.
   — Да какие, наконец, факты? — не выдержал Сергей. — Какие факты?
   — А вы их разве не знаете, Коршунов? — прищурился Силантьев.
   — Не знаю.
   — Очень плохо. Должны бы знать! — жестко отрезал Силантьев. — На кой черт вы изымали всю документацию по складу чуть не за год?
   — Меня Ярцев об этом просил.
   — Ярцев? Ну вот, а вы теперь расхлебывайте. И где она? Почему до сих пор не вернули?
   — Она у Ярцева. Я не знаю, почему он не вернул.
   — Опять Ярцев? — проворчал Зотов. — Он сегодня тоже будет иметь приятный разговор.
   — Сколько человек вызывали с фабрики? — снова спросил Силантьев.
   — Сразу не скажешь, — ответил Гаранин. — Много.
   — Ага. А потом они калечат себе руки, дают брак, останавливается работа целых бригад. Вот до чего ваши вызовы доводят! Разучились с людьми говорить?
   — Кто калечит себе руки? Кто дает брак? Что они лепят? — снова взорвался Сергей.
   — Что это еще значит — лепят? — возмутился Силантьев. — Вы бросьте этот жаргон! А кто, это можно ответить. Например, закройщица Голубкова, начальник цеха Жерехова. Помните таких?
   — Голубкову вызывал Ярцев, а Жерехову помню.
   — Послушайте, Коршунов, бросьте все валить на Ярцева.
   — Я ничего на него не валю, — покраснел Сергей. — Не имею такой привычки.
   — А почему бригады стояли? — поспешно вмешался Гаранин.
   — Жерехову вызывали! А она ключ от кладовки с сырьем унесла.
   — Жерехову? Да ведь я же специально звонил их главному инженеру, — сжал тяжелые кулаки Гаранин, — этому самому Плышевскому. Спрашивал. И он заверил меня, что ее можно вызывать, ничего, мол, не случится.
   — Ну, вот, и целуйся теперь с этим Плышевским, — досадливо сказал Зотов. — Нашел, кого спрашивать!
   — Мы с ним еще поцелуемся, — угрожающе ответил Сергей. — Не обрадуется.
   — Ты уж помалкивай! — Зотов бросил на него сердитый взгляд из-под очков.
   — И вообще, что это за работа? — снова заговорил Силантьев. — Вся фабрика уже откуда-то знает, что убийство давно раскрыто и преступники задержаны, в том числе Горюнов. А МУР все еще чего-то копает, кого-то подозревает.
   — Откуда они это все знают? — невольно вырвалось у Сергея.
   — Это вас, Коршунов, надо спросить, вас и ваших сотрудников. Болтуны развелись. Безобразно дело ведете. И вы, Гаранин, хороши. Начальник отдела! А что у вас в отделе творится? Распустили людей! Сами разучились работать!
   Силантьев говорил резко, с негодованием и болью.
   Сергей и Костя понуро молчали. Все, казалось, было справедливо в словах начальника МУРа, все правильно, возражать было нечего, но где-то в глубине души у обоих копошилось неясное чувство протеста.
   — Никому больше не треплите на фабрике нервы! — гневно закончил Силантьев. — Дайте людям работать как следует! Занимайтесь сейчас только Перепелкиным.
   …В тот же день в кабинете начальника УБХСС произошел еще более крутой разговор. Басов закончил его с присущей только ему иронией, от которой у Зверева и Ярцева лица залило краской.
   — Вот так, господа неудавшиеся меховщики. Думаю, что подобного провала не знала еще ни одна фирма. Говорят, не ошибается тот, кто ничего не делает. Ну, МУР хоть дело сделал. Вы же, ровным счетом ничего еще не сделав, наломали столько дров, что должно быть стыдно людям в глаза смотреть. Идите, знаменитости. И чтоб сегодня же все документы были возвращены на фабрику.
   Басов смерил обоих ледяным взглядом и так сжал в зубах изогнутую трубочку с сигаретой, что на скулах его вздулись желваки.
   Михаил Козин, радостный и немного озабоченный, положил трубку. Да, небывалое дело: Галя вдруг позвонила сама и настойчиво просила прийти сегодня вечером, именно сегодня. Что бы это могло значить? Впрочем, не все ли равно? Главное, он увидит ее, увидит раньше, чем было условлено. И это уже замечательно. Да и вообще Михаил любил бывать в этом радушном доме, где все дышало покоем и комфортом.
   Дверь открыла Галя. Девушка казалась встревоженной и усталой. Никогда еще Михаил не видел ее такой.
   — Галочка, что-нибудь случилось? — невольно вырвалось у него.
   — Ничего не случилось. Проходи. Я чай поставлю.
   — А Олег Георгиевич дома?
   — Нет. Он у… у одной своей знакомой.
   — Знакомой?
   — Да, да. Я сейчас, Миша.
   Галя побежала на кухню.
   Первой мыслью Михаила было, что Галя хотела этот вечер побыть с ним наедине. На секунду в сердце вспыхнула радость, но сразу угасла. Нет, тут что-то другое.
   И все-таки, когда Галя вошла в комнату, Михаил нежно взял ее за плечи.
   — Галочка, милая, я так рад…
   Но она отвела его руки и при этом печально и строго посмотрела ему в глаза.
   — Нет, Миша, не надо. Я не хочу.
   Галя забралась с ногами на тахту и зябко повела плечами.
   — Миша, мне надо с тобой поговорить.
   — Ну, что ж, давай говорить, — с плохо скрытой досадой сказал он и, закурив, опустился в кресло.
   — Ты только не сердись. Но я… мне… очень страшно, Миша.
   — Тебе? Страшно? — Он усмехнулся. — Почему же?
   — Ты не смейся. Я серьезно. Ведь мне не с кем больше поговорить.
   — А Олег Георгиевич? Он человек умный.
   — Папа… он… Мы с ним совсем чужие.
   У Гали навернулись вдруг на глазах слезы, и она закусила губу, чтобы не расплакаться.
   — Чужие?
   — Я тебе все сейчас скажу, Миша, — с какой-то отчаянной решимостью сказала Галя. — Все. Я так больше не могу. Я никому раньше в этом не признавалась, никому, даже себе. Но мы чужие. Да, да, совсем чужие! Он же все время у той женщины… Все время! Ну, ладно, пусть! Если бы только это, я бы поняла. Но он что-то все время скрывает от меня, давно скрывает. Какую-то… Как тебе сказать? Какую-то другую свою жизнь, главную. От всех скрывает. Он лжет мне… Господи, что я говорю? Что я только говорю?..
   Она упала лицом на подушку и разрыдалась.
   Михаил был настолько ошеломлен, что не сразу пришел в себя. Наконец он поднялся со своего места, пересел на тахту и стал гладить Галю по голове, растерянно повторяя:
   — Ну, не надо, Галочка. Ну, успокойся.
   Она подняла на него заплаканное лицо.
   — Ты знаешь, что он тебя совсем не любит и… и не уважает?
   Михаил попробовал улыбнуться.
   — Он же не девушка, чтобы меня любить.
   Галя с досадой тряхнула головой.
   — Ты понимаешь, что я хочу сказать! Он все время притворялся. Как ты этого не чувствовал?
   — А почему ты не сказала мне об этом раньше?
   — Я не хотела верить. Но вчера… вчера я услышала его разговор по телефону. Случайно. Он говорил о тебе так… Миша, что ты ему рассказывал о своих делах?
   — О делах? — Михаил почувствовал, как холодок прошел по спине, во рту пересохло. — О каких делах?
   — Я не знаю, о каких. Я только знаю… Я сама видела, что ты хвастался перед ним и передо мной. Ты… ты что-то рассказывал. Я еще тогда сказала папе, что об этом, наверное, нельзя спрашивать, помнишь?
   — Пустяки, — криво усмехнулся Михаил.
   — Ой, как мне потом попало от него за это! И он стал уводить тебя в кабинет. И всегда коньяком поил.
   У Михаила тяжело забилось сердце, краска бросилась ему в лицо. Он сидел подавленный, безвольно опустив руки. «Правда, все правда. Что же это такое? Зачем?..» — стучало у него в висках.
   — Мишенька! — Галя прижалась лицом к его плечу. — Ну, придумай, что же делать? Что мне… нам делать? Я вчера слышала…
   — Что ты слышала? — встрепенулся Михаил.
   — Я… я не смогу повторить, — прошептала Галя. — Но он тебя просто… просто презирает. И я думаю… мне стыдно даже сказать тебе… — Она зажмурила глаза. — …Я думаю, что он нарочно познакомил нас. Значит, он и меня не уважает… Он злой, расчетливый. Он всех презирает.
   — Презирает? — Михаил наконец пришел в себя и, как все слабые и не очень далекие люди, ухватился за одно, самое простое и доступное ему. — Презирает? Ну, хорошо же! Я с ним поговорю по-своему. Он у меня живо подожмет хвост! Иначе…
   Он еще не знал, что произойдет иначе. Злость душила его.
   — Не надо, не надо говорить с ним, — испуганно прошептала Галя. — Только… только не приходи к нам больше.
   — Не видеть тебя?!
   — Нет, видеть, видеть! Только…
   Михаил с силой обнял ее и стал целовать в губы, глаза, щеки. Галя не сопротивлялась.
   — Я не могу без тебя жить, — шептал он. — Я же люблю тебя, понимаешь, глупенькая?
   В этот момент зазвонил телефон. Галя поспешно вырвалась из его объятий и соскочила с тахты.
   Говорил Плышевский:
   — Галя? Ты дома?
   — Да.
   — Одна?
   — Нет, у меня… Миша, — краснея, ответила она.
   — Ага. Ну и прекрасно! Значит, не скучаешь? Дайка ему трубку.
   Галя растерянно посмотрела на Михаила и шепотом сказала:
   — Он тебя зовет.
   Михаил взял трубку.
   — Слушаю.
   — Михаил Ильич, здравствуйте, дорогой мой. Как жизнь?
   — Спасибо, — холодно ответил Козин.
   — Что за странный тон? — удивился Плышевский. — Почему так говорите?
   — Значит, надо так говорить.
   — Та-ак. — Плышевский, как видно, что-то соображал. — Может быть, поговорим лично?
   — Если вам угодно.
   — Угодно. Я сейчас приеду.
   — Пожалуйста. Приезжайте.
   И Михаил рывком повесил трубку.
   …Плышевский, как им показалось, приехал почти мгновенно. Он громко хлопнул дверью, скинул шубу в передней и, потирая руки, вошел в комнату. Лицо его раскраснелось от мороза, холодно поблескивали стекла очков. Не здороваясь, он резко сказал:
   — Разговор, как я понимаю, будет мужской. Прошу в кабинет.
   Они молча прошли в кабинет, и Плышевский плотно прикрыл за собой дверь.
   — Так в чем дело, Михаил Ильич? — И он жестом указал на кресло около письменного стола.
   — Дело в том, — сухо ответил Козин, — что я начал кое о чем догадываться.
   Плышевский усмехнулся, но глаза смотрели холодно.
   — Ага. С помощью одной молодой особы?
   — Это не имеет значения.
   — Ну что ж. Только должен вам заметить, что вы начали догадываться довольно поздно.
   — Лучше поздно…
   — Нет, не лучше! — резко оборвал его Плышевский. — Не лучше, молодой человек, а хуже!
   — Как вы со мной говорите? — вскипел Михаил.
   — Как вы того заслуживаете, вы, жалкий хвастун, трус и… преступник!
   — Что-о?!
   — То, что слышите. Да, да, преступник. Стоит мне только снять трубку и сообщить вашему начальству даже половину тех служебных секретов, которые вы мне разболтали, и вас ждет увольнение и суд. Ну, а если я расскажу все…
   — Что вы расскажете, что? — Голос Козина предательски задрожал.
   — Да хотя бы про письмо Привалова, про Горюнова, Доброхотова…
   — Я не говорил про Доброхотова!
   — Говорили! Все говорили! Вы, кажется, забыли, сколько коньяка у меня выпили? И теперь будете говорить еще больше!
   — Я не буду ничего говорить, — упавшим голосом ответил Козин.
   — Будете! Вы мне расскажете еще об одном человеке. Все, что о нем узнали, расскажете…
   Плышевский наконец решился задать самый опасный, самый важный вопрос. Больше такого случая может не представиться, это он понимал. Козин раздавлен, смят, он сейчас может проговориться.
   — …О Масленкине, — властно закончил Плышевский. — Вы его знаете?
   — Спросите лучше о нем у Коршунова.
   — Так. — Плышевский почувствовал, как на лбу у него выступила испарина. — Значит, он уцелел, ваш Коршунов?.. Но вы у меня смотрите, иначе я действительно все расскажу!
   — Но и я про вас расскажу, — в отчаянии прошептал Козин.
   Плышевский презрительно усмехнулся.
   — Что вы про меня расскажете, щенок! Что вы про меня знаете?
   Плышевский уверенно вел свою кремовую «Победу» в сплошном потоке машин. Солнце нестерпимо сияло в голубом, безоблачном небе, и водители опускали темные козырьки над ветровым стеклом.
   Он свернул машину в одну из улиц и вскоре затормозил около неказистого на вид двухэтажного дома с большой вывеской «Юридическая консультация». Заперев машину, Плышевский неторопливо поднялся по ступенькам и толкнул дверь.
   В узеньком коридорчике сидело два или три посетителя. Сквозь дверь налево видна была большая темноватая комната, сплошь уставленная письменными столами, над одним из которых был прикреплен плакатик: «Дежурный консультант».
   Из окошечка с надписью «Касса» высунулась девичья белокурая головка.
   — Вам что надо, гражданин? Вы к кому? — строго спросила девушка.
   — Мне товарища Фигурнова надо видеть, — ответил Плышевский, продолжая осматриваться.
   — Пожалуйста. Оскар Францевич здесь.
   Но Фигурнова нигде не было видно. По-видимому, он беседовал с кем-то в одной из кабин, расположенных вдоль стены большой комнаты. Плышевский решил подождать. Он расстегнул шубу, снял шапку и, опустившись на стул, принялся с интересом наблюдать за людьми, сидевшими у столов.
   Возле одного из столов плакала скромно одетая старушка, и молоденький адвокат, почти мальчик, с откровенной жалостью в глазах что-то горячо ей объяснял. «Наверно, сын не помогает, — подумал Плышевский. — Дурак. Все равно заставят». Около другого стола сидел какой-то толстяк с бегающими глазками и, волнуясь, отчаянно жестикулируя, что-то рассказывал, а адвокат, седой, величественный старик в пенсне, снисходительно кивал лысой головой и одновременно просматривал пухлую кипу бумаг. «Запутался, уважаемый, — насмешливо подумал Плышевский. — Поздно ты за советом прибежал, вижу, что поздно. Да и к кому прибежал-то? К чужому. Эх, голова!» Он перевел взгляд на красивую даму в дорогой каракулевой шубе с чернобуркой на плечах. Она что-то раздраженно говорила, капризно кривя ярко накрашенные губы, а адвокат слушал ее с непроницаемым видом, вертя в руках карандаш. «За сыночка хлопочет, — решил Плышевский. — Или с мужем разводится. Ну, эта пробьет что хочешь».
   Занятый своими наблюдениями, он не заметил Фигурнова, вынырнувшего из крайней кабины.
   — Олег Георгиевич, душа моя, что тебя сюда привело? — удивленно воскликнул тот.
   — Разговор есть.
   Фигурнов хитро прищурился и кивнул головой.
   — С великим удовольствием. Я как раз освободился.
   Через минуту они уже сидели в машине.
   — Итак, Оскарчик, есть два сообщения. Начну с приятного. Частичный, но все же успех, — сказал Плышевский — Ход «конем», кажется, принудил одного из наших противников сдаться.
   — Ого! Что же именно произошло?
   — Сегодня утром все изъятые у нас документы с извинением, — Плышевский сделал ударение на последнем слове, — возвращены на фабрику. Многоуважаемый товарищ Басов публично расписался в своей неудаче.
   — Да, это — событие, — настороженно кивнул головой Фигурнов. — Меня только беспокоит второе сообщение.
   — Но прежде всего, Оскарчик, это твой гонорар, — сказал Плышевский, передавая Фигурнову толстый пакет.
   Тот шутливо взвесил его на руке.
   — Ты, как обычно, щедр, душа моя. Покорно благодарю. Но все-таки жду второго сообщения.
   — Оно не очень приятное, — нахмурился Плышевский. — Я вчера вечером имел решительное объяснение с этим самым Козиным. Оказывается, Коршунов уцелел после нашего «хода».
   — М-да. Это действительно неприятно.
   — Но этого мало. Выяснилось другое, куда более неприятное обстоятельство.
   — Ты меня пугаешь.
   — Признаться, я и сам встревожен. Дело в том, что моя последняя встреча с Масленкиным в «Сибири» не прошла незамеченной. Здесь мы допустили опасный промах.
   Фигурнов беспокойно заерзал на сиденье. Намек был слишком прозрачен, хотя Плышевский и сказал «мы».
   — А материалы все пока что у Коршунова, — многозначительно закончил Плышевский. — Но такой номер, как с Козиным, с ним не пройдет.
   — Его надо добить, — прошипел Фигурнов, сжав маленький смуглый кулак. — Немедленно! Чтобы духу его не было в МУРе.
   Плышевский задумчиво потер бритый подбородок.
   — Надо бы. Но как?
   — Я все обдумал, — торопливо, но с привычной рисовкой произнес Фигурнов. — Здесь надо наступать, душа моя. Не дать противнику опомниться.

ГЛАВА 9.
УКУС «ЧЕРНОЙ МОЛИ» ОПАСЕН

   Сергей сидел за столом у себя в кабинете и в который уже раз просматривал папку с делом Климашина.
   Никогда еще эта папка не вызывала в нем такого раздражения. Раньше, перебирая бумаги, он испытывал огромное удовлетворение, ибо каждая из них свидетельствовала о большой и успешной работе, вела все дальше и дальше, неуклонно приближала к развязке. И вот сейчас, когда убийство наконец раскрыто, преступники арестованы и сознались, неожиданно обнаруживается, что дело не только не окончено, но утеряны все нити, неясно даже то, что обычно становится в таком случае ясным, — мотив преступления.
   Зачем убили Климашина? Это не нужно было ни Горюнову, ни Спирину. За их спиной стоит неведомый Доброхотов, подстрекатель. Кто он такой? Как его разыскать? Субботние визиты в «Сибирь» ничего не дали: Доброхотов там не появлялся. Почему? Скрылся из Москвы? Почуял опасность? Наконец, все еще не раскрыта кража на складе. Ясно только, что ее совершил не Климашин и не Горюнов.
   Но кто же тогда?
   Сергей устало провел рукой по лбу.
   Ничего не поделаешь, надо опять возвращаться на фабрику. Надо выяснить там до конца связи Климашина и Горюнова. Опять фабрика!
   Только вчера у Сергея был очень неприятный разговор об этом в прокуратуре. Он поехал туда вместе с Ярцевым. По дороге Геннадий сказал:
   — Если будут спрашивать о документах и о Голубковой, вали все на меня. С документами работали мы. А с Голубковой неувязочка у них вышла. Она порезала руку до прихода ко мне, а не после. На этот счет у меня есть даже справка из их медпункта.
   — Здорово ты подготовился, — улыбнулся Сергей.
   — А как же иначе? Это вам в МУРе такое дело в новинку. А нам не впервой! Клиентура наша образованная, воспитанная, ножом не пырнет, а вот жалобы строчить — это у нее первое дело. Всем, всем, всем! Погибаю! Спасите честного человека!..
   Сергей, задумавшись, почти машинально листал бумаги в папке.
   В комнату вошел Гаранин. Был он в новом коричневом костюме с красивым галстуком, в новых на толстой подошве ботинках.
   — Чего это ты нарядился? — усмехнулся Сергей. — В честь большого успеха по делу Климашина?
   Костя осторожно опустился на диван и скупо, немного смущенно улыбнулся.
   — Да Катя все. В театр сегодня тащит. Актер там новый появился.
   — Видеть их всех не могу! — вспыхнул Сергей. — Богема чертова!
   — Какая такая богема?
   — Ну, кутилы, бабники! — Сергей уже не мог сдержать себя. — Привыкли всех подряд обнимать и целовать, да интриги всякие плести! На сцене черт те кого из себя корчат, а в жизни мразь последняя!
   — Зря ты всех под одну гребенку, — с расстановкой сказал Костя, — давай, брат, поговорим в открытую. Что у тебя с Леной происходит?
   — Эх, чего там говорить! — махнул рукой Сергей. — Я и сам не пойму. Разные мы люди, наверное.
   — Что значит разные? Ты знал, на ком женишься. Просто тебе театр ее не по нутру, так, что ли? А я тебе скажу. Лену я тоже знаю. Она не такой человек. И гляди, Сергей, не зарывайся. Такую, как она, другую не найдешь.
   — Найду и лучше, — со злостью ответил Сергей. — Вон она уже нашла!
   Костя внимательно посмотрел на друга.
   — Сплетням веришь? А я вот не верю.
   — Тебе, конечно, легко не верить.
   — Нет, не легко, — медленно возразил Костя. — Не легко. Ты для меня не посторонний человек. Ладно, — решительно закончил он. — Давай о деле.
   — Дело дрянь, — хмуро ответил Сергей.
   — Вот и давай думать, как его дальше вести. Мне тут одна мысль в голову пришла насчет Климашина. Понимаешь, все мне в нем, в этом деле, ясно, кроме одного…
   — Шкурка?
   — Точно, — кивнул головой Костя. — Как он мог ее украсть, ты мне скажи?
   — Не крал он ее, — решительно возразил Сергей. — Не такой это человек.
   — А ведь факт остается фактом.
   Сергей улыбнулся, видимо, что-то вспомнив, и уже совсем другим тоном, задумчиво и тепло произнес:
   — Мне как-то Иван Васильевич одну мудрую вещь сказал. Он сказал так: «Факты бывают разные. Каждый факт характером человека проверяй». Понял?
   — Вообще-то мысль верная.