Страница:
Николай спрыгнул на землю. Павлу Григорьевичу объяснять ничего не пришлось: он слышал весь разговор.
Калитка открылась, и они вошли во двор.
В ту же минуту из конуры, как развернувшаяся пружина, выскочил черный крупный пес. Жалобно звякнула цепь, зазвенела проволока, и двор огласился яростным, густым лаем.
Из домика вышел худощавый, высокий человек в лыжных зеленых брюках и белой рубашке. Он подозрительно оглядел незнакомцев и Гошу, потом цыкнул на бесновавшуюся собаку.
– Вам кого? - сумрачно осведомился он.
– Вас, по-видимому, - ответил Артамонов. - Разрешите зайти?
Гоша с тревогой поглядывал то на Блохина, то на Николая и Павла Григорьевича, чувствуя, что происходит что-то неладное.
– Прошу, - отозвался Блохин и, обращаясь к Гоше, добавил: - А ты ступай.
В полутемной, неприбранной комнате занавески на окнах были опущены, над столом горела лампа.
На низкой широкой тахте, покрытой ковром, в беспорядке лежали пестрые подушки, женский платок и кофточка. Стены были увешаны фотографиями. Их было так много, что Николай спросил:
– Фотографией занимаетесь?
– Так точно. Патент имею, - Блохин усмехнулся. - Некоторым образом частный сектор. А с кем имею честь?
– Народная дружина.
При этих словах лицо Блохина расплылось в улыбке. Как видно, он ожидал чего-то значительно худшего.
– Мы к вам насчет сына, - сказал Павел Григорьевич. Ваши семейные отношения нам известны, но мальчик не виноват. Ему школу посещать надо. За ним уход должен быть.
– Совершенно верно, - охотно согласился Блохин. - Очень правильно. Но тут закавыка есть.
– Какая же?
– Не хочет он возвращаться к деду. Никак не хочет.
Павел Григорьевич невозмутимо и как бы мимоходом заметил:
– Мы, кстати, и ваше письмо читали.
– И даже значения не придавайте! - воскликнул Блохин. В сердцах написано, ей-богу! От несправедливости батиной!
– Так что вы мальчика не удерживаете?
– Конечно, нет. Хотя душой к нему прилип, это верно. Все-таки своя кровь...
Он говорил добродушно, чуть заискивающе, но глаза смотрели настороженно.
– А другие мальчики?
– Ну что же с ними поделаешь? - развел руками Блохин. Друзья-товарищи. Попросились - устроил. Я, знаете, такой. У меня просто.
– А ведь родители ищут, волнуются. Вы об этом не думали?
– Как не думать! Так ведь не выгонишь...
– Нехорошо, Семен Захарович. Они все-таки дети, а вы человек взрослый.
Павлу Григорьевичу с трудом давался этот спокойный, даже как будто доброжелательный разговор.
Он хорошо и быстро разбирался в людях и видел, что сейчас перед ним сидит законченный подлец, с которым в другое время он говорил бы безжалостно, и тот не посмел бы так нагло и безнаказанно притворяться. Впрочем, и так приходилось говорить раньше Павлу Григорьевичу.
– Значит, квартируете? Неплохо! - иронически сказал он, решив слегка поднажать на Блохина. - У Жемчужины Черноморья?
– Я... я вас не понимаю...
– Допустим. Это к делу не относится. А теперь, - Павел Григорьевич продолжал уже. жестко и повелительно, - придется вам позвать мальчиков и уговорить их домой вернуться. Придется!
Он пристально посмотрел на Блохина, и тот, не выдержав его взгляда, отвел глаза.
– Попробую... - он неохотно поднялся.
– Вот, вот, попробуйте. А мы поможем. Да вы не трудитесь далеко идти, - не скрывая иронии, проговорил Павел Григорьевич, тоже вставая. - С крылечка им и покричим.
Ребята вошли испуганные и настороженные. Витя Блохин хромал, лицо его было в темных кровоподтеках, губа вздулась. При виде его Николай даже свистнул от удивления.
– Привет, Витя. Как же он тебя разукрасил!
Это "он" вырвалось у Николая случайно, но Витька опешил. "Откуда знает? - мелькнуло у него в голове. - Неужели Уксус попался? Вот здорово!" Но тут же новая мысль обожгла его: "Уксус был на пароходе! Он же все знает и, конечно, выдаст. А тогда..." Артамонов поймал испуганный и какой-то затравленный взгляд Витьки. "Чего-то боится, - подумал он. И что такого Николай сказал? Ах да! "Он".
Наверное, какой-то "он" его и избил. Уж не Уксус ли? Только его Николай, кажется, и знает из Витькиных знакомых. Ну, это мы еще выясним..." Ребят пришлось уговаривать долго. С непонятным упорством они отказывались возвращаться домой.
Блохин старался изо всех сил и вполне искренне.
Он, как видно, понял, что это теперь вопрос и его собственной безопасности.
Наконец Павел Григорьевич сказал:
– Вот что, хлопцы. По всему вижу - боитесь вы чего-то. И я вам от имени штаба народных дружин обещаю: в обиду мы вас не дадим. Ясно? Поможем. В любом случае поможем. Но при одном условии. На дружбу отвечайте дружбой. Идет?
Николай заметил, что требовательный, уверенный тон Артамонова, весь его суровый и твердый облик вызывали у ребят доверия куда больше, чем если бы тот говорил мягко, ласково, понимая и сочувствуя им.
Первая робкая надежда на что-то мелькнула в глазах у Витьки. Потом дрогнул Шурик. И Павел Григорьевич чутьем старого контрразведчика, привыкшего разбираться в куда более сложных движениях человеческих душ и мыслей, сразу уловил эту перемену, понял ее причину. И он все тем же тоном добавил:
– Во всем поможем. Слово старого коммуниста и старого чекиста. И еще вот что. Родителей, всех родителей, - с ударением повторил он, посмотрев при этом на Гошу, - предупредим. Дома будет порядок. И в школе, кстати, тоже. За вами теперь большая сила стоит - народная дружина.
Последние слова Павел Григорьевич произнес с таким убеждением, что даже Николай почувствовал какое-то особое волнение от мысли, что он-то как раз и есть эта большая сила.
Уходили от Блохина все вместе и, прощаясь на углу улицы Славы, условились, что Витька на следующий день после уроков обязательно придет в штаб к Артамонову.
Николай пошел провожать его.
– А полковник этот - мировой мужик, - солидно сказал Витька, но в глазах его светилось откровенное восхищение. Сколько он небось шпионов за свою жизнь поймал!
План Огнева пока что выполнялся точно. Но разве можно было все предвидеть в таком сложном и опасном деле?
Иван Баракин по кличке "Резаный" неожиданно смешал все карты.
Глава IX
Калитка открылась, и они вошли во двор.
В ту же минуту из конуры, как развернувшаяся пружина, выскочил черный крупный пес. Жалобно звякнула цепь, зазвенела проволока, и двор огласился яростным, густым лаем.
Из домика вышел худощавый, высокий человек в лыжных зеленых брюках и белой рубашке. Он подозрительно оглядел незнакомцев и Гошу, потом цыкнул на бесновавшуюся собаку.
– Вам кого? - сумрачно осведомился он.
– Вас, по-видимому, - ответил Артамонов. - Разрешите зайти?
Гоша с тревогой поглядывал то на Блохина, то на Николая и Павла Григорьевича, чувствуя, что происходит что-то неладное.
– Прошу, - отозвался Блохин и, обращаясь к Гоше, добавил: - А ты ступай.
В полутемной, неприбранной комнате занавески на окнах были опущены, над столом горела лампа.
На низкой широкой тахте, покрытой ковром, в беспорядке лежали пестрые подушки, женский платок и кофточка. Стены были увешаны фотографиями. Их было так много, что Николай спросил:
– Фотографией занимаетесь?
– Так точно. Патент имею, - Блохин усмехнулся. - Некоторым образом частный сектор. А с кем имею честь?
– Народная дружина.
При этих словах лицо Блохина расплылось в улыбке. Как видно, он ожидал чего-то значительно худшего.
– Мы к вам насчет сына, - сказал Павел Григорьевич. Ваши семейные отношения нам известны, но мальчик не виноват. Ему школу посещать надо. За ним уход должен быть.
– Совершенно верно, - охотно согласился Блохин. - Очень правильно. Но тут закавыка есть.
– Какая же?
– Не хочет он возвращаться к деду. Никак не хочет.
Павел Григорьевич невозмутимо и как бы мимоходом заметил:
– Мы, кстати, и ваше письмо читали.
– И даже значения не придавайте! - воскликнул Блохин. В сердцах написано, ей-богу! От несправедливости батиной!
– Так что вы мальчика не удерживаете?
– Конечно, нет. Хотя душой к нему прилип, это верно. Все-таки своя кровь...
Он говорил добродушно, чуть заискивающе, но глаза смотрели настороженно.
– А другие мальчики?
– Ну что же с ними поделаешь? - развел руками Блохин. Друзья-товарищи. Попросились - устроил. Я, знаете, такой. У меня просто.
– А ведь родители ищут, волнуются. Вы об этом не думали?
– Как не думать! Так ведь не выгонишь...
– Нехорошо, Семен Захарович. Они все-таки дети, а вы человек взрослый.
Павлу Григорьевичу с трудом давался этот спокойный, даже как будто доброжелательный разговор.
Он хорошо и быстро разбирался в людях и видел, что сейчас перед ним сидит законченный подлец, с которым в другое время он говорил бы безжалостно, и тот не посмел бы так нагло и безнаказанно притворяться. Впрочем, и так приходилось говорить раньше Павлу Григорьевичу.
– Значит, квартируете? Неплохо! - иронически сказал он, решив слегка поднажать на Блохина. - У Жемчужины Черноморья?
– Я... я вас не понимаю...
– Допустим. Это к делу не относится. А теперь, - Павел Григорьевич продолжал уже. жестко и повелительно, - придется вам позвать мальчиков и уговорить их домой вернуться. Придется!
Он пристально посмотрел на Блохина, и тот, не выдержав его взгляда, отвел глаза.
– Попробую... - он неохотно поднялся.
– Вот, вот, попробуйте. А мы поможем. Да вы не трудитесь далеко идти, - не скрывая иронии, проговорил Павел Григорьевич, тоже вставая. - С крылечка им и покричим.
Ребята вошли испуганные и настороженные. Витя Блохин хромал, лицо его было в темных кровоподтеках, губа вздулась. При виде его Николай даже свистнул от удивления.
– Привет, Витя. Как же он тебя разукрасил!
Это "он" вырвалось у Николая случайно, но Витька опешил. "Откуда знает? - мелькнуло у него в голове. - Неужели Уксус попался? Вот здорово!" Но тут же новая мысль обожгла его: "Уксус был на пароходе! Он же все знает и, конечно, выдаст. А тогда..." Артамонов поймал испуганный и какой-то затравленный взгляд Витьки. "Чего-то боится, - подумал он. И что такого Николай сказал? Ах да! "Он".
Наверное, какой-то "он" его и избил. Уж не Уксус ли? Только его Николай, кажется, и знает из Витькиных знакомых. Ну, это мы еще выясним..." Ребят пришлось уговаривать долго. С непонятным упорством они отказывались возвращаться домой.
Блохин старался изо всех сил и вполне искренне.
Он, как видно, понял, что это теперь вопрос и его собственной безопасности.
Наконец Павел Григорьевич сказал:
– Вот что, хлопцы. По всему вижу - боитесь вы чего-то. И я вам от имени штаба народных дружин обещаю: в обиду мы вас не дадим. Ясно? Поможем. В любом случае поможем. Но при одном условии. На дружбу отвечайте дружбой. Идет?
Николай заметил, что требовательный, уверенный тон Артамонова, весь его суровый и твердый облик вызывали у ребят доверия куда больше, чем если бы тот говорил мягко, ласково, понимая и сочувствуя им.
Первая робкая надежда на что-то мелькнула в глазах у Витьки. Потом дрогнул Шурик. И Павел Григорьевич чутьем старого контрразведчика, привыкшего разбираться в куда более сложных движениях человеческих душ и мыслей, сразу уловил эту перемену, понял ее причину. И он все тем же тоном добавил:
– Во всем поможем. Слово старого коммуниста и старого чекиста. И еще вот что. Родителей, всех родителей, - с ударением повторил он, посмотрев при этом на Гошу, - предупредим. Дома будет порядок. И в школе, кстати, тоже. За вами теперь большая сила стоит - народная дружина.
Последние слова Павел Григорьевич произнес с таким убеждением, что даже Николай почувствовал какое-то особое волнение от мысли, что он-то как раз и есть эта большая сила.
Уходили от Блохина все вместе и, прощаясь на углу улицы Славы, условились, что Витька на следующий день после уроков обязательно придет в штаб к Артамонову.
Николай пошел провожать его.
– А полковник этот - мировой мужик, - солидно сказал Витька, но в глазах его светилось откровенное восхищение. Сколько он небось шпионов за свою жизнь поймал!
План Огнева пока что выполнялся точно. Но разве можно было все предвидеть в таком сложном и опасном деле?
Иван Баракин по кличке "Резаный" неожиданно смешал все карты.
Глава IX
ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО В ЖИЗНИ
Федор вышел из дому, огляделся, но тут же, спохватившись, тихо выругался: проклятая привычка! Ну чего он оглядывается, чего боится? Кажется, навсегда уже кануло то страшное время, когда каждую минуту он ждал опасности, когда в каждом человеке, с которым он сталкивался, Федор прежде всего видел врага.
Теперь все это отрезано, все "завязано", он такой же, как все другие, он так же может легко, беззаботно ходить по улицам, свободно дышать, спокойно глядеть вокруг.
И деньги, которые лежат у него в кармане, - это его деньги, никто не может их отобрать, приложив к протоколу обыска, никому не надо выделять из них "долю".
За эти деньги Федор честно отстоял у станка. Они, наконец, стали друзьями. Станок помогал Федору жить по-новому, он теперь доверял ему, раскрывал перед ним все секреты и требовал, требовал многого.
Хоть и странно, но станок прежде всего требовал, как и все вокруг, честности, честного отношения к себе и к их общей работе. Еще он требовал заботы, даже ласки. И Федор вдруг обнаружил, что он способен и на такие чувства. Это было целое открытие. Федор с удивлением приглядывался к самому себе: вот он, оказывается, какой!
Но, кроме станка, были, конечно, еще и люди.
Раньше Федор даже не подозревал, что может быть так много хороших людей. Теперь же он их встречал на каждом шагу в этом городе, куда он приехал ровно год назад, чтобы начать новую жизнь.
И вот Федор Седых, в прошлом Седой, вор-рецидивист, а теперь токарь четвертого разряда, неторопливо, чуть вразвалочку, шел по Приморскому бульвару, щурясь от солнца.
Недорогой костюм из серого шевиота, голубая майка, кепка с пуговкой - словом, все, до шнурков на ботинках, было свое, им самим купленное на трудовые "гроши", и это, честно говоря, еще не до конца привычное ощущение вселяло в Федора чувство уверенности и покоя. Оно было как бы разлито во всей его ладной невысокой фигуре и легко читалось на скуластом, курносом лице, тронутом первым загаром.
Федор направлялся в центр, к главному универмагу, с намерением "чистым, как слеза", по его собственному определению. Предстояло купить подарок знакомой девушке, к которой он был приглашен сегодня на день рождения.
Толпа перед универмагом особенно густая, толкают и мнут со всех сторон. И вот в тот момент, когда Федор готов был уже влиться в поток людей, кто-то взял его за руку повыше локтя, взял уверенно и крепко, так, как его уже давно никто не брал.
– Здорово, Седой! Вот это встреча!
Федор резко обернулся. Перед ним стоял плотный человек в добротном летнем костюме. Курчавые светлые волосы были зачесаны назад, у переносицы две резкие складки рассекли лоб, серые, глубоко посаженные глаза смотрели лучисто и добродушно, за ухом тянулась и исчезала под воротником рубахи узкая полоска шрама. Все было знакомо Федору в этом человеке, все, даже обманчивая ласковость взгляда.
Это была самая неприятная и опасная из всех встреч с прошлым, о которых мог только Федор подумать.
– Погуляем. Разговор есть.
Федор не посмел отказаться.
Они вышли из толпы и свернули в ближайшую улицу.
– Ну, что хорошего?
Федор в ответ натянуто усмехнулся.
– Аппетит хороший. Сон хороший. Некоторые говорят, характер стал хороший.
– Это мы еще проверим. Не забыл дружбу?
– Дело прошлое.
– Вот как? Завязать хочешь?
В серых глазах исчезло добродушие. Вот такими их больше всего и помнил Федор. Давно забытый страх вдруг поднялся откуда-то из неведомых глубин его сознания.
– Хочу. И ты мне, Иван, душу не береди. Мне такая жизнь, как сейчас, по вкусу.
– Иван... А кличку уже забыл?.. Закон переступаешь? - И с угрозой прибавил: - На нож решил встать?
Взгляды их встретились, и под яростным напором Федор первый отвел глаза.
– Оставь меня, слышишь... Резаный? Я скорей руки на себя наложу.
– Мы это раньше сделаем... Сам знаешь. Так вот! - Он хлопнул Федора по плечу. - Есть одно фартовое дело. Я уже все подготовил. А тебя мне сам господь бог послал... Зайдем сюда.
Они спустились по выщербленным ступеням к дверям закусочной, в гомоне и табачном дыму с трудом отыскали там свободный столик, и Резаный заказал пива.
Отхлебывая из мутной кружки, он сказал:
– Фон-бароном заживешь. На курорт махнем. Там такие крали ждут - закачаешься.
Федор молчал.
– Сбыт мой, - самодовольно пояснил Резаный. - Тут я такое надумал, уголовка в жизни не допрет. Но поворачиваться с этим делом надо быстро. Тут, знаешь, кто шурует? Огнев. Слыхал такого? Крестный мой. Два раза по пятьдесят девятой крестил. Я его хватку знаю. Но и он мою - тоже. Чего молчишь?
Федор мрачно цедил пиво.
– А чего говорить-то?
– Ладно. Молчи пока. Еще наговоримся. Но запомни. - Резаный отвернул обшлаг рукава и щелкнул по часам. - Сегодня в одиннадцать вечера здесь встречаемся. Инструмент я уже снес. Машина будет. И гляди, если что - на дне морском отыщу, добавил он почти равнодушно, как бы убежденный, что ничего такого случиться не может, но глаза его, мутные, студенистые, как медузы, не мигая, смотрели на Федора, леденя и парализуя его душу.
Вторая встреча в тот день не была уже для Резаного сюрпризом.
Ехать пришлось долго, сначала на одном трамвае по шумным центральным улицам, потом на втором.
Этот второй долго бежал мимо бесконечных санаториев, клиник, стадионов и садов, мимо аккуратных домиков за глинобитными заборами.
Иван Баракин, он же Баранов, Бариков, Баронов и Бакин, по кличке "Резаный", сидел у окна, вобрав голову в плечи, по привычке стараясь быть незаметным, и настороженно приглядывался и прислушивался ко всему вокруг.
В городе был Огнев. И хотя Баракин выкинул тогда нахальный финт с запиской - пусть, мол, Огнев знает, что не так-то просто покончить с Резаным, пусть душонкой зайдется, но о встрече с ним не мечтал. Да и вообще скоро пожалел о записке. Видно, выпил он тогда все-таки лишнего в этом проклятом вагоне-ресторане. Насчет "душонки" Огнева у него было особое мнение, "зайтись" она навряд ли может, а вот результаты этого необдуманного хода сказывались на каждом шагу: все старые связи его оказались оборваны. Резаный метался по городу, ему нужен был угол, нужен был напарник, а в результате чуть не влетел однажды в засаду.
Хорошо еще, что везет ему. Пьяный старик, которому он помог добраться до дому, приютил его. Теперь каждый день Баракин накачивает его водкой до одурения.
Вторая удача - этот Жорка. Щенок усатый!
Пусть только примет все барахло и уплатит, а потом распутывается, как знает. Он, Баракин, к тому времени будет далеко. Эх, и шум пойдет по городу!
Попомнишь меня, крестный!
И с Седым тоже удача, на пару дело провернуть будет легче и вернее. Правда, тут, кажется, не все благополучно. Чутье подсказывало: шатается Седой.
Ну да там видно будет. На крайний случай одним трупом больше. Баракин крови не боится. "Оставь его..." Ну нет, пусть таким вот одиноким волком, как он, тоже покрутится по городу.
От последней мысли засосало где-то под ложечкой. Стало вдруг горько и обидно, и, как всегда, эти чувства перешли у него в злобу на всех и на все, на весь белый свет! Эх, выпить бы! Баракин так скрипнул зубами, что заныли челюсти. Нельзя сейчас пить.
Слишком серьезное дело ждет его сегодня ночью.
В это время в просветах между домами замелькало море ослепительные синие вставки в белозеленой уличной ленте. Баракин увидел вдруг далекий дымок парохода там, где море смыкалось с небом, в необъятном пустом просторе, пронизанном солнцем и ветром. Там, далеко, плыли куда-то люди...
И опять что-то защемило в груди.
Но вот и конечная остановка. Баракин спрыгнул с подножки на песок рядом с белым павильоном трамвайной станции и по привычке незаметно огляделся. Все спокойно, никто не обращает на него внимания.
Так, а теперь вот в ту закусочную.
Баракин вошел в полупустое помещение. За столиками сидели люди. В углу развалился на стуле Уксус, пьет пиво, нервно курит. Он увидел Баракина, и с худого его лица разом слетела пренебрежительная, нагловатая усмешка, теперь оно встревоженно, в круглых глазах заискивающий испуг.
– Чего уставился? - холодно спросил Баракин, подсаживаясь к столику. - Гляди веселее.
Уксус не очень уверенно проворчал:
– Веселого мало. Ради веселья ты бы меня не звал.
– Это точно. С тобой только панихиду справлять. Баранку все крутишь?
– Кручу, а что?
– Сегодня ночью машина твоя мне нужна.
– Кто же мне ночью ее даст?
– Это твоя забота. Но чтоб была. Пять сотен за такое беспокойство.
Уксус трусливо огляделся и, собрав остатки решимости, лихорадочно прошептал:
– Слушай, я не берусь, ей-богу... Никогда на дело не ходил и не пойду. Ты меня не впутывай. Я перед уголовной чист как кристалл. Лучше так: ты меня не знаешь, я тебя не знаю.
Баракин презрительно усмехнулся.
– Что верно, то верно: ты меня еще не знаешь. Или хлебалу бы свою заткнул. Тебе, зануде, деньги с неба падают.
– А на кой мне золотой поднос, если я в него кровью харкать буду? - заикаясь от волнения, ответил Уксус.
– Поговори еще! - грозно прикрикнул на него Баракин. Ты у меня и без подноса захаркаешь! Запоминай адрес!
Уксус в замешательстве поскреб грязными ногтями затылок, вся его долговязая фигура в мятой, засаленной ковбойке выражала отчаяние.
– Но ведь не дадут машину!..
– Ты мне от фонаря не лепи! Я ваши шоферские номера знаю. На сторожа или там дежурного сотню накину, и все!
Примирившись, наконец, с неизбежным, Уксус покорно спросил:
– Ну и куда ее подавать?
– Вот это уже деловой разговор, - удовлетворенно кивнул головой Баракин. - Гляди сюда.
Он достал клочок бумаги.
Первое, что сделал Уксус, когда остался один, это заказал себе еще пива, круто посыпал его солью и, вытащив из кармана наполовину пустую четвертинку, незаметно влил ее содержимое в кружку. Затем, откинув голову, стал крупными глотками, не отрываясь, поглощать жгучую, соленую жидкость. На длинной жилистой шее судорожно задергался огромный кадык.
Крякнув, Уксус вытер рукавом мокрые губы. Почувствовав прилив новых сил, он принялся, наконец, соображать, что же ему делать в сложившихся обстоятельствах.
Обстоятельства эти были не из приятных. Уксусу, попросту говоря, было страшно. Страшно снова встречаться один на один с Резаным, страшно выпрашивать на всю ночь машину, страшно одному ждать где-то в переулке Резаного и потом гнать машину с награбленным добром по пустынным ночным улицам.
И это еще не все. От Резаного так просто не отделаешься. По всему видать, ему нужен подручный.
А значит, он не так-то скоро отцепится от Уксуса и чем дальше, тем больше будет прибирать его к рукам. А тогда рано или поздно, но гореть Уксусу свечой. Это уже верняк!
Что же делать?
Резаному надо кого-то подкинуть вместо себя. Но кого? Это должен быть человек верный, лихой блатняга, чтобы вдруг не сдрейфил, не стукнул в уголовку, чтобы любил "деньгу", не боялся крови и знал бы воровской закон.
И как-то само собой в памяти всплыл Петух.
Правда, насчет воровского закона он, кажется, не очень в курсе, но зато свой до гроба и ничего не боится ни на этом, ни на том свете.
Уксус был человеком дела. Раз задумано - все!
Да и времени оставалось в обрез, часа три, потом надо спешить в гараж. Там еще предстоит морока.
Он расплатился и с усилием поднялся из-за столика. Ого, выпил он немало! Голова еще ничего, а вот ноги...
В трамвае, пока добирался до центра, Уксус умудрился даже вздремнуть. Это придало ему бодрости.
Когда пришлось делать пересадку, он довольно резво соскочил с подножки, перебежал улицу и ухватился за поручни переполненного вагона, шедшего на другой конец города.
В просторном и знакомом дворе на улице Славы Уксус привык появляться лишь в сумерки. Поэтому сейчас, в ярком солнечном свете, этот двор показался ему чужим, неуютным и даже опасным. Людей до черта, все заняты, все спешат и подозрительно посматривают на праздного, пошатывающегося парня в мятой ковбойке. И, как нарочно, ни одного знакомого!
Больше часа слонялся Уксус по двору, сторонясь людей, пока в воротах, наконец, не появилась рыжая шевелюра Петуха.
– Фью! - присвистнул тот, увидев приятеля. - Каким ветром задуло в такую рань?
– Дело есть, - коротко отозвался Уксус.
Они отошли и уселись на скамейке в глубине двора. Закурили. Уксус не спешил начинать разговор, ожидая расспросов. Петух выглядел озабоченным, хмурил пшеничные, уже выгоревшие брови и нетерпеливо поглядывал по сторонам, но тоже молчал.
– Вот что, - словно нехотя сказал, наконец, Уксус. Фартовое дело наклевывается. Можно зашибить немалую деньгу. Сегодня ночью. К утру будем дома. Заметано?
– Не, - покачал головой Петух.
– Трухаешь, слизь?
Уксус ожидал обычной в таких случаях вспышки, но Петух, попрежнему озабоченно хмурясь, только небрежно бросил:
– Не в цвет это мне.
– Да ты не бойся, на мокрое дело не потяну.
– Это я и без того понимаю, - насмешливо ответил Петух и деловито добавил: - Не светит мне никакое дело. С этим лучше не подъезжай. Не столкуемся. Да и потом... Мать чего-то захворала.
– Тю, мать! Что ей будет?
– Ладно. Это моя забота, понял? Мать у меня пока что одна.
– Эх, держал я тебя за делового мужика, - Уксус начал сам заводиться, - а ты слизь, каблуком тебя растереть - и нету!
Петух зло блеснул глазами, губы у него задрожали, и он с угрозой ответил:
– Еще не стачали такой каблук... Запомни! И вообще я тебе присяги на верность не давал. Это тоже запомни.
Обстановка явно накалялась, и Уксус, застигнутый врасплох, решил отступить. Окончательно ссориться с Петухом в его планы не входило. Ишь, чувствительный какой, оказывается! Из-за матери переживает. А может, и в самом деле остерегается на дела ходить? Это бы все еще ничего. Но вот если Петух вообще зашатался, если вообще отходить задумал, то погано. А ждать от него можно всякого, псих он и скрытный, пока от злости не слепнет. Ну да от Уксуса тоже не так-то просто в сторонку уйти, это он понимает.
– Ладно. Для ясности замнем, - решил Уксус. - Я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышал. Увязываешь?
Петух небрежно повел плечом и сплюнул.
– Ага. Замнем. Так-то лучше будет.
На том они и расстались.
Но уходил Уксус с неясным чувством какой-то новой, неожиданной угрозы, хотя Петух, казалось, и не дал к тому никакого повода.
Вечер наступил сырой и душный. Еще днем отгремела гроза, но не принесла облегчения. С моря ползли и ползли тучи, в их толщах полыхали зарницы.
Баракин пришел в закусочную часов в десять. Поставил в ногах чемоданчик, заказал пива и обильную закуску: впереди была трудная ночь. Ел он жадно и много, торопясь кончить к приходу Седого: угощать его он не собирался.
Кругом было шумно, накурено, кто-то громко и бесцеремонно хохотал, кто-то затягивал песню, в углу, недалеко от Баракнна, назревала ссора. Это последнее обстоятельство Баракину пришлось не по вкусу: где пахнет дракой, там пахнет и милицией. Сейчас это было особенно опасно.
Он взглянул на часы. Одиннадцать! Опаздывает Седой. А самое бы время сейчас уйти отсюда.
Баракин ждал, наливаясь злобой и нетерпением.
Но время шло, а Седой не появлялся.
Что с ним случилось? Замести его не могли, у него все в ажуре. Может, он сам решил стукнуть в уголовку? И сейчас здесь появится Огнев? Нет, этого Седой не сделает. Тогда что же случилось?
Баракин начинал терять терпение. Часы уже показывали двенадцать. Все! Больше ждать нельзя. Ну, держись теперь, Седой... Он небрежно расплатился, подхватил чемоданчик и, запахнув плащ, вышел на улицу.
До места Баракин добирался полутемными, глухими переулками.
Не доходя до одной из людных, ярко освещенных улиц, он внимательно огляделся и юркнул в ворота двухэтажного дома.
Баракин уверенно пересек пустынный и темный двор, вошел в подъезд другого дома и, пройдя его насквозь, очутился в следующем дворе. Как и в первом, там было темно и пусто. Справа небольшой двухэтажный дом выходил фасадом на шумную улицу.
В этом доме помещался один из крупнейших комиссионных магазинов. Со стороны двора к нему примыкала одноэтажная пристройка.
Баракин вплотную притиснулся, к стене и зорко оглядел двор. Ничего подозрительного не заметив, он осторожно, почти на ощупь, двинулся вдоль стены высокого дома, из которого только что вышел, потом перебежал к сараю. Около него по-прежнему, как и в те дни, когда Баракин только изучал обстановку, лежала деревянная грубо сколоченная лестница.
Она была совсем нетяжелой, и Баракин легко донес ее до пристройки, установил и быстро вскарабкался на крышу. Затем он осторожно втянул туда же и лестницу, уложил ее вдоль желоба, а сам протиснулся через узкое слуховое окно на чердак и в который уже раз чутко прислушался. Все в порядке!
Нельзя сказать, чтобы Баракин все это время не волновался. Но главным, конечно, была решимость любой ценой и как можно скорее добраться до цели. А цель была уже вот здесь, под ногами. В подсобном помещении магазина хранились принятые на комиссию вещи, и среди них то, что обещано было Жорке: заграничное барахло - костюмы, отрезы, кофточки, трикотаж, косынки, часы. Да мало ли чего там еще найдется! И при мысли об этом Баракина охватывал нетерпеливый, жадный азарт.
Но где-то в глубине все время дремал страх, липкий, холодный. Только замешкайся, и он уже расползается по телу, перехватывает дыхание, заставляет дрожать руки, они становятся непослушными, предательски вялыми.
Поэтому Баракин действовал как в лихорадке.
Прислушавшись, он раскрыл чемоданчик, вытащил и зажег фонарь, прикрыл его пиджаком. Потом из того же чемоданчика достал старые брюки, рубаху, тапочки и торопливо переоделся. В дальнем конце чердака он вытащил из-под балки мешок с инструментами. От неосторожного движения они гулко звякнули, и Баракин замер прислушиваясь.
Наконец, определив место, он принялся за работу.
Надо было спешить. Весь расчет сил и времени строился на двоих. А ему приходится теперь потеть одному.
Тонко взвизгнула дрель, заскрежетала, впиваясь в доски, и Баракин, похолодев, смахнул со лба внезапно выступившие бисеринки пота. Во рту появился неприятный горький вкус. Это был страх.
Дрель предательски повизгивала в чуть дрожащих руках.
В тот вечер Федор Седых напился.
Конечно же, ни на какой день рождения он не пошел, хотя еще утром мечтал об этом. Еще бы!
Такой девушки, как Вера, он не встречал никогда до сих пор. Вера была другой, она была из того мира, в который он только что пришел.
Как же он может явиться к ней после того, что случилось, после того, как он так струсил, встретив Резаного? Как ненавидел сейчас Федор этого человека! На "дело" с ним он не пойдет. Нет! Пусть Резаный убьет его, если хочет. Впрочем, убивать себя теперь он, пожалуй, не даст. Было время... но сейчас - нет! Сейчас Федор хочет жить. Но он ничего не сказал Резаному. Побоялся. И тот ждет его сегодня... Что же делать?
И Федор напился. В одиночку. Сидя в первой попавшейся пивной.
Он не стал орать и драться, нет. Когда Федор понял, что уже пьян, он тихо поднялся и, как ему казалось, печти не шатаясь, направился к выходу.
Но тут кто-то позволил себе пошутить над ним.
Пошутить, когда у Федора такое на душе! И он не стерпел. А потом...
Теперь все это отрезано, все "завязано", он такой же, как все другие, он так же может легко, беззаботно ходить по улицам, свободно дышать, спокойно глядеть вокруг.
И деньги, которые лежат у него в кармане, - это его деньги, никто не может их отобрать, приложив к протоколу обыска, никому не надо выделять из них "долю".
За эти деньги Федор честно отстоял у станка. Они, наконец, стали друзьями. Станок помогал Федору жить по-новому, он теперь доверял ему, раскрывал перед ним все секреты и требовал, требовал многого.
Хоть и странно, но станок прежде всего требовал, как и все вокруг, честности, честного отношения к себе и к их общей работе. Еще он требовал заботы, даже ласки. И Федор вдруг обнаружил, что он способен и на такие чувства. Это было целое открытие. Федор с удивлением приглядывался к самому себе: вот он, оказывается, какой!
Но, кроме станка, были, конечно, еще и люди.
Раньше Федор даже не подозревал, что может быть так много хороших людей. Теперь же он их встречал на каждом шагу в этом городе, куда он приехал ровно год назад, чтобы начать новую жизнь.
И вот Федор Седых, в прошлом Седой, вор-рецидивист, а теперь токарь четвертого разряда, неторопливо, чуть вразвалочку, шел по Приморскому бульвару, щурясь от солнца.
Недорогой костюм из серого шевиота, голубая майка, кепка с пуговкой - словом, все, до шнурков на ботинках, было свое, им самим купленное на трудовые "гроши", и это, честно говоря, еще не до конца привычное ощущение вселяло в Федора чувство уверенности и покоя. Оно было как бы разлито во всей его ладной невысокой фигуре и легко читалось на скуластом, курносом лице, тронутом первым загаром.
Федор направлялся в центр, к главному универмагу, с намерением "чистым, как слеза", по его собственному определению. Предстояло купить подарок знакомой девушке, к которой он был приглашен сегодня на день рождения.
Толпа перед универмагом особенно густая, толкают и мнут со всех сторон. И вот в тот момент, когда Федор готов был уже влиться в поток людей, кто-то взял его за руку повыше локтя, взял уверенно и крепко, так, как его уже давно никто не брал.
– Здорово, Седой! Вот это встреча!
Федор резко обернулся. Перед ним стоял плотный человек в добротном летнем костюме. Курчавые светлые волосы были зачесаны назад, у переносицы две резкие складки рассекли лоб, серые, глубоко посаженные глаза смотрели лучисто и добродушно, за ухом тянулась и исчезала под воротником рубахи узкая полоска шрама. Все было знакомо Федору в этом человеке, все, даже обманчивая ласковость взгляда.
Это была самая неприятная и опасная из всех встреч с прошлым, о которых мог только Федор подумать.
– Погуляем. Разговор есть.
Федор не посмел отказаться.
Они вышли из толпы и свернули в ближайшую улицу.
– Ну, что хорошего?
Федор в ответ натянуто усмехнулся.
– Аппетит хороший. Сон хороший. Некоторые говорят, характер стал хороший.
– Это мы еще проверим. Не забыл дружбу?
– Дело прошлое.
– Вот как? Завязать хочешь?
В серых глазах исчезло добродушие. Вот такими их больше всего и помнил Федор. Давно забытый страх вдруг поднялся откуда-то из неведомых глубин его сознания.
– Хочу. И ты мне, Иван, душу не береди. Мне такая жизнь, как сейчас, по вкусу.
– Иван... А кличку уже забыл?.. Закон переступаешь? - И с угрозой прибавил: - На нож решил встать?
Взгляды их встретились, и под яростным напором Федор первый отвел глаза.
– Оставь меня, слышишь... Резаный? Я скорей руки на себя наложу.
– Мы это раньше сделаем... Сам знаешь. Так вот! - Он хлопнул Федора по плечу. - Есть одно фартовое дело. Я уже все подготовил. А тебя мне сам господь бог послал... Зайдем сюда.
Они спустились по выщербленным ступеням к дверям закусочной, в гомоне и табачном дыму с трудом отыскали там свободный столик, и Резаный заказал пива.
Отхлебывая из мутной кружки, он сказал:
– Фон-бароном заживешь. На курорт махнем. Там такие крали ждут - закачаешься.
Федор молчал.
– Сбыт мой, - самодовольно пояснил Резаный. - Тут я такое надумал, уголовка в жизни не допрет. Но поворачиваться с этим делом надо быстро. Тут, знаешь, кто шурует? Огнев. Слыхал такого? Крестный мой. Два раза по пятьдесят девятой крестил. Я его хватку знаю. Но и он мою - тоже. Чего молчишь?
Федор мрачно цедил пиво.
– А чего говорить-то?
– Ладно. Молчи пока. Еще наговоримся. Но запомни. - Резаный отвернул обшлаг рукава и щелкнул по часам. - Сегодня в одиннадцать вечера здесь встречаемся. Инструмент я уже снес. Машина будет. И гляди, если что - на дне морском отыщу, добавил он почти равнодушно, как бы убежденный, что ничего такого случиться не может, но глаза его, мутные, студенистые, как медузы, не мигая, смотрели на Федора, леденя и парализуя его душу.
Вторая встреча в тот день не была уже для Резаного сюрпризом.
Ехать пришлось долго, сначала на одном трамвае по шумным центральным улицам, потом на втором.
Этот второй долго бежал мимо бесконечных санаториев, клиник, стадионов и садов, мимо аккуратных домиков за глинобитными заборами.
Иван Баракин, он же Баранов, Бариков, Баронов и Бакин, по кличке "Резаный", сидел у окна, вобрав голову в плечи, по привычке стараясь быть незаметным, и настороженно приглядывался и прислушивался ко всему вокруг.
В городе был Огнев. И хотя Баракин выкинул тогда нахальный финт с запиской - пусть, мол, Огнев знает, что не так-то просто покончить с Резаным, пусть душонкой зайдется, но о встрече с ним не мечтал. Да и вообще скоро пожалел о записке. Видно, выпил он тогда все-таки лишнего в этом проклятом вагоне-ресторане. Насчет "душонки" Огнева у него было особое мнение, "зайтись" она навряд ли может, а вот результаты этого необдуманного хода сказывались на каждом шагу: все старые связи его оказались оборваны. Резаный метался по городу, ему нужен был угол, нужен был напарник, а в результате чуть не влетел однажды в засаду.
Хорошо еще, что везет ему. Пьяный старик, которому он помог добраться до дому, приютил его. Теперь каждый день Баракин накачивает его водкой до одурения.
Вторая удача - этот Жорка. Щенок усатый!
Пусть только примет все барахло и уплатит, а потом распутывается, как знает. Он, Баракин, к тому времени будет далеко. Эх, и шум пойдет по городу!
Попомнишь меня, крестный!
И с Седым тоже удача, на пару дело провернуть будет легче и вернее. Правда, тут, кажется, не все благополучно. Чутье подсказывало: шатается Седой.
Ну да там видно будет. На крайний случай одним трупом больше. Баракин крови не боится. "Оставь его..." Ну нет, пусть таким вот одиноким волком, как он, тоже покрутится по городу.
От последней мысли засосало где-то под ложечкой. Стало вдруг горько и обидно, и, как всегда, эти чувства перешли у него в злобу на всех и на все, на весь белый свет! Эх, выпить бы! Баракин так скрипнул зубами, что заныли челюсти. Нельзя сейчас пить.
Слишком серьезное дело ждет его сегодня ночью.
В это время в просветах между домами замелькало море ослепительные синие вставки в белозеленой уличной ленте. Баракин увидел вдруг далекий дымок парохода там, где море смыкалось с небом, в необъятном пустом просторе, пронизанном солнцем и ветром. Там, далеко, плыли куда-то люди...
И опять что-то защемило в груди.
Но вот и конечная остановка. Баракин спрыгнул с подножки на песок рядом с белым павильоном трамвайной станции и по привычке незаметно огляделся. Все спокойно, никто не обращает на него внимания.
Так, а теперь вот в ту закусочную.
Баракин вошел в полупустое помещение. За столиками сидели люди. В углу развалился на стуле Уксус, пьет пиво, нервно курит. Он увидел Баракина, и с худого его лица разом слетела пренебрежительная, нагловатая усмешка, теперь оно встревоженно, в круглых глазах заискивающий испуг.
– Чего уставился? - холодно спросил Баракин, подсаживаясь к столику. - Гляди веселее.
Уксус не очень уверенно проворчал:
– Веселого мало. Ради веселья ты бы меня не звал.
– Это точно. С тобой только панихиду справлять. Баранку все крутишь?
– Кручу, а что?
– Сегодня ночью машина твоя мне нужна.
– Кто же мне ночью ее даст?
– Это твоя забота. Но чтоб была. Пять сотен за такое беспокойство.
Уксус трусливо огляделся и, собрав остатки решимости, лихорадочно прошептал:
– Слушай, я не берусь, ей-богу... Никогда на дело не ходил и не пойду. Ты меня не впутывай. Я перед уголовной чист как кристалл. Лучше так: ты меня не знаешь, я тебя не знаю.
Баракин презрительно усмехнулся.
– Что верно, то верно: ты меня еще не знаешь. Или хлебалу бы свою заткнул. Тебе, зануде, деньги с неба падают.
– А на кой мне золотой поднос, если я в него кровью харкать буду? - заикаясь от волнения, ответил Уксус.
– Поговори еще! - грозно прикрикнул на него Баракин. Ты у меня и без подноса захаркаешь! Запоминай адрес!
Уксус в замешательстве поскреб грязными ногтями затылок, вся его долговязая фигура в мятой, засаленной ковбойке выражала отчаяние.
– Но ведь не дадут машину!..
– Ты мне от фонаря не лепи! Я ваши шоферские номера знаю. На сторожа или там дежурного сотню накину, и все!
Примирившись, наконец, с неизбежным, Уксус покорно спросил:
– Ну и куда ее подавать?
– Вот это уже деловой разговор, - удовлетворенно кивнул головой Баракин. - Гляди сюда.
Он достал клочок бумаги.
Первое, что сделал Уксус, когда остался один, это заказал себе еще пива, круто посыпал его солью и, вытащив из кармана наполовину пустую четвертинку, незаметно влил ее содержимое в кружку. Затем, откинув голову, стал крупными глотками, не отрываясь, поглощать жгучую, соленую жидкость. На длинной жилистой шее судорожно задергался огромный кадык.
Крякнув, Уксус вытер рукавом мокрые губы. Почувствовав прилив новых сил, он принялся, наконец, соображать, что же ему делать в сложившихся обстоятельствах.
Обстоятельства эти были не из приятных. Уксусу, попросту говоря, было страшно. Страшно снова встречаться один на один с Резаным, страшно выпрашивать на всю ночь машину, страшно одному ждать где-то в переулке Резаного и потом гнать машину с награбленным добром по пустынным ночным улицам.
И это еще не все. От Резаного так просто не отделаешься. По всему видать, ему нужен подручный.
А значит, он не так-то скоро отцепится от Уксуса и чем дальше, тем больше будет прибирать его к рукам. А тогда рано или поздно, но гореть Уксусу свечой. Это уже верняк!
Что же делать?
Резаному надо кого-то подкинуть вместо себя. Но кого? Это должен быть человек верный, лихой блатняга, чтобы вдруг не сдрейфил, не стукнул в уголовку, чтобы любил "деньгу", не боялся крови и знал бы воровской закон.
И как-то само собой в памяти всплыл Петух.
Правда, насчет воровского закона он, кажется, не очень в курсе, но зато свой до гроба и ничего не боится ни на этом, ни на том свете.
Уксус был человеком дела. Раз задумано - все!
Да и времени оставалось в обрез, часа три, потом надо спешить в гараж. Там еще предстоит морока.
Он расплатился и с усилием поднялся из-за столика. Ого, выпил он немало! Голова еще ничего, а вот ноги...
В трамвае, пока добирался до центра, Уксус умудрился даже вздремнуть. Это придало ему бодрости.
Когда пришлось делать пересадку, он довольно резво соскочил с подножки, перебежал улицу и ухватился за поручни переполненного вагона, шедшего на другой конец города.
В просторном и знакомом дворе на улице Славы Уксус привык появляться лишь в сумерки. Поэтому сейчас, в ярком солнечном свете, этот двор показался ему чужим, неуютным и даже опасным. Людей до черта, все заняты, все спешат и подозрительно посматривают на праздного, пошатывающегося парня в мятой ковбойке. И, как нарочно, ни одного знакомого!
Больше часа слонялся Уксус по двору, сторонясь людей, пока в воротах, наконец, не появилась рыжая шевелюра Петуха.
– Фью! - присвистнул тот, увидев приятеля. - Каким ветром задуло в такую рань?
– Дело есть, - коротко отозвался Уксус.
Они отошли и уселись на скамейке в глубине двора. Закурили. Уксус не спешил начинать разговор, ожидая расспросов. Петух выглядел озабоченным, хмурил пшеничные, уже выгоревшие брови и нетерпеливо поглядывал по сторонам, но тоже молчал.
– Вот что, - словно нехотя сказал, наконец, Уксус. Фартовое дело наклевывается. Можно зашибить немалую деньгу. Сегодня ночью. К утру будем дома. Заметано?
– Не, - покачал головой Петух.
– Трухаешь, слизь?
Уксус ожидал обычной в таких случаях вспышки, но Петух, попрежнему озабоченно хмурясь, только небрежно бросил:
– Не в цвет это мне.
– Да ты не бойся, на мокрое дело не потяну.
– Это я и без того понимаю, - насмешливо ответил Петух и деловито добавил: - Не светит мне никакое дело. С этим лучше не подъезжай. Не столкуемся. Да и потом... Мать чего-то захворала.
– Тю, мать! Что ей будет?
– Ладно. Это моя забота, понял? Мать у меня пока что одна.
– Эх, держал я тебя за делового мужика, - Уксус начал сам заводиться, - а ты слизь, каблуком тебя растереть - и нету!
Петух зло блеснул глазами, губы у него задрожали, и он с угрозой ответил:
– Еще не стачали такой каблук... Запомни! И вообще я тебе присяги на верность не давал. Это тоже запомни.
Обстановка явно накалялась, и Уксус, застигнутый врасплох, решил отступить. Окончательно ссориться с Петухом в его планы не входило. Ишь, чувствительный какой, оказывается! Из-за матери переживает. А может, и в самом деле остерегается на дела ходить? Это бы все еще ничего. Но вот если Петух вообще зашатался, если вообще отходить задумал, то погано. А ждать от него можно всякого, псих он и скрытный, пока от злости не слепнет. Ну да от Уксуса тоже не так-то просто в сторонку уйти, это он понимает.
– Ладно. Для ясности замнем, - решил Уксус. - Я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышал. Увязываешь?
Петух небрежно повел плечом и сплюнул.
– Ага. Замнем. Так-то лучше будет.
На том они и расстались.
Но уходил Уксус с неясным чувством какой-то новой, неожиданной угрозы, хотя Петух, казалось, и не дал к тому никакого повода.
Вечер наступил сырой и душный. Еще днем отгремела гроза, но не принесла облегчения. С моря ползли и ползли тучи, в их толщах полыхали зарницы.
Баракин пришел в закусочную часов в десять. Поставил в ногах чемоданчик, заказал пива и обильную закуску: впереди была трудная ночь. Ел он жадно и много, торопясь кончить к приходу Седого: угощать его он не собирался.
Кругом было шумно, накурено, кто-то громко и бесцеремонно хохотал, кто-то затягивал песню, в углу, недалеко от Баракнна, назревала ссора. Это последнее обстоятельство Баракину пришлось не по вкусу: где пахнет дракой, там пахнет и милицией. Сейчас это было особенно опасно.
Он взглянул на часы. Одиннадцать! Опаздывает Седой. А самое бы время сейчас уйти отсюда.
Баракин ждал, наливаясь злобой и нетерпением.
Но время шло, а Седой не появлялся.
Что с ним случилось? Замести его не могли, у него все в ажуре. Может, он сам решил стукнуть в уголовку? И сейчас здесь появится Огнев? Нет, этого Седой не сделает. Тогда что же случилось?
Баракин начинал терять терпение. Часы уже показывали двенадцать. Все! Больше ждать нельзя. Ну, держись теперь, Седой... Он небрежно расплатился, подхватил чемоданчик и, запахнув плащ, вышел на улицу.
До места Баракин добирался полутемными, глухими переулками.
Не доходя до одной из людных, ярко освещенных улиц, он внимательно огляделся и юркнул в ворота двухэтажного дома.
Баракин уверенно пересек пустынный и темный двор, вошел в подъезд другого дома и, пройдя его насквозь, очутился в следующем дворе. Как и в первом, там было темно и пусто. Справа небольшой двухэтажный дом выходил фасадом на шумную улицу.
В этом доме помещался один из крупнейших комиссионных магазинов. Со стороны двора к нему примыкала одноэтажная пристройка.
Баракин вплотную притиснулся, к стене и зорко оглядел двор. Ничего подозрительного не заметив, он осторожно, почти на ощупь, двинулся вдоль стены высокого дома, из которого только что вышел, потом перебежал к сараю. Около него по-прежнему, как и в те дни, когда Баракин только изучал обстановку, лежала деревянная грубо сколоченная лестница.
Она была совсем нетяжелой, и Баракин легко донес ее до пристройки, установил и быстро вскарабкался на крышу. Затем он осторожно втянул туда же и лестницу, уложил ее вдоль желоба, а сам протиснулся через узкое слуховое окно на чердак и в который уже раз чутко прислушался. Все в порядке!
Нельзя сказать, чтобы Баракин все это время не волновался. Но главным, конечно, была решимость любой ценой и как можно скорее добраться до цели. А цель была уже вот здесь, под ногами. В подсобном помещении магазина хранились принятые на комиссию вещи, и среди них то, что обещано было Жорке: заграничное барахло - костюмы, отрезы, кофточки, трикотаж, косынки, часы. Да мало ли чего там еще найдется! И при мысли об этом Баракина охватывал нетерпеливый, жадный азарт.
Но где-то в глубине все время дремал страх, липкий, холодный. Только замешкайся, и он уже расползается по телу, перехватывает дыхание, заставляет дрожать руки, они становятся непослушными, предательски вялыми.
Поэтому Баракин действовал как в лихорадке.
Прислушавшись, он раскрыл чемоданчик, вытащил и зажег фонарь, прикрыл его пиджаком. Потом из того же чемоданчика достал старые брюки, рубаху, тапочки и торопливо переоделся. В дальнем конце чердака он вытащил из-под балки мешок с инструментами. От неосторожного движения они гулко звякнули, и Баракин замер прислушиваясь.
Наконец, определив место, он принялся за работу.
Надо было спешить. Весь расчет сил и времени строился на двоих. А ему приходится теперь потеть одному.
Тонко взвизгнула дрель, заскрежетала, впиваясь в доски, и Баракин, похолодев, смахнул со лба внезапно выступившие бисеринки пота. Во рту появился неприятный горький вкус. Это был страх.
Дрель предательски повизгивала в чуть дрожащих руках.
В тот вечер Федор Седых напился.
Конечно же, ни на какой день рождения он не пошел, хотя еще утром мечтал об этом. Еще бы!
Такой девушки, как Вера, он не встречал никогда до сих пор. Вера была другой, она была из того мира, в который он только что пришел.
Как же он может явиться к ней после того, что случилось, после того, как он так струсил, встретив Резаного? Как ненавидел сейчас Федор этого человека! На "дело" с ним он не пойдет. Нет! Пусть Резаный убьет его, если хочет. Впрочем, убивать себя теперь он, пожалуй, не даст. Было время... но сейчас - нет! Сейчас Федор хочет жить. Но он ничего не сказал Резаному. Побоялся. И тот ждет его сегодня... Что же делать?
И Федор напился. В одиночку. Сидя в первой попавшейся пивной.
Он не стал орать и драться, нет. Когда Федор понял, что уже пьян, он тихо поднялся и, как ему казалось, печти не шатаясь, направился к выходу.
Но тут кто-то позволил себе пошутить над ним.
Пошутить, когда у Федора такое на душе! И он не стерпел. А потом...