Страница:
Алина отправилась по делам собственным, обещая прибыть к назначенному Шейхом «часу X», когда он намеревался прибыть в мое скромное жилище, а его охранники должны притащить туда же возвращающегося из Эмиратов Хана. А мы со свекровью, сопровождаемые тщательно охранявшей драгоценные свекровины баллоны прислугой Шейха, отправились домой. Ко времени приземления в столице на часах была половина второго ночи, а это значило, что уже наступило первое сентября. Утром неотмытых с вечера детей надо было тащить в школу.
Из-за голов других, более напористых родителей пытаясь разглядеть мальчишек, выстроившихся со своими классами на школьной линейке, я вдруг почувствовала щемящую тоску.
Откуда? Все вроде бы нормально. Из всех приключений последних дней удалось выбраться без потерь. Даже с приобретениями, если таковым считать странным образом приключившуюся дружбу с недоступным для всего прочего мира Шейхом. Один из двух мужей нашелся. Женька ожила, что и вменял мне в задачу Олень. Сашка с Пашкой живы, здоровы и даже веселы, кривляясь, раскрывают рты под бравурные школьные марши. Отчего же такая тоска? Олень в тюрьме. Кима нет.
«Пока нет», — мысленно поправила сама себя, разглядывая выросшего за лето Сашку. Черты отца стали проступать в нем все явственнее. Но попытки убедить себя, что слова Шейха о человеке, похожем на моего бывшего мужа, который был болен или пьян, еще ничего плохого не значат, не удавались. Махала рукой уходящему с линейки Сашке, а сердце щемило. Отчего так щемило сердце?
— Позвонил Волков, министр, — бормотал насмерть перепуганный Хан. Сейчас он менее всего напоминал свои парадные портреты на дорогом жеребце или на президентском троне — очевидной вершине демократии в его республике. — У меня в гостях как раз находилось Ваше Высочество, а Волчара кричит, захлебывается, что мимо нашего постпредства с минуты на минуту будет проходить мужчина. Описал подробно, сказал, что мужчина будет идти в соседний дом и надо его любой ценой задержать, а там сам Волчара приедет и разберется.
— Зачем министру задерживать какого-то спивающегося художника? — не поняла я. При слове «спивающегося» свекровь зыркнула в мою сторону, но смолчала. Вслух произнесла только:
— Кайл.
— Что?
— Кайл. Волк. Подруга твоя драгоценная говорила, что Ашот звонил в Москву и все повторял: «Кайл — Волк».
— И…?
— Как ты с такими мозгами чего-то в жизни добилась?! Простого сопоставления сделать не можешь?! Кайл — Волк. Волков — министр ваш.
— Мудрая женщина! — оценил Шейх. — Я же говорил, что где-то это слышал. — Кайл — Волк —Wolf. В твоем, — кивнул в сторону Хана, — представительстве я это и слышал. Ты, совсем белый, это в телефон кричал.
— Но какое отношение ростовский бандит… Ну, не бандит, честный предприниматель с темным прошлым, какое он имеет отношение к министру-капиталисту? — все еще не могла понять я.
— Это лучше у бандита спросить. Или у капиталиста. Сын мой где? — спросила Каринэ голосом, в котором не осталось ничего, кроме безнадежности.
— Вы его мама?! — и без того перепуганные глазки Хана стали совсем узенькими. — Я не виноват! Честное слово, я не виноват! Сердце. Врач сказал, что сердце. И печень потом отказала. Мы лучшего врача к нему вызвали. Очень хорошего врача…
Бормотание Хана переходило в истерику. Еще чуть, и он сорвался на визг:
— Не виноват я! Я не виноват! Не виноват! Нельзя меня в тюрьму! Таким, как я, в тюрьму нельзя! Нельзя-я-я-я на-а-а-ам!
— Чем он лучше других? — спросил Шейх.
— Не лучше. Хан имеет в виду особенности собственной сексуальной ориентации, — догадалась я, вспомнив мелькавшего летом в ханском дворе мальчика из соседнего подъезда. — И знает, что по неписаным тюремным правилам с его сексуальными пристрастиями в наши тюрьмы лучше не попадать.
Стакан воды, выплеснутый Корой в лицо Хану, чуть умерил его истерику.
— Я ничего… Я ничего… Только сделал, как просил Волков. Охранники следили за дорогой. Когда этот человек появился, попросили зайти его к нам. Вежливо попросили. А он нетрезв был…
— Он не мог быть нетрезв. Он был зашит, — произнесла Каринэ, но по глазам свекрови я поняла, она сама не верит тому, что говорит.
Конечно. В самолете наливали, и Кимка, бедный Кимка, не сдержался. Решил, что от одной стопки ничего не случится. А где одна, там и вторая, за такую находку можно и выпить. Ведь он думал, что везет мне алмаз. Глупый. Боже мой, какой глупый! Неужели он думал, что какой-то стекляшкой можно все исправить?
— Что значит «зашит»? — не понял Шейх.
— Алкоголизм. Когда под кожу вшивают капсулу, даже полстопки спиртного могут привести к летальному исходу, — пояснила я. Бедное Высочество! Думает, куда попал! Трущобы, алкоголики, президенты республик нетрадиционной сексуальной ориентации. Не республики нетрадиционной ориентации, а президенты.
— Да-да! Полстопки могут привести… — бурно поддержал Хан. — Говорю же, что не я виноват. Был нетрезв, и к нам в постпредство идти не хотел. Тогда охранники потащили его, он стал сопротивляться… Чтобы не сопротивлялся, в него еще виски влили…
— Сколько? Влили сколько? — спросила я.
— Стакан… или полстакана. Не помню точно… А он весь обмяк и задыхаться стал.
Полстакана виски с зашитой капсулой и с Кимкиными сердцем и печенью… Приговор.
— Сам задыхаться стал, мы с ним ничего плохого не делали. Пока доктор приехал, он уже без сознания был… Доктор даже бригаду реанимации привез и аппаратуру. Честное слово, всю, какую надо, аппаратуру приволокли.
Волчара обещал забрать задержанного, но доктор сказал, его с места трогать нельзя. Так и лежал. Несколько дней. А потом…
Хан шмыгал и шмыгал носом.
— Никакие приборы не спасли. Сердце не работало… Я Волчаре позвонил, чтобы он тело куда хочет забирал. Мне покойников в постпредстве не надо… — бормотал Хан, пока не перевел взгляд на Карину. Смолк.
— Где он?
Голос свекрови стал похож на звон надтреснутого кувшина. Услышав о смерти старшего сына, Каринэ не забилась в истерике, не закричала, не стала рвать на себе волосы. Она стояла, молчаливая и грозная, на наших глазах постаревшая армянская Ниоба [70], чья нескончаемая внутренняя сила то и дело оборачивалась против нее самой.
Даже в самой страшной из всех страшных для матери ситуаций она не позволяла себе оказаться слабой. Не могла рухнуть, забиться, закричать, завыть по-бабьи, в голос.
— Где он? — только и переспросила Каринэ. И натянула на плечи платок, хоть за окном в этом теплом сентябре было еще плюс двадцать два.
— Не знаю! Волчара знает. Все знает только Волков! Труп, ой, простите, тело… в общем, выволокли, загрузили в машину Волкова. И куда увезли, не знаю… Что со мной будет, что со мной теперь будет… Вы заявите… — повизгивал Хан.
— Ничего с тобой, иродом, не будет. Говно не тонет. Ты, сволочь, еще и третий срок избираться станешь, совести хватит, — произнесла Каринэ. И вдруг обмякла так резко, что прозорливый Кинг-Конг еле успел подхватить ее осевшее тело.
— Мам-а-а-ааа!
Никогда в жизни я не звала ее мамой. И уверена была, что под пытками, и пред Страшным судом, и в повседневности, и в Вечности нет силы, способной заставить меня назвать эту изуродовавшую всю мою жизнь женщину мамой. Но сейчас я кинулась к ней, зарылась лицом в ее тепло и зарыдала. Исступленно, как в детстве, когда, обидевшись на родителей, зарывалась в подол штапельной юбки своей старенькой бабушки и доходившие до конвульсий рыдания избавляли от скопившейся внутри обиды и боли.
И сейчас крики «Кимка! Ки-муш-ка-а-а!», вырывающиеся из меня в подол Карининого платья, спасали от боли, которая, казалось, не выплеснись она в крике, способна была разорвать меня изнутри. С криком боль выходила из меня, ослабевала.
Каринэ не кричала. Как три месяца назад не кричала потерявшая мужа Женька. Свекровь сидела окаменелая. Ее нынешняя боль, боль потерявшей сына матери, ни в каком крике выйти не могла.
Погладила меня по голове. Теперь мы были с ней в похожей ситуации. Обе вдовы мужей, с которыми разведены. Но разность нашего горя была очевидна — умершего Кимку я жалела, но не любила. Женька же, кроме Никиты своего, не любила никого. Оттого, узнав о смерти Кима, она первым делом пошла не ко мне, а к совершенно незнакомой ей Коре. Каринэ со словами «Тцавт данем» [71] прижала Женьку к себе, и та обняла мою свекровь как родную.
Я собралась даже обидеться — тоже мне, подруга называется. Но поняла — их горе невосполнимее, оттого они ближе друг к другу.
С оформлением свалившегося на Женькину голову диктаторшиного наследства все было тоже непросто. Бумажная волокита могла растянуться на несколько месяцев, а для каких-то известных только Женьке манипуляций во имя спасения Оленя деньги были нужны сейчас.
— Никогда не думала, что буду так хотеть денег, — сказала Женька. — Больших денег. Эти адвокаты стоят столько!.. И, главное, толку от них… Все прекрасно знают, что все решается совсем не в суде. А найти тайные ниточки и за них дернуть стоит в тысячи раз больше. Какие у вас, Каринэ Арташесовна, огурчики замечательные. Полбаллона уже слопала.
— Не ты одна, Шейх, и тот за милую душу трескал.
— Кушай, девочка, кушай! — пожалела ее свекровь. Понятное дело, чужая невестка всегда ближе к телу.
Упоминание фамилии министра Волкова заставило Женьку отложить недоеденный огурец.
— Странное совпадение. Опытный дядя Женя советовал мне искать, кому выгоден Лешкин арест не на уровне миллиардов, а на уровне мальчишеского соперничества.
— И что?
— А то, что Лешка в раннем детстве жил с этим Волковым в одном дворе. Только Лешка тогда жил в генеральском доме, а Волковы в соседнем бараке.
— Думаешь, детская месть? — спросила я.
— Ничего я не думаю. Просто ищу, кому выгодно. Волчара мог ненавидеть Оленя еще с детских лет — раз! Волчара проиграл ему залоговый аукцион — два! Волчара — тот тип, который как раз может действовать так, как действовали те, кто подставил Оленя. По-волчьи — три!
— Этот может! — согласилась я. — Там и детских комплексов навалом, и тайной жажды диктаторства, и прочих удовольствий для профессионального психоаналитика.
— Откуда ты это знаешь?
— Я же дом ему оформляла и кабинет рабочий. У него даже в министерской комнате отдыха коллекционных солдатиков целые рати. Расставляет их на суконном поле и чувствует себя Наполеоном в миниатюре. От таких Бонапартов чего угодно ждать можно.
— Дядя Женя обещал его послужной список проверить. Но если Лешку этот Волчара подставил, то надо точно знать, чем его брать за яйца.
— Женечка, не из ваших уст такие изречения слышать! — даже теперь не могла не среагировать моя филологическая свекровь. С непечатными и нелитературными выражениями у свекрови были собственные отношения. Легко посылая ко всякой матери по-русски и по-античному гулко упиваясь звучанием иных армянских ругательств, некоторые слова она не выносила на дух. К примеру, определение мужской части тела, которую употребила Женя.
— Это не грубость, Каринэ Арташесовна, — оправдалась Женя. — Это цитата. Когда перед залоговым аукционом Волчара с Оленем бодались, то обменивались открытыми письмами в интернете. И Волчара, когда понял, что проиграл, сам открытым текстом написал, что его «взяли за яйца». Вот и нам придется искать, чем его за это самое место взять можно, где его собственный скелет в шкафу.
— Какой скелет?
— Помнишь, Прингель говорил, что свой скелет в шкафу есть у каждого, кто последние пятнадцать лет не сидел сложа руки. И дядя Женя то же самое в тех же выражениях говорил. Только достают этот скелет не у каждого. У Оленя достали, потому что кто-то Оленя в невыгодном свете Главному преподнес. А у того, кто преподнес, свой скелет в своем шкафу лежит. И наша задача скелет этот найти и угрожать Волчаре или тому, кто это сделал, — не развернешь дело Оленя вспять, хуже будет!
— Руки! Руки мыть! — прикрикнула на моих мальчишек чуть ожившая свекровь.
Ладно, пусть уж лучше кричит, чем молчит. Мальчишкам я потом все объясню. Хотя как объясню, сама не знаю. Было на двоих два отца, остался один. Выросшие рядом, Сашка и Пашка наличие двух отцов при одной матери воспринимали как само собой разумеющуюся ситуацию и никогда не делились, кто чей папа. То есть почти никогда. И как сложится теперь? Горе они тоже поделят на двоих или одному Сашке достанется?
— Мама, нам на урок по «Окружающему миру» сказали принести фотографию домашнего животного, — лопотал Пашка, запихивая в рот лист свекровиного лаваша.
— И что?
— А то, что я должен понести фотку нашей черепахи. У нас есть фотография Чучундры?
— Откуда?
— Как откуда?! Ты же летом ее на мобильный телефон снимала, помнишь? — закричал Сашка. — Если не стерла, в телефоне должен кадр остаться.
Старший бегом притащил из моей сумки мобильник, и, если б я не отобрала у него аппарат, сам бы нашел нужный снимок — во всех этих кнопочках на видиках, диктофонах и мобильных Сашка разбирался много лучше моего. Но сейчас я отобрала аппарат, не то свекровь еще выскажется про плохое воспитание моих чад.
— Сядь и ешь! Сама найду.
Что там скопилось, не стертое в памяти мобильника? Ага, вот наша Чучундра с алым бантом, скотчем приклеенным к ее заду, дабы не терялась на даче — нянька за лето замучилась ее искать. Еще Чуча во всех видах, и с Сашкой, и с Пашкой. Надо сбросить на компьютер и распечатать ребенку кадр. Еще Чуча, еще Пашка, еще… А это что? Что-то, случайно в кадр попавшее…
— Лика! Что с тобой, Лика?!
Не стертое… Несколько дней назад после звонка свекрови я стояла на своем балконе и еще удивлялась, что это там у них во дворике постпредства происходит. Повторно посетивший постпредство Шейх тогда на моих глазах уехал, а Хан и Волчара суетились вокруг Волчариной машины. Я еще мысленно усмехнулась, не труп ли в машину заталкивают. И, когда зазвонил телефон, они в своем дворике на звук моего «Тореадора» дернулись. Я схватила трубку, чтобы телефон весь дом не разбудил, и в спешке нажала не на ту кнопку. Последовала вспышка. И я еще подумала, что надо не забыть стереть ненужный кадр. Как не стерла!
— Я знаю, чем держать Волчару за то, за что его нужно держать! — ответила я и протянула Жене свой мобильный, на экране которого остался случайный кадр. Волчара заталкивает в машину безжизненное тело. На снимке отчетливо видно то, что я не заметила с балкона, — засовываемое на заднее сиденье тело было с лицом Кима.
— Ой, ой, мамочки! — закричала Женька, пулей проскочила в туалет и склонилась над унитазом. Не плохонькая же фотография безжизненного тела незнакомого ей Кима вызвала у нее приступ рвоты?
— Черт бы побрал этого психоаналитика четвертьшведского с его психотропными. В начале лета накачал всякой гадостью, до сих пор отойти не могу! — извиняясь, повторяла свои объяснения Женька.
— Вай мэ, девочка! — Каринэ взяла Женьку за плечи, повела умываться. И, вытирая ей полотенцем лицо, поинтересовалась: — Месячные у тебя давно были?
— Думаете, в сорок лет бывает климакс? — серьезно спросила Женька.
— Думаю, в сорок лет бывает беременность, — столь же серьезно ответила моя свекровь.
30
Электрическое освещение на Пушкинской только от Таганрогского прошпекта до Николаевского переулка проведено. Дальше надобно бежать впотьмах, все ноги переломаешь и страху натерпишься. С тыльной стороны городского сада какие-то мазурики шныряют, на углу Большого прошпекта лужа, вовек не просыхающая, через нее и при свете не перебраться, а в темноте, пока перелезла, всю юбку да чувяки в грязи извозила. А уж страху понатерпелась!
После Малого переулка уже фонари для парамоновского приему зажженные горят. И цельных пять антомобилей в ряд. А уж извозчиков видимо-невидимо, все проулки по-запрудили. Ожидают, когда гости с праздненств разъезжаться вздумают. А гости, напротив, все съезжаются и съезжаются. И публика сплошь бомондная. Вовек столько не видывала. А бабы-то, бабы! Мамка увидала бы, во что бабы здешние рядятся, немою сделалась бы. Кружева тонюсенькие, все чрез них светится, а дыры в кофтах до пупа, половины титек наружу, срам один! И на задах чего-то наворочено, как они с такими задами садятся?
Как же в этой толпе Ванечку найти, рассказать про коварного трагика и Волкен… Волкер… не выговоришь, как и прозывается!
Перед будущим особняком цветущие каштаны, как великаны-охранники, замерли в ряд. Владелец только что собственноручно первый камень в основание заложил. Шампанского выпил, бокал оземь разбил и всех собравшихся в гости пригласил, обещая через два-три года в новом особняке роскошный бал.
Иван, с трудом сдержавшись, улыбнулся лишь уголками губ, представив себе южнороссийское роскошество. И зто после вечеров на римской вилле князя СимСима! После нарядов Марии Павловны — вот уж где дорогая простота! — забавно наблюдать здешних прелестниц, еще не знающих, что их S-образные силуэты в стиле «гибсоновских девушек» с их обилием пышных кружавчиков, рюшечек и оборочек, непропорционально утяжеляющих грудь и противоположную ей точку сзади, в Европе из моды уже вышли. Но здешние мужчины, в отличие от Ивана, не в курсе последних европейских модных новинок, оттого и прелестницы им кажутся прелестными. Трагик весь свой трагизм давно потерял, каждую провинциальную нимфу провожает плотоядным взглядом. Но и про иную прелесть — прелесть денежных мешков не забывает.
— Владелец будущего особняка Николай Елпидифорович Парамонов, надо вам признаться, друг мой, личность уникальная. Какой раз приезжаю на гастроль в Ростов и какой раз поражаюсь этому герою местной жизни.
Незванский опорожнил шестой сряду бокал шампанского, не забывая между делом отмечаться и водочкой.
— Отец его, Елпидифор Трофимович, казак из станицы Нижне-Чирской, в Ростов в одних сапогах пришел, да так в них до конца жизни остался. Хотя на скупке-продаже зерна, строительстве амбаров, элеваторов да мукомолен не один миллион сколотил. Одна паровая шестиэтажная мельница восемь тыщ пудов за день смолоть может. Даже собственный флот приобрел, зерно возить, а попутно и судоходным делом промышлять. Пятнадцать речных и морских пароходов, сотни барж. Вас, дружок, из Рима, почитай, тоже на его «Святом Константине» везли.
— Признаться, не помню! — покраснел юноша.
— И бог с ним, с пароходом. Наследникам своим Елпидифор жизнь устроил капитально. Дочерей замуж пристроил по принципу деньги к деньгам. Старшую, Любовь Елпидифоровну, за сына бумажного фабриканта Панченко. Младшую, Агнию, за сына купца первой гильдии Резанова. Старший Резанов, к слову, скоро «вывернул шубу», обанкротился. Несколько сот тыщ задолжал. Но по вмешательству Парамонова дело кончилось мировой сделкой, Резанов обязался уплатить кредиторам по тридцати копеек с рубля и, выйдя из тюрьмы, отбыл во Владикавказ. А сын его в дело тестя вошел. Так что все дочери пристроены оказались.
Трагик весьма театрально указывал то на одного, то на другого персонажа провинциальной светской жизни. Роль повествователя Незванскому была явно по душе. Или просто зубы заговаривал?
— Со старшим сыном все тоже ясно. Петр Елпидифорыч смолоду готовился отцово дело в руки принять. А вот младший, Николай, сегодняшний наш хозяин, по всем статьям отметился. Студентом в Московском университете был участником беспорядков девяносто шестого года, когда зачинщики панихиду по погибшим на Ходынке устроить хотели. Процессию оцепила полиция, зачинщики были арестованы, и среди нищих студентусов сын миллионщика Николай Парамонов. Первое его тюремное сидение продолжалось всего неделю. Зато второе покруче вышло. Издавал газетку «Донская речь» и дешевые книжечки, не дороже пяти копеек, к смуте пятого года книжечки эти по всей России в ходу были. Аккурат под пятый год старый Елпидифор передал младшему сыну управление своим пароходством и купил для него у Панченко рудник в Александровск-Грушевском. Когда дело дошло до баррикад, Николай на том руднике и укрылся. После, в седьмом году, ночной сторож заметил, что воры взломали окно в подвальном этаже дома Парамонова на Екатерининской улице. Прибывший пристав обнаружил девять комнат, до отказа набитых книгами весьма нежелательного для властей свойства. Так Николай Елпидифорыч снова оказался в тюрьме. Вот уж в России от сумы да от тюрьмы…
До недавнего времени поговорку эту Иван искренне не понимал. Что значит не зарекайся?! Если он будет честно учиться, работать, ничего дурного не совершать, кто может заставить его стать нищим или арестантом?! Но после римских и ростовских побегов в обносках пыл отрицания в юноше поубавился. Сума, считай, в его жизни уже была. Если б не Варька, и той бы сумы, обносков ужасающих у него бы не было, на улицу носа показать не смог бы.
Варька!
Как же он мог забыть про оставшуюся у театра Варьку!
— Михаил Владимирович! Мне бы девочку около асмоловского театра забрать!
— Эх, по молодому делу ты, Иван Николаич, горазд! А бедный князь все сокрушался, что мальчик от наны сбежал! Найдем мы тебе девочку, не печалься! Получше, чем около театра. Там все дешевый сорт!
Начитавшийся Блока юноша не сразу понял, о каких девочках трагик ведет речь. Когда понял, покраснел:
— Не то, что вы подумать изволили… Совсем маленькая деревенская девчушка. Спасительница моя!
— Деревенская? Маленькая? Дешево ты себя ценишь! Мишка Незванский крестнику князя Абамелека достойную девочку не подберет! Обижаешь! — бормотал основательно подпивший трагик. Последние пять-шесть стопок были явно лишними, но останавливаться гений российской Мельпомены и не думал. — Подберем мы твою девчонку. Теперь Волкенштейн подъехать должен. Он распорядится, из-под земли твою девчонку отыщут! Ты лучше меня послушай, что я тебе про Парамонова рассказываю. Вышел под залог в сорок тысяч рублей — как тебе сумма! Следствие тянулось три с половиной года. За это время старый Елпидифор преставился, определив свое состояние в четыре с половиной миллиона рублей — хорош кус!
Насчет «куса» собственного крестного Иван счел благоразумным промолчать, но и состояние нынешнего хозяина впечатляло.
— По завещанию Петру отошло шестьдесят процентов, Николаю сорок. Но и сорок процентов от четырех-то миллионов не почетная бедность! Тут и обнаружилось, что революционные бредни из головы наследника выветрились, а хозяином он оказался куда более рачительным, чем старший Петр. Рудник Панченко ему уж и мал стал. Новую шахту заказал строить, и именем отца назвал «Рудник Елпидифор». Двести сорок две сажени, а! Глубже в России нет. Суд по его делу наконец в начале мая состоялся. По совокупности статей приговорили его к трем годам заключения в крепости. Но кто с миллионами в крепости-то сидеть станет. И вот Николай снова на свободе. Что и празднует.
— А как ему удалось?
— Подкуп, милый юноша, подкуп. Не слыхали такого слова? И исполнение приговора отложено. — Трагик хлопнул очередную стопку водки, и глаза его стали стремительно принимать цвет сегодняшнего заката. — Отложено, не отменено.
— А что потом?
— Потом или шах умрет или ишак сдо… — не успел договорить Незванский, как празднующая публика зашелестела: «Асмолов!»
— Главный табачник! Поставщик двора Его Императорского Величества! Годовой оборот пять миллионов! — исходил слюной Незванский.
Приближающийся в сопровождении хозяина Асмолов досказывал начатое:
— Сто семьдесят две новые машины! Оборудование системы «Айваз» — шесть тысяч папирос в час. Машины Влодаркевича и Секлюдского — до десяти тысяч папирос в час! Вот вам и техническое перевооружение!
— Того и гляди, Владимир Иванович, весь мир своим табаком завалите!
— Отчего нет! К будущему году по количеству вырабатываемого табака мое предприятие станет крупнейшей частной фабрикой в мире. Я же еще намерен тысяч за тридцать серебром фабрику братьев Асланиди прикупить.
Из-за голов других, более напористых родителей пытаясь разглядеть мальчишек, выстроившихся со своими классами на школьной линейке, я вдруг почувствовала щемящую тоску.
Откуда? Все вроде бы нормально. Из всех приключений последних дней удалось выбраться без потерь. Даже с приобретениями, если таковым считать странным образом приключившуюся дружбу с недоступным для всего прочего мира Шейхом. Один из двух мужей нашелся. Женька ожила, что и вменял мне в задачу Олень. Сашка с Пашкой живы, здоровы и даже веселы, кривляясь, раскрывают рты под бравурные школьные марши. Отчего же такая тоска? Олень в тюрьме. Кима нет.
«Пока нет», — мысленно поправила сама себя, разглядывая выросшего за лето Сашку. Черты отца стали проступать в нем все явственнее. Но попытки убедить себя, что слова Шейха о человеке, похожем на моего бывшего мужа, который был болен или пьян, еще ничего плохого не значат, не удавались. Махала рукой уходящему с линейки Сашке, а сердце щемило. Отчего так щемило сердце?
* * *
Ким умер. Я поняла это сразу, как только прижатый шейхской охраной Хан появился на пороге моей маленькой квартиры. Дальше можно было ничего не говорить. Я уже знала, что Ким умер. Не знала только — как. Сам или эти добрые люди ему помогли?— Позвонил Волков, министр, — бормотал насмерть перепуганный Хан. Сейчас он менее всего напоминал свои парадные портреты на дорогом жеребце или на президентском троне — очевидной вершине демократии в его республике. — У меня в гостях как раз находилось Ваше Высочество, а Волчара кричит, захлебывается, что мимо нашего постпредства с минуты на минуту будет проходить мужчина. Описал подробно, сказал, что мужчина будет идти в соседний дом и надо его любой ценой задержать, а там сам Волчара приедет и разберется.
— Зачем министру задерживать какого-то спивающегося художника? — не поняла я. При слове «спивающегося» свекровь зыркнула в мою сторону, но смолчала. Вслух произнесла только:
— Кайл.
— Что?
— Кайл. Волк. Подруга твоя драгоценная говорила, что Ашот звонил в Москву и все повторял: «Кайл — Волк».
— И…?
— Как ты с такими мозгами чего-то в жизни добилась?! Простого сопоставления сделать не можешь?! Кайл — Волк. Волков — министр ваш.
— Мудрая женщина! — оценил Шейх. — Я же говорил, что где-то это слышал. — Кайл — Волк —Wolf. В твоем, — кивнул в сторону Хана, — представительстве я это и слышал. Ты, совсем белый, это в телефон кричал.
— Но какое отношение ростовский бандит… Ну, не бандит, честный предприниматель с темным прошлым, какое он имеет отношение к министру-капиталисту? — все еще не могла понять я.
— Это лучше у бандита спросить. Или у капиталиста. Сын мой где? — спросила Каринэ голосом, в котором не осталось ничего, кроме безнадежности.
— Вы его мама?! — и без того перепуганные глазки Хана стали совсем узенькими. — Я не виноват! Честное слово, я не виноват! Сердце. Врач сказал, что сердце. И печень потом отказала. Мы лучшего врача к нему вызвали. Очень хорошего врача…
Бормотание Хана переходило в истерику. Еще чуть, и он сорвался на визг:
— Не виноват я! Я не виноват! Не виноват! Нельзя меня в тюрьму! Таким, как я, в тюрьму нельзя! Нельзя-я-я-я на-а-а-ам!
— Чем он лучше других? — спросил Шейх.
— Не лучше. Хан имеет в виду особенности собственной сексуальной ориентации, — догадалась я, вспомнив мелькавшего летом в ханском дворе мальчика из соседнего подъезда. — И знает, что по неписаным тюремным правилам с его сексуальными пристрастиями в наши тюрьмы лучше не попадать.
Стакан воды, выплеснутый Корой в лицо Хану, чуть умерил его истерику.
— Я ничего… Я ничего… Только сделал, как просил Волков. Охранники следили за дорогой. Когда этот человек появился, попросили зайти его к нам. Вежливо попросили. А он нетрезв был…
— Он не мог быть нетрезв. Он был зашит, — произнесла Каринэ, но по глазам свекрови я поняла, она сама не верит тому, что говорит.
Конечно. В самолете наливали, и Кимка, бедный Кимка, не сдержался. Решил, что от одной стопки ничего не случится. А где одна, там и вторая, за такую находку можно и выпить. Ведь он думал, что везет мне алмаз. Глупый. Боже мой, какой глупый! Неужели он думал, что какой-то стекляшкой можно все исправить?
— Что значит «зашит»? — не понял Шейх.
— Алкоголизм. Когда под кожу вшивают капсулу, даже полстопки спиртного могут привести к летальному исходу, — пояснила я. Бедное Высочество! Думает, куда попал! Трущобы, алкоголики, президенты республик нетрадиционной сексуальной ориентации. Не республики нетрадиционной ориентации, а президенты.
— Да-да! Полстопки могут привести… — бурно поддержал Хан. — Говорю же, что не я виноват. Был нетрезв, и к нам в постпредство идти не хотел. Тогда охранники потащили его, он стал сопротивляться… Чтобы не сопротивлялся, в него еще виски влили…
— Сколько? Влили сколько? — спросила я.
— Стакан… или полстакана. Не помню точно… А он весь обмяк и задыхаться стал.
Полстакана виски с зашитой капсулой и с Кимкиными сердцем и печенью… Приговор.
— Сам задыхаться стал, мы с ним ничего плохого не делали. Пока доктор приехал, он уже без сознания был… Доктор даже бригаду реанимации привез и аппаратуру. Честное слово, всю, какую надо, аппаратуру приволокли.
Волчара обещал забрать задержанного, но доктор сказал, его с места трогать нельзя. Так и лежал. Несколько дней. А потом…
Хан шмыгал и шмыгал носом.
— Никакие приборы не спасли. Сердце не работало… Я Волчаре позвонил, чтобы он тело куда хочет забирал. Мне покойников в постпредстве не надо… — бормотал Хан, пока не перевел взгляд на Карину. Смолк.
— Где он?
Голос свекрови стал похож на звон надтреснутого кувшина. Услышав о смерти старшего сына, Каринэ не забилась в истерике, не закричала, не стала рвать на себе волосы. Она стояла, молчаливая и грозная, на наших глазах постаревшая армянская Ниоба [70], чья нескончаемая внутренняя сила то и дело оборачивалась против нее самой.
Даже в самой страшной из всех страшных для матери ситуаций она не позволяла себе оказаться слабой. Не могла рухнуть, забиться, закричать, завыть по-бабьи, в голос.
— Где он? — только и переспросила Каринэ. И натянула на плечи платок, хоть за окном в этом теплом сентябре было еще плюс двадцать два.
— Не знаю! Волчара знает. Все знает только Волков! Труп, ой, простите, тело… в общем, выволокли, загрузили в машину Волкова. И куда увезли, не знаю… Что со мной будет, что со мной теперь будет… Вы заявите… — повизгивал Хан.
— Ничего с тобой, иродом, не будет. Говно не тонет. Ты, сволочь, еще и третий срок избираться станешь, совести хватит, — произнесла Каринэ. И вдруг обмякла так резко, что прозорливый Кинг-Конг еле успел подхватить ее осевшее тело.
— Мам-а-а-ааа!
Никогда в жизни я не звала ее мамой. И уверена была, что под пытками, и пред Страшным судом, и в повседневности, и в Вечности нет силы, способной заставить меня назвать эту изуродовавшую всю мою жизнь женщину мамой. Но сейчас я кинулась к ней, зарылась лицом в ее тепло и зарыдала. Исступленно, как в детстве, когда, обидевшись на родителей, зарывалась в подол штапельной юбки своей старенькой бабушки и доходившие до конвульсий рыдания избавляли от скопившейся внутри обиды и боли.
И сейчас крики «Кимка! Ки-муш-ка-а-а!», вырывающиеся из меня в подол Карининого платья, спасали от боли, которая, казалось, не выплеснись она в крике, способна была разорвать меня изнутри. С криком боль выходила из меня, ослабевала.
Каринэ не кричала. Как три месяца назад не кричала потерявшая мужа Женька. Свекровь сидела окаменелая. Ее нынешняя боль, боль потерявшей сына матери, ни в каком крике выйти не могла.
* * *
Вечером приехала Женька. После своего Цюриха она чуть ожила, даже поехала по заданию своего агентства на какую-то съемку в посольство Армении, что располагалось в бывшем Лазаревском институте в Армянском переулке. Но как только дозвонилась ко мне домой и услышала: «Ким умер!» — бросила все дела и приехала к нам.Погладила меня по голове. Теперь мы были с ней в похожей ситуации. Обе вдовы мужей, с которыми разведены. Но разность нашего горя была очевидна — умершего Кимку я жалела, но не любила. Женька же, кроме Никиты своего, не любила никого. Оттого, узнав о смерти Кима, она первым делом пошла не ко мне, а к совершенно незнакомой ей Коре. Каринэ со словами «Тцавт данем» [71] прижала Женьку к себе, и та обняла мою свекровь как родную.
Я собралась даже обидеться — тоже мне, подруга называется. Но поняла — их горе невосполнимее, оттого они ближе друг к другу.
С оформлением свалившегося на Женькину голову диктаторшиного наследства все было тоже непросто. Бумажная волокита могла растянуться на несколько месяцев, а для каких-то известных только Женьке манипуляций во имя спасения Оленя деньги были нужны сейчас.
— Никогда не думала, что буду так хотеть денег, — сказала Женька. — Больших денег. Эти адвокаты стоят столько!.. И, главное, толку от них… Все прекрасно знают, что все решается совсем не в суде. А найти тайные ниточки и за них дернуть стоит в тысячи раз больше. Какие у вас, Каринэ Арташесовна, огурчики замечательные. Полбаллона уже слопала.
— Не ты одна, Шейх, и тот за милую душу трескал.
— Кушай, девочка, кушай! — пожалела ее свекровь. Понятное дело, чужая невестка всегда ближе к телу.
Упоминание фамилии министра Волкова заставило Женьку отложить недоеденный огурец.
— Странное совпадение. Опытный дядя Женя советовал мне искать, кому выгоден Лешкин арест не на уровне миллиардов, а на уровне мальчишеского соперничества.
— И что?
— А то, что Лешка в раннем детстве жил с этим Волковым в одном дворе. Только Лешка тогда жил в генеральском доме, а Волковы в соседнем бараке.
— Думаешь, детская месть? — спросила я.
— Ничего я не думаю. Просто ищу, кому выгодно. Волчара мог ненавидеть Оленя еще с детских лет — раз! Волчара проиграл ему залоговый аукцион — два! Волчара — тот тип, который как раз может действовать так, как действовали те, кто подставил Оленя. По-волчьи — три!
— Этот может! — согласилась я. — Там и детских комплексов навалом, и тайной жажды диктаторства, и прочих удовольствий для профессионального психоаналитика.
— Откуда ты это знаешь?
— Я же дом ему оформляла и кабинет рабочий. У него даже в министерской комнате отдыха коллекционных солдатиков целые рати. Расставляет их на суконном поле и чувствует себя Наполеоном в миниатюре. От таких Бонапартов чего угодно ждать можно.
— Дядя Женя обещал его послужной список проверить. Но если Лешку этот Волчара подставил, то надо точно знать, чем его брать за яйца.
— Женечка, не из ваших уст такие изречения слышать! — даже теперь не могла не среагировать моя филологическая свекровь. С непечатными и нелитературными выражениями у свекрови были собственные отношения. Легко посылая ко всякой матери по-русски и по-античному гулко упиваясь звучанием иных армянских ругательств, некоторые слова она не выносила на дух. К примеру, определение мужской части тела, которую употребила Женя.
— Это не грубость, Каринэ Арташесовна, — оправдалась Женя. — Это цитата. Когда перед залоговым аукционом Волчара с Оленем бодались, то обменивались открытыми письмами в интернете. И Волчара, когда понял, что проиграл, сам открытым текстом написал, что его «взяли за яйца». Вот и нам придется искать, чем его за это самое место взять можно, где его собственный скелет в шкафу.
— Какой скелет?
— Помнишь, Прингель говорил, что свой скелет в шкафу есть у каждого, кто последние пятнадцать лет не сидел сложа руки. И дядя Женя то же самое в тех же выражениях говорил. Только достают этот скелет не у каждого. У Оленя достали, потому что кто-то Оленя в невыгодном свете Главному преподнес. А у того, кто преподнес, свой скелет в своем шкафу лежит. И наша задача скелет этот найти и угрожать Волчаре или тому, кто это сделал, — не развернешь дело Оленя вспять, хуже будет!
* * *
Прибежавшие с улицы ничего не знающие о семейных трагедиях Сашка с Пашкой немытыми руками хватали все подряд со стола.— Руки! Руки мыть! — прикрикнула на моих мальчишек чуть ожившая свекровь.
Ладно, пусть уж лучше кричит, чем молчит. Мальчишкам я потом все объясню. Хотя как объясню, сама не знаю. Было на двоих два отца, остался один. Выросшие рядом, Сашка и Пашка наличие двух отцов при одной матери воспринимали как само собой разумеющуюся ситуацию и никогда не делились, кто чей папа. То есть почти никогда. И как сложится теперь? Горе они тоже поделят на двоих или одному Сашке достанется?
— Мама, нам на урок по «Окружающему миру» сказали принести фотографию домашнего животного, — лопотал Пашка, запихивая в рот лист свекровиного лаваша.
— И что?
— А то, что я должен понести фотку нашей черепахи. У нас есть фотография Чучундры?
— Откуда?
— Как откуда?! Ты же летом ее на мобильный телефон снимала, помнишь? — закричал Сашка. — Если не стерла, в телефоне должен кадр остаться.
Старший бегом притащил из моей сумки мобильник, и, если б я не отобрала у него аппарат, сам бы нашел нужный снимок — во всех этих кнопочках на видиках, диктофонах и мобильных Сашка разбирался много лучше моего. Но сейчас я отобрала аппарат, не то свекровь еще выскажется про плохое воспитание моих чад.
— Сядь и ешь! Сама найду.
Что там скопилось, не стертое в памяти мобильника? Ага, вот наша Чучундра с алым бантом, скотчем приклеенным к ее заду, дабы не терялась на даче — нянька за лето замучилась ее искать. Еще Чуча во всех видах, и с Сашкой, и с Пашкой. Надо сбросить на компьютер и распечатать ребенку кадр. Еще Чуча, еще Пашка, еще… А это что? Что-то, случайно в кадр попавшее…
— Лика! Что с тобой, Лика?!
Не стертое… Несколько дней назад после звонка свекрови я стояла на своем балконе и еще удивлялась, что это там у них во дворике постпредства происходит. Повторно посетивший постпредство Шейх тогда на моих глазах уехал, а Хан и Волчара суетились вокруг Волчариной машины. Я еще мысленно усмехнулась, не труп ли в машину заталкивают. И, когда зазвонил телефон, они в своем дворике на звук моего «Тореадора» дернулись. Я схватила трубку, чтобы телефон весь дом не разбудил, и в спешке нажала не на ту кнопку. Последовала вспышка. И я еще подумала, что надо не забыть стереть ненужный кадр. Как не стерла!
— Я знаю, чем держать Волчару за то, за что его нужно держать! — ответила я и протянула Жене свой мобильный, на экране которого остался случайный кадр. Волчара заталкивает в машину безжизненное тело. На снимке отчетливо видно то, что я не заметила с балкона, — засовываемое на заднее сиденье тело было с лицом Кима.
— Ой, ой, мамочки! — закричала Женька, пулей проскочила в туалет и склонилась над унитазом. Не плохонькая же фотография безжизненного тела незнакомого ей Кима вызвала у нее приступ рвоты?
— Черт бы побрал этого психоаналитика четвертьшведского с его психотропными. В начале лета накачал всякой гадостью, до сих пор отойти не могу! — извиняясь, повторяла свои объяснения Женька.
— Вай мэ, девочка! — Каринэ взяла Женьку за плечи, повела умываться. И, вытирая ей полотенцем лицо, поинтересовалась: — Месячные у тебя давно были?
— Думаете, в сорок лет бывает климакс? — серьезно спросила Женька.
— Думаю, в сорок лет бывает беременность, — столь же серьезно ответила моя свекровь.
30
АФЕРИСТ ПОНЕВОЛЕ
(ВАРЬКА. РОСТОВ. 1911 ГОД)
Как бежала Варька! Ох как бежала она по темной улице!Электрическое освещение на Пушкинской только от Таганрогского прошпекта до Николаевского переулка проведено. Дальше надобно бежать впотьмах, все ноги переломаешь и страху натерпишься. С тыльной стороны городского сада какие-то мазурики шныряют, на углу Большого прошпекта лужа, вовек не просыхающая, через нее и при свете не перебраться, а в темноте, пока перелезла, всю юбку да чувяки в грязи извозила. А уж страху понатерпелась!
После Малого переулка уже фонари для парамоновского приему зажженные горят. И цельных пять антомобилей в ряд. А уж извозчиков видимо-невидимо, все проулки по-запрудили. Ожидают, когда гости с праздненств разъезжаться вздумают. А гости, напротив, все съезжаются и съезжаются. И публика сплошь бомондная. Вовек столько не видывала. А бабы-то, бабы! Мамка увидала бы, во что бабы здешние рядятся, немою сделалась бы. Кружева тонюсенькие, все чрез них светится, а дыры в кофтах до пупа, половины титек наружу, срам один! И на задах чего-то наворочено, как они с такими задами садятся?
Как же в этой толпе Ванечку найти, рассказать про коварного трагика и Волкен… Волкер… не выговоришь, как и прозывается!
Перед будущим особняком цветущие каштаны, как великаны-охранники, замерли в ряд. Владелец только что собственноручно первый камень в основание заложил. Шампанского выпил, бокал оземь разбил и всех собравшихся в гости пригласил, обещая через два-три года в новом особняке роскошный бал.
Иван, с трудом сдержавшись, улыбнулся лишь уголками губ, представив себе южнороссийское роскошество. И зто после вечеров на римской вилле князя СимСима! После нарядов Марии Павловны — вот уж где дорогая простота! — забавно наблюдать здешних прелестниц, еще не знающих, что их S-образные силуэты в стиле «гибсоновских девушек» с их обилием пышных кружавчиков, рюшечек и оборочек, непропорционально утяжеляющих грудь и противоположную ей точку сзади, в Европе из моды уже вышли. Но здешние мужчины, в отличие от Ивана, не в курсе последних европейских модных новинок, оттого и прелестницы им кажутся прелестными. Трагик весь свой трагизм давно потерял, каждую провинциальную нимфу провожает плотоядным взглядом. Но и про иную прелесть — прелесть денежных мешков не забывает.
— Владелец будущего особняка Николай Елпидифорович Парамонов, надо вам признаться, друг мой, личность уникальная. Какой раз приезжаю на гастроль в Ростов и какой раз поражаюсь этому герою местной жизни.
Незванский опорожнил шестой сряду бокал шампанского, не забывая между делом отмечаться и водочкой.
— Отец его, Елпидифор Трофимович, казак из станицы Нижне-Чирской, в Ростов в одних сапогах пришел, да так в них до конца жизни остался. Хотя на скупке-продаже зерна, строительстве амбаров, элеваторов да мукомолен не один миллион сколотил. Одна паровая шестиэтажная мельница восемь тыщ пудов за день смолоть может. Даже собственный флот приобрел, зерно возить, а попутно и судоходным делом промышлять. Пятнадцать речных и морских пароходов, сотни барж. Вас, дружок, из Рима, почитай, тоже на его «Святом Константине» везли.
— Признаться, не помню! — покраснел юноша.
— И бог с ним, с пароходом. Наследникам своим Елпидифор жизнь устроил капитально. Дочерей замуж пристроил по принципу деньги к деньгам. Старшую, Любовь Елпидифоровну, за сына бумажного фабриканта Панченко. Младшую, Агнию, за сына купца первой гильдии Резанова. Старший Резанов, к слову, скоро «вывернул шубу», обанкротился. Несколько сот тыщ задолжал. Но по вмешательству Парамонова дело кончилось мировой сделкой, Резанов обязался уплатить кредиторам по тридцати копеек с рубля и, выйдя из тюрьмы, отбыл во Владикавказ. А сын его в дело тестя вошел. Так что все дочери пристроены оказались.
Трагик весьма театрально указывал то на одного, то на другого персонажа провинциальной светской жизни. Роль повествователя Незванскому была явно по душе. Или просто зубы заговаривал?
— Со старшим сыном все тоже ясно. Петр Елпидифорыч смолоду готовился отцово дело в руки принять. А вот младший, Николай, сегодняшний наш хозяин, по всем статьям отметился. Студентом в Московском университете был участником беспорядков девяносто шестого года, когда зачинщики панихиду по погибшим на Ходынке устроить хотели. Процессию оцепила полиция, зачинщики были арестованы, и среди нищих студентусов сын миллионщика Николай Парамонов. Первое его тюремное сидение продолжалось всего неделю. Зато второе покруче вышло. Издавал газетку «Донская речь» и дешевые книжечки, не дороже пяти копеек, к смуте пятого года книжечки эти по всей России в ходу были. Аккурат под пятый год старый Елпидифор передал младшему сыну управление своим пароходством и купил для него у Панченко рудник в Александровск-Грушевском. Когда дело дошло до баррикад, Николай на том руднике и укрылся. После, в седьмом году, ночной сторож заметил, что воры взломали окно в подвальном этаже дома Парамонова на Екатерининской улице. Прибывший пристав обнаружил девять комнат, до отказа набитых книгами весьма нежелательного для властей свойства. Так Николай Елпидифорыч снова оказался в тюрьме. Вот уж в России от сумы да от тюрьмы…
До недавнего времени поговорку эту Иван искренне не понимал. Что значит не зарекайся?! Если он будет честно учиться, работать, ничего дурного не совершать, кто может заставить его стать нищим или арестантом?! Но после римских и ростовских побегов в обносках пыл отрицания в юноше поубавился. Сума, считай, в его жизни уже была. Если б не Варька, и той бы сумы, обносков ужасающих у него бы не было, на улицу носа показать не смог бы.
Варька!
Как же он мог забыть про оставшуюся у театра Варьку!
— Михаил Владимирович! Мне бы девочку около асмоловского театра забрать!
— Эх, по молодому делу ты, Иван Николаич, горазд! А бедный князь все сокрушался, что мальчик от наны сбежал! Найдем мы тебе девочку, не печалься! Получше, чем около театра. Там все дешевый сорт!
Начитавшийся Блока юноша не сразу понял, о каких девочках трагик ведет речь. Когда понял, покраснел:
— Не то, что вы подумать изволили… Совсем маленькая деревенская девчушка. Спасительница моя!
— Деревенская? Маленькая? Дешево ты себя ценишь! Мишка Незванский крестнику князя Абамелека достойную девочку не подберет! Обижаешь! — бормотал основательно подпивший трагик. Последние пять-шесть стопок были явно лишними, но останавливаться гений российской Мельпомены и не думал. — Подберем мы твою девчонку. Теперь Волкенштейн подъехать должен. Он распорядится, из-под земли твою девчонку отыщут! Ты лучше меня послушай, что я тебе про Парамонова рассказываю. Вышел под залог в сорок тысяч рублей — как тебе сумма! Следствие тянулось три с половиной года. За это время старый Елпидифор преставился, определив свое состояние в четыре с половиной миллиона рублей — хорош кус!
Насчет «куса» собственного крестного Иван счел благоразумным промолчать, но и состояние нынешнего хозяина впечатляло.
— По завещанию Петру отошло шестьдесят процентов, Николаю сорок. Но и сорок процентов от четырех-то миллионов не почетная бедность! Тут и обнаружилось, что революционные бредни из головы наследника выветрились, а хозяином он оказался куда более рачительным, чем старший Петр. Рудник Панченко ему уж и мал стал. Новую шахту заказал строить, и именем отца назвал «Рудник Елпидифор». Двести сорок две сажени, а! Глубже в России нет. Суд по его делу наконец в начале мая состоялся. По совокупности статей приговорили его к трем годам заключения в крепости. Но кто с миллионами в крепости-то сидеть станет. И вот Николай снова на свободе. Что и празднует.
— А как ему удалось?
— Подкуп, милый юноша, подкуп. Не слыхали такого слова? И исполнение приговора отложено. — Трагик хлопнул очередную стопку водки, и глаза его стали стремительно принимать цвет сегодняшнего заката. — Отложено, не отменено.
— А что потом?
— Потом или шах умрет или ишак сдо… — не успел договорить Незванский, как празднующая публика зашелестела: «Асмолов!»
— Главный табачник! Поставщик двора Его Императорского Величества! Годовой оборот пять миллионов! — исходил слюной Незванский.
Приближающийся в сопровождении хозяина Асмолов досказывал начатое:
— Сто семьдесят две новые машины! Оборудование системы «Айваз» — шесть тысяч папирос в час. Машины Влодаркевича и Секлюдского — до десяти тысяч папирос в час! Вот вам и техническое перевооружение!
— Того и гляди, Владимир Иванович, весь мир своим табаком завалите!
— Отчего нет! К будущему году по количеству вырабатываемого табака мое предприятие станет крупнейшей частной фабрикой в мире. Я же еще намерен тысяч за тридцать серебром фабрику братьев Асланиди прикупить.