Страница:
Негромкий треск сообщил, что очередная ива пала в борьбе со сталью топора. Хозяин инструмента и лошади вышел на открытое место, только сейчас заметив пришельцев. Хотя их было трое на одного, лесоруб ухватился за топорище двумя руками, собираясь подороже отдать свою жизнь. Однако топор был скоро опущен.
– Не чаял встретиться, – сказал лесоруб, и князь Игорь узнал новгородца Садко Сытинича. – Наша святая церковь отрицает веру в судьбу, считая это язычеством, но признает божественное предопределение. Будем считать, что с ним мы и столкнулись.
Садко Сытинич благочестиво перекрестился, отметив про себя, что не только некрещеный Кончак, но и князь Игорь не поспешили последовать его примеру.
Новгородец не обрадовался встрече, но старался не показать своего настроения. Частые взгляды, которые он бросал на мешки у плота, объясняли и причины недовольства.
Миронег взял на себя обязанности дипломата. Было ясно, что кобыла была Садко не нужна, плот строился в расчете на вес мешков и самого новгородца. Но отдать кобылу, чтобы Кончак наконец-то обрел собственное средство передвижения, Садко то ли не догадывался, то ли не хотел.
Договориться с новгородским купцом оказалось на удивление просто. Игорь решил, что в мешках у Садко оказалось что-то очень ценное, иначе торг мог затянуться до бесконечности. Христианская церковь уже не один век убеждала новгородцев в греховности такого чувства, как жадность; новгородцы понимающе кивали и скидывались на очередной храм – замаливать грех.
Порешили на том, что надо помочь Садко закончить плот, погрузить на него мешки, а уж тогда и убраться восвояси, забрав кобылу.
Лекарь сноровисто – уж не умел ли он, ко всему прочему, еще и плести корзины? – связывал прутьями основу плота. Князь с ханом тоже не чурались работы, Игорь рубил тонкие стволы боевым топором, отчего на морде у выгравированного на обухе оружия дракона Симаргла появилось непонимающее выражение; хан орудовал саблей, за неимением другого инструмента.
В несколько рук удалось быстро управиться. Садко суетливо перетаскивал на плот мешки, не дозволяя никому к ним притронуться.
Кончак уже возился у седла новообретенной кобылы, утягивая подпругу и регулируя крепления стремян.
Игорь собственным плащом обтирал уставшего коня, так долго терпевшего двойной груз.
Прибрежные травы пугливо клонились к земле, пытаясь укрыться от цепкого взора и сильных рук лекаря Миронега, пополнявшего между делом свой запас лекарственных средств.
За делами новые персонажи на поляне появились тихо и незаметно.
Перед плотом как из-под земли выскользнули несколько молодых девушек. Хотя, судя по виду, появились они не из-под земли, а из-под воды – девушки были мокры и обнажены. Их телосложение, удивительно пропорциональное, обязательно восхитило бы как любителей сухощавости, так и сторонника округлых форм. Глядящих на купальщиц мужчин обожгла изумрудная зелень чуть удлиненных азиатских глаз, сулившая что-то неописуемое, но, казалось, желанное с самого рождения.
Из-за спин нежданных гостий появилась еще одна женщина. Возраст ее выдавало тело, более зрелое и не такое угловатое, как у спутниц, да тронутые ранней сединой волосы. Одеждой она себя тоже не стесняла, да при таком совершенном теле любая попытка что-либо прикрыть воспринималась святотатством.
Даже обычно невозмутимый Миронег на мгновение утратил дар речи при этом явлении. Но князь Игорь заметил, что лекарь незаметно от прекрасных купальщиц сделал магический жест, способный, по уверениям запрещенных церковью языческих волхвов, отвести зло.
Седовласая женщина пристально вгляделась в лицо Миронега и произнесла:
– Тебе незачем бояться за себя, хранильник.
Игорь удивился еще больше, услышав, как незнакомка называет его лекаря языческим жреческим титулом. Кончак, чувствуя неладное, тихо потянул саблю из ножен.
– А за других? – тихо спросил лекарь.
– Разве стоит бояться за других? Ты что, уверен, что они так же боятся за тебя?
– Ты верно сказала, берегиня, я – хранильник. Мое дело – хранить людей от зла, делать обереги. Я хочу, чтобы ты не трогала моих спутников.
Во время разговора одна из девушек подошла к Кончаку и взяла его за запястье, желая ответной ласки или же не дозволяя обнажить оружие. Хан дернулся, но быстро понял, что столкнулся с силой, во много раз превосходящей его собственную. Причем по виду девушки было незаметно, что противоборство с воином хоть как-то ее смутило. Более того, зеленые провалы девичьих глаз недвусмысленно манили и обещали, обещали, обещали… Только негромко сказанное Миронегом слово на чуждо звучащем языке убрало наваждение, и Кончак пожалел, что все закончилось.
– Не трогай людей, берегиня, – повторил лекарь Миронег.
– У тебя нет власти приказать мне, – улыбнулась женщина.
– Я прошу.
– Меня не просят. Мне молятся. И приносят жертвы. А когда забывают… Что ж… Жертву можно принести и себе самой.
Игорь с раннего детства помнил истории о крылатых девах, живущих в речной воде и заботящихся о плодородии. На рассвете они любили купаться в росе, за что и прозваны были русалками. Но чаще их звали вилами – утопленницами, поскольку речные божества выбирали себе прислужниц из купальщиц, затянутых силой или хитростью на дно.
Миронег уверенно опознал в старшей из женщин берегиню, госпожу русалок и покровительницу здешних вод. Но князь Игорь видел перед собой не богинь или духов, а просто красивых обнаженных женщин, без каких-то там крыльев или хвостов…
– Не проси и думай о себе. Поверь, затем настанет время бояться за себя, – говорила берегиня. – Но еще хуже – тебе придется бояться себя.
– Пугаешь?
– Пророчествую.
Все это время три русалки, взявшись за руки, водили хоровод вокруг купца Садко. Их губы шевелились, словно девушки пели песни, но ни единого звука не прозвучало в воздухе. Русалки двигались плавно, не боясь поранить босые ноги. Кончак, вокруг которого продолжала крутиться четвертая из русалок, то проводя ладонью по его щеке, то на мгновение обхватывая руками шею, заметил, что девушки не наступают на колкие ветки и высохшую траву и танцуют, приподнявшись на ладонь над землей.
– Ты понравился моим девушкам, новгородский гость Садко Сытинич! – Берегиня повернулась спиной к Миронегу, словно утратив в одночасье интерес к нему. – Что не весел, купец? Неужели у себя, в Новгороде, ты так часто видел такую красоту, что она приелась?
Купец Садко был белее облака. Когда хоровод приближался, новгородец опасливо отодвигался, явно не желая, чтобы его задевали обнаженные тела русалок.
– Что с тобой, купец? – продолжала выспрашивать берегиня. – Может, жена твоя так красива, что на этих девушек и смотреть не хочется?
Перед берегиней мгновенно закипел воздух, и из марева выступил силуэт приземистой женщины в расшитом сарафане, через который проглядывали прибрежные деревья и блестевшая на солнце булатная сталь днепровской воды.
– Ох, – расстроилась берегиня. – Теперь я понимаю твою, купец, тягу к дальним путешествиям. Как же с такой бабой жить – стара, безобразна… Или живешь не с ней, а с сундуком ее денежным?
Берегиня подула на призрак, и он растаял. Только теперь князь Игорь наконец-то поверил в реальность происходящего. Неожиданно припомнилось, как два десятка лет назад на него, еще совсем юного княжича, орал на родном греческом епископ Антоний. Священнослужителя раздражало стремление мальчика умом дойти до написанного в Евангелиях. «Кто доказал, что это правда?» – любил повторять княжич, разбирая строчки толстого пергаменного кодекса. Антоний шипел от гнева, вытаскивал с полки книги и по одной тыкал под нос юному Игорю. «Вот одно Евангелие – от Марка. А вот другое – от Матфея. Это – от Луки. Иоанново творение не забудь! Четыре человека, плохо знакомые друг с другом, описали одни и те же события. Это ли не доказательство их истинности?!» Тогда, в детстве, он еще верил Антонию, пока после смерти отца епископ не предал и не помог выгнать мать вместе с маленьким Игорем прочь из Чернигова.
Наличие четырех свидетелей говорило об истинности происходившего – такова логика христианской церкви. Но историй про русалок десятки, если не сотни – так отчего же и им не быть правдивыми, хоть в какой-то мере?
Берегиня приблизилась к Садко. Русалочий хоровод замедлил свое движение и наконец остановился так, что девушки образовали вокруг новгородца своеобразный забор. Садко заметался внутри круга из обнаженных девичьих тел, попытался проскользнуть между ними, но со стороны казалось, что невидимая натянутая сеть отбросила его обратно в центр хоровода.
– Ты кому кровавую жертву приносить вздумал? – Голос берегини был тих и печален. – Весенней земле вода нужна, а не кровь.
– Пропади, нечисть, – хрипло сказал Садко. – На мне крест, не боюсь тебя!
Садко сотворил крестное знамение, русалки со смехом повторили его жест. Русалочий смех был мелодичным и нежным, и в душе Игоря опять проснулось плотское томление. Смех слышался и с той стороны, где стоял Кончак.
Вернее, уже не стоял. Приставшая к нему русалка успела затянуть его в танец, по-прежнему безмолвный, но для половецкого хана наполненный музыкой и чувственностью. Губы Кончака и русалки беззвучно шевелились, то ли в песне, то ли в разговоре – неведомо. Миронег смотрел на танец неодобрительно, но спокойно, из чего Игорь сделал вывод, что опасности в этом нет.
– Николе храм поставил, – рыдал Садко. – Калиту развяжу, еще на храм хватит. Спустится ангел Господень и мечом огненным истребит всю нечисть…
Садко сорвал с шеи шнурок с крестом-энкол-пионом, внутри которого хранились чудотворные мощи, совал крест в лицо русалкам. Обнаженные девушки пальчиками гладили крест, стараясь промахнуться и задеть ладонью или телом самого новгородца.
Тогда с новгородским гостем произошла разительная перемена. Так и не защитивший крест был отброшен в сторону, и Садко, раскинув в стороны руки, насколько позволяла русалочья стена, завопил:
– Ярило! Ярило! Я верно служил тебе! Помоги, Ярило! Помоги!
У прибрежного ивняка зашевелилась земля, и из-под рвущихся корней выбралась разлагающаяся тварь, с которой на глазах ссыпалась гниющая плоть и могильные черви.
Миронег попятился, инстинктивно закрывая собой князя Игоря. Но берегиня осталась невозмутима.
– Весна умерла, купец, – грустно сказала она. – Ты выбрал не того покровителя.
Облака над Днепром давно сбежали от полуденной жары, и с ясного неба на исчадие мира мертвых упала молния. Вспышка ослепила людей, и когда огненные круги исчезли из глаз, ожившей твари уже не было.
– Что это было? – спросил пораженный Игорь Миронега.
– Весна, – ответил Миронег. – Умершая весна. Бог Ярило ушел в подземный мир мертвых, и только призыв Садко поднял его обратно.
И еще одна молния свалилась с небес. Князь и лекарь увидели, как тело купца вспыхнуло и осело серым пеплом на травяной прах. Русалки продолжали смеяться, и серебристый перезвон девичьих голосов стал погребальной песнью над новгородцем.
Хан Кончак не видел всего этого, продолжая безмолвный танец с днепровской русалкой. Девушка прижималась к хану все плотнее, словно желая слиться с ним в единое целое. Кончак успел скинуть с себя кольчугу, и русалка запустила руки под войлочную поддевку хана, оглаживая покрытую шрамами грудь воина.
– Давно не видела хранильников, – сказала берегиня, снова подходя к Миронегу. – Но о тебе наслышана.
– Откуда?
– Ты последний, так что это несложно… Ты знаешь, что должно произойти?
– Возможно.
– А твой спутник?
– Мой князь… Нет.
– Успокой его. Ты же знаешь, бояться нечего.
– Воин не боится, – решил вступить в разговор князь Игорь.
– Правильно, – рассмеялась берегиня воркующе. – Зачем бояться женщину?
Игорь почувствовал прикосновение. Русалки снова затеяли свой хоровод, только теперь вокруг князя. Игорь не успевал заметить, кто и когда расстегивал крючки доспехов, кто и как стянул шелковую исподнюю рубаху, кто и каким образом вытряхнул его из расшитых ноговиц и сапог. Вскоре князь стоял нагим в центре хоровода, а еще через мгновение был втянут в кружение, забыв о княжестве, боях, сыновьях…
– Бог есть любовь, – сказала берегиня Миронегу. – Любовь дает счастье и лишает разума и памяти. Яриле в загробном мире не нужно счастье, а нужно забвение. Ты же понял, хранильник, разбуженный бог требует жертву, и мы должны уважить бога.
– Это не любовь, а морок, – говорил Миронег, опасливо глядя на то, что проделывали русалки с потерявшими чувство реальности Кончаком и Игорем.
– Разве любовь бывает без морока? Что заставляет мужчину идти за женщиной, недостойной его? Что толкает женщину в изложницу подлеца? Морок? Или все же любовь?
– Безумие, – ответил лекарь, старательно уворачиваясь от объятий берегини.
– Почему ты выбрал именно это слово? – насторожилась она.
– Потому что я действительно знаю, что должно произойти. Твои русалки сейчас творят жертву Яриле, даря наслаждение моим спутникам. Но потом вы захотите жертвы себе… Ответь, берегиня, что тебе слаще всего?
– Любовь, – искренне ответила берегиня.
– Правильно. Только у нежити не может быть своих чувств. Я видел раз человека, проведшего ночь с русалкой. Почему он стал безумен, берегиня? Может, русалка забрала себе его чувства?
– Может. Но разве не прекрасно – утратить разум от любви?
– Готов поспорить, берегиня, но в другой раз.
Миронег достал из висящей на поясе калиты затейливо плетеный оберег. На ладони хранильника он выглядел просто комком перепутанных нитей.
– Узнаешь? – поинтересовался Миронег у берегини.
Берегиня враз утратила свое красноречие, с ужасом глядя на невзрачный оберег.
– Узнаешь, – убедился Миронег и взялся за свободно висящий конец нити. – Забирай русалок и уходи, берегиня. Эта жертва только для Ярилы, не для тебя. Иначе…
В тот же миг сплетенные на траве тела распались, и русалки плавно и не оглядываясь пошли к берегу реки. Берегиня отступала, поминутно оглядываясь на оберег в руках хранильника.
Миронег осмотрел еще не пришедших в себя Игоря и Кончака и, видимо, был удовлетворен увиденным.
– Берегиня! – окликнул он.
Водяная богиня вздрогнула и остановилась. Миронег подошел к ней, продолжая держать в руке оберег.
– Это последний, мне он перешел по наследству, – сказал Миронег. – Я не умею делать подобное, да и не хочу, слишком большая сила в нем заключена. Человеку это не нужно. Возьми.
Берегиня глядела на протянутый ей оберег.
– Почему ты не развязал его? – спросила она. – И почему отдаешь, а не прячешь? Теперь ты беззащитен перед нами.
– Почему? Не знаю…
Миронег повернулся и, не прощаясь, пошел прочь, к поднимавшимся с трудом на ноги Кончаку и Игорю.
– Постой, – сказала берегиня.
Миронег остановился. Берегиня подошла к нему, положила ладони на плечи и поцеловала в щеку. Так, как целует жена мужа перед долгим расставанием.
– Прощай, – шепнула речная богиня на ухо хранильнику. – Больше не увидимся.
– Кто знает…
– Больше не увидимся, – уверенно повторила берегиня.
За ее спиной с шумом распахнулись четыре больших белых крыла, и берегиня взмыла в воздух. На миг ее окутало солнечное сияние, и так, в отливающем золотом ореоле она камнем упала в родные воды Днепра. Вскипели волны, выбросив пенные буруны, и все стихло.
– На Руси жить интересно, – убежденно сказал хан Кончак.
Далеко от Киева, на берегу Меотиды, там, где через пролив видны развалины древней крепости Пантикапей, стоит город Тмутаракань. Когда-то на этом месте было святилище идолопоклонников, чье имя оказалось настолько презренно, что история его не сохранила. Затем приплыли греческие колонисты и основали маленький торговый городок. Судьба была жестока к городку. Не раз он был разрушен врагами; грабили его скифы, грабили тавры, грабили римляне, грабили готы, гунны, авары, викинги, хазары, славяне. И каждый раз город упрямо вставал из пепла.
Только одно место оставалось все это время неприкосновенным. За городскими стенами, на возвышении, куда не попадала вездесущая грязь, стояло святилище. Пришельцы уважали чужих богов, кто приносил им жертвы, кто ставил на свободные места идолов своих богов.
Плывущие со стороны Эвксинского Понта рулевые-кибернеты привыкли ориентировать свои корабли по издали видным статуям Санерга и Астарты. Уже забылось, кто их поставил и зачем им молились, но возлияния вином суеверные купцы совершали у подножия статуй регулярно – расход небольшой, а прибыль может оказаться почтенной…
И никто не обращал внимания на заставленный в дальний угол темный камень, в далеком прошлом тронутый резцом неведомого ваятеля. Дожди и ветры изгладили изображение, и только фантазия могла подсказать, чей это был идол. По очертаниям можно было дорисовать силуэт согбенного человека, а может – огромной жабы, а может – создания, никогда не жившего на земле.
Перед идолом стоял отполированный временем алтарный камень, пустовавший уже многие века. Идолу жалели даже вина, да оно и не могло утолить жажду древнего бога.
Бог ждал крови.
Бог надеялся.
2. Чернигов.
– Не чаял встретиться, – сказал лесоруб, и князь Игорь узнал новгородца Садко Сытинича. – Наша святая церковь отрицает веру в судьбу, считая это язычеством, но признает божественное предопределение. Будем считать, что с ним мы и столкнулись.
Садко Сытинич благочестиво перекрестился, отметив про себя, что не только некрещеный Кончак, но и князь Игорь не поспешили последовать его примеру.
Новгородец не обрадовался встрече, но старался не показать своего настроения. Частые взгляды, которые он бросал на мешки у плота, объясняли и причины недовольства.
Миронег взял на себя обязанности дипломата. Было ясно, что кобыла была Садко не нужна, плот строился в расчете на вес мешков и самого новгородца. Но отдать кобылу, чтобы Кончак наконец-то обрел собственное средство передвижения, Садко то ли не догадывался, то ли не хотел.
Договориться с новгородским купцом оказалось на удивление просто. Игорь решил, что в мешках у Садко оказалось что-то очень ценное, иначе торг мог затянуться до бесконечности. Христианская церковь уже не один век убеждала новгородцев в греховности такого чувства, как жадность; новгородцы понимающе кивали и скидывались на очередной храм – замаливать грех.
Порешили на том, что надо помочь Садко закончить плот, погрузить на него мешки, а уж тогда и убраться восвояси, забрав кобылу.
Лекарь сноровисто – уж не умел ли он, ко всему прочему, еще и плести корзины? – связывал прутьями основу плота. Князь с ханом тоже не чурались работы, Игорь рубил тонкие стволы боевым топором, отчего на морде у выгравированного на обухе оружия дракона Симаргла появилось непонимающее выражение; хан орудовал саблей, за неимением другого инструмента.
В несколько рук удалось быстро управиться. Садко суетливо перетаскивал на плот мешки, не дозволяя никому к ним притронуться.
Кончак уже возился у седла новообретенной кобылы, утягивая подпругу и регулируя крепления стремян.
Игорь собственным плащом обтирал уставшего коня, так долго терпевшего двойной груз.
Прибрежные травы пугливо клонились к земле, пытаясь укрыться от цепкого взора и сильных рук лекаря Миронега, пополнявшего между делом свой запас лекарственных средств.
За делами новые персонажи на поляне появились тихо и незаметно.
Перед плотом как из-под земли выскользнули несколько молодых девушек. Хотя, судя по виду, появились они не из-под земли, а из-под воды – девушки были мокры и обнажены. Их телосложение, удивительно пропорциональное, обязательно восхитило бы как любителей сухощавости, так и сторонника округлых форм. Глядящих на купальщиц мужчин обожгла изумрудная зелень чуть удлиненных азиатских глаз, сулившая что-то неописуемое, но, казалось, желанное с самого рождения.
Из-за спин нежданных гостий появилась еще одна женщина. Возраст ее выдавало тело, более зрелое и не такое угловатое, как у спутниц, да тронутые ранней сединой волосы. Одеждой она себя тоже не стесняла, да при таком совершенном теле любая попытка что-либо прикрыть воспринималась святотатством.
Даже обычно невозмутимый Миронег на мгновение утратил дар речи при этом явлении. Но князь Игорь заметил, что лекарь незаметно от прекрасных купальщиц сделал магический жест, способный, по уверениям запрещенных церковью языческих волхвов, отвести зло.
Седовласая женщина пристально вгляделась в лицо Миронега и произнесла:
– Тебе незачем бояться за себя, хранильник.
Игорь удивился еще больше, услышав, как незнакомка называет его лекаря языческим жреческим титулом. Кончак, чувствуя неладное, тихо потянул саблю из ножен.
– А за других? – тихо спросил лекарь.
– Разве стоит бояться за других? Ты что, уверен, что они так же боятся за тебя?
– Ты верно сказала, берегиня, я – хранильник. Мое дело – хранить людей от зла, делать обереги. Я хочу, чтобы ты не трогала моих спутников.
Во время разговора одна из девушек подошла к Кончаку и взяла его за запястье, желая ответной ласки или же не дозволяя обнажить оружие. Хан дернулся, но быстро понял, что столкнулся с силой, во много раз превосходящей его собственную. Причем по виду девушки было незаметно, что противоборство с воином хоть как-то ее смутило. Более того, зеленые провалы девичьих глаз недвусмысленно манили и обещали, обещали, обещали… Только негромко сказанное Миронегом слово на чуждо звучащем языке убрало наваждение, и Кончак пожалел, что все закончилось.
– Не трогай людей, берегиня, – повторил лекарь Миронег.
– У тебя нет власти приказать мне, – улыбнулась женщина.
– Я прошу.
– Меня не просят. Мне молятся. И приносят жертвы. А когда забывают… Что ж… Жертву можно принести и себе самой.
Игорь с раннего детства помнил истории о крылатых девах, живущих в речной воде и заботящихся о плодородии. На рассвете они любили купаться в росе, за что и прозваны были русалками. Но чаще их звали вилами – утопленницами, поскольку речные божества выбирали себе прислужниц из купальщиц, затянутых силой или хитростью на дно.
Миронег уверенно опознал в старшей из женщин берегиню, госпожу русалок и покровительницу здешних вод. Но князь Игорь видел перед собой не богинь или духов, а просто красивых обнаженных женщин, без каких-то там крыльев или хвостов…
– Не проси и думай о себе. Поверь, затем настанет время бояться за себя, – говорила берегиня. – Но еще хуже – тебе придется бояться себя.
– Пугаешь?
– Пророчествую.
Все это время три русалки, взявшись за руки, водили хоровод вокруг купца Садко. Их губы шевелились, словно девушки пели песни, но ни единого звука не прозвучало в воздухе. Русалки двигались плавно, не боясь поранить босые ноги. Кончак, вокруг которого продолжала крутиться четвертая из русалок, то проводя ладонью по его щеке, то на мгновение обхватывая руками шею, заметил, что девушки не наступают на колкие ветки и высохшую траву и танцуют, приподнявшись на ладонь над землей.
– Ты понравился моим девушкам, новгородский гость Садко Сытинич! – Берегиня повернулась спиной к Миронегу, словно утратив в одночасье интерес к нему. – Что не весел, купец? Неужели у себя, в Новгороде, ты так часто видел такую красоту, что она приелась?
Купец Садко был белее облака. Когда хоровод приближался, новгородец опасливо отодвигался, явно не желая, чтобы его задевали обнаженные тела русалок.
– Что с тобой, купец? – продолжала выспрашивать берегиня. – Может, жена твоя так красива, что на этих девушек и смотреть не хочется?
Перед берегиней мгновенно закипел воздух, и из марева выступил силуэт приземистой женщины в расшитом сарафане, через который проглядывали прибрежные деревья и блестевшая на солнце булатная сталь днепровской воды.
– Ох, – расстроилась берегиня. – Теперь я понимаю твою, купец, тягу к дальним путешествиям. Как же с такой бабой жить – стара, безобразна… Или живешь не с ней, а с сундуком ее денежным?
Берегиня подула на призрак, и он растаял. Только теперь князь Игорь наконец-то поверил в реальность происходящего. Неожиданно припомнилось, как два десятка лет назад на него, еще совсем юного княжича, орал на родном греческом епископ Антоний. Священнослужителя раздражало стремление мальчика умом дойти до написанного в Евангелиях. «Кто доказал, что это правда?» – любил повторять княжич, разбирая строчки толстого пергаменного кодекса. Антоний шипел от гнева, вытаскивал с полки книги и по одной тыкал под нос юному Игорю. «Вот одно Евангелие – от Марка. А вот другое – от Матфея. Это – от Луки. Иоанново творение не забудь! Четыре человека, плохо знакомые друг с другом, описали одни и те же события. Это ли не доказательство их истинности?!» Тогда, в детстве, он еще верил Антонию, пока после смерти отца епископ не предал и не помог выгнать мать вместе с маленьким Игорем прочь из Чернигова.
Наличие четырех свидетелей говорило об истинности происходившего – такова логика христианской церкви. Но историй про русалок десятки, если не сотни – так отчего же и им не быть правдивыми, хоть в какой-то мере?
Берегиня приблизилась к Садко. Русалочий хоровод замедлил свое движение и наконец остановился так, что девушки образовали вокруг новгородца своеобразный забор. Садко заметался внутри круга из обнаженных девичьих тел, попытался проскользнуть между ними, но со стороны казалось, что невидимая натянутая сеть отбросила его обратно в центр хоровода.
– Ты кому кровавую жертву приносить вздумал? – Голос берегини был тих и печален. – Весенней земле вода нужна, а не кровь.
– Пропади, нечисть, – хрипло сказал Садко. – На мне крест, не боюсь тебя!
Садко сотворил крестное знамение, русалки со смехом повторили его жест. Русалочий смех был мелодичным и нежным, и в душе Игоря опять проснулось плотское томление. Смех слышался и с той стороны, где стоял Кончак.
Вернее, уже не стоял. Приставшая к нему русалка успела затянуть его в танец, по-прежнему безмолвный, но для половецкого хана наполненный музыкой и чувственностью. Губы Кончака и русалки беззвучно шевелились, то ли в песне, то ли в разговоре – неведомо. Миронег смотрел на танец неодобрительно, но спокойно, из чего Игорь сделал вывод, что опасности в этом нет.
– Николе храм поставил, – рыдал Садко. – Калиту развяжу, еще на храм хватит. Спустится ангел Господень и мечом огненным истребит всю нечисть…
Садко сорвал с шеи шнурок с крестом-энкол-пионом, внутри которого хранились чудотворные мощи, совал крест в лицо русалкам. Обнаженные девушки пальчиками гладили крест, стараясь промахнуться и задеть ладонью или телом самого новгородца.
Тогда с новгородским гостем произошла разительная перемена. Так и не защитивший крест был отброшен в сторону, и Садко, раскинув в стороны руки, насколько позволяла русалочья стена, завопил:
– Ярило! Ярило! Я верно служил тебе! Помоги, Ярило! Помоги!
У прибрежного ивняка зашевелилась земля, и из-под рвущихся корней выбралась разлагающаяся тварь, с которой на глазах ссыпалась гниющая плоть и могильные черви.
Миронег попятился, инстинктивно закрывая собой князя Игоря. Но берегиня осталась невозмутима.
– Весна умерла, купец, – грустно сказала она. – Ты выбрал не того покровителя.
Облака над Днепром давно сбежали от полуденной жары, и с ясного неба на исчадие мира мертвых упала молния. Вспышка ослепила людей, и когда огненные круги исчезли из глаз, ожившей твари уже не было.
– Что это было? – спросил пораженный Игорь Миронега.
– Весна, – ответил Миронег. – Умершая весна. Бог Ярило ушел в подземный мир мертвых, и только призыв Садко поднял его обратно.
И еще одна молния свалилась с небес. Князь и лекарь увидели, как тело купца вспыхнуло и осело серым пеплом на травяной прах. Русалки продолжали смеяться, и серебристый перезвон девичьих голосов стал погребальной песнью над новгородцем.
Хан Кончак не видел всего этого, продолжая безмолвный танец с днепровской русалкой. Девушка прижималась к хану все плотнее, словно желая слиться с ним в единое целое. Кончак успел скинуть с себя кольчугу, и русалка запустила руки под войлочную поддевку хана, оглаживая покрытую шрамами грудь воина.
– Давно не видела хранильников, – сказала берегиня, снова подходя к Миронегу. – Но о тебе наслышана.
– Откуда?
– Ты последний, так что это несложно… Ты знаешь, что должно произойти?
– Возможно.
– А твой спутник?
– Мой князь… Нет.
– Успокой его. Ты же знаешь, бояться нечего.
– Воин не боится, – решил вступить в разговор князь Игорь.
– Правильно, – рассмеялась берегиня воркующе. – Зачем бояться женщину?
Игорь почувствовал прикосновение. Русалки снова затеяли свой хоровод, только теперь вокруг князя. Игорь не успевал заметить, кто и когда расстегивал крючки доспехов, кто и как стянул шелковую исподнюю рубаху, кто и каким образом вытряхнул его из расшитых ноговиц и сапог. Вскоре князь стоял нагим в центре хоровода, а еще через мгновение был втянут в кружение, забыв о княжестве, боях, сыновьях…
– Бог есть любовь, – сказала берегиня Миронегу. – Любовь дает счастье и лишает разума и памяти. Яриле в загробном мире не нужно счастье, а нужно забвение. Ты же понял, хранильник, разбуженный бог требует жертву, и мы должны уважить бога.
– Это не любовь, а морок, – говорил Миронег, опасливо глядя на то, что проделывали русалки с потерявшими чувство реальности Кончаком и Игорем.
– Разве любовь бывает без морока? Что заставляет мужчину идти за женщиной, недостойной его? Что толкает женщину в изложницу подлеца? Морок? Или все же любовь?
– Безумие, – ответил лекарь, старательно уворачиваясь от объятий берегини.
– Почему ты выбрал именно это слово? – насторожилась она.
– Потому что я действительно знаю, что должно произойти. Твои русалки сейчас творят жертву Яриле, даря наслаждение моим спутникам. Но потом вы захотите жертвы себе… Ответь, берегиня, что тебе слаще всего?
– Любовь, – искренне ответила берегиня.
– Правильно. Только у нежити не может быть своих чувств. Я видел раз человека, проведшего ночь с русалкой. Почему он стал безумен, берегиня? Может, русалка забрала себе его чувства?
– Может. Но разве не прекрасно – утратить разум от любви?
– Готов поспорить, берегиня, но в другой раз.
Миронег достал из висящей на поясе калиты затейливо плетеный оберег. На ладони хранильника он выглядел просто комком перепутанных нитей.
– Узнаешь? – поинтересовался Миронег у берегини.
Берегиня враз утратила свое красноречие, с ужасом глядя на невзрачный оберег.
– Узнаешь, – убедился Миронег и взялся за свободно висящий конец нити. – Забирай русалок и уходи, берегиня. Эта жертва только для Ярилы, не для тебя. Иначе…
В тот же миг сплетенные на траве тела распались, и русалки плавно и не оглядываясь пошли к берегу реки. Берегиня отступала, поминутно оглядываясь на оберег в руках хранильника.
Миронег осмотрел еще не пришедших в себя Игоря и Кончака и, видимо, был удовлетворен увиденным.
– Берегиня! – окликнул он.
Водяная богиня вздрогнула и остановилась. Миронег подошел к ней, продолжая держать в руке оберег.
– Это последний, мне он перешел по наследству, – сказал Миронег. – Я не умею делать подобное, да и не хочу, слишком большая сила в нем заключена. Человеку это не нужно. Возьми.
Берегиня глядела на протянутый ей оберег.
– Почему ты не развязал его? – спросила она. – И почему отдаешь, а не прячешь? Теперь ты беззащитен перед нами.
– Почему? Не знаю…
Миронег повернулся и, не прощаясь, пошел прочь, к поднимавшимся с трудом на ноги Кончаку и Игорю.
– Постой, – сказала берегиня.
Миронег остановился. Берегиня подошла к нему, положила ладони на плечи и поцеловала в щеку. Так, как целует жена мужа перед долгим расставанием.
– Прощай, – шепнула речная богиня на ухо хранильнику. – Больше не увидимся.
– Кто знает…
– Больше не увидимся, – уверенно повторила берегиня.
За ее спиной с шумом распахнулись четыре больших белых крыла, и берегиня взмыла в воздух. На миг ее окутало солнечное сияние, и так, в отливающем золотом ореоле она камнем упала в родные воды Днепра. Вскипели волны, выбросив пенные буруны, и все стихло.
– На Руси жить интересно, – убежденно сказал хан Кончак.
Далеко от Киева, на берегу Меотиды, там, где через пролив видны развалины древней крепости Пантикапей, стоит город Тмутаракань. Когда-то на этом месте было святилище идолопоклонников, чье имя оказалось настолько презренно, что история его не сохранила. Затем приплыли греческие колонисты и основали маленький торговый городок. Судьба была жестока к городку. Не раз он был разрушен врагами; грабили его скифы, грабили тавры, грабили римляне, грабили готы, гунны, авары, викинги, хазары, славяне. И каждый раз город упрямо вставал из пепла.
Только одно место оставалось все это время неприкосновенным. За городскими стенами, на возвышении, куда не попадала вездесущая грязь, стояло святилище. Пришельцы уважали чужих богов, кто приносил им жертвы, кто ставил на свободные места идолов своих богов.
Плывущие со стороны Эвксинского Понта рулевые-кибернеты привыкли ориентировать свои корабли по издали видным статуям Санерга и Астарты. Уже забылось, кто их поставил и зачем им молились, но возлияния вином суеверные купцы совершали у подножия статуй регулярно – расход небольшой, а прибыль может оказаться почтенной…
И никто не обращал внимания на заставленный в дальний угол темный камень, в далеком прошлом тронутый резцом неведомого ваятеля. Дожди и ветры изгладили изображение, и только фантазия могла подсказать, чей это был идол. По очертаниям можно было дорисовать силуэт согбенного человека, а может – огромной жабы, а может – создания, никогда не жившего на земле.
Перед идолом стоял отполированный временем алтарный камень, пустовавший уже многие века. Идолу жалели даже вина, да оно и не могло утолить жажду древнего бога.
Бог ждал крови.
Бог надеялся.
2. Чернигов.
Октябрь 1181 года
Осень.
Время, когда даже смерть желает быть привлекательной. Мертвые листья на деревьях прячут свою беду за игрой всевозможных оттенков желтого и красного, а степное разнотравье в агонии выталкивает к свету последние цветы.
Осень в Чернигове ярка и печальна одновременно. Она прекрасна, и это только украшает город.
Князь новгород-северский Игорь Святославич был невесел. Дружина ехала на почтительном расстоянии от господина, стараясь не отвлекать его излишним шумом. Только несколько гридней-телохранителей осмеливались попадаться на глаза князю, не отставая от него ни на шаг.
Князь Игорь ехал к двоюродному брату, черниговскому князю Ярославу Всеволодичу. Нет, не родственные чувства подняли князя в путь. Игорь ехал за правдой, он хотел узнать, почему его воинство бросили на растерзание киевлянам у Долоб-ского озера.
Красив был Чернигов! Высоко над Десной нежились в лучах ослабевшего осеннего солнца обмазанные глиной и выбеленные стены детинца, выстроенного еще братом Ярослава Мудрого Мстиславом, умудрившимся зарезать в единоборстве вождя касогов Редедю на глазах его войска и остаться после этого в живых. Над детинцем блестели позолоченные купола Спасо-Преображенского собора, мало чем уступавшего по красоте Софии Киевской, и крытая медью крыша старых княжеских каменных палат.
Князю Ярославу было тесно в ограниченном пространстве детинца, и он приказал выстроить себе новые хоромы к северу от него. Туда и держал путь князь Игорь с дружиной, не замечая ни природных красот, ни рукотворных. Замечали они только грязь, летевшую из-под копыт. Недавно прошел дождь, и дорога раскисла, превратившись в черное вязкое месиво.
Кованые копыта брезгливо хлюпали по жирной грязи. Кони воспряли, когда у городских ворот земляная дорога сменилась деревянным настилом. Бодрой рысью дружина Игоря проехала через надвратную башню, откуда прямые улицы вели наверх, к детинцу и княжескому двору.
Богат был Чернигов. Богат и горд. Давнее соперничество с Киевом заставляло местных князей не жалеть серебра и золота на строительство и благоустройство. А если вспомнить, как часто во время княжеских усобиц Киев брали на щит, нещадно разоряя и не щадя ни домов, ни церквей, то становится понятно, почему многие путешественники в то время Чернигов ценили выше стольного Киева.
Северская дружина проезжала между богатых домов, иногда каменных, но чаще деревянных. Тянущиеся на Русь византийцы-ромеи считали деревянное строительство варварством, и церкви требовали ставить, как у себя на теплом Боспоре, – с толстенными стенами и маленькими окошками. Потом те же ромеи, зябко растирая руки, отмерзшие в накаленном зимним холодом здании, жаловались на неблагодарных скифов, снова пропустивших церковную службу, и бежали греться в протопленные, пахнущие сосновой смолой деревянные палаты.
Игореву дружину ждали; высланная вперед сторожа предупредила князя Ярослава, и он, желая оказать уважение гостю и родственнику, вышел на парадное крыльцо в окружении домочадцев, священников, бояр и дружинников.
Игорь Святославич бросил поводья подбежавшему конюшему, спрыгнул с седла, звякнув окованным навершием ножен о стремя, и направился к Ярославу Всеволодичу, на ходу вытирая полой плаща запылившееся в дороге лицо.
– Здравствуй, брат, – сказал князь Ярослав, по традиции пропуская уточнение сродства. – Как путь? Благополучен ли?
– Здрав будь и ты, брат, – поклонился князь Игорь, приветствуя, как полагалось, старшего в роду и по возрасту. – Все хорошо, твоими молитвами.
Князь Ярослав улыбнулся, но в этой улыбке не было веселья. Отношение Игоря Святославича к христианской церкви отличалось нескрываемым презрением, и Мономашичи не обвиняли его в тайном язычестве только оттого, что не хотели позорить весь род Рюриковичей. Упоминание молитвы из уст такого князя могло означать одно – Игорь приехал не на пир, а на разговор, причем тяжелый.
– Рад видеть, – продолжал князь Игорь, – что бояре и дружина черниговские ни перед кем, кроме князя своего, шеи не гнут.
И снова в похвале князь Ярослав расслышал язвительный упрек. Он покосился на своих ближних, и черниговцы нехотя склонились перед север-ским князем. Следом, с видом ждущего выплаты большого долга кредитора, поклонилась Ярославу Всеволодичу северская дружина.
Только один человек так и не удостоил поклоном никого. Ступенью выше князя Ярослава – все продумано, а не случайно! – на красном крыльце стоял, горделиво выпятив осанистую седую бороду, черниговский епископ Нифонт, считавший, что служит только Богу и ромейскому басилевсу, а житие в Чернигове воспринимал как Божью кару или испытание веры – в зависимости от настроения. За Нифонтом схоронился от посторонних взглядов его секретарь Маврикий, многому научившийся за несколько лет пребывания в варварской Руси: нескольким местным ругательствам, рыболовству и воровству кур в постные дни.
Как странно было, что Ярослав и Игорь одного рода, настолько они казались разными. Да и только ли казались?
Ярослав Всеволодич старался и обликом, и поведением походить на ромейских басилевсов, как их описывали вернувшиеся из Константинополя купцы и паломники. Только княжеская шапка, отороченная мехом, выдавала в нем русского. Игорь же, казалось, не расставался с доспехами; это был воин, каких много на пограничных заставах, – сухой, крепкий, с ранними морщинами в углах глаз. Дань византийской моде князь Игорь отдал только в прическе, что делала его похожим на иконописного Дмитрия Солунского.
Ярослав плавным, не раз репетированным движением пригласил гостя в княжеский терем – отдохнуть с дороги, сменить или почистить одежду перед вечерним пиром. Как радушный хозяин, князь Ярослав шел впереди, указывая дорогу.
Ох уж эта византийская вежливость! И честь соблюдена, и гость унижен – плетется сзади, среди бояр и челяди. Игорь все понимал, но помалкивал, не желая спорить по пустякам.
Шитьем и драгоценностями блестело черниговское и северское боярство, но не менее ярко отражали свет смоляных факелов начищенная медь и стеклянные украшения скоморохов, развлекавших пирующих. Дрессированный медведь подсаживался на свободное место среди гостей, с благодарственным ревом принимал братину с хмельной медовухой, лихо, в один глоток осушал ее и под приветственные крики утирал лапой залитую пахучей влагой морду.
А что это был за стол! Многие ли из нас видели хоть разок такое изобилие?! Когда четверо слуг с видимым усилием внесли громадный деревянный поднос, на котором лежал зажаренный целиком огромный кабан, гости оживились. Но еще большее оживление возникло, когда хрустнули толстые дубовые плахи, из которых был сколочен пиршественный стол, и кабан с грохотом рухнул на пол. Стол может ломиться от еды, это не всегда просто оборот речи. Кабана разделали там же, на полу, растащив куски по оставшимся в целости частям стола. С не меньшим энтузиазмом накинулись на медвежатину, зато от дичи отмахивались, отодвигая блюда женам и сестрам. Мужчина – хищник, и поедать себе подобного ему не зазорно!
Время, когда даже смерть желает быть привлекательной. Мертвые листья на деревьях прячут свою беду за игрой всевозможных оттенков желтого и красного, а степное разнотравье в агонии выталкивает к свету последние цветы.
Осень в Чернигове ярка и печальна одновременно. Она прекрасна, и это только украшает город.
Князь новгород-северский Игорь Святославич был невесел. Дружина ехала на почтительном расстоянии от господина, стараясь не отвлекать его излишним шумом. Только несколько гридней-телохранителей осмеливались попадаться на глаза князю, не отставая от него ни на шаг.
Князь Игорь ехал к двоюродному брату, черниговскому князю Ярославу Всеволодичу. Нет, не родственные чувства подняли князя в путь. Игорь ехал за правдой, он хотел узнать, почему его воинство бросили на растерзание киевлянам у Долоб-ского озера.
Красив был Чернигов! Высоко над Десной нежились в лучах ослабевшего осеннего солнца обмазанные глиной и выбеленные стены детинца, выстроенного еще братом Ярослава Мудрого Мстиславом, умудрившимся зарезать в единоборстве вождя касогов Редедю на глазах его войска и остаться после этого в живых. Над детинцем блестели позолоченные купола Спасо-Преображенского собора, мало чем уступавшего по красоте Софии Киевской, и крытая медью крыша старых княжеских каменных палат.
Князю Ярославу было тесно в ограниченном пространстве детинца, и он приказал выстроить себе новые хоромы к северу от него. Туда и держал путь князь Игорь с дружиной, не замечая ни природных красот, ни рукотворных. Замечали они только грязь, летевшую из-под копыт. Недавно прошел дождь, и дорога раскисла, превратившись в черное вязкое месиво.
Кованые копыта брезгливо хлюпали по жирной грязи. Кони воспряли, когда у городских ворот земляная дорога сменилась деревянным настилом. Бодрой рысью дружина Игоря проехала через надвратную башню, откуда прямые улицы вели наверх, к детинцу и княжескому двору.
Богат был Чернигов. Богат и горд. Давнее соперничество с Киевом заставляло местных князей не жалеть серебра и золота на строительство и благоустройство. А если вспомнить, как часто во время княжеских усобиц Киев брали на щит, нещадно разоряя и не щадя ни домов, ни церквей, то становится понятно, почему многие путешественники в то время Чернигов ценили выше стольного Киева.
Северская дружина проезжала между богатых домов, иногда каменных, но чаще деревянных. Тянущиеся на Русь византийцы-ромеи считали деревянное строительство варварством, и церкви требовали ставить, как у себя на теплом Боспоре, – с толстенными стенами и маленькими окошками. Потом те же ромеи, зябко растирая руки, отмерзшие в накаленном зимним холодом здании, жаловались на неблагодарных скифов, снова пропустивших церковную службу, и бежали греться в протопленные, пахнущие сосновой смолой деревянные палаты.
Игореву дружину ждали; высланная вперед сторожа предупредила князя Ярослава, и он, желая оказать уважение гостю и родственнику, вышел на парадное крыльцо в окружении домочадцев, священников, бояр и дружинников.
Игорь Святославич бросил поводья подбежавшему конюшему, спрыгнул с седла, звякнув окованным навершием ножен о стремя, и направился к Ярославу Всеволодичу, на ходу вытирая полой плаща запылившееся в дороге лицо.
– Здравствуй, брат, – сказал князь Ярослав, по традиции пропуская уточнение сродства. – Как путь? Благополучен ли?
– Здрав будь и ты, брат, – поклонился князь Игорь, приветствуя, как полагалось, старшего в роду и по возрасту. – Все хорошо, твоими молитвами.
Князь Ярослав улыбнулся, но в этой улыбке не было веселья. Отношение Игоря Святославича к христианской церкви отличалось нескрываемым презрением, и Мономашичи не обвиняли его в тайном язычестве только оттого, что не хотели позорить весь род Рюриковичей. Упоминание молитвы из уст такого князя могло означать одно – Игорь приехал не на пир, а на разговор, причем тяжелый.
– Рад видеть, – продолжал князь Игорь, – что бояре и дружина черниговские ни перед кем, кроме князя своего, шеи не гнут.
И снова в похвале князь Ярослав расслышал язвительный упрек. Он покосился на своих ближних, и черниговцы нехотя склонились перед север-ским князем. Следом, с видом ждущего выплаты большого долга кредитора, поклонилась Ярославу Всеволодичу северская дружина.
Только один человек так и не удостоил поклоном никого. Ступенью выше князя Ярослава – все продумано, а не случайно! – на красном крыльце стоял, горделиво выпятив осанистую седую бороду, черниговский епископ Нифонт, считавший, что служит только Богу и ромейскому басилевсу, а житие в Чернигове воспринимал как Божью кару или испытание веры – в зависимости от настроения. За Нифонтом схоронился от посторонних взглядов его секретарь Маврикий, многому научившийся за несколько лет пребывания в варварской Руси: нескольким местным ругательствам, рыболовству и воровству кур в постные дни.
Как странно было, что Ярослав и Игорь одного рода, настолько они казались разными. Да и только ли казались?
Ярослав Всеволодич старался и обликом, и поведением походить на ромейских басилевсов, как их описывали вернувшиеся из Константинополя купцы и паломники. Только княжеская шапка, отороченная мехом, выдавала в нем русского. Игорь же, казалось, не расставался с доспехами; это был воин, каких много на пограничных заставах, – сухой, крепкий, с ранними морщинами в углах глаз. Дань византийской моде князь Игорь отдал только в прическе, что делала его похожим на иконописного Дмитрия Солунского.
Ярослав плавным, не раз репетированным движением пригласил гостя в княжеский терем – отдохнуть с дороги, сменить или почистить одежду перед вечерним пиром. Как радушный хозяин, князь Ярослав шел впереди, указывая дорогу.
Ох уж эта византийская вежливость! И честь соблюдена, и гость унижен – плетется сзади, среди бояр и челяди. Игорь все понимал, но помалкивал, не желая спорить по пустякам.
* * *
Ах, как жаль, что нам никогда не доведется побывать на великокняжеском пиру! Какое это красивое зрелище! За столом, протянувшимся через всю гридницу, сидели разодетые гости, и ни один наряд не повторял другой. Князь Ярослав сиял золотой вышивкой на одеждах, привезенных в прошлом году послами византийского басилевса Ма-нуила. Великолепная золотая нашейная гривна и червленая корона могли вызвать зависть даже у киевского князя. По левую руку от князя сидела его жена, великая княгиня Ирина, уже увядавшая и от этого старавшаяся возместить ускользающую природную красоту обилием ювелирных украшений. Княгиня куталась в шелковый платок, рассчитывая скрыть так печалившие ее морщины. По правую руку от князя, на почетном месте, сидел князь Игорь, в изумрудном кафтане до колен, зеленых штанах и сафьяновых сапогах под цвет кафтана. Пальцы Игоря были унизаны перстнями, и блеск драгоценных камней странно смотрелся на натруженных руках воина.Шитьем и драгоценностями блестело черниговское и северское боярство, но не менее ярко отражали свет смоляных факелов начищенная медь и стеклянные украшения скоморохов, развлекавших пирующих. Дрессированный медведь подсаживался на свободное место среди гостей, с благодарственным ревом принимал братину с хмельной медовухой, лихо, в один глоток осушал ее и под приветственные крики утирал лапой залитую пахучей влагой морду.
А что это был за стол! Многие ли из нас видели хоть разок такое изобилие?! Когда четверо слуг с видимым усилием внесли громадный деревянный поднос, на котором лежал зажаренный целиком огромный кабан, гости оживились. Но еще большее оживление возникло, когда хрустнули толстые дубовые плахи, из которых был сколочен пиршественный стол, и кабан с грохотом рухнул на пол. Стол может ломиться от еды, это не всегда просто оборот речи. Кабана разделали там же, на полу, растащив куски по оставшимся в целости частям стола. С не меньшим энтузиазмом накинулись на медвежатину, зато от дичи отмахивались, отодвигая блюда женам и сестрам. Мужчина – хищник, и поедать себе подобного ему не зазорно!