Олег Аксёничев
Шеломянь

Пролог

   Боги живут долго. Но долго – это не бесконечно. Боги смертны.
   Боги умирают вместе с миром, верившим им.
   Смена богов всегда непроста. Много интриг, еще больше крови. Языческие боги в течение тысячелетий боролись друг с другом, то воюя между собой, то обращаясь за помощью к прирученным людям.
   Затем пришел Христос. Именем его гнали старых богов, лишали их жертв. Боги уходили в иные земли, на приграничье, а когда прогоняли и оттуда, сходили с ума либо гибли. Были и такие, что покидали Землю, становясь звездным светом или космическим мраком – кому что нравится.
   Смутным было то время, ведь в своей стране мы называем смутой безвластие. Один хозяин уже не мог править, хотя, возможно, и продолжал цепляться за власть; его преемник же еще не мог сомкнуть пальцы на горле страны и народа.
   Когда власть лежит, ее либо бьют, либо отбирают.
   Есть на Земле место, отмеченное гибелью, где в окаменевшей болотной жиже миллионы лет лежат кости былых хозяев планеты. Теперь там живет странное племя тчо-тчо, скрывшееся от людей.
   Там, в Холодной Пустыне на плоскогорье Ленг, ждали своего часа Старые Боги. Они появились во время, когда Земля была раскаленным безжизненным шаром. Старых Богов это устраивало. Они не любили жизнь, потому что не были жизнью. Но порождения Земли оказались сильнее богов. Изгнание обещало стать вечным, но что вечность для тех, кто сами пространство и время. Старые Боги ждали, когда живые сами прогонят своих покровителей. Тогда настанет время восстановления власти Старых, власти над жизнью, этой ошибкой природы.
   Ошибку пора было исправлять.

1. Вышгород, район Киева.
Весна – лето 1181 года

   Воин живет мало. Жизнь воина – это сама война, мир – летаргия. И если собрать все время, проведенное воином на поле брани, то окажется, что жил воин даже не годы, а недели, возможно – дни.
   Многочисленные сражения приучили князя Игоря Святославича к почтению в обращении с холодным оружием, особенно с саблей. Да, она легче традиционного прямого русского меча, и неопытным воинам часто казалось, что и освоить искусство сабельного боя тоже легко. Хорошему воину сабля действительно верный помощник. Именно помощник: кто в своем уме посмеет назвать этот совершенный инструмент убийства в женском роде. Женщина дает жизнь, смерть – прерогатива мужчин.
   Но дружинник, мчавшийся сейчас на князя, явно не умел не то что сражаться, но и держать саблю. Он плотно обхватил рукой деревянные накладки рукояти, продолжая бешено вертеть клинком над головой. Сабля обманчиво легка. Несколько минут подобного рода упражнений, и кисть устанет, запястье потеряет гибкость, а в бою это грозит гибелью.
   Поединка не получилось. Первый же удар сабли князь Игорь принял на окованный железом край щита. Затем, когда звенящий от негодования клинок отлетел в сторону, вытянутой нижней стороной того же щита выбил из седла потерявшего равновесие дружинника.
   Княжеский конь привычно переступил упавшее на землю тело. Дружинник был без сознания, но жив, и, возможно, проживет еще долго, если хватит ума научиться выбирать оружие и противников.
   А вот хан Кончак своего противника щадить не собирался. Половец едва уклонился от громадного копья, наставленного на него киевским боярином. Из-под копыт венгерского иноходца, которого Кончак резко увел в сторону от противника, полетела сухая земля с клочьями травы. Хан гортанно крикнул что-то явно раздраженное и одним легким взмахом перерубил поводья боярского скакуна. Киевлянин покачнулся в седле, и это было последнее, что он сделал при жизни. Сабля Кончака срезала кожаные ремни, удерживавшие шлем на голове боярина; дальше лезвие перерубило кадык и лишь на мгновение приостановило свой страшный путь, встретившись с позвонками, крепившими череп к скелету. Но и кость не смогла удержать булат, закаленный век назад арабским мастером. Голова киевского боярина слетела наземь, тело же осталось сидеть в седле. Из шейного обрубка нехотя, толчками потекла кровь, залившая вскоре богатые золоченые доспехи. Кровь попала на коня, тот поднялся на дыбы и скинул свою жуткую ношу.
   Схватка началась и закончилась. Мгновение жизни воина прошло и замерло; для Игоря и Кончака в ожидании повторения, для киевского боярина навсегда. Несколько дружинников из киевской сторожи, погоняя коней плетьми и новомодными шпорами, поднимали вдалеке иссохшую вышгородскую пыль.
   Свистнула стрела, пущенная вслед беглецам.
   – Кто озорует? – рассердился князь. – Стрелы для дела беречь следует, а не в облака метать, Дажьбога сердить!
   – А цто такого? – раздался молодой голос. По цокающему выговору сразу можно было признать одного из новгородцев, приведенных Игорем на помощь своему двоюродному брату Святославу Всеволодичу, которого коварные Мономашичи вознамерились изгнать из Киева. – Стрела-то не боевая, с костяным наконечником. Мы на Волхове такими белку бьем.
   – Так то не белка.
   – Вижу. Разве может зверь так резво бегать?
   Новгородцы захохотали, оценив незамысловатое сравнение, князь Игорь тоже улыбнулся, не удержавшись, и только хан Кончак продолжал оставаться серьезным. Обтерев саблю о подошву сапога, он наконец убрал ее в ножны, снял шлем, пригладил густые светлые волосы, которые действительно напоминали стог половы-соломы, как подумалось князю, и сказал, обращаясь к Игорю:
   – Видишь, князь, что усобица с вами делает? Русский со зверем лесным человека сравнить мо
   жет, и нипочем.
   Игорь проглотил обиду. Возражать не хотелось. Конечно, можно было и поспорить, напомнить хану о половецких племенах, перешедших на службу русским князьям и отрабатывавших земли и серебро пограничной службой и войной с соплеменниками. Можно было расспросить Кончака и об его отношении к хану Кобяку, тоже прибывшему в войско Ольговичей. Оно шло, клещами охватывая мятежный Киев, город, в котором засел князь Рюрик Ростиславич, один из многочисленных потомков ненавистного Владимира Мономаха, оттеснившего не по закону, а по праву силы и подлости от великокняжеского престола семейство князя Олега Святославича, внуком которому приходился князь Игорь. Можно помянуть и Гзака, собравшего вокруг себя как своих, половцев, не желавших над собой ханской власти, так и русских преступников, так называемых бродников, бежавших от закона в Половецкую степь и живущих там грабежом купеческих караванов.
   Но вести разговор на уровне новгородского торжища – «Кто вор? Это я – вор?.. Да сам ты вор!» – было не по-княжески. Игорь еще раз взглянул в сторону, куда скрылись киевские дружинники, и сказал:
   – Пора возвращаться. Где передовой отряд, там жди и основное войско.
   Кончак своими синими, как отсвет на булате, глазами взглянул на князя и безмолвно повернул коня.
   Игорь Святославич отправился вслед за Кончаком. На месте стычки задержались только два новгородца: юноша, заслуживший неодобрение князя за бесполезную стрельбу из лука, и приземистый крепыш в богатой кольчуге. Видно было, что второй новгородец здесь главный, и не только по богатству или возрасту, хотя бороду уже тронула седина, но и по характеру.
   – Садко Сытинич, – с мольбой в голосе заговорил молодой. – Не надо здесь оставаться, опасно. Киевляне вернуться могут.
   – Молчи, Гюрята! – прикрикнул Садко. – Что ты за новгородец, если видишь выгоду и не хочешь рискнуть ради нее! Доспех боярский не одну гривну стоить будет. Да и боевые кони не каждый день без хозяев остаются. Смени уздечку, протри коня от крови, и можно назад.
   Садко быстро и привычно расстегнул кольчугу на обезглавленном теле боярина, стянул ее и, аккуратно скатав, засунул в седельный мешок. Затем туда же последовали сапоги – кровушка, она смывается, а кожа знатная. В поясной кошель-калиту с почтением были отправлены снятые со скрюченных пальцев перстни. Гюрята к этому времени уже успокоил боярского коня, заменил перерубленные поводья другими.
   Тихий стон оторвал новгородцев от обирания мертвого. Сбитый князем Игорем с коня молодой киевский дружинник пришел в себя, с трудом перевернулся со спины на живот, собирая на доспех остатки прошлогодней травы, и попытался встать на колени. Садко потянул меч из ножен. Дружинник мутным взглядом поглядел на новгородца, сложился едва ли не пополам и зашелся в приступе рвоты. Садко убрал меч обратно.
   – Грех брать на душу не будем, губить жизнь христианскую ни к чему, – решил Садко. Но благочестия хватило у новгородца только на это. – А вот лошадку его заберем. Гюрята! Взгляни, у него на шее вроде гривенка серебряная, так и ее тоже захватим. Гривенка дешевле жизни, что мы ему оставляем, пускай платит.
   Гюрята с опаской подошел к дружиннику, ногой прижал к земле его правую руку и потянулся к серебряной полоске, блестевшей на шее киевлянина. Оказалось, что это не гривна, а толстая плоская цепь с приклепанным к ней крестом. Гюрята не смог найти замка цепи, поэтому сильно дернул за звенья, разорвав их. Потревоженный дружинник захрипел, и очередная порция рвоты залила Гюрятины сапоги. Садко захохотал.
   – Это Господь наказывает за непочтение к его святыне, – пояснил он Гюряте. – А на Господа сердиться грех.
   Оставив киевлянина приходить в себя на взбитом копытами и залитом кровью поле битвы, новгородцы, часто оглядываясь, направились в сторону своего лагеря. На поводу они вели с собой захваченных или украденных – это уж кому как покажется – коней.
   На пути в лагерь пришлось огибать большой овраг, по дну которого текла неглубокая безымянная речушка. Выбрав достаточно пологий склон, Садко слез с коня и бросил поводья Гюряте:
   – Здесь ждать будешь, пока не вернусь. И не трусь, здесь уже киевлян быть не должно. За мной не ходи, а то вдруг разминемся.
   Садко потянул за собой коня дружинника, и Гюрята удивился зачем.
   Когда Садко скрылся за излучиной оврага, юноша воткнул в не по сезону сухую весеннюю землю рогатину, привязал к древку коней и решился проследить за своим спутником.
   Садко стоял в жиже у самого края речушки, пристально глядя в мутную, уже зацветшую воду, и что-то негромко бормотал себе под нос. Затем он вытащил засапожный нож и сильным ударом перерезал шею коню. Несчастное животное забилось в агонии, а Садко, прежде чем ноги коня подогнулись, с явным усилием обеими руками подтолкнул его в воду. Во все стороны полетели брызги воды, смешанной с кровью.
   И здесь Гюрята закричал. Из тихой маленькой речушки поднималось нечто большое и мерзкое. Существо это напоминало проведшего не одну неделю в воде утопленника, с покрытых слизью конечностей падали куски прогнившей смердящей плоти, открывая отвратительное розовое нутро. Рост существа не превышал человеческого, но перепуганному Гюряте он казался гигантом.
   Существо обернулось на крик, и этого оказалось достаточно, чтобы истлевшая шкура с треском лопнула. Вода в реке сменила оттенок, бледно-зеленая ряска брезгливо отступила перед ядовито-зеленым гноем. Нечто розовое поднялось со дна и ударило в лошадиную тушу. Умирающий конь поднялся на разъезжающихся ногах и захрипел.
   Лошадиное брюхо раздулось, как бывает, только если падаль пролежит не один день на жаре.
   Затем конь исчез.
   Гюрята уже не мог кричать, только рот у него открывался и закрывался, как у выброшенной на берег рыбы. Во взбаламученную воду рухнул костяк коня, отсвечивающий белым, чистый, лишенный кожи, мяса и внутренностей.
   А со дна поднялся радужный пузырь, раздуваясь на глазах. Он лопнул, распространяя зловоние, и на его месте оказался голый человек.
   Он был молод и прекрасен, юноша, возраст которого едва ли превышал годы Гюряты. Обнаженное тело всем сплетением мускулов говорило о силе, тонкие длинные пальцы обещали женщинам ласку и негу. Но в серых глазах юноши читалась усталость. Они были старыми, словно видели на этом свете уже все. И может, не только на этом, такое томление, тоска и, пожалуй, безумие затаились в них.
   – Привет тебе, Ярило! – негромко сказал Садко, склонившись перед юношей. – Благодарю, что не отверг требу. Как видишь, я верен слову.
   Ярило вяло, но милостиво махнул рукой. Казалось, что он еще не пришел в себя после чудесного рождения из реки.
   – Жарко, – сказал Ярило.
   Он наклонился к воде и начал пить. Вскоре уровень воды в реке явно снизился, но Ярило не отрывался до тех пор, пока не показалось илистое дно.
   – Жарко, – повторил Ярило. – Напои меня, человек.
   Садко остановившимися глазами смотрел на языческого бога, только что выпившего реку.
   – Здесь больше нет воды, – осмелился сказать он.
   – Я не люблю воду, – пожаловался Ярило. – Я люблю жертвенную кровь. У тебя ведь еще есть конь…
   Это было утверждение, но никак не вопрос. Садко закивал, пятясь назад, к подъему из оврага. Здесь он и наткнулся на Гюряту.
   – Подсматривал?
   – Садко Сытинич, да я…
   – Да ты… мертвый, – сказал Садко, перерезав юноше горло тем самым засапожным ножом, которым недавно принес в жертву коня. Кто же оставляет в живых свидетелей такого?
   – Жажду, – прошипел Ярило, оттолкнул Садко и приник к кровавому источнику, которым стало горло Гюряты. Садко стал тихо пробираться к брошенным наверху коням. Конь Гюряты смог опрокинуть древко рогатины и пасся у края оврага, выбирая пробивавшуюся зеленую траву. При появлении окровавленного Садко конь прижал уши и отошел в сторону, словно чувствуя, что этот человек сделал недоброе его хозяину.
   Садко даже не попытался поймать беглеца, запрыгнул в седло своего коня, схватил повод боярского скакуна, хлестнул плетью и помчался к лагерю Ольговичей.
   Садко не видел, что произошло в овраге несколько позднее, когда Ярило, до капли осушив страшный жертвенный сосуд, изящным и небрежным движением руки сорвал голову с обезображенного трупа Гюряты. Безумные глаза бога при этом засветились неземным фиолетовым светом, светом ирия, мира мертвых. Все, попавшее под взгляд Ярилы, рассыпалось в трухлявую пыль, все, кроме тела Гюряты и остова жертвенного коня. Они завертелись в вихре, не менее безумном, чем воскресший бог, и слились в одно.
   Перед прекрасным богом встал, разметав остатки вихря, огромный конь, снежно-белый, без единого пятна, только копыта его отливали неестественной чернотой. Конь плакал, нет, он рыдал навзрыд. Иногда через всхлипывания можно было различить, как он зовет маму, и мать Гюряты, окажись она на месте жертвоприношения, конечно, узнала бы голос своего сына.
   Ярило вскочил на коня. Седла ему не требовалось, не нужны были поводья или шпоры. Бог обошелся одной плетью, хотя и необычной. В правой руке он за волосы продолжал держать голову Гюряты, изредка охаживая коня этим своеобразным навершием кнута. Конь вздрагивал всем телом и ускорял шаг.
   Затем и конь, и безумец Ярило словно растаяли. На видеозаписи мы с вами смогли бы разобрать, что произошло, если бы, конечно, догадались установить покадровый просмотр. Вот Ярило на коне просто прислонился к краю оврага, слился с землей – или стал ею? – и растворился в ее глубинах…
   Грех ли свершенное, подумал Садко. И понял, что нет. Смертный грех для христианина нарушить любую из заповедей Божьих, но когда язычник приносит жертву, он не грешит, а проявляет благочестие. И не было убийства Гюряты христианином Садко, было приношение жертвы язычником Садко.
   А это совсем другое дело.
* * *
   Больше всего с такими рассуждениями был не согласен Перун. Далеко от Земли, в огненном цворце, расположенном в центре голубой звезды, он все же почувствовал жертвоприношение. Человеческую жертву. Веками славяне приносили жертву людей одному Перуну, Ярило не пил человеческой крови.
   Это неправильно! Расстроенный Перун вырвал рыжий волос из правого уса, затем отливающий инеем седой волос из бороды и бросил их на жаровню. Удивительно, но даже в космической бесконечности Перун сохранял привязанность к символам из прошлого. А запах жженого волоса напоминал о жертвах, которые сжигались раньше волхвами на жертвенных кострах, и будил ярость, осознание того, что все это уже не вернуть.
   Но Ярило не виноват, он мог не понимать происходившего. Весной Ярило покидал мир мертвых, и переход в мир живых был испытанием даже для бога. А вот человечишка, приносивший жертву, должен был понимать, что для нее годится, а что нет. Человечишка обязан заплатить, и у Перуна хватит власти, чтобы это произошло.
* * *
   Уже наступило лето, а судьба Киева так и не определилась. Противники не решались сойтись в решающей сече и решить свои проблемы если не раз и навсегда, то хотя бы на несколько лет. Мономашичи закрылись за крепостными стенами, рассчитывая отсидеться до лучших времен. Ольговичи перекрыли все дороги из Киева и его окрестностей и тоже ждали перемен.
   Часть войска Ольговичей стояла близ Вышго-рода, что в часе конного пути к северу от Киева. Русскими воинами командовал князь Игорь; под его началом были северцы и куряне, а также новгородские ушкуйники, увязавшиеся в поход в надежде на легкую и богатую добычу. Даже после погрома, устроенного владимирским князем Андреем Боголюбским больше десяти лет назад, Киев оставался одним из наиболее привлекательных для грабежа русских городов.
   Рядом с палатками и шатрами русского войска стояли вежи союзников-половцев. В виду стен Вышгорода, вызывая бессильную ярость прятавшегося за ними князя Давыда Ростиславича, расположил юрты Кобяк, хан Белой Кумании, которую на Руси называли Лукоморьем.
   Вокруг лагеря Кобяка его воины накрепко сцепили между собой огромные шестиколесные повозки, на которых в походах перевозились юрты и оружие, тем самым превратив свое пристанище в неуязвимую крепость.
   Неподалеку раскинулся не менее тщательно укрепленный лагерь Кончака, хана Черной Кумании. Десять лет назад черниговское войско, в котором был тогда еще мало что повидавший Игорь, разбило отряд Кончака, а сам он угодил в руки русских дружинников. Хана отпустили под честное слово, взяв обещание не нападать на владения Ольговичей и предоставить в случае необходимости военную помощь. Пришло время исполнять слово.
   Это была странная осада. По Днепру продолжали плыть купеческие корабли, снабжая Киев всем необходимым, ворота пригородных княжеских замков Вышгорода и Белгорода, где отсиживался виновник усобицы князь Рюрик Ростиславич, часто открывались, впуская и выпуская торговцев и гонцов. Киев жил обыденной жизнью, но чем-то это напоминало пир во время чумы. Ждали, чем закончится противостояние, от этого зависело, будут ли грабить, и если да – то как. Киевские бояре, как люди наиболее заинтересованные в отсрочке грабежа, загнали не одного коня, пытаясь уговорить противников решить дело к обоюдному согласию.
   Все испортил князь Мстислав Владимирович. То ли славы воинской захотелось, то ли охальники-половцы вывели князя из себя своими выкриками от крепостного рва, но однажды после полудня, когда солнце особенно жарит, а о прохладе думаешь как о чем-то несбыточном, он вывел свою дружину на бой. Остроконечные шлемы вобрали в себя весь жар солнца и в мгновение стали орудиями пытки, кольчуги и пластинчатые панцири словно сжались от тепла и душили своих хозяев, истекающих потом и проклинающих вполголоса князя Мстислава за несдержанность, а то и глупость. Кто же, если он в своем уме, воюет при такой жаре?
   Первый удар пришелся по вежам Кобяка. Половцы, признаться, несколько опешили от происходившего, а Кобяк опасался ловушки. Легковооруженные половецкие разъезды осыпали киевлян половодьем стрел. Дружинники князя Мстислава, кони которых и так с трудом переносили жару и тяжесть наездника в доспехах, часто не в состоянии были увернуться и падали, заливая тоскующую по влаге землю своей кровью.
   Вторая волна стрел встретила киевские полки уже у половецких веж. Лучники, скрытые ободьями гигантских колес, были незаметны для противника, а войлочные навесы предохраняли как от солнца, так и от случайных стрел. Мстислав Трепольский что-то кричал, пытаясь сохранить контроль над своим войском, но все было уже бессмысленно. Войска не было, на его месте оказалось стадо, ведомое на бойню.
   Мясниками стать подрядились подоспевшие дружинники Игоря. Удар с фланга смял тех, кто еще пытался сопротивляться, и началось бегство. Дружинники Игоря и половцы Кобяка убрали мечи и сабли и сняли с седел арканы.
   В плен угодило почти две сотни человек. И, как мухи на навоз, в половецкий лагерь тотчас потянулись арабы-работорговцы, а только за ними – киевляне, для выкупа попавших в беду домочадцев. Особое веселье у победителей вызывали сцены, когда родные пленника начинали торговаться с работорговцами, желавшими заполучить хороший товар на рынки Дамаска и Багдада. После того как известие о поражении Мстислава достигло Киева, в городе началась паника. Об обороне думали мало, в основном о бегстве. Первыми, разумеется, сбежали наиболее родовитые и богатые, кто в загородные вотчины, кто в Белгород, к Рюрику.
   Но трусами все же оказались не все. Тысяцкий князя Мстислава Лазарь носился на взмыленном от жары и долгой скачки коне по лугам у Вышгорода, собирая с помощью плети и поминания чьей-то матери остатки разбитых полков. Мелькали в потоке беглецов золоченые шлемы воевод, слышались надрывные до отчаяния приказы остановить коней. Удивительно, но это факт, зафиксированный в летописях, – ни один из Мономашичей не остался со своей дружиной. Кто панически бежал по примеру Мстислава, кто приказал закрывать ворота и не пустил возвращавшиеся остатки войска.
   Только темнота, такая поздняя в середине лета, остановила охоту на людей и спасла остатки Мстиславова войска. На стенах Вышгорода этой ночью не зажигали светильники. Замок словно обезлюдел, только стоны раненых, разносившиеся далеко по днепровскому берегу, заставляли поверить в иное.
   Зато в лагере Ольговичей ночь так и не наступила, испугавшись огня многочисленных костров и факелов. Распаленные схваткой и победой русские и половцы праздновали, что остались живы. Князь Игорь и половецкие ханы приказали выкатить бочки с брагой и хмельной медовухой.
   Гуляй, воин, кто знает, доведется ли еще!
   Тем вечером Игорь гостил у Кончака. Хан Кобяк на радостях упился со своими лукоморцами и был с почтением закутан подданными в самаркандский шерстяной ковер и оставлен в юрте потеть и трезветь. Перед юртой Кончака горел большой костер, рядом с которым телохранители хана щедро угощали гридней князя Игоря. Небрежно брошенные на землю трофейные плащи были уставлены глиняными чашами с вареным мясом и кувшинами с кумысом и вином, тоже явно отбитым у врага. Удивительно, почему на любой войне так – бьются одни, грабят другие, думал Игорь. Справедливо ли это?
   Подвыпившие телохранители затянули песню. Сюжет был незатейлив. В захваченном городе молодая красивая девушка бежит от воина и размышляет, не слишком ли она быстра. Воин, понятно, наддает, догоняет, на чем, собственно, песня и кончалась, поскольку размышлять девушке стало просто не о чем. В песне мешались русские и тюркские слова, поэтому никто не мешал горланить наиболее забористые места всем вместе и к полному удовольствию.
   После песни, как положено при хорошей попойке, начались пляски. Мы с вами, дорогие читатели, знаем, как пляшут половцы; смотрели, смотрели гениальное творение Бородина, разглядывали сценические эскизы Рериха! Однако и композитор, и художник, окажись они в половецком лагере той ночью, вряд ли бы узнали своих героев. Под однообразные и не очень музыкальные звуки, извлекаемые пьяными музыкантами из сопелей – представляете, какой звук могли издавать трубы с таким названием? – и гуслей, еще державшиеся на ногах воины пытались пройти по кругу вприсядку, регулярно заваливаясь на хохочущих зевак. Больше всего это напоминало второй или третий день богатой деревенской свадьбы. Кончак и Игорь не отказали себе в удовольствии сплясать в вопящем от радости воинском круге. Но ужинать хан зазвал князя Игоря к себе в юрту, чтобы хоть как-то оградить гостя от братания с перепившимися подданными.
   Внутри юрты было прохладно. Игорь в очередной раз подивился, отчего толстые пластины войлока, раскалившиеся за день на солнце, не превратили жилище Кончака в жаровню. Хан радушно указал на устланные шелковыми тканями ковры, где вышколенная прислуга расставила посуду с едой и питьем. Несложно было заметить стилевое единство сервировки; Кончак похвалялся, и заслуженно при этом, что у него собрана богатейшая коллекция фарфора из Поднебесной Империи, когда кипенно-белого, когда болотного оттенка, но всегда простых и ясных форм, простых не от примитивизма, а от изящества.
   – Садись, князь, не побрезгуй угощением и приемом. В условиях похода, извини, лучше принять не могу.
   Игорь покосился на Кончака, не иронизирует ли тот часом, но степняк был серьезен.
   – Такой победой стоит гордиться особо. Она не готовилась специально, значит, сам Тэнгри-Небо послал ее нам, – продолжил хан. – А для тебя все это как будто не в радость.
   – Не люблю легких побед. Так не бывает. За всем этим придет расплата, и я не знаю, не будет ли слишком высока дань судьбы. Войско вышло из подчинения, и остается только молиться, чтобы не произошло перемены к худшему. Если в Киеве остался хоть кто-то не потерявший головы, все еще может…
   Игорь не договорил. Сложенными в щепоть пальцами левой руки он провел круг у лица, словно отгоняя злое видение.
   – А кому молиться? – заинтересовался уже захмелевший хан. – Я говорил с вашими монахами. Умны. Это хорошо. Злы. Это тоже неплохо.