Страница:
– Духи нижнего мира, примите жертву! Огонь танцевал, подчиняясь участившимся ударам в бубен, и шаман подпрыгивал в такт огню. Кровь.
Не прекращая движения, шаман схватил рукой еще одну чашу с кумысом. Бубен продолжал рокотать, хотя ладони не били уже по его коже. Наполненную чашу шаман подставил под кровавую капель, текущую с разрезанного запястья Тарсука. И кровь смешалась с кумысом. Молоко и кровь.
Эту смесь шаман вылил на себя, и волчья шкура вздыбилась, а из оскаленной пасти зверя Тарсук услышал нечто, похожее на человеческий стон.
Шаман вертелся вокруг очага и Тарсука все быстрее, и все громче гудел бубен от неведомых ударов, и все выше было пламя, так что его языки вырывались через отверстие в крыше юрты к ночному небу, словно желая слизать звезды. Кровь и молоко.
Тарсук чувствовал, как брызги с мокрой волчьей шкуры попадают ему в лицо, но шаманский танец обездвиживал, и нельзя было даже поднять руку, чтобы утереться. Шаман вертелся уже на одном месте, высоко подпрыгивая над пламенем очага, и каждый раз при касании с землей кричал, словно это доставляло ему сильную боль.
После одного из прыжков шаман уже не опустился на пол юрты, а завис спиной вниз над очагом. Волчья шкура упала с его плеч на огонь, который в один миг угас, словно испугавшись приближения хищника. Хан Тарсук ожидал почувствовать запах паленой шерсти, но ошибся. В юрте разлился терпкий аромат, чем-то схожий с запахом чабреца, только более резкий.
Сами собой зазвенели амулеты на балахоне шамана. Музыка дурманила, и глаза Тарсука закрывались, хотя с детства он слышал, что спать во время камлания опасно, отлетевшую во сне душу легко мог забрать любой дух. Забрать не со зла, просто так, играючи, но тело без души умирало.
Тарсук старался не уснуть, силясь разглядеть шамана в наступившем мраке. Тело шамана недвижно висело над очагом, а магические амулеты неумолчно играли музыку потусторонних миров. Неожиданно шаман заговорил, но это был не его голос:
– Я вижу тебя, Посланник Ньярлат-хотеп! Пнглуи мглунаф Рлайх унахнагл фтагн!
– Й'аи'нг'нгах х'и – л'геб ф'аи'тродог, – глухо, с отвратительными присвистами ответил грубый голос из распахнутого рта шамана.
Лицевые мускулы шамана потекли, словно воск, и Тарсук увидел преображение. Внутри шамана уживались два существа. Внешности одного из них не было описания, только чувство – неизмеримый ужас! Второй собеседник был человеком. Тарсук знал его, но никак не мог вспомнить откуда же.
Шаман затих, к нему вернулось его собствен-яое лицо. Все это Тарсук видел ясно, поскольку эт волчьей шкуры шло все более яркое синее свечение. Лицо шамана было умиротворенным, но синий свет, пробивавшийся снизу, придавал ему мерзкий оттенок начавшегося разложения.
Но кто сказал, что на очаге лежала только шкура? С потухших углей поднялось сильное тело хищника, и Тарсук взглянул в отливающие зеленым волчьи глаза. Волк одним прыжком очутился на висящем в воздухе шамане и улегся на него, прикрывая от льющегося сверху, через отверстие в потолке юрты, звездного света. Он обхватил лапами тело шамана, и два тела, слившись в одно, завертелись веретеном над потухшими углями. Затихший было бубен снова загудел в такт бешено стучавшему сердцу Тарсука, а амулеты лязгали в необъяснимой злобе, словно зубы выбеленного непогодой лошадиного черепа, сдвинутого с места недобрым степным ветром.
Ушел в небо, напугав гаснувшие в свете розового рассветного пояса звезды, громкий тоскующий волчий вой, и на очаг опустилась седая шкура. На волчий мех рухнул сверху шаман, словно исчезла незримая опора, державшая его в воздухе.
И затих бубен.
И раны Тарсука закрылись сами собой, а окровавленные ладони очистились.
Камлание закончилось.
Уже кричали первые петухи, забравшись на макушки половецких веж, и сонные кони сгоняли с себя ленивыми шлепками хвоста первых насекомых.
– Я умер, – сказал шаман, не раскрывая глаз.
Хан Тарсук молчал, вслушиваясь в хриплое дыхание шамана. Разговоры будут потом; сейчас, выходя из транса, шаман пророчествовал.
– Я давно умер, – продолжил шаман. – Почему я не погребен? Скажите шаману… Почему я не погребен? Он знает, где я выбрал место для кургана…
Тарсук узнал голос. Оказывается, шаман не видел свое будущее, как ошибочно решил вначале хан. Устами шамана говорил дух Кобяка, и говорил невероятные., безумные вещи.
– Я умер, – снова сказал шаман.
И жалобно:
– Помогите…
Князь Игорь Святославич и предводитель чер-зых клобуков Кунтувдый выглядели спокойными, словно не их распекали.
– Дальше дороги нет, – сказал Игорь Святославич. – В войске недостача.
– Как? – растерялся Святослав.
– Князь переяславский, – ответил князь Игорь, косясь на Рюрика, – самовольно покинул войско и исчез неведомо куда. Сказал, что мы о нем еще услышим…
Рюрик Ростиславич, уговорами которого переяславская дружина была включена в состав собиравшегося в поход на половцев войска, забеспокоился.
– Владимир Глебович, безусловно, горяч, – сказал князь Рюрик, пристально глядя на Игоря Святославича, – но у него должны быть причины для такого поступка.
– Причины были, – не стал спорить князь Игорь. – Он требовал места в начале войска, утверждая, что его княжество разорено половцами, поэтому и грабить обоз ему первая очередь. Еще он говорил, что Мономашичу не ходить под Ольговичем…
Игорь наблюдал, как обменялись взглядами Святослав и Рюрик.
– Хорошо говорил князь, – продолжил Игорь. – Как истинный полководец – громко. Правда, неумно, но что ж… Если разума не дано от рождения, то старость принесет в замену опыт. Если, конечно, – Игорь усмехнулся своему, – князю переяславскому суждено до старости дожить.
– Он и насады у передового отряда увел, – нажаловался Кунтувдый. – Для переправы на Левобережье. Хорошо, если обойдется, и его дружина не налетит на половцев Кобяка. Тогда – смерть!
– Вернемся из похода, на суд призовем князя Владимира Глебовича, – решил Святослав Киевский. – Никому не дозволено бросать войско перед боем!
– Не согласен! – встрепенулся князь Рюрик. – Владимир Переяславский поступил единственно разумно, и он неподсуден!
– Ой ли? – не поверил князь Святослав. Игорь в недоумении уставился на Рюрика.
– Неподсуден, – с нажимом повторил князь Рюрик. – Не забывайте, как сложно искали пути к союзу мы, Мономашичи, с вами, Ольговичами! Еще не забыты взаимные обиды и долги, и усобица укрылась где-то рядом. Спор князей в походе мог эту усобицу легко спровоцировать, и князь Владимир решил уйти, чтобы сохранить мир и союз. Его не судить, благодарить надо!
– Как же, – проворчал Кунтувдый. – В ножки ему поклониться за бегство из войска…
Со стороны Днепра к Кунтувдыю подъехал гонец и зашептал что-то на ухо, опасливо косясь почему-то на князя Игоря. Кунтувдый помрачнел.
– Новости от князя переяславского, – хмуро пояснил он князьям. – Дружина его разорила приграничные Переяславскому княжеству деревни и движется с обозом обратно к войску.
– Откуда у Кобяка деревни? – не понял Рюрик. – Тут ошибка.
– У Кобяка деревень нет, – не стал спорить Кунтувдый. – Да и у князя Игоря Святославича теперь их меньше…
– Что? – вскинулся Игорь. – Переяславец разграбил мои деревни?!
– Да, – склонил голову Кунтувдый, словно он был виновен в случившемся. – И сегодня-завтра он будет здесь.
– Берег войско от усобиц, – прошипел Игорь, глядя на сжавшегося в седле князя Рюрика. – Чем я тогда хуже? Извини, отец. – Игорь поклонился Святославу, но униженное обращение к двоюродному брату контрастировало со сказанным далее: – Извини, но северцам нечего делать в одном войске с теми, кто разоряет наши земли! И чтобы не множить усобицы, – поклон в сторону Рюрика, – мы уходим. Ваших насадов хватит нам для переправы на левый берег, а гребцы вернут их обратно… Я услышал о Владимире Глебовиче, – продолжил Игорь, – теперь же он услышит обо мне! И посмотрим, чей голос будет громче.
Волки в овчарне режут всех, хотя и не могут съесть или унести столько мяса.
Так начался поход на половцев: русские убивали русских.
Обычно начался.
Почему?
Пойма реки Орели была усеяна сотнями трупов. Пленных старались не брать, такая ненависть охватила противников. Кони шли по брюхо в крови, и воды реки не могли ее смыть, поскольку и сама река поменяла цвет на красный.
Русские князья, даже не поменяв коней после битвы, подъехали к сбившимся в кучу пленникам. Только строжайший приказ смог сохранить жизнь половецким ханам и их приближенным.
Но спаслись не все. Святослав Киевский с некоторым злорадством смотрел на иссеченное мечами тело хана Тарсука, так и не пожелавшего сложить оружие. Очевидцы утверждали, что хан прикрывал бегство странно одетого половца с волчьей шкурой вместо плаща, но в это не верилось. Смерть исказила черты лица Тарсука, и хан ухмылялся, словно знал что-то неизвестное живым.
Отдельно от группы пленных стоял сам Кобяк, рядом с которым виднелась еще одна фигура – долговязая, в богатом, но порванном во многих местах халате и прекрасных сафьяновых сапогах. На долговязом не было доспехов. В горячке боя берендеи, прорубившиеся к ханскому бунчуку, собирались поднять все окружение Кобяка на копья, но хан своим телом закрыл долговязого, тем и спас от неминуемой смерти. Тем человеком был, конечно, наш старый знакомый Абдул Аль-Хазред.
– Вот и свиделись, – сказал Святослав Киевский, сверху вниз глядя с седла на хана Кобяка. – Как переменчива судьба.
Кобяк безразлично молчал, словно позор поражения лишил его умения вести беседу. Глаза хана бессмысленно смотрели сквозь княжеского коня на заваленный трупами берег реки, и маленькие слезинки стояли в морщинках, избороздивших лицо Кобяка.
Хан не плакал, просто ветер безжалостно высекал воду из широко открытых глаз половца. Хан не имеет права на слезы.
– Мне нужно в Киев, – сказал Кобяк. Слова давались ему с усилием, словно губы сопротивлялись сказанному.
– Что так? – поинтересовался Святослав.
– Мне нужно в Киев, – упрямо повторил Кобяк. – Говорить с тобой буду только там. И со мной обязательно поедет этот араб.
Кобяк плохо сгибавшейся рукой указал на стоившего рядом с ним Аль-Хазреда, суетливо кланявшегося киевскому князю.
– Уже ставишь условия? – насупился князь Святослав Всеволодич.
– Условие, – поправил Кобяк. – Единственное условие! И только в случае его исполнения я смогу открыто признать свое полное поражение – ведь этого ты хочешь от меня, князь?
Кобяк смотрел прямо на Святослава Киевского, и князь не мог разглядеть в ханских глазах даже проблеска эмоций. Так говорили деревянные языческие идолы, если верить старым легендам.
– Хорошо, – наконец принял решение князь. – Мы возьмем в Киев твоего араба, но пускай он поменьше попадается нам на глаза.
– Он постарается. – Удивительно, но губы Кобяка растянулись в улыбке.
Не повредился ли хан в уме после поражения? Святослав представил себя на его месте, расстроился, но затем припомнил, как в годы молодости сам попал в половецкий плен и был выкуплен у одного из ханов за прирученного галчонка, умевшего передразнивать голоса людей. Старое унижение окатило душу подобно грязевому обвалу, и жалость к половецкому хану растаяла сама по себе.
– В обоз их! – распорядился Святослав, указывая на Кобяка и жмущегося к нему Аль-Хазреда. – Войску приказ: домой!
Еще не вернулись передовые отряды под командой князя переяславского, посланные на поиски половецкого обоза, как первые телеги киевлян потянулись на север. А гребцы в насадах, поплевав для верности на ладони, ударили веслами по непокорной днепровской воде, чье течение придется теперь преодолевать в неблизком пути до столицы.
Владимир не знал точно, но мог догадаться, что его опередила дружина князя Игоря Святославича. Он был прав в этих догадках, но вот судьба самого обоза оказалась непредсказуема.
В день битвы половецкие вежи были составлены традиционными окружностями, превратившись в мобильные, хорошо укрепленные крепости на колесах. Рассыпавшееся по степи охранение издалека могло заметить опасность, а оставшиеся при обозе лучники должны были продержаться до подхода основных сил. Выпущенные на выпас волы и верблюды при нападении отпускались с привязи, и обезумевшие от страха животные были способны расстроить любой боевой порядок.
Вестником поражения стал прискакавший на взмыленном коне шаман. В отсутствие ханов он взял командование на себя, приказав сниматься с места и уходить назад, в степь.
Но было поздно. С юга, где нападение было маловероятно, к половецким вежам приближалась русская конница.
Запели погребальную песнь первые стрелы. Красные щиты русских приняли удар на себя.
Русские дружинники не пошли в лоб. Это и правильно, ведь половецкие лучники с двухсот шагов пробивали любой щит и доспех. Конница закружилась вокруг веж в смертоносном хороводе, и стрелять по дружинникам стало бессмысленно, поскольку цель ускользала, постоянно меняя местоположение.
Старые воины скоро подметили странность. Русские не сделали ни единого выстрела, хотя видно было, что колчаны за плечами и у седел полны стрел.
Затем из поднятого вихря степной пыли выехал всадник. Богатые доспехи и золоченые шпоры выдавали в нем князя, а вздрагивающая на ветру красная хоругвь с вышитым на ней синим соколом снимала последние сомнения.
– Я – князь новгород-северский Игорь Святославич! – раздался мощный голос, привыкший отдавать приказы в шуме битвы. – Надо поговорить!
Молодые гридни-телохранители успели поймать на щит несколько шальных стрел, пока со стороны веж к князю пошел человек. Игорь Святославич, не желая возвышаться над собеседником, спешился, бросив поводья одному из телохранителей.
– Ты шаман? – спросил Игорь, оглядывая седую волчью шкуру на плечах подошедшего.
– Ханы воюют, – ответил шаман. – Что ты хочешь от нас?
Игорь знал, каким почетом пользуются шаманы у половцев, и решил, что собеседник имеет достаточно власти, чтобы принять решение.
– Не поверишь, – улыбнулся Игорь. – Спасти хочу.
– Объяснишь – поверю, – заверил шаман, утирая струившийся по лицу пот. Игорь вдруг почувствовал, как жарко под одетой на ватную куртку кольчугой, как давит золоченый шлем на войлочном подголовнике.
– Скоро здесь будут воины переяславского князя, – сообщил Игорь шаману. – У меня есть свои причины, чтобы увести вас от него в безопасное место. Могу объяснить почему, но захочешь ли ты терять на это время?
Шаман протянул к князю руки, на которых засохла кровь русских дружинников, пролившаяся в недавнем сражении у Орели. Игорю Святославичу стало вдруг холодно, но это не принесло облегчения от жары, напротив, этот холод обжигал, как раскаленный металл, так что князь всерьез забеспокоился, не покроется ли его кожа волдырями от ожога.
Знойный холод исчез, как только шаман опустил руки.
– Ты не лжешь, – сказал шаман. – Мы подчинимся тебе. Веди!
Скрыть направление движения тяжелых шестиколесных повозок было задачей сложной, но разрешимой. Опытные воины из половцев и северских дружинников быстро нашли общий язык, поделившись хитростями запутывания следов. Для спасения человеческих жизней пожертвовала собой безжалостно изломанная березовая роща, оказавшаяся неподалеку. Хотя деревья, собственно, никто не спрашивал.
И вот с протяжным скрипом половецкие вежи, запряженные грустными от тяжелой постоянной работы волами, потянулись прочь от места стоянки. По оставленным ими следам на расстоянии скакала группа верховых, в которой перемешались северцы и половцы. Привязанные к лошадиным хвостам своеобразные метлы, сделанные из березовых веток, примотанных к древкам копий, затирали следы, а поднявшийся еще с утра ветер сглаживал остальное.
Шаман видел, что Игорь ведет обоз в сторону от Лукоморья, но решил довериться до конца. Духи заверили, что сейчас русский честен, а духи брезговали обманывать смертных.
– Идем к днепровским бродам, – решил ответить на невысказанный вопрос шамана Игорь. – На Левобережье вас никто не ждет, там и отсидитесь, пока все не утихнет.
– Поведешь на свои земли? – удивился шаман.
– Конечно, нет, – ответил Игорь. – Меня не поймут в княжестве. У меня есть друг. Вот он не откажется вас приютить…
– Кончак! – понял шаман.
Привольно раскинулся он на приднепровских холмах, не стесняя себя стенами и валами. Когда места не хватало, посад выплескивался на новые земли, через какое-то время закрывавшиеся оборонительными укреплениями, и пустоглазые беленые башни тупо пялились на Днепр и раскинувшиеся за ним скатерти возделанных полей равнинного Левобережья.
Расшитая пестрота ладейных парусов приковывала взгляд к деревянным пристаням с добротными купеческими складами и шумными торгами неподалеку.
И над всем городом горделиво вспороли небо золоченые кресты киевских церквей, то багровых от открытой кладки из плинфы – узкого кирпича, замешанного и обожженного по византийскому образцу, то белых от извести, скрывающей более привычный на Руси деревянный сруб.
Краше, краше Чернигова был Киев. Пока не был взят на щит войском Андрея Боголюбского, прозвище которого было таким же лживым, как и вся его жизнь.
И теперь еще, через пятнадцать лет после погрома, на теле Киева, как пятна от ожогов, виднелись проплешины от сгоревших домов. Осевшие в огне пожара стены и башни смотрелись жалко, словно зубы, по которым прошлись кистенем в доброй драке.
Пленных половцев везли через расположенные южнее Киева монастыри к Лядским воротам города. Монастырские звонницы провожали дружинников праздничным благовестом, и только летописец в Выдубицком монастыре расстроился малым количеством пленников в обозе. Чувства летописца хорошо понял бы князь Владимир Переяславский, получивший после ухода северской дружины первое место в рядах наступавшего войска и не урвавший в итоге ничего, кроме доспехов, снятых с убитых. Куда исчез обоз Кобяка, а это тысячи людей и десятки тысяч голов скота, не мог сказать никто. Летописец же легко вышел из затруднительного положения: зачем писать о семи пленниках, когда можно рассказать о семи тысячах? История терпела и не такое; будь жив ее незаконный отец грек Геродот, он бы подтвердил – сам не без греха!
Перед Лядскими воротами текла неглубокая речушка Крещатик, с ее берегов тянуло запахом ряски и нечистот. Сидящие связанными в довольно грязной телеге пленники равнодушно взглянули на осыпающуюся штукатурку городских ворот, стерпели вопли толпы, заполонившей кривоватые киевские улочки. Михайловские ворота с недавно обновленным деревянным шатром пропустили князей и их пленников в киевский детинец, основанный еще при Владимире Святом. Там, неподалеку от Десятинной церкви, стоял великокняжеский дворец, больше похожий на крепость – с глухой внешней стеной и высокими башнями, нависающими над церковными куполами. Киевские митрополиты давно ворчали, что негоже ставить дом выше Божьего храма, но безопасность отчего-то была князьям дороже благочестия.
– Пленников в гридницу Владимирова дворца, – распорядился князь Святослав Киевский, тяжело слезая с коня. Сказывались шесть десятилетий бурной жизни, и только традиция триумфального въезда в столицу после удачного сражения заставила князя надолго сесть в седло.
Половцев развязали и повели в тот самый дворец, где два века назад пировали богатыри, ставшие уже персонажами былин и сказаний, – Илья из Мурома да Добрыня Никитич. Теперь дворец был заброшен, и просторная гридница из пиршественной залы превратилась в тюрьму для привилегированных пленников. Узкие окна, больше похожие на бойницы, и единственный выход делали гридницу идеальным местом заключения, причем достаточно удобным и для пленников.
Вечером князь Святослав пришел к пленникам. Охранники вывели в дальнее помещение всех, кроме Кобяка. С ним киевский князь выразил желание поговорить наедине.
– Арабу сохранили жизнь и привезли с тобой в Киев, – сказал Святослав. – Я исполнил свое обещание, теперь очередь за тобой, хан. Мне нужен подписанный документ, по которому ты признаешь себя данником Киева. Документ готов, осталось место для подписи…
– Есть еще одно условие, – сказал Кобяк и, заметив, как нахмурился князь, заверил: – Очень простое, поверь, князь!
– Что еще? – недовольно спросил Святослав Всеволодич, нервно оглаживая седую бороду. Золотое княжеское ожерелье звенело в такт движению руки Святослава.
– Мне нужна книга из киевского хранилища. Отдай мне ее, и я подпишу все.
– Книга? – Святослав ожидал что угодно, только не это.
– Да. Древний кодекс, названный «Некрономикон». Он должен храниться здесь, я уверен в этом.
Безумие, подумал Святослав. Разговор идет о судьбе его земель, подданных, а Кобяк беспокоится о какой-то книге. Бред!
– Я распоряжусь, – сказал Святослав. – Скоро «Некрономикон» будет в гриднице.
– Тогда пусть несут и договор. Книга за подпись, все по-честному!
Пока гридни мотались на Святославов двор, князь пригласил Кобяка разделить ужин. Трапеза оказалась скудной; была среда, и церковь требовала соблюдать пост. Поэтому на столе не было привычного на Руси в богатых домах мяса, только рыба и грибы. Кобяк пальцами снимал чешую и кости с осетрового бревна, жалуясь Святославу, что у ромеев недобрый бог, раз запрещает есть то, что хочешь. Святослав вяло отшучивался, прислушиваясь, не простучат ли копыта под окнами гридницы.
Гридни обернулись быстро. У дверей объявился гонец, с поклоном протягивая князю небольшой томик в бедном переплете. Святослав раскрыл книгу – неизвестный автор или переписчик покрыл листы четкими рядами греческих букв. Князь разобрал описания неких амулетов, увидел текст непостижимых заклинаний.
– Бесовщина какая-то, – удивился князь. – Зачем это тебе, хан?
Кобяк застыл, пожирая книгу глазами. Глаза хана не мигали, и Святославу показалось, что Кобяк не дышит.
– Странный пергамен, – заметил Святослав. – Не похоже на телячью кожу…
– Это человеческая кожа, – сказал Кобяк, криво ухмыляясь. Воздух с каждым звуком выдавливался из грудной клетки, и Святослав снова подумал, дышит ли хан.
– Дай мне ее, – сказал Кобяк, протягивая руку. – Книга за договор, князь!
– Зачем это тебе, хан? – повторил вопрос Святослав. Было что-то странное в одержимости хана, и долгий жизненный опыт подсказывал князю, что надо быть осторожнее.
– Книгу, – прохрипел Кобяк.
В гриднице разливался до тошноты сладковатый запах тления. Святослав решил, что под полом сдохла крыса, но отчего раньше этот запах не ощущался?
Странные вещи происходили с Кобяком. Протянутая к «Некрономикону» рука хана на глазах потемнела, практически слившись с полумраком гридницы. Смрад разложения усилился, и Святослав Киевский увидел то, что не забудет до смерти.
Хан сгнил. Сначала отваливались куски от ладони, так что под ноги Святослава упали почерневшие высохшие пальцы с выросшими в мгновение длинными загнутыми ногтями. Потом у Кобяка подломились колени, и тело хана сползло на пол гридницы. Голова мертвеца запрокинулась под неестественным углом, хрустнули позвонки, и покрытый свалявшимися тонкими волосами ханский череп откатился к замершей у дверей страже. Мерзкая слизь от вытекших глаз текла по сморщенным щекам, словно Кобяк заплакал перед смертью.
Святослав Всеволодич Киевский был действительно напуган. Но не этой страшной и мистической смертью, как могло показаться. Святослав беспокоился об ином – половцы не простят Киеву смерти своего хана, и никому не докажешь, что это была естественная смерть, а не убийство. Вскоре стоило ждать мести со стороны Половецкого поля, и у русичей впереди были жатва в крови и посев в слезах.
Пока же плакал, в ярости вцепившись зубами в руку, Абдул Аль-Хазред. Магия предала его в миг, когда вожделенная цель была так близка. Араб через щели в стене видел ту книгу, что написал три столетия назад на коже, выделанной им самим из материала, содранного со спин нескольких невольников в пустыне недалеко от Медины.
Но Абдул Аль-Хазред видел и другое. Святослав Всеволодич осторожно отвернулся от разложившегося трупа, словно тот мог еще быть опасен, засунул «Некрономикон» под мышку и вышел, окруженный со всех сторон стражей.
Не прекращая движения, шаман схватил рукой еще одну чашу с кумысом. Бубен продолжал рокотать, хотя ладони не били уже по его коже. Наполненную чашу шаман подставил под кровавую капель, текущую с разрезанного запястья Тарсука. И кровь смешалась с кумысом. Молоко и кровь.
Эту смесь шаман вылил на себя, и волчья шкура вздыбилась, а из оскаленной пасти зверя Тарсук услышал нечто, похожее на человеческий стон.
Шаман вертелся вокруг очага и Тарсука все быстрее, и все громче гудел бубен от неведомых ударов, и все выше было пламя, так что его языки вырывались через отверстие в крыше юрты к ночному небу, словно желая слизать звезды. Кровь и молоко.
Тарсук чувствовал, как брызги с мокрой волчьей шкуры попадают ему в лицо, но шаманский танец обездвиживал, и нельзя было даже поднять руку, чтобы утереться. Шаман вертелся уже на одном месте, высоко подпрыгивая над пламенем очага, и каждый раз при касании с землей кричал, словно это доставляло ему сильную боль.
После одного из прыжков шаман уже не опустился на пол юрты, а завис спиной вниз над очагом. Волчья шкура упала с его плеч на огонь, который в один миг угас, словно испугавшись приближения хищника. Хан Тарсук ожидал почувствовать запах паленой шерсти, но ошибся. В юрте разлился терпкий аромат, чем-то схожий с запахом чабреца, только более резкий.
Сами собой зазвенели амулеты на балахоне шамана. Музыка дурманила, и глаза Тарсука закрывались, хотя с детства он слышал, что спать во время камлания опасно, отлетевшую во сне душу легко мог забрать любой дух. Забрать не со зла, просто так, играючи, но тело без души умирало.
Тарсук старался не уснуть, силясь разглядеть шамана в наступившем мраке. Тело шамана недвижно висело над очагом, а магические амулеты неумолчно играли музыку потусторонних миров. Неожиданно шаман заговорил, но это был не его голос:
– Я вижу тебя, Посланник Ньярлат-хотеп! Пнглуи мглунаф Рлайх унахнагл фтагн!
– Й'аи'нг'нгах х'и – л'геб ф'аи'тродог, – глухо, с отвратительными присвистами ответил грубый голос из распахнутого рта шамана.
Лицевые мускулы шамана потекли, словно воск, и Тарсук увидел преображение. Внутри шамана уживались два существа. Внешности одного из них не было описания, только чувство – неизмеримый ужас! Второй собеседник был человеком. Тарсук знал его, но никак не мог вспомнить откуда же.
Шаман затих, к нему вернулось его собствен-яое лицо. Все это Тарсук видел ясно, поскольку эт волчьей шкуры шло все более яркое синее свечение. Лицо шамана было умиротворенным, но синий свет, пробивавшийся снизу, придавал ему мерзкий оттенок начавшегося разложения.
Но кто сказал, что на очаге лежала только шкура? С потухших углей поднялось сильное тело хищника, и Тарсук взглянул в отливающие зеленым волчьи глаза. Волк одним прыжком очутился на висящем в воздухе шамане и улегся на него, прикрывая от льющегося сверху, через отверстие в потолке юрты, звездного света. Он обхватил лапами тело шамана, и два тела, слившись в одно, завертелись веретеном над потухшими углями. Затихший было бубен снова загудел в такт бешено стучавшему сердцу Тарсука, а амулеты лязгали в необъяснимой злобе, словно зубы выбеленного непогодой лошадиного черепа, сдвинутого с места недобрым степным ветром.
Ушел в небо, напугав гаснувшие в свете розового рассветного пояса звезды, громкий тоскующий волчий вой, и на очаг опустилась седая шкура. На волчий мех рухнул сверху шаман, словно исчезла незримая опора, державшая его в воздухе.
И затих бубен.
И раны Тарсука закрылись сами собой, а окровавленные ладони очистились.
Камлание закончилось.
Уже кричали первые петухи, забравшись на макушки половецких веж, и сонные кони сгоняли с себя ленивыми шлепками хвоста первых насекомых.
– Я умер, – сказал шаман, не раскрывая глаз.
Хан Тарсук молчал, вслушиваясь в хриплое дыхание шамана. Разговоры будут потом; сейчас, выходя из транса, шаман пророчествовал.
– Я давно умер, – продолжил шаман. – Почему я не погребен? Скажите шаману… Почему я не погребен? Он знает, где я выбрал место для кургана…
Тарсук узнал голос. Оказывается, шаман не видел свое будущее, как ошибочно решил вначале хан. Устами шамана говорил дух Кобяка, и говорил невероятные., безумные вещи.
– Я умер, – снова сказал шаман.
И жалобно:
– Помогите…
* * *
– Почему остановились? – Князь Святослав Киевский не пытался скрыть свой гнев. Рюрик Ростиславич отводил глаза, старательно показывая, что он здесь ни при чем. Телохранители князей благоразумно отъехали поодаль, чтобы не по-хасть под горячую руку хозяев.Князь Игорь Святославич и предводитель чер-зых клобуков Кунтувдый выглядели спокойными, словно не их распекали.
– Дальше дороги нет, – сказал Игорь Святославич. – В войске недостача.
– Как? – растерялся Святослав.
– Князь переяславский, – ответил князь Игорь, косясь на Рюрика, – самовольно покинул войско и исчез неведомо куда. Сказал, что мы о нем еще услышим…
Рюрик Ростиславич, уговорами которого переяславская дружина была включена в состав собиравшегося в поход на половцев войска, забеспокоился.
– Владимир Глебович, безусловно, горяч, – сказал князь Рюрик, пристально глядя на Игоря Святославича, – но у него должны быть причины для такого поступка.
– Причины были, – не стал спорить князь Игорь. – Он требовал места в начале войска, утверждая, что его княжество разорено половцами, поэтому и грабить обоз ему первая очередь. Еще он говорил, что Мономашичу не ходить под Ольговичем…
Игорь наблюдал, как обменялись взглядами Святослав и Рюрик.
– Хорошо говорил князь, – продолжил Игорь. – Как истинный полководец – громко. Правда, неумно, но что ж… Если разума не дано от рождения, то старость принесет в замену опыт. Если, конечно, – Игорь усмехнулся своему, – князю переяславскому суждено до старости дожить.
– Он и насады у передового отряда увел, – нажаловался Кунтувдый. – Для переправы на Левобережье. Хорошо, если обойдется, и его дружина не налетит на половцев Кобяка. Тогда – смерть!
– Вернемся из похода, на суд призовем князя Владимира Глебовича, – решил Святослав Киевский. – Никому не дозволено бросать войско перед боем!
– Не согласен! – встрепенулся князь Рюрик. – Владимир Переяславский поступил единственно разумно, и он неподсуден!
– Ой ли? – не поверил князь Святослав. Игорь в недоумении уставился на Рюрика.
– Неподсуден, – с нажимом повторил князь Рюрик. – Не забывайте, как сложно искали пути к союзу мы, Мономашичи, с вами, Ольговичами! Еще не забыты взаимные обиды и долги, и усобица укрылась где-то рядом. Спор князей в походе мог эту усобицу легко спровоцировать, и князь Владимир решил уйти, чтобы сохранить мир и союз. Его не судить, благодарить надо!
– Как же, – проворчал Кунтувдый. – В ножки ему поклониться за бегство из войска…
Со стороны Днепра к Кунтувдыю подъехал гонец и зашептал что-то на ухо, опасливо косясь почему-то на князя Игоря. Кунтувдый помрачнел.
– Новости от князя переяславского, – хмуро пояснил он князьям. – Дружина его разорила приграничные Переяславскому княжеству деревни и движется с обозом обратно к войску.
– Откуда у Кобяка деревни? – не понял Рюрик. – Тут ошибка.
– У Кобяка деревень нет, – не стал спорить Кунтувдый. – Да и у князя Игоря Святославича теперь их меньше…
– Что? – вскинулся Игорь. – Переяславец разграбил мои деревни?!
– Да, – склонил голову Кунтувдый, словно он был виновен в случившемся. – И сегодня-завтра он будет здесь.
– Берег войско от усобиц, – прошипел Игорь, глядя на сжавшегося в седле князя Рюрика. – Чем я тогда хуже? Извини, отец. – Игорь поклонился Святославу, но униженное обращение к двоюродному брату контрастировало со сказанным далее: – Извини, но северцам нечего делать в одном войске с теми, кто разоряет наши земли! И чтобы не множить усобицы, – поклон в сторону Рюрика, – мы уходим. Ваших насадов хватит нам для переправы на левый берег, а гребцы вернут их обратно… Я услышал о Владимире Глебовиче, – продолжил Игорь, – теперь же он услышит обо мне! И посмотрим, чей голос будет громче.
* * *
Вскоре плачем и огнем наполнилась переяславская земля. Северские дружинники не жалели никого, мстя за своих, втоптанных в кровавую землю приграничья. Дымы пожарищ отмечали волчий путь дружины Игоря, превратившейся в стаю.Волки в овчарне режут всех, хотя и не могут съесть или унести столько мяса.
Так начался поход на половцев: русские убивали русских.
Обычно начался.
Почему?
* * *
Тридцатого июля 1184 года войско хана Кобяка было наголову разбито у Орельского городка в двух сражениях. Особо отличились дружинники князя Владимира Глебовича, стремившегося загладить глухое недовольство, которое зрело в русском войске из-за его выходок.Пойма реки Орели была усеяна сотнями трупов. Пленных старались не брать, такая ненависть охватила противников. Кони шли по брюхо в крови, и воды реки не могли ее смыть, поскольку и сама река поменяла цвет на красный.
Русские князья, даже не поменяв коней после битвы, подъехали к сбившимся в кучу пленникам. Только строжайший приказ смог сохранить жизнь половецким ханам и их приближенным.
Но спаслись не все. Святослав Киевский с некоторым злорадством смотрел на иссеченное мечами тело хана Тарсука, так и не пожелавшего сложить оружие. Очевидцы утверждали, что хан прикрывал бегство странно одетого половца с волчьей шкурой вместо плаща, но в это не верилось. Смерть исказила черты лица Тарсука, и хан ухмылялся, словно знал что-то неизвестное живым.
Отдельно от группы пленных стоял сам Кобяк, рядом с которым виднелась еще одна фигура – долговязая, в богатом, но порванном во многих местах халате и прекрасных сафьяновых сапогах. На долговязом не было доспехов. В горячке боя берендеи, прорубившиеся к ханскому бунчуку, собирались поднять все окружение Кобяка на копья, но хан своим телом закрыл долговязого, тем и спас от неминуемой смерти. Тем человеком был, конечно, наш старый знакомый Абдул Аль-Хазред.
– Вот и свиделись, – сказал Святослав Киевский, сверху вниз глядя с седла на хана Кобяка. – Как переменчива судьба.
Кобяк безразлично молчал, словно позор поражения лишил его умения вести беседу. Глаза хана бессмысленно смотрели сквозь княжеского коня на заваленный трупами берег реки, и маленькие слезинки стояли в морщинках, избороздивших лицо Кобяка.
Хан не плакал, просто ветер безжалостно высекал воду из широко открытых глаз половца. Хан не имеет права на слезы.
– Мне нужно в Киев, – сказал Кобяк. Слова давались ему с усилием, словно губы сопротивлялись сказанному.
– Что так? – поинтересовался Святослав.
– Мне нужно в Киев, – упрямо повторил Кобяк. – Говорить с тобой буду только там. И со мной обязательно поедет этот араб.
Кобяк плохо сгибавшейся рукой указал на стоившего рядом с ним Аль-Хазреда, суетливо кланявшегося киевскому князю.
– Уже ставишь условия? – насупился князь Святослав Всеволодич.
– Условие, – поправил Кобяк. – Единственное условие! И только в случае его исполнения я смогу открыто признать свое полное поражение – ведь этого ты хочешь от меня, князь?
Кобяк смотрел прямо на Святослава Киевского, и князь не мог разглядеть в ханских глазах даже проблеска эмоций. Так говорили деревянные языческие идолы, если верить старым легендам.
– Хорошо, – наконец принял решение князь. – Мы возьмем в Киев твоего араба, но пускай он поменьше попадается нам на глаза.
– Он постарается. – Удивительно, но губы Кобяка растянулись в улыбке.
Не повредился ли хан в уме после поражения? Святослав представил себя на его месте, расстроился, но затем припомнил, как в годы молодости сам попал в половецкий плен и был выкуплен у одного из ханов за прирученного галчонка, умевшего передразнивать голоса людей. Старое унижение окатило душу подобно грязевому обвалу, и жалость к половецкому хану растаяла сама по себе.
– В обоз их! – распорядился Святослав, указывая на Кобяка и жмущегося к нему Аль-Хазреда. – Войску приказ: домой!
Еще не вернулись передовые отряды под командой князя переяславского, посланные на поиски половецкого обоза, как первые телеги киевлян потянулись на север. А гребцы в насадах, поплевав для верности на ладони, ударили веслами по непокорной днепровской воде, чье течение придется теперь преодолевать в неблизком пути до столицы.
* * *
Владимир Переяславский опоздал. Обоз Кобяка ушел, и его следы оказались так запутаны, что дружинники только разводили руками. Настораживало то, что на части отпечатков ясно были видны следы подков, а половцы не любили ковать лошадей.Владимир не знал точно, но мог догадаться, что его опередила дружина князя Игоря Святославича. Он был прав в этих догадках, но вот судьба самого обоза оказалась непредсказуема.
В день битвы половецкие вежи были составлены традиционными окружностями, превратившись в мобильные, хорошо укрепленные крепости на колесах. Рассыпавшееся по степи охранение издалека могло заметить опасность, а оставшиеся при обозе лучники должны были продержаться до подхода основных сил. Выпущенные на выпас волы и верблюды при нападении отпускались с привязи, и обезумевшие от страха животные были способны расстроить любой боевой порядок.
Вестником поражения стал прискакавший на взмыленном коне шаман. В отсутствие ханов он взял командование на себя, приказав сниматься с места и уходить назад, в степь.
Но было поздно. С юга, где нападение было маловероятно, к половецким вежам приближалась русская конница.
Запели погребальную песнь первые стрелы. Красные щиты русских приняли удар на себя.
Русские дружинники не пошли в лоб. Это и правильно, ведь половецкие лучники с двухсот шагов пробивали любой щит и доспех. Конница закружилась вокруг веж в смертоносном хороводе, и стрелять по дружинникам стало бессмысленно, поскольку цель ускользала, постоянно меняя местоположение.
Старые воины скоро подметили странность. Русские не сделали ни единого выстрела, хотя видно было, что колчаны за плечами и у седел полны стрел.
Затем из поднятого вихря степной пыли выехал всадник. Богатые доспехи и золоченые шпоры выдавали в нем князя, а вздрагивающая на ветру красная хоругвь с вышитым на ней синим соколом снимала последние сомнения.
– Я – князь новгород-северский Игорь Святославич! – раздался мощный голос, привыкший отдавать приказы в шуме битвы. – Надо поговорить!
Молодые гридни-телохранители успели поймать на щит несколько шальных стрел, пока со стороны веж к князю пошел человек. Игорь Святославич, не желая возвышаться над собеседником, спешился, бросив поводья одному из телохранителей.
– Ты шаман? – спросил Игорь, оглядывая седую волчью шкуру на плечах подошедшего.
– Ханы воюют, – ответил шаман. – Что ты хочешь от нас?
Игорь знал, каким почетом пользуются шаманы у половцев, и решил, что собеседник имеет достаточно власти, чтобы принять решение.
– Не поверишь, – улыбнулся Игорь. – Спасти хочу.
– Объяснишь – поверю, – заверил шаман, утирая струившийся по лицу пот. Игорь вдруг почувствовал, как жарко под одетой на ватную куртку кольчугой, как давит золоченый шлем на войлочном подголовнике.
– Скоро здесь будут воины переяславского князя, – сообщил Игорь шаману. – У меня есть свои причины, чтобы увести вас от него в безопасное место. Могу объяснить почему, но захочешь ли ты терять на это время?
Шаман протянул к князю руки, на которых засохла кровь русских дружинников, пролившаяся в недавнем сражении у Орели. Игорю Святославичу стало вдруг холодно, но это не принесло облегчения от жары, напротив, этот холод обжигал, как раскаленный металл, так что князь всерьез забеспокоился, не покроется ли его кожа волдырями от ожога.
Знойный холод исчез, как только шаман опустил руки.
– Ты не лжешь, – сказал шаман. – Мы подчинимся тебе. Веди!
Скрыть направление движения тяжелых шестиколесных повозок было задачей сложной, но разрешимой. Опытные воины из половцев и северских дружинников быстро нашли общий язык, поделившись хитростями запутывания следов. Для спасения человеческих жизней пожертвовала собой безжалостно изломанная березовая роща, оказавшаяся неподалеку. Хотя деревья, собственно, никто не спрашивал.
И вот с протяжным скрипом половецкие вежи, запряженные грустными от тяжелой постоянной работы волами, потянулись прочь от места стоянки. По оставленным ими следам на расстоянии скакала группа верховых, в которой перемешались северцы и половцы. Привязанные к лошадиным хвостам своеобразные метлы, сделанные из березовых веток, примотанных к древкам копий, затирали следы, а поднявшийся еще с утра ветер сглаживал остальное.
Шаман видел, что Игорь ведет обоз в сторону от Лукоморья, но решил довериться до конца. Духи заверили, что сейчас русский честен, а духи брезговали обманывать смертных.
– Идем к днепровским бродам, – решил ответить на невысказанный вопрос шамана Игорь. – На Левобережье вас никто не ждет, там и отсидитесь, пока все не утихнет.
– Поведешь на свои земли? – удивился шаман.
– Конечно, нет, – ответил Игорь. – Меня не поймут в княжестве. У меня есть друг. Вот он не откажется вас приютить…
– Кончак! – понял шаман.
* * *
Красив был Киев, краше Чернигова.Привольно раскинулся он на приднепровских холмах, не стесняя себя стенами и валами. Когда места не хватало, посад выплескивался на новые земли, через какое-то время закрывавшиеся оборонительными укреплениями, и пустоглазые беленые башни тупо пялились на Днепр и раскинувшиеся за ним скатерти возделанных полей равнинного Левобережья.
Расшитая пестрота ладейных парусов приковывала взгляд к деревянным пристаням с добротными купеческими складами и шумными торгами неподалеку.
И над всем городом горделиво вспороли небо золоченые кресты киевских церквей, то багровых от открытой кладки из плинфы – узкого кирпича, замешанного и обожженного по византийскому образцу, то белых от извести, скрывающей более привычный на Руси деревянный сруб.
Краше, краше Чернигова был Киев. Пока не был взят на щит войском Андрея Боголюбского, прозвище которого было таким же лживым, как и вся его жизнь.
И теперь еще, через пятнадцать лет после погрома, на теле Киева, как пятна от ожогов, виднелись проплешины от сгоревших домов. Осевшие в огне пожара стены и башни смотрелись жалко, словно зубы, по которым прошлись кистенем в доброй драке.
Пленных половцев везли через расположенные южнее Киева монастыри к Лядским воротам города. Монастырские звонницы провожали дружинников праздничным благовестом, и только летописец в Выдубицком монастыре расстроился малым количеством пленников в обозе. Чувства летописца хорошо понял бы князь Владимир Переяславский, получивший после ухода северской дружины первое место в рядах наступавшего войска и не урвавший в итоге ничего, кроме доспехов, снятых с убитых. Куда исчез обоз Кобяка, а это тысячи людей и десятки тысяч голов скота, не мог сказать никто. Летописец же легко вышел из затруднительного положения: зачем писать о семи пленниках, когда можно рассказать о семи тысячах? История терпела и не такое; будь жив ее незаконный отец грек Геродот, он бы подтвердил – сам не без греха!
Перед Лядскими воротами текла неглубокая речушка Крещатик, с ее берегов тянуло запахом ряски и нечистот. Сидящие связанными в довольно грязной телеге пленники равнодушно взглянули на осыпающуюся штукатурку городских ворот, стерпели вопли толпы, заполонившей кривоватые киевские улочки. Михайловские ворота с недавно обновленным деревянным шатром пропустили князей и их пленников в киевский детинец, основанный еще при Владимире Святом. Там, неподалеку от Десятинной церкви, стоял великокняжеский дворец, больше похожий на крепость – с глухой внешней стеной и высокими башнями, нависающими над церковными куполами. Киевские митрополиты давно ворчали, что негоже ставить дом выше Божьего храма, но безопасность отчего-то была князьям дороже благочестия.
– Пленников в гридницу Владимирова дворца, – распорядился князь Святослав Киевский, тяжело слезая с коня. Сказывались шесть десятилетий бурной жизни, и только традиция триумфального въезда в столицу после удачного сражения заставила князя надолго сесть в седло.
Половцев развязали и повели в тот самый дворец, где два века назад пировали богатыри, ставшие уже персонажами былин и сказаний, – Илья из Мурома да Добрыня Никитич. Теперь дворец был заброшен, и просторная гридница из пиршественной залы превратилась в тюрьму для привилегированных пленников. Узкие окна, больше похожие на бойницы, и единственный выход делали гридницу идеальным местом заключения, причем достаточно удобным и для пленников.
Вечером князь Святослав пришел к пленникам. Охранники вывели в дальнее помещение всех, кроме Кобяка. С ним киевский князь выразил желание поговорить наедине.
– Арабу сохранили жизнь и привезли с тобой в Киев, – сказал Святослав. – Я исполнил свое обещание, теперь очередь за тобой, хан. Мне нужен подписанный документ, по которому ты признаешь себя данником Киева. Документ готов, осталось место для подписи…
– Есть еще одно условие, – сказал Кобяк и, заметив, как нахмурился князь, заверил: – Очень простое, поверь, князь!
– Что еще? – недовольно спросил Святослав Всеволодич, нервно оглаживая седую бороду. Золотое княжеское ожерелье звенело в такт движению руки Святослава.
– Мне нужна книга из киевского хранилища. Отдай мне ее, и я подпишу все.
– Книга? – Святослав ожидал что угодно, только не это.
– Да. Древний кодекс, названный «Некрономикон». Он должен храниться здесь, я уверен в этом.
Безумие, подумал Святослав. Разговор идет о судьбе его земель, подданных, а Кобяк беспокоится о какой-то книге. Бред!
– Я распоряжусь, – сказал Святослав. – Скоро «Некрономикон» будет в гриднице.
– Тогда пусть несут и договор. Книга за подпись, все по-честному!
Пока гридни мотались на Святославов двор, князь пригласил Кобяка разделить ужин. Трапеза оказалась скудной; была среда, и церковь требовала соблюдать пост. Поэтому на столе не было привычного на Руси в богатых домах мяса, только рыба и грибы. Кобяк пальцами снимал чешую и кости с осетрового бревна, жалуясь Святославу, что у ромеев недобрый бог, раз запрещает есть то, что хочешь. Святослав вяло отшучивался, прислушиваясь, не простучат ли копыта под окнами гридницы.
Гридни обернулись быстро. У дверей объявился гонец, с поклоном протягивая князю небольшой томик в бедном переплете. Святослав раскрыл книгу – неизвестный автор или переписчик покрыл листы четкими рядами греческих букв. Князь разобрал описания неких амулетов, увидел текст непостижимых заклинаний.
– Бесовщина какая-то, – удивился князь. – Зачем это тебе, хан?
Кобяк застыл, пожирая книгу глазами. Глаза хана не мигали, и Святославу показалось, что Кобяк не дышит.
– Странный пергамен, – заметил Святослав. – Не похоже на телячью кожу…
– Это человеческая кожа, – сказал Кобяк, криво ухмыляясь. Воздух с каждым звуком выдавливался из грудной клетки, и Святослав снова подумал, дышит ли хан.
– Дай мне ее, – сказал Кобяк, протягивая руку. – Книга за договор, князь!
– Зачем это тебе, хан? – повторил вопрос Святослав. Было что-то странное в одержимости хана, и долгий жизненный опыт подсказывал князю, что надо быть осторожнее.
– Книгу, – прохрипел Кобяк.
В гриднице разливался до тошноты сладковатый запах тления. Святослав решил, что под полом сдохла крыса, но отчего раньше этот запах не ощущался?
Странные вещи происходили с Кобяком. Протянутая к «Некрономикону» рука хана на глазах потемнела, практически слившись с полумраком гридницы. Смрад разложения усилился, и Святослав Киевский увидел то, что не забудет до смерти.
Хан сгнил. Сначала отваливались куски от ладони, так что под ноги Святослава упали почерневшие высохшие пальцы с выросшими в мгновение длинными загнутыми ногтями. Потом у Кобяка подломились колени, и тело хана сползло на пол гридницы. Голова мертвеца запрокинулась под неестественным углом, хрустнули позвонки, и покрытый свалявшимися тонкими волосами ханский череп откатился к замершей у дверей страже. Мерзкая слизь от вытекших глаз текла по сморщенным щекам, словно Кобяк заплакал перед смертью.
Святослав Всеволодич Киевский был действительно напуган. Но не этой страшной и мистической смертью, как могло показаться. Святослав беспокоился об ином – половцы не простят Киеву смерти своего хана, и никому не докажешь, что это была естественная смерть, а не убийство. Вскоре стоило ждать мести со стороны Половецкого поля, и у русичей впереди были жатва в крови и посев в слезах.
Пока же плакал, в ярости вцепившись зубами в руку, Абдул Аль-Хазред. Магия предала его в миг, когда вожделенная цель была так близка. Араб через щели в стене видел ту книгу, что написал три столетия назад на коже, выделанной им самим из материала, содранного со спин нескольких невольников в пустыне недалеко от Медины.
Но Абдул Аль-Хазред видел и другое. Святослав Всеволодич осторожно отвернулся от разложившегося трупа, словно тот мог еще быть опасен, засунул «Некрономикон» под мышку и вышел, окруженный со всех сторон стражей.