Страница:
– Когда Ивашка привез тебя в станицу… – Аннушка проглотила застрявший в горле горький ком. – Снаряд не оскопил тебя, а лишь в живот ранил. А я… а я… я не смогла уберечь тебя от оскопления! Ивашка с Саввой… оне осколок из живота вытащили, а заодно и… – Она снова прикусила губу, прижалась к груди Калачева и замолчала.
Аверьян сидел молча. Он был потрясен неожиданно открывшейся правдой. Эта несчастная девушка за несколько минут перевернула весь мир. Он прижал ее крепче к груди, а сам не мигая смотрел на снег, на спину управлявшего конем казака и словно видел все это впервые.
В таком неподвижном состоянии сани довезли их до Саракташа. Пурга затихла, и на небе засияло утреннее солнышко.
Казаки высадили скопцов у вокзала, оставили им кое-какие продукты и укатили в обратном направлении. Сектанты же обступили своего обескураженного кормчего, желая услышать от него хоть что-то обнадеживающее относительно их дальнейшей судьбы.
3
4
Аверьян сидел молча. Он был потрясен неожиданно открывшейся правдой. Эта несчастная девушка за несколько минут перевернула весь мир. Он прижал ее крепче к груди, а сам не мигая смотрел на снег, на спину управлявшего конем казака и словно видел все это впервые.
В таком неподвижном состоянии сани довезли их до Саракташа. Пурга затихла, и на небе засияло утреннее солнышко.
Казаки высадили скопцов у вокзала, оставили им кое-какие продукты и укатили в обратном направлении. Сектанты же обступили своего обескураженного кормчего, желая услышать от него хоть что-то обнадеживающее относительно их дальнейшей судьбы.
3
Аверьян Калачев стоял на привокзальной площади Бузулука в странном состоянии – без мыслей и чувств. В отличие от остальных сектантов ему тяжело было вернуться в родной город: страшно и подумать, что ожидает его здесь.
Боясь быть узнанным, Аверьян протиснулся с мешком в середку сектантов и натянул шапку поглубже на глаза. Он вдруг почувствовал, как завершился необъяснимый круг его жизни и начинается новый. Трудно судить, что готовят ему перемены, сколь долго еще будет блуждать душа в потемках страстей, падать в бездну, взлетать и вновь проваливаться во зло. Он чувствовал себя великовозрастным младенцем, вдруг родившимся на свет и не знающим, что теперь с этим делать.
Неожиданно Ивашка Сафронов собрал всех вокруг себя. До этого он успел куда-то отлучиться и вернулся к своей пастве с обнадеживающей улыбкой на озабоченном лице.
– Здеся неподалеку есть брошенный дом с подвалом, – объяснил он скопцам, смотревшим на него глазами, полными надежды. – Щас мы в нево заселимся и приведем в надлежащий вид.
Четверть часа спустя он привел их к большому каменному дому без окон и дверей.
– Да-а-а, – протянул озабоченно Ивашка, разглядывая это каменное чудовище, – а мне вот иначе об нем сказывали. Што ж, айдате зайдем. Все одно выбирать боля не из чево.
Вход в подвал скопцы увидели сразу же, как только переступили порог негостеприимного дома. Спустившись по каменной лестнице вниз, они с облегчением увидели дверь, закрывающую собой вход в подвальное помещение, однако подвал оказался обитаем, ибо дверь была заперта изнутри.
Ивашка постучал. Послышалась возня, затем шаги и звук отодвигаемого засова. Навстречу скопцам вышел невысокий худой, заросший седой щетиной человек.
– Кто такие будете? – спросил он хриплым простуженным голосом.
– А тебе сее не все ли равно, голубь? – спросил, в свою очередь, гласом проповедника Ивашка, с опаской косясь на правую руку хозяина подвала, в которой тот сжимал топор.
– Извольте ответить на мой вопрос, раз приперлись, – повысил голос тот. – Это не я к вам заявился, а вы ко мне. Так уж представьтесь или проваливайте с глаз моих долой.
– Может, впустишь нас, мил человек? – простонала Агафья так, что невозможно было отказать. – Мы аж до косточек промерзли, дозволь согреться?
– Согреться? – усмехнулся мужчина, слегка посторонившись и давая проход. – У меня вы как раз и «согреетесь»! На улице теплее, чем в этом каменном склепе.
В большом подвальном помещении дома действительно было чуть теплее, чем на улице. Скопцы разбрелись по углам и расположились кто где.
– Нас на постой примешь? – поинтересовался Ивашка, меняя догорающую лучину.
– Всех? На постой? – опешил мужичок. – А вы что, еще спрашивать меня об этом желаете?
– Конечно, – важно кивнул Ивашка. – Мы ж люди набожные, а не лихоимцы с большой дороги!
– Пожалуйста, обживайтесь, – повел вокруг себя рукой мужчина. – Места всем хватит! Кстати, я Егор Кузьмич Мехельсон. Бывший хозяин лабаза, руины которого у нас над головами. А сейчас безродная нищая крыса.
Аверьян Калачев делал вид, что дремлет, сидя в углу, а сам наблюдал за Ивашкой, который о чем-то оживленно разглагольствовал с хозяином дома.
С того самого момента, как сошел на перрон, Калачев едва сдерживал в себе бурю противоречивых чувств. Он был уже не тем, что покинул Бузулук с отрядами армии атамана Дутова. Сейчас, в родном городе, Аверьян чувствовал себя чужеродным телом. Чувства кипели в нем, как вода в чайнике. Только в мире уродцев, страдание которых – смысл жизни, он вдруг почувствовал себя нормальным.
Ему захотелось прогуляться. Едкий дым от костра просочился в легкие и рвал их на части. Аверьян тихо выбрался из подвала и пошел вниз по улице, зная, что она приведет его к вокзалу.
Город спал. Не спали и не молчали только лозунги, развешанные повсюду. С фонарных столбов, с деревьев они вели свою бесконечную агитацию белой краской по красному холсту. «Все на борьбу с Колчаком!», «Все на борьбу с Дутовым и всей белогвардейской сволочью!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Самый большой транспарант пересекал улицу: «Вся власть Советам! Да здравствует диктатура пролетариата!». Глаза Аверьяна равнодушно скользили по плакатам.
На перекрестке, у поворота в сторону вокзала, он увидел большой костер и греющихся возле него вооруженных людей. Стараясь не привлекать внимания патрульных, Калачев ускорил шаг и вдруг заметил высокую крепкую фигуру, стоявшую впереди метрах в пятидесяти и будто поджидавшую его. «Фигура» напряженно разглядывала приближавшегося Аверьяна, легонько пританцовывая на месте от мороза. Как только он приблизился на достаточное расстояние, она вдруг попятилась и скрылась за стволом раскидистого обледеневшего клена.
До вокзала оставалось рукой подать. И снова плакаты, плакаты, плакаты… Костров стало больше, как и патрульных вокруг них.
Не искушенный в шпионских играх, Аверьян продолжил свой путь, не ускоряя, но и не замедляя шага. Он и предположить не мог, что кто-то идет за ним по пятам. А преследователь двигался хоть и быстро, но неуклюже, словно стеснялся своего поведения.
Калачев миновал привокзальную площадь. В воздухе стоял запах угольного дыма от пыхтевших на путях паровозов. Тут Аверьян словно очнулся от оцепенения и оглянулся. Но, кроме костров патруля, так никого и не увидел.
Прогрохотал паровоз. Аверьян зябко поежился и решил возвращаться. Туда, куда несли его ноги, идти сегодня было не с руки. Но и возвращаться в холодный задымленный подвал тоже не хотелось. Он готов был замерзнуть на улице, лишь бы не видеть полные смирения гнусные физиономии скопцов.
– Видать, нагулялся, голубь! – прозвучал как гром среди ясного неба противный голос Ивашки Сафронова, и он собственной персоной вышел из-за дерева. – Я тута мимо проходил, да вот тебя углядел. Ну так што, на «корабль» потопали? А?
– Ты што, за мною доглядывать решил? – ухмыльнулся Аверьян, чувствуя облегчение. – Мыслишь, што с «корабля» тваво эдак вот возьму и утеку?
– Што я мыслил, пущай при мне и остается, голубь, – сказал Ивашка, подходя ближе и беря Аверьяна за руку. – Айда в обрат, Аверьяша. Семью понаведывать светлым днем сходишь, а не как вор ночкой темной! Хошь без нас, один ступай, неволить не станем. И ешо хочу сказать – не стыдися ты нас, горюшко луковое. Поверь на слово, што к весне ужо мы будем жить в сытости и достатке, всем на зависть!
– Сумлеваюсь я в том, – вздохнул Аверьян и поплелся с опущенной головой за Ивашкой.
– А ты не сумлевайся, голубь. Весна-красна придет, и сам все увидишь…
Предприимчивый Ивашка сумел за короткий срок привлечь на свою сторону нескольких зажиточных одиноких горожан, торговавших на рынке и возжелавших «праведной жизни и Царствия Небесного». Он умело убеждал новых адептов в правильности выбранного пути.
В общине существовал порядок, согласно которому одному скопцу наследует другой. Таким образом, ценой оскопления сектант вступал в круг богатых наследников и вполне мог по прошествии лет разбогатеть. Большую роль тут играла человеческая жадность, которой умело манипулировал Ивашка, разжигая ее в сердцах вербуемых сектантов. «И на семью не надо тратиться, – разъяснял он сомневающимся, – а энто немалая выгода и экономия! И мирские греховодные соблазны – совсем ничто по сравнению со всеобщим радением!»
По Бузулуку поползли фантастические слухи о появлении богатой секты. Стали появляться желающие приобрести благосостояние ценой утраты «детородных уд». И все же заманивали к скопцам большей частью уговорами, подкупом, а то и попросту забирали детей у обнищавших до крайности родителей.
Ивашка Сафронов был неоспоримым лидером. Под руководством кормчего скопцы отремонтировали большой дом Егора Мехельсона и приспособили его и под жилье, и под монастырь. Самого хозяина оскопили и сделали рабом секты. Сафронов так прочистил ему мозги, что тот стал предан как пес. И потому Ивашка назначил Егора хранителем скопческого общака.
Однажды в полдень Сафронов позвал к себе Аверьяна. Они спустились в подвал, где уже находился Егор Мехельсон, изучавший какие-то бумаги.
– Ну што, голубок, весна вон пришла, – сказал Ивашка, загадочно улыбаясь и кивая Аверьяну на скамью. – Токо погляди, как подвал мы обустроили? Любая церковь православная позавидует!
– Завидовать уже некому, – вздохнул Мехельсон, отрываясь от изучения бумаг. – Все церкви сейчас закрываются. Синагоги и мечети, как я слышал, тоже закрытию и сносу подлежат!
– Зато нас нихто не коснется, – убедительно заявил Ивашка. – Наш корабль никакому антихристу не по зубам!
Аверьян с интересом осмотрел подвал, в который не заходил последнюю неделю. Помещение было просто не узнать! В нем имелось все кроме ненужных икон. Лавки, столы, чистенькие скатерти, выбеленные стены.
– Чаво молчишь? – услышал Аверьян возглас Сафронова. – Я ж те говорил, што к весне все сладится. Говорил?
– Христу спасибо. Забот не ведаем.
– Пожалуйста, – ответил Ивашка на «спасибо» – Токо вот… – Он внимательно глянул на Аверьяна. – А ты пошто семью свою не навещаешь? Ужо стоко времени мы в городе твоем, а ты… Али не заботит тебя боля житие жинки и детишек?
Напоминание о семье заставило вздрогнуть, но Аверьян быстро взял себя в руки. Первоначальное напряжение от приглашения в молельный подвал угасло. Единственное, на что Калачев сейчас уповал, так это на подходящую причину, чтобы окончить неприятный разговор и уйти.
Он давно уже тайно ненавидел Ивашку, сделавшего из него безропотного калеку, но не мог открыто противопоставить себя «Христу» скопцов, так как был одним из них и в отдалении от «корабля» жизнь свою уже не мыслил. Аверьян будто попал в замкнутый круг. Он переставал чувствовать себя убогим, только когда впадал в экстаз…
– Жинка моя померла, а робятишек забрали сродственники, – солгал Аверьян, так как не желал видеть Стешу и сыновей в числе адептов секты.
– И ты зрил воочию супружницу мертвой? – прищурился Ивашка, не отрывая от его лица изучающего взгляда.
– Я зрил ееную могилу на кладбищах. А двери и ставни избы нашей гвоздями зараз заколочены.
– А про детей откель прознал? – допытывался Сафронов. – Можа, с кем из сродственников об них судачил?
– С соседом встренулись, – снова соврал Аверьян. – Он мне и про супружницу, и про деток все обсказал.
– Соболезную тебе, голубь, – вздохнул театрально Ивашка. – Нынче некогда, а завтра… завтра всей общиною на кладбище сходим и память супружнице твоей, безвременно помершей, всем обществом почтим!
Аверьян побледнел. Он испугался. Ему не хотелось прослыть среди сектантов лгуном и быть презираемым.
– Так што? Могилку-то укажешь? – процедил сквозь зубы Ивашка, все еще буравя лицо Аверьяна пронизывающим взглядом.
– Нет, не хочу я тово, – увел он в пол глаза.
– Не хошь как хошь, – пожал плечами Ивашка. – И не серчай на меня, голубь. Я же энто тово, от всей души хотел…
Он холодно смотрел на нахмуренное лицо Аверьяна, всем своим видом пытаясь подчеркнуть, что верит ему.
– А я ему не верю, – неожиданно подал голос Егор Мехельсон. – Врать он мастак. Я за версту обман чую!
Лицо Сафронова блеснуло в полумраке подвала, в глазах – ликование.
– А теперь, Христа ради, – сказал он вкрадчиво, – ради нас обоих – правду!
В горле у Аверьяна пересохло настолько, что слова едва выходили наружу.
– Супружница моя мертва, – твердил он упрямо. – Какая ешо вам правда нужна? Ежели бы она жива была, то я…
Ивашка кивнул; его взгляд, когда он заговорил, казался сострадательным.
– Ты щас обсказал мне нечто эдакое, во што мне хочется верить, и энто обсказал ты с такой прямотой, што я поверил! – Он тяжело вздохнул. – Стало быть, супружница твоя на кладбище покоится, детишки у сродственников… А изба? Изба осталася, а нам здеся места на всех не хватает?
– Послухай, энто моя изба, а не наша! – закричал Аверьян в отчаянии, ощущая необходимость что-то предпринять.
– Изба твоя, а ты наш, – повысил голос и Сафронов. – Али ты запамятовал, голубь, што в общине нашей все общее?
– Жана померла, дык ведь дети осталися?! – взмолился Аверьян. – Им же…
– Деток твоех к себе возьмем, – оглушил его Ивашка. – Все сообча, я и вы, под одной крышей проживать станем! Эдакое счастье не кажному предначертано в жизне энтой!
– К избе моей и деткам моем не дозволяю суваться! – Аверьян сжал кулаки.
– И в мыслях сее не вынашиваю. Как лутше хотел, а ты…
Лицо Ивашки выразило разочарование. Аверьян с трудом проглотил ком, застрявший в горле.
– Ты мне што-то обсказать мыслишь? – спросил Сафронов.
– Спать я хочу, – ответил Аверьян устало. – Захворал, видать, я шибко, вот ко сну и клонит.
– Што ж, иди отоспися до радения, – пожал плечами Ивашка. – А мы тута с Егоркой ешо кой об чем порассусоливаем.
С каждым днем все больше людей стали заглядывать на радения к скопцам. Кто-то шел ради любопытства, кто-то в духовных мытарствах, а кто-то из корысти. Побывав на радениях и приняв в них участие, большинство зевак и не замечали, как попадали под мощное влияние «живого Христа» – Ивашки Сафронова.
А тот изо всех сил изображал из себя Бога, да так талантливо, что самозабвенно верил в свою роль «спасителя человечества». Ивашка мастерски демонстрировал патологическую одержимость и свою «христианскую чистоту и праведность». С пеной у рта он убеждал приходящих:
– Ежели вы не веруете в Хоспода, голуби, вам лутше не ходить к нам и не трогать сваво грешнова тела. А ежели веруете всей душой и всем сердцем, то оскопляйтеся и ступайте чистыми в Царствие Небесное!
…Сегодня религиозный экстаз захватил Аверьяна во много раз сильнее, чем всегда. Ему казалось, что скопцы особенно возвышенно распевают псалмы и пляшут намного краше, чем всегда. Он легонько толкнул локтем Анну и шепотом поделился с ней своими мыслями:
– Чую, нынче што-то необычное? Можа, праздник какой?
– А у скопцов всегда праздник, – зло произнесла в ответ девушка. – Как раденье, так и праздник! Если не будем стараться, то гости станут смеяться над нами. А вот если постараемся и все возьмутся выплясывать рядом, то тогда никто уже не скажет про веру нашу, что будто бы нет в ней священной силы!
Пришедшие на радение копировали движения скопцов, постепенно входя в состояние транса. Все иное истолковывалось как прямое оскорбление религиозных чувств и знак неуважения к вере.
– Восславим же Хоспода нашева! – завизжали Агафья и Акулина. – Уверуйте в Иисуса Христа, голуби! Ведь он вота. Хосподь средь нас!
С этими словами они поспешили к Ивашке и взяли кормчего под руки. Он провел по лицу ладонями, утирая капли пота, с губ его не сходила блаженная улыбка.
– Я люблю вас, голуби мои! – воскликнул Ивашка, обнажив крупные зубы. Громкий голос кормчего перекрыл даже общее пение скопцов.
«Богородицы» грохнулись перед Сафроновым на колени и, глядя на него безумными остекленевшими глазами, снова зычно заголосили.
Пространство вокруг Ивашки замкнулось: сектантам и тем, кто присутствовал в молельном подвале, захотелось дотронуться до «живого Христа».
– Голуби мои! – подняв руку, заговорил Сафронов. – Все нынче зрили воочию, как на меня снисходит Святой Дух?!
– Да! – выдохнула толпа, находящаяся в возбужденном состоянии после радения.
Сафронов говорил еще долго, и каждое слово его било точно в цель.
Как только он замолчал, из толпы к нему протиснулся Егор Мехельсон, держа за руку крепкого подростка с рябым лицом и испуганными глазами.
– Господи Всемогущий! – воскликнул Егор, падая на колени перед Ивашкой и увлекая за собой подростка. – Оскопи вот племянника моего, молю тебя! Хочу, чтобы он очистился от скверны нынешней и голубем белым взлетел на корабль веры нашей!
Видимо, эта выходка Мехельсона была неожиданна и для Сафронова. Сначала он явно смутился, округлил глаза, но быстро взял себя в руки.
– Хто ты есть, чадо мое? – спросил Ивашка у подростка, кладя ладонь ему на плечо.
– В-Васька я, Н-Носов… – ответил тот, заикаясь от волнения.
– Племяш он мой, – оживился Егор. – Сестра померла, а мальчонку сиротой оставила.
– Он истину молвит? – спросил у подростка Ивашка.
Тот стоял ни живой ни мертвый и во все глаза таращился на «Бога».
– Ну чего ты, не молчи! – дернул его за руку Егор.
Васька, заикаясь и дрожа, заговорил:
– Д-да. Д-дядя Е-Егор в-всегда х-хорошо с-со м-мной о-обращался… К-кормил и ж-жалел м-меня. А-а п-потом с-сказал, ш-што э-эдак л-лучше б-будет…
– Истинную правду твой дядя говорил тебе, – вздохнул Ивашка и потрепал волосы на голове подростка. – Хорошо жить теперь будешь. Станешь святым, а душа очистится, как у ангелочка! Блудить не станешь. И богатство ждет тебя на земле, а в небесах бессмертие!
– А-а-а ешо-о-о д-дядя о-обешшал м-мне, ш-што т-три т-тулупа о-отдаст и д-дом э-этот в-вот о-отпишет? И д-денег м-много о-обещал, и-и-и…
– Раз обещал, знать эдак и поступит, – поспешил заверить его и притихших слушателей «Христос-Ивашка». – У нас все общее, и мы не токо кажный для себя, а для всех живем!
– Чтоб у тебя язык отсох, – прошипела стоявшая позади Аверьяна Анна. – Мальчонку жаль. Еще жизни не видел, а уже в инвалиды угодит.
– Но он же сам тово хотит? – обернувшись, прошептал Аверьян.
– Башку ему задурили, – последовал ответ девушки. – Как и тебя дурят.
– Который раз ты мне об том талдычешь, Анька, – нахмурился Аверьян. – А не наговариваешь ли ты со зла на Ивашку нашева?
– Я?! – поджав губы, возмутилась девушка.
Восклицание ее было таким громким, что привлекло внимание присутствующих. Аверьян даже испугался, увидев десятки пар глаз, уставившихся на них.
– Пора на покой расходиться, голуби мое, – отвлек на себя всеобщее внимание Ивашка. – Утро вечера мудренее. Спите спокойно и хорошенько над словами моими размышляйте. Хто на корабль наш засобирается – милости просим! Токо покой и Царствие Небесное отныне и навсегда ожидают нас!
Аверьян с Анной более часа беседовали с Васькой после радения, пытаясь отговорить от опрометчивого поступка. Но мальчик был упрям и ни на какие уговоры не поддавался. Разочарованные, они разошлись спать.
Скопцы с утра натопили баню, хорошо отмыли и отпарили в ней Ваську, после чего облачили в белое новое нижнее белье. Заблаговременно опоенный снадобьями подросток лежал на полке, укрытый до подбородка белой влажной простыней.
Баня была залита красновато-розовым светом солнечных лучей, пробивающихся через закопченное окно. Солнечный свет коснулся рябого лица Васьки и превратил его в маску, на которой застыло выражение глубокого смирения, готовности принять на себя тяжкую ношу и огромного, невысказанного горя.
Когда Васька увидел входящих в баню скопцов, губы его задрожали, а из глаз выкатились две слезинки.
– И какова рожна ты эдак нас слезами встречаешь? – спросил, улыбаясь, Ивашка. – Ты радоваться должен, Василек! Ужо щас уберем у тебя удесных близнят – и все зараз. Малой печатью эдак тебя отметим.
– З-знаю я, – прошептал одними губами несчастный подросток. – П-пожалуста, с-скорее в-все д-делайте. Б-боюся я, ш-што п-помру, п-покуда б-благодать н-на м-меня с-снизойдет.
Васька разволновался. Простынь у него на груди то спускалась, то поднималась. Чистое полотенце, лежавшее на простыне, соскользнуло и упало на пол. Когда Аверьян наклонился за ним, подросток задрожал и закрыл глаза.
– Ничаво, потерпи малеха, – прошептал зловеще Ивашка, приближаясь к мальчику. – Я быстро, я щас…
Сафронов, словно растягивая удовольствие, не спеша обмыл нож горячей водой и смазал его салом. Выражение его лица было таинственным и сосредоточенным. Видимо, возбуждаясь от предстоящего, он задышал учащенно.
Савва схватил мальчика за ноги и развел их. Аверьян, обливаясь потом, взял Ваську за руки и, закрыв глаза, отвернулся. Внутри забурлили угрызения совести. А «Христос»-Ивашка взялся за дело с мастерством бывалого мясника.
– Крепше держите! – крикнул он Савве и Аверьяну. – Ключ бездны заодно оттяпывать буду.
Он истерично хохотнул, беря член подростка дрожащими окровавленными руками:
– Ну-у – у… добро пожаловать на наш корабль, голубь белый! Токо помирать не смей! Мы тебя для лутшей жизни зараз готовим!
За время чудовищной кастрации мальчик только стонал. Он ни разу не крикнул и не пытался вырваться. «Видать, опоили какой-то хреновиной, – думал Аверьян, выходя из бани. – Ну и дела, Хосподи, неужели ты энтова не видишь?». Калачев не устал, но чувствовал себя совершенно разбитым, страшным злодеем, только что совершившим чудовищное преступление, которому нет ни оправдания, ни прощения. «Ведь ты не по своей воле?» – попробовала оправдаться стонущая совесть. Но воспоминание о крови Васьки тут же заслонило ее и окончательно лишило Аверьяна душевного равновесия.
Опустив голову, он шел к дому, не видя ничего вокруг, и, погруженный в тягостные мысли, начал озираться как человек, теряющий рассудок. Затем остановился на крыльце, посмотрел на свое отражение в оконном стекле, тяжело вздохнул и покачал головой, увидев осунувшееся лицо с глубоко запавшими глазами совершенно чужого человека. И тут Калачев вдруг осознал всю никчемность своего бытия. Он одинок и никому не нужен!
Аверьян встряхнул головой. Ему вдруг захотелось облегчить душу и хоть с кем-то поделиться горем. Если бы рядом была сейчас его жена Стеша, она могла бы выслушать его и понять!
Он вспомнил про Анну. Вот кто нужен ему сейчас! Девушка ненавидит скопцов, ненавидит их «Христа», и именно ей без раздумий и сомнений можно открыться.
Аверьян вошел в дом и тут же окликнул пробегавшую мимо Агафью. Вид у него, должно быть, был страшный, так как женщина шарахнулась от него в сторону, как от чумного.
– Анна хде? – спросил Аверьян, глядя на нее. – Пошто зенки пялишь, бутто на мертвяка, а рот не открываешь?
– Откель мне знать, хде Анька шатается, – хмуро ответила та. – А ты и впрямь с вурдалаком схож. Ночью узришь и не проснешься вовек.
– А ты дрыхни ночами крепше и больше молися перед сном, – огрызнулся Аверьян, направляясь к выходу. – А штоб вурдалаки не мерещилися, к «Христу» почаще прикасайся. Благо он завсегда под рукой.
Боясь быть узнанным, Аверьян протиснулся с мешком в середку сектантов и натянул шапку поглубже на глаза. Он вдруг почувствовал, как завершился необъяснимый круг его жизни и начинается новый. Трудно судить, что готовят ему перемены, сколь долго еще будет блуждать душа в потемках страстей, падать в бездну, взлетать и вновь проваливаться во зло. Он чувствовал себя великовозрастным младенцем, вдруг родившимся на свет и не знающим, что теперь с этим делать.
Неожиданно Ивашка Сафронов собрал всех вокруг себя. До этого он успел куда-то отлучиться и вернулся к своей пастве с обнадеживающей улыбкой на озабоченном лице.
– Здеся неподалеку есть брошенный дом с подвалом, – объяснил он скопцам, смотревшим на него глазами, полными надежды. – Щас мы в нево заселимся и приведем в надлежащий вид.
Четверть часа спустя он привел их к большому каменному дому без окон и дверей.
– Да-а-а, – протянул озабоченно Ивашка, разглядывая это каменное чудовище, – а мне вот иначе об нем сказывали. Што ж, айдате зайдем. Все одно выбирать боля не из чево.
Вход в подвал скопцы увидели сразу же, как только переступили порог негостеприимного дома. Спустившись по каменной лестнице вниз, они с облегчением увидели дверь, закрывающую собой вход в подвальное помещение, однако подвал оказался обитаем, ибо дверь была заперта изнутри.
Ивашка постучал. Послышалась возня, затем шаги и звук отодвигаемого засова. Навстречу скопцам вышел невысокий худой, заросший седой щетиной человек.
– Кто такие будете? – спросил он хриплым простуженным голосом.
– А тебе сее не все ли равно, голубь? – спросил, в свою очередь, гласом проповедника Ивашка, с опаской косясь на правую руку хозяина подвала, в которой тот сжимал топор.
– Извольте ответить на мой вопрос, раз приперлись, – повысил голос тот. – Это не я к вам заявился, а вы ко мне. Так уж представьтесь или проваливайте с глаз моих долой.
– Может, впустишь нас, мил человек? – простонала Агафья так, что невозможно было отказать. – Мы аж до косточек промерзли, дозволь согреться?
– Согреться? – усмехнулся мужчина, слегка посторонившись и давая проход. – У меня вы как раз и «согреетесь»! На улице теплее, чем в этом каменном склепе.
В большом подвальном помещении дома действительно было чуть теплее, чем на улице. Скопцы разбрелись по углам и расположились кто где.
– Нас на постой примешь? – поинтересовался Ивашка, меняя догорающую лучину.
– Всех? На постой? – опешил мужичок. – А вы что, еще спрашивать меня об этом желаете?
– Конечно, – важно кивнул Ивашка. – Мы ж люди набожные, а не лихоимцы с большой дороги!
– Пожалуйста, обживайтесь, – повел вокруг себя рукой мужчина. – Места всем хватит! Кстати, я Егор Кузьмич Мехельсон. Бывший хозяин лабаза, руины которого у нас над головами. А сейчас безродная нищая крыса.
* * *
Первую ночь в Бузулуке скопцы провели в тесноте и холоде. Они жались друг к другу и молчали. Чтобы хоть немного согреться, в подвале развели костер.Аверьян Калачев делал вид, что дремлет, сидя в углу, а сам наблюдал за Ивашкой, который о чем-то оживленно разглагольствовал с хозяином дома.
С того самого момента, как сошел на перрон, Калачев едва сдерживал в себе бурю противоречивых чувств. Он был уже не тем, что покинул Бузулук с отрядами армии атамана Дутова. Сейчас, в родном городе, Аверьян чувствовал себя чужеродным телом. Чувства кипели в нем, как вода в чайнике. Только в мире уродцев, страдание которых – смысл жизни, он вдруг почувствовал себя нормальным.
Ему захотелось прогуляться. Едкий дым от костра просочился в легкие и рвал их на части. Аверьян тихо выбрался из подвала и пошел вниз по улице, зная, что она приведет его к вокзалу.
Город спал. Не спали и не молчали только лозунги, развешанные повсюду. С фонарных столбов, с деревьев они вели свою бесконечную агитацию белой краской по красному холсту. «Все на борьбу с Колчаком!», «Все на борьбу с Дутовым и всей белогвардейской сволочью!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Самый большой транспарант пересекал улицу: «Вся власть Советам! Да здравствует диктатура пролетариата!». Глаза Аверьяна равнодушно скользили по плакатам.
На перекрестке, у поворота в сторону вокзала, он увидел большой костер и греющихся возле него вооруженных людей. Стараясь не привлекать внимания патрульных, Калачев ускорил шаг и вдруг заметил высокую крепкую фигуру, стоявшую впереди метрах в пятидесяти и будто поджидавшую его. «Фигура» напряженно разглядывала приближавшегося Аверьяна, легонько пританцовывая на месте от мороза. Как только он приблизился на достаточное расстояние, она вдруг попятилась и скрылась за стволом раскидистого обледеневшего клена.
До вокзала оставалось рукой подать. И снова плакаты, плакаты, плакаты… Костров стало больше, как и патрульных вокруг них.
Не искушенный в шпионских играх, Аверьян продолжил свой путь, не ускоряя, но и не замедляя шага. Он и предположить не мог, что кто-то идет за ним по пятам. А преследователь двигался хоть и быстро, но неуклюже, словно стеснялся своего поведения.
Калачев миновал привокзальную площадь. В воздухе стоял запах угольного дыма от пыхтевших на путях паровозов. Тут Аверьян словно очнулся от оцепенения и оглянулся. Но, кроме костров патруля, так никого и не увидел.
Прогрохотал паровоз. Аверьян зябко поежился и решил возвращаться. Туда, куда несли его ноги, идти сегодня было не с руки. Но и возвращаться в холодный задымленный подвал тоже не хотелось. Он готов был замерзнуть на улице, лишь бы не видеть полные смирения гнусные физиономии скопцов.
– Видать, нагулялся, голубь! – прозвучал как гром среди ясного неба противный голос Ивашки Сафронова, и он собственной персоной вышел из-за дерева. – Я тута мимо проходил, да вот тебя углядел. Ну так што, на «корабль» потопали? А?
– Ты што, за мною доглядывать решил? – ухмыльнулся Аверьян, чувствуя облегчение. – Мыслишь, што с «корабля» тваво эдак вот возьму и утеку?
– Што я мыслил, пущай при мне и остается, голубь, – сказал Ивашка, подходя ближе и беря Аверьяна за руку. – Айда в обрат, Аверьяша. Семью понаведывать светлым днем сходишь, а не как вор ночкой темной! Хошь без нас, один ступай, неволить не станем. И ешо хочу сказать – не стыдися ты нас, горюшко луковое. Поверь на слово, што к весне ужо мы будем жить в сытости и достатке, всем на зависть!
– Сумлеваюсь я в том, – вздохнул Аверьян и поплелся с опущенной головой за Ивашкой.
– А ты не сумлевайся, голубь. Весна-красна придет, и сам все увидишь…
* * *
Весна наступила не сразу и не так быстро, как хотелось бы.Предприимчивый Ивашка сумел за короткий срок привлечь на свою сторону нескольких зажиточных одиноких горожан, торговавших на рынке и возжелавших «праведной жизни и Царствия Небесного». Он умело убеждал новых адептов в правильности выбранного пути.
В общине существовал порядок, согласно которому одному скопцу наследует другой. Таким образом, ценой оскопления сектант вступал в круг богатых наследников и вполне мог по прошествии лет разбогатеть. Большую роль тут играла человеческая жадность, которой умело манипулировал Ивашка, разжигая ее в сердцах вербуемых сектантов. «И на семью не надо тратиться, – разъяснял он сомневающимся, – а энто немалая выгода и экономия! И мирские греховодные соблазны – совсем ничто по сравнению со всеобщим радением!»
По Бузулуку поползли фантастические слухи о появлении богатой секты. Стали появляться желающие приобрести благосостояние ценой утраты «детородных уд». И все же заманивали к скопцам большей частью уговорами, подкупом, а то и попросту забирали детей у обнищавших до крайности родителей.
Ивашка Сафронов был неоспоримым лидером. Под руководством кормчего скопцы отремонтировали большой дом Егора Мехельсона и приспособили его и под жилье, и под монастырь. Самого хозяина оскопили и сделали рабом секты. Сафронов так прочистил ему мозги, что тот стал предан как пес. И потому Ивашка назначил Егора хранителем скопческого общака.
Однажды в полдень Сафронов позвал к себе Аверьяна. Они спустились в подвал, где уже находился Егор Мехельсон, изучавший какие-то бумаги.
– Ну што, голубок, весна вон пришла, – сказал Ивашка, загадочно улыбаясь и кивая Аверьяну на скамью. – Токо погляди, как подвал мы обустроили? Любая церковь православная позавидует!
– Завидовать уже некому, – вздохнул Мехельсон, отрываясь от изучения бумаг. – Все церкви сейчас закрываются. Синагоги и мечети, как я слышал, тоже закрытию и сносу подлежат!
– Зато нас нихто не коснется, – убедительно заявил Ивашка. – Наш корабль никакому антихристу не по зубам!
Аверьян с интересом осмотрел подвал, в который не заходил последнюю неделю. Помещение было просто не узнать! В нем имелось все кроме ненужных икон. Лавки, столы, чистенькие скатерти, выбеленные стены.
– Чаво молчишь? – услышал Аверьян возглас Сафронова. – Я ж те говорил, што к весне все сладится. Говорил?
– Христу спасибо. Забот не ведаем.
– Пожалуйста, – ответил Ивашка на «спасибо» – Токо вот… – Он внимательно глянул на Аверьяна. – А ты пошто семью свою не навещаешь? Ужо стоко времени мы в городе твоем, а ты… Али не заботит тебя боля житие жинки и детишек?
Напоминание о семье заставило вздрогнуть, но Аверьян быстро взял себя в руки. Первоначальное напряжение от приглашения в молельный подвал угасло. Единственное, на что Калачев сейчас уповал, так это на подходящую причину, чтобы окончить неприятный разговор и уйти.
Он давно уже тайно ненавидел Ивашку, сделавшего из него безропотного калеку, но не мог открыто противопоставить себя «Христу» скопцов, так как был одним из них и в отдалении от «корабля» жизнь свою уже не мыслил. Аверьян будто попал в замкнутый круг. Он переставал чувствовать себя убогим, только когда впадал в экстаз…
– Жинка моя померла, а робятишек забрали сродственники, – солгал Аверьян, так как не желал видеть Стешу и сыновей в числе адептов секты.
– И ты зрил воочию супружницу мертвой? – прищурился Ивашка, не отрывая от его лица изучающего взгляда.
– Я зрил ееную могилу на кладбищах. А двери и ставни избы нашей гвоздями зараз заколочены.
– А про детей откель прознал? – допытывался Сафронов. – Можа, с кем из сродственников об них судачил?
– С соседом встренулись, – снова соврал Аверьян. – Он мне и про супружницу, и про деток все обсказал.
– Соболезную тебе, голубь, – вздохнул театрально Ивашка. – Нынче некогда, а завтра… завтра всей общиною на кладбище сходим и память супружнице твоей, безвременно помершей, всем обществом почтим!
Аверьян побледнел. Он испугался. Ему не хотелось прослыть среди сектантов лгуном и быть презираемым.
– Так што? Могилку-то укажешь? – процедил сквозь зубы Ивашка, все еще буравя лицо Аверьяна пронизывающим взглядом.
– Нет, не хочу я тово, – увел он в пол глаза.
– Не хошь как хошь, – пожал плечами Ивашка. – И не серчай на меня, голубь. Я же энто тово, от всей души хотел…
Он холодно смотрел на нахмуренное лицо Аверьяна, всем своим видом пытаясь подчеркнуть, что верит ему.
– А я ему не верю, – неожиданно подал голос Егор Мехельсон. – Врать он мастак. Я за версту обман чую!
Лицо Сафронова блеснуло в полумраке подвала, в глазах – ликование.
– А теперь, Христа ради, – сказал он вкрадчиво, – ради нас обоих – правду!
В горле у Аверьяна пересохло настолько, что слова едва выходили наружу.
– Супружница моя мертва, – твердил он упрямо. – Какая ешо вам правда нужна? Ежели бы она жива была, то я…
Ивашка кивнул; его взгляд, когда он заговорил, казался сострадательным.
– Ты щас обсказал мне нечто эдакое, во што мне хочется верить, и энто обсказал ты с такой прямотой, што я поверил! – Он тяжело вздохнул. – Стало быть, супружница твоя на кладбище покоится, детишки у сродственников… А изба? Изба осталася, а нам здеся места на всех не хватает?
– Послухай, энто моя изба, а не наша! – закричал Аверьян в отчаянии, ощущая необходимость что-то предпринять.
– Изба твоя, а ты наш, – повысил голос и Сафронов. – Али ты запамятовал, голубь, што в общине нашей все общее?
– Жана померла, дык ведь дети осталися?! – взмолился Аверьян. – Им же…
– Деток твоех к себе возьмем, – оглушил его Ивашка. – Все сообча, я и вы, под одной крышей проживать станем! Эдакое счастье не кажному предначертано в жизне энтой!
– К избе моей и деткам моем не дозволяю суваться! – Аверьян сжал кулаки.
– И в мыслях сее не вынашиваю. Как лутше хотел, а ты…
Лицо Ивашки выразило разочарование. Аверьян с трудом проглотил ком, застрявший в горле.
– Ты мне што-то обсказать мыслишь? – спросил Сафронов.
– Спать я хочу, – ответил Аверьян устало. – Захворал, видать, я шибко, вот ко сну и клонит.
– Што ж, иди отоспися до радения, – пожал плечами Ивашка. – А мы тута с Егоркой ешо кой об чем порассусоливаем.
* * *
В этот вечер к скопцам на радение пожаловало много народу. Падение влияния религии, разгром и разграбление церквей – хаос внес в души верующих пустоту и безысходность. С другой стороны, с ослаблением влияния православия укрепились позиции сект, которые начали разрастаться в России со сказочной быстротой. Закрывая церкви, советская власть таким образом пыталась покончить с властью поповской, но воспитанные на вере в Бога люди не могли просто выбросить «Хоспода» из души, а потому искали утешения в сектах, распахнувших свои гостеприимные объятия.С каждым днем все больше людей стали заглядывать на радения к скопцам. Кто-то шел ради любопытства, кто-то в духовных мытарствах, а кто-то из корысти. Побывав на радениях и приняв в них участие, большинство зевак и не замечали, как попадали под мощное влияние «живого Христа» – Ивашки Сафронова.
А тот изо всех сил изображал из себя Бога, да так талантливо, что самозабвенно верил в свою роль «спасителя человечества». Ивашка мастерски демонстрировал патологическую одержимость и свою «христианскую чистоту и праведность». С пеной у рта он убеждал приходящих:
– Ежели вы не веруете в Хоспода, голуби, вам лутше не ходить к нам и не трогать сваво грешнова тела. А ежели веруете всей душой и всем сердцем, то оскопляйтеся и ступайте чистыми в Царствие Небесное!
…Сегодня религиозный экстаз захватил Аверьяна во много раз сильнее, чем всегда. Ему казалось, что скопцы особенно возвышенно распевают псалмы и пляшут намного краше, чем всегда. Он легонько толкнул локтем Анну и шепотом поделился с ней своими мыслями:
– Чую, нынче што-то необычное? Можа, праздник какой?
– А у скопцов всегда праздник, – зло произнесла в ответ девушка. – Как раденье, так и праздник! Если не будем стараться, то гости станут смеяться над нами. А вот если постараемся и все возьмутся выплясывать рядом, то тогда никто уже не скажет про веру нашу, что будто бы нет в ней священной силы!
Пришедшие на радение копировали движения скопцов, постепенно входя в состояние транса. Все иное истолковывалось как прямое оскорбление религиозных чувств и знак неуважения к вере.
– Восславим же Хоспода нашева! – завизжали Агафья и Акулина. – Уверуйте в Иисуса Христа, голуби! Ведь он вота. Хосподь средь нас!
С этими словами они поспешили к Ивашке и взяли кормчего под руки. Он провел по лицу ладонями, утирая капли пота, с губ его не сходила блаженная улыбка.
– Я люблю вас, голуби мои! – воскликнул Ивашка, обнажив крупные зубы. Громкий голос кормчего перекрыл даже общее пение скопцов.
«Богородицы» грохнулись перед Сафроновым на колени и, глядя на него безумными остекленевшими глазами, снова зычно заголосили.
Пространство вокруг Ивашки замкнулось: сектантам и тем, кто присутствовал в молельном подвале, захотелось дотронуться до «живого Христа».
– Голуби мои! – подняв руку, заговорил Сафронов. – Все нынче зрили воочию, как на меня снисходит Святой Дух?!
– Да! – выдохнула толпа, находящаяся в возбужденном состоянии после радения.
Сафронов говорил еще долго, и каждое слово его било точно в цель.
Как только он замолчал, из толпы к нему протиснулся Егор Мехельсон, держа за руку крепкого подростка с рябым лицом и испуганными глазами.
– Господи Всемогущий! – воскликнул Егор, падая на колени перед Ивашкой и увлекая за собой подростка. – Оскопи вот племянника моего, молю тебя! Хочу, чтобы он очистился от скверны нынешней и голубем белым взлетел на корабль веры нашей!
Видимо, эта выходка Мехельсона была неожиданна и для Сафронова. Сначала он явно смутился, округлил глаза, но быстро взял себя в руки.
– Хто ты есть, чадо мое? – спросил Ивашка у подростка, кладя ладонь ему на плечо.
– В-Васька я, Н-Носов… – ответил тот, заикаясь от волнения.
– Племяш он мой, – оживился Егор. – Сестра померла, а мальчонку сиротой оставила.
– Он истину молвит? – спросил у подростка Ивашка.
Тот стоял ни живой ни мертвый и во все глаза таращился на «Бога».
– Ну чего ты, не молчи! – дернул его за руку Егор.
Васька, заикаясь и дрожа, заговорил:
– Д-да. Д-дядя Е-Егор в-всегда х-хорошо с-со м-мной о-обращался… К-кормил и ж-жалел м-меня. А-а п-потом с-сказал, ш-што э-эдак л-лучше б-будет…
– Истинную правду твой дядя говорил тебе, – вздохнул Ивашка и потрепал волосы на голове подростка. – Хорошо жить теперь будешь. Станешь святым, а душа очистится, как у ангелочка! Блудить не станешь. И богатство ждет тебя на земле, а в небесах бессмертие!
– А-а-а ешо-о-о д-дядя о-обешшал м-мне, ш-што т-три т-тулупа о-отдаст и д-дом э-этот в-вот о-отпишет? И д-денег м-много о-обещал, и-и-и…
– Раз обещал, знать эдак и поступит, – поспешил заверить его и притихших слушателей «Христос-Ивашка». – У нас все общее, и мы не токо кажный для себя, а для всех живем!
– Чтоб у тебя язык отсох, – прошипела стоявшая позади Аверьяна Анна. – Мальчонку жаль. Еще жизни не видел, а уже в инвалиды угодит.
– Но он же сам тово хотит? – обернувшись, прошептал Аверьян.
– Башку ему задурили, – последовал ответ девушки. – Как и тебя дурят.
– Который раз ты мне об том талдычешь, Анька, – нахмурился Аверьян. – А не наговариваешь ли ты со зла на Ивашку нашева?
– Я?! – поджав губы, возмутилась девушка.
Восклицание ее было таким громким, что привлекло внимание присутствующих. Аверьян даже испугался, увидев десятки пар глаз, уставившихся на них.
– Пора на покой расходиться, голуби мое, – отвлек на себя всеобщее внимание Ивашка. – Утро вечера мудренее. Спите спокойно и хорошенько над словами моими размышляйте. Хто на корабль наш засобирается – милости просим! Токо покой и Царствие Небесное отныне и навсегда ожидают нас!
* * *
Оскопление племянника Егора Мехельсона было назначено на следующий день.Аверьян с Анной более часа беседовали с Васькой после радения, пытаясь отговорить от опрометчивого поступка. Но мальчик был упрям и ни на какие уговоры не поддавался. Разочарованные, они разошлись спать.
Скопцы с утра натопили баню, хорошо отмыли и отпарили в ней Ваську, после чего облачили в белое новое нижнее белье. Заблаговременно опоенный снадобьями подросток лежал на полке, укрытый до подбородка белой влажной простыней.
Баня была залита красновато-розовым светом солнечных лучей, пробивающихся через закопченное окно. Солнечный свет коснулся рябого лица Васьки и превратил его в маску, на которой застыло выражение глубокого смирения, готовности принять на себя тяжкую ношу и огромного, невысказанного горя.
Когда Васька увидел входящих в баню скопцов, губы его задрожали, а из глаз выкатились две слезинки.
– И какова рожна ты эдак нас слезами встречаешь? – спросил, улыбаясь, Ивашка. – Ты радоваться должен, Василек! Ужо щас уберем у тебя удесных близнят – и все зараз. Малой печатью эдак тебя отметим.
– З-знаю я, – прошептал одними губами несчастный подросток. – П-пожалуста, с-скорее в-все д-делайте. Б-боюся я, ш-што п-помру, п-покуда б-благодать н-на м-меня с-снизойдет.
Васька разволновался. Простынь у него на груди то спускалась, то поднималась. Чистое полотенце, лежавшее на простыне, соскользнуло и упало на пол. Когда Аверьян наклонился за ним, подросток задрожал и закрыл глаза.
– Ничаво, потерпи малеха, – прошептал зловеще Ивашка, приближаясь к мальчику. – Я быстро, я щас…
Сафронов, словно растягивая удовольствие, не спеша обмыл нож горячей водой и смазал его салом. Выражение его лица было таинственным и сосредоточенным. Видимо, возбуждаясь от предстоящего, он задышал учащенно.
Савва схватил мальчика за ноги и развел их. Аверьян, обливаясь потом, взял Ваську за руки и, закрыв глаза, отвернулся. Внутри забурлили угрызения совести. А «Христос»-Ивашка взялся за дело с мастерством бывалого мясника.
– Крепше держите! – крикнул он Савве и Аверьяну. – Ключ бездны заодно оттяпывать буду.
Он истерично хохотнул, беря член подростка дрожащими окровавленными руками:
– Ну-у – у… добро пожаловать на наш корабль, голубь белый! Токо помирать не смей! Мы тебя для лутшей жизни зараз готовим!
За время чудовищной кастрации мальчик только стонал. Он ни разу не крикнул и не пытался вырваться. «Видать, опоили какой-то хреновиной, – думал Аверьян, выходя из бани. – Ну и дела, Хосподи, неужели ты энтова не видишь?». Калачев не устал, но чувствовал себя совершенно разбитым, страшным злодеем, только что совершившим чудовищное преступление, которому нет ни оправдания, ни прощения. «Ведь ты не по своей воле?» – попробовала оправдаться стонущая совесть. Но воспоминание о крови Васьки тут же заслонило ее и окончательно лишило Аверьяна душевного равновесия.
Опустив голову, он шел к дому, не видя ничего вокруг, и, погруженный в тягостные мысли, начал озираться как человек, теряющий рассудок. Затем остановился на крыльце, посмотрел на свое отражение в оконном стекле, тяжело вздохнул и покачал головой, увидев осунувшееся лицо с глубоко запавшими глазами совершенно чужого человека. И тут Калачев вдруг осознал всю никчемность своего бытия. Он одинок и никому не нужен!
Аверьян встряхнул головой. Ему вдруг захотелось облегчить душу и хоть с кем-то поделиться горем. Если бы рядом была сейчас его жена Стеша, она могла бы выслушать его и понять!
Он вспомнил про Анну. Вот кто нужен ему сейчас! Девушка ненавидит скопцов, ненавидит их «Христа», и именно ей без раздумий и сомнений можно открыться.
Аверьян вошел в дом и тут же окликнул пробегавшую мимо Агафью. Вид у него, должно быть, был страшный, так как женщина шарахнулась от него в сторону, как от чумного.
– Анна хде? – спросил Аверьян, глядя на нее. – Пошто зенки пялишь, бутто на мертвяка, а рот не открываешь?
– Откель мне знать, хде Анька шатается, – хмуро ответила та. – А ты и впрямь с вурдалаком схож. Ночью узришь и не проснешься вовек.
– А ты дрыхни ночами крепше и больше молися перед сном, – огрызнулся Аверьян, направляясь к выходу. – А штоб вурдалаки не мерещилися, к «Христу» почаще прикасайся. Благо он завсегда под рукой.
4
Наступило лето 1920 года.
С окончанием интервенции и Гражданской войны молодая Советская республика переживала исключительные трудности. Хозяйственная разруха и обнищание были суровой действительностью тех дней. От бушевавших на полях губернии военных действий пострадало сельское хозяйство.
По мере того как Советскую республику охватывал голод, наступало золотое времечко для скопчества. НЭП как нельзя кстати пришелся для развития и укрепления секты. Ивашка Сафронов безошибочно угадал, что «время пришло», и с деловой хваткой взялся за дело.
Ивашка Сафронов, стоя у дверей, буквально дрожал от переполнявшей его энергии. Он широко улыбался, с надеждой посматривая на подходивших людей, и бросал хмурые взгляды на Егора Мехельсона и Аверьяна Калачева. Всем сердцем он уповал на то, что торговля будет бойкой, а выручка немалой.
С окончанием интервенции и Гражданской войны молодая Советская республика переживала исключительные трудности. Хозяйственная разруха и обнищание были суровой действительностью тех дней. От бушевавших на полях губернии военных действий пострадало сельское хозяйство.
По мере того как Советскую республику охватывал голод, наступало золотое времечко для скопчества. НЭП как нельзя кстати пришелся для развития и укрепления секты. Ивашка Сафронов безошибочно угадал, что «время пришло», и с деловой хваткой взялся за дело.
* * *
Лавку открыли на городском рынке. Раздобытые Ивашкой товары заняли свои места на полках, и дело пошло.Ивашка Сафронов, стоя у дверей, буквально дрожал от переполнявшей его энергии. Он широко улыбался, с надеждой посматривая на подходивших людей, и бросал хмурые взгляды на Егора Мехельсона и Аверьяна Калачева. Всем сердцем он уповал на то, что торговля будет бойкой, а выручка немалой.