Страница:
Идеология с точки зрения иррационалистического направления осмысливалась как социальная мифология. Сторонники данного направления (А. Шопенгауэр, Ф. Ницше, Ж. Сорель, З. Фрейд, К. Юнг) обратили внимание на способность идеологии быть ориентиром для индивида, определять его поведение в соответствии с его страстями, стремлениями и ожиданиями, тем самым сплачивая людей. В рамках такого концептуального подхода идеология вечна, ибо коренится в психологических и ценностных предпосылках. Так, по мнению итальянского исследователя В. Парето, основу идеологии составляют верования, которые представляют собой соотношение идей и чувств. Французский социолог Ж. Сорель рассматривал идеологию как социальную мифологию, выполняющую функцию средства социальной интеграции, сплачивающего и воодушевляющего людей. В своих работах он указывал, что любые социальные движения инспирируются мифами, которые трактуются Сорелем как любые идеи и чувства, обеспечивающие единство социальной группы. Смысл социального мифа – скрывать знание, отвлекать от истины. Иллюзии выполняют общественно необходимую функцию: укрепляют, стабилизируют общественные отношения, поскольку помогают индивиду выражать его побуждения. Социальный миф действительно способен на какое-то время воодушевить массы, сплотить их, направить их действия, о чем красноречиво свидетельствуют примеры буржуазной и коммунистической идеологии. Подход, который пытался обосновать Сорель, представляет собой попытку повышения значимости социального мифа, преувеличение его роли в исторических событиях. Однако такая позиция не дает ключа к развернутому анализу массовых идеологических процессов, что сделали сторонники психоаналитических теорий идеологии (З. Фрейд, К. Юнг и др.), которые показали изнанку мифа, указали на те причины, которые приводят к постоянному, неизменному сотворению духовных фикций.
Отождествляя идеологию с социальной мифологией, сторонники психоаналитического подхода стремились выделить факторы, которые порождают и воспроизводят эту мифологию, доказать неустранимость социального мифа как ориентира общественного и индивидуального поведения. Так, по мнению З. Фрейда, идеология есть не что иное, как вторичное наслоение, возникающее в результате извращенного истолкования индивидом своих психических влечений. По Фрейду, духовные комплексы человека выражают сублимированную агрессивность и замаскированную сексуальность. Не только идеология, но и религия рассматривалась им как устойчивая форма общественного невроза. Постоянные конфликты между бессознательными стремлениями к наслаждению и «принципом реальности», к которому приспосабливается сознание, порождают в человеке потребность рационализировать подсознательные мотивы. Идеология, стало быть, «оправдывает» стихийные импульсы, тайные вожделения, порывы. В интерпретации Фрейда идеология является ложным сознанием, потому что в психике происходит искаженное «проигрывание» бессознательных мотивов и аффектов, присущих индивиду. Мучительные фантазии, страхи, галлюцинации вытесняются в глубины психики и затем закрепляются в различных идеях. Поэтому объяснить идеологию можно не путем теоретического анализа ее постулатов, а обращаясь к описанию первичных психологических импульсов, следствием чего выступает тезис о возможности раскрытия той или иной идеи через понимание скрытых психологических напряжений, получающих выход в сферу сознания.
Давая идеологии чисто психологическое истолкование, Фрейд таким образом снимал вопрос о ее историческом и социально-классовом содержании, да и о самих социальных факторах, влияющих на судьбы идеологии, он говорил мимоходом, как о чем-то маловажном. В этом ракурсе исторические и социальные истоки содержания идеологических представлений выступают только как неизменные внешние детерминанты психических процессов.
Другой психоаналитик, К.-Г. Юнг, анализ исторического развития идеологических процессов сводил к рассмотрению архетипов. Развивая тезис о коллективном бессознательном как отражение опыта психической жизни всего человечества, Юнг видел в духовных представлениях людей лишь некие изначальные символы, присущие не только сказкам, легендам, мифам, но и развернутым идейным построениям. Чтобы овладеть настроениями масс, идеолог, согласно Юнгу, должен постоянно осмысливать исторически сформированную вереницу архетипов, изучать их. Только тогда он сможет активно использовать разнообразную символику для определенной «настройки» коллективных переживаний, для дирижирования эмоциями и представлениями людей, что дает инструменты для регулирования социальной стабильности.
Интересную трактовку связи идеологии и исторического сознания на основе психоаналитической теории дает В. Рейх. Он рассматривал сексуальность как форму проявления бессознательных влечений, которые по-разному «обуздываются» в тех или иных конкретных культурно-исторических ситуациях. На основе анализа сексуального поведения, условий воспитания подростков в немецкой семье Рейх пришел к выводу, что подавляемые плотские страсти могут являться причиной стихийности и непредсказуемости поступков людей в общественной жизни. Методика психоанализа была применена Рейхом для анализа сложившихся перед Второй мировой войной шаблонов поведения и духовных представлений. Он выдвинул тезис о том, что истоки фашистской идеологии следует искать в особых формах сексуального поведения, которые породили якобы «новую психологическую структуру» немецкого народа. По мнению Рейха, именно психологический «синдром» агрессивности и фанатизма, свойственный немецкому обывателю, привел к господству фашистской идеологии[84], что обусловило принципиальные социально-экономические и политические сдвиги в системе социальной стабильности в Европе в середине XX века.
Тем самым идеология, выступая сущностным элементом общественного и исторического сознания, которая ставит задачу осознания, декларирования и обоснования важных взглядов и общественных ориентиров, способствует изменению содержания и характера социальной стабильности.
Историческое развитие показывает, что на социальную стабильность большое влияние оказывает стиль правления, от которого во многом зависит как социальное, политическое, так и экономическое равновесие. Так, например, римский император Андриан для поддержания социальной стабильности улучшил положение рабов, бесконечным захватническим войнам предпочел удержание границ, осуществлял финансирование строительства и программ социального обеспечения, не увеличивая при этом налоги. Интенсивный управленческий стиль герцога Веллингтона подразумевал взятие на себя ответственности за исход боя, постоянную смену позиции, для того чтобы справляться с кризисными ситуациями, возникающими в войсках, оставаться в самом опасном месте до устранения угрозы и сохранять бдительность, дабы предсказать возможность возникновения опасности в другой точке[85]. Потребность в руководителе, лидере вытекает из социальной потребности в соответствующем авторитете, способном обеспечивать и поддерживать социальный порядок.
Следует подчеркнуть, что импульс к формированию исторического сознания или его разрушению исходит из современной в каждый данный момент общественной среды, но средством достижения устойчивости исторического сознания является формирование отношения к прошлому.
В контексте рассмотрения российского исторического сознания необходимо отметить его специфику, выражающуюся в первую очередь в особом отношении к прошлому, повышенной детерминированности настоящего и будущего прошлым. Ряд исследователей пришли к заключению, что русские острее, чем другие народы, ощущают, что прошлое определяет настоящее и будущее. Стоит отметить, что в принципе подобное отношение к прошлому не уникально, черты его можно обнаружить и у других народов, например у французов. Однако в целом так называемой западной цивилизации и в особенности той ее составляющей, которую можно условно назвать американской, это несвойственно. Для среднего американца представление о том, что США – великая страна, в первую очередь связано с настоящим, что, впрочем, соответствует и историческим реалиям[86].
Важно отметить, что существует определенная сложность в определении уровня правдивости высказываний о прошлом. Во-первых, потому что существует определенное пространство между тем, что мы знаем о прошлом, и тем, каким оно было на самом деле. Во-вторых, потому что прошлое, как и настоящее, многогранно, многоаспектно, неоднозначно и с большим трудом поддается каким-либо оценкам, даже морального свойства, в то время как массовое сознание нуждается именно в оценках – и в оценках, достаточно однозначных. Строго говоря, историческая наука работает над созданием картины прошлого, своего рода многоцветного полотна, пытаясь максимально воссоздать его оттенки и нюансы, она стремится не судить прошлое, а скорее объяснить его, в то время как массовое сознание основывается не на многоцветном полотне, но на образе прошлого. И этот образ, как правило, либо преимущественно позитивен, либо преимущественно негативен, носит либо героический, либо трагический характер.
Так, в годы Великой Отечественной войны образ прошлого приобрел позитивный оттенок, страницы отечественного прошлого стали играть особую роль. В периоды тяжелых военных испытаний пропаганда все чаще обращалась к образам (именно к образам, а не собственно теоретическим концепциям) защитников Родины – Александра Невского, А. В. Суворова, М. И. Кутузова и др. Так, во время Великой Отечественной войны, в 1942 году, был создан кинофильм «Александр Невский», в 1943 году учреждены ордена Александра Невского, Суворова, Кутузова, Нахимова, Ушакова. Историческая преемственность в развитии страны в общественном сознании, в том числе преемственность Российской империи и Советского Союза, восстанавливалась, историческое сознание становилось более гомогенным, менее дискретным и выборочным.
Образ же прошлого, созданный в годы перестройки, был преимущественно негативным. Причем это касалось в первую очередь недавнего прошлого. Одновременно немало было сделано для реабилитации прошлого, более отдаленного, а проще говоря, дореволюционного. В этом была своя логика, поскольку очевидно, что без отказа, без перечеркивания советского прошлого поддержка общественным мнением радикальных реформ вообще была бы невозможна. Одновременно с этим создание мифа о «России, которую мы потеряли», было также необходимым условием движения вперед, как некоей духовной опоры и оправдания[87].
Большую угрозу социальной стабильности представляют периоды острых общественных кризисов, социальных потрясений, переворотов, революций, приносившие с собой изменения общественного строя, но вместе с тем порождающие самые глубокие кризисы исторического сознания, а также разрыв связи времен, кризис исторической преемственности культур.
Среди ярких кризисов социальной стабильности в России можно выделить переходный период от российского к советскому периоду в 1917 году, а также от советского к постсоветскому в 1991 году. В структуре современного исторического сознания в России одним из важных аспектов является проблема отношения к определенному периоду советской истории. Сам переход к этому периоду в октябре 1917 года означал радикальный разрыв с прошлым во всех сферах жизни, это был глубокий кризис исторического сознания. Переход к новому строю оценивался по-разному: одними – как крушение всех жизненных устоев, другими – как избавление от тяжелого и мучительного прошлого. Кризис исторического сознания выражался и в отрицании значительной части отечественного прошлого как ненужных страниц. С массовым историческим сознанием случилось то же самое, что и триста лет назад, в Петровское время: представление об историческом процессе приобрело разорванный, прерывистый характер и в нем образовалась лакуна в виде советского периода, который оказался как бы вне Истории.
В период перестройки происходит общая дестабилизация – подрыв культурных устоев, осуществление агрессивных программ по разрушению культурного ядра общества, памятников советской эпохи, слом исторически сложившихся норм общественных отношений, утрата исторической памяти, культурных ценностей.
Большой «макропрограммой» перестройки была общая дестабилизация. Программа изменения всех элементов нашей общественной системы, которые находились в скрытом, «дремлющем» или даже потенциальном конфликте. За столетия в сложном многонациональном и многокультурном традиционном обществе и идеократическом государстве России было выработано множество явных и неявных механизмов предотвращения, разрешения и подавления конфликтов. Эти механизмы отказывали очень редко, лишь когда Россия попадала в очередную историческую ловушку и возникала такая система порочных кругов, которую невозможно было разорвать в рамках сложившегося порядка. В конце 1980-х годов сама власть стала дестабилизировать общество и загонять страну в историческую ловушку. Многочисленный образованный слой, который мог бы в этот момент стабилизировать ситуацию, введя потенциальные конфликты в русло рассудительного общественного диалога, примкнул к «революционерам сверху» и резко ухудшил положение.
Ведущие отечественные ученые отмечают, что во время перестройки была подвергнута разрушению вся идеологическая система и политическая культура советского общества, которая, как известно, является одной из важных и неотъемлемых частей культурного ядра общества. Следовательно, власть и культурные течения, которые оказывают радикальное разрушительное воздействие на сложившуюся в обществе политическую культуру, неизбежно провоцируют тяжелый культурный кризис. Кроме того, политическая культура есть «продукт специфического исторического опыта» народа. Радикальные политические действия, противоречащие этому опыту, означают разрыв с исторической традицией, что неизбежно вызывает глубокий раскол общества.
Социокультурный кризис российского общества в этот период нашел свое адекватное отражение как в общественном сознании в целом, так и в историческом сознании в частности. Под его влиянием происходит трансформация исторического сознания, возникает угроза потери обществом своей идентичности, своего исторического и культурного прошлого, раскол общества, переоценка ценностей исторического прошлого, фактов и явлений, подвергается пересмотру ценность связи поколений, утрачиваются исторические традиции российского общества.
Говоря об опасности ориентации на позитивистские принципы научного (и исторического) знания, уместно вспомнить позицию Э. Гуссерля, указывавшего, что «сама социальная действительность есть продукт нашего знания о ней»[88]. В этом аспекте понимание, осознание, оценка, переживание исторических событий содержат элементы психической и рационалистической проекции социально-исторической действительности. К сожалению, нередко случающиеся в последние годы изменения трактовок исторических событий фактически подрывают основы социальной стабильности не только через коррекцию исторического сознания, но – следуя Гуссерлю – и через изменение самой истории социума.
Картину современных представлений о социальной стабильности в ракурсе российского общественного сознания позволил представить осуществленный нами факторный анализ текстов российской прессы, затрагивающих вопросы социальной стабильности, направленный на выявление категориальной структуры восприятия концепта «социальная стабильность» (по результатам факторного анализа). Цель данной части исследования состояла в выявлении основных факторов, опосредующих восприятие концепта «социальная стабильность» в общественном сознании. Для этого полученные результаты контент-анализа подвергались факторному анализу с использованием метода главных компонент и с последующим вращением «VARIMAX»[89].
В результате факторного анализа отраженного в материалах прессы восприятия концепта «социальная стабильность» было выявлено шесть значимых факторов, объясняющих 44 % дисперсии.
Интерпретация факторов производилась на основе критериев, имеющих наибольшие факторные нагрузки после вращения, т. е. максимально коррелирующие с выявленными факторами.
– наличие упоминаний субъектов власти (организаций или лиц) (0,880);
– наличие стратегии, программы достижения или повышения уровня социальной стабильности (0,814);
– апелляция к интересам общества в целом, государства (0,519).
Этот фактор мы проинтерпретировали как «фактор власти» (или «фактор гаранта»).
С использованием результатов экспертного анализа публикаций были подсчитаны факторные значения текстов в пространстве социально-психологических факторов.
Различия между «убедительными» и «неубедительными» текстами о социальной стабильности были усреднены и таким образом вычислены центры их значений в пространстве шести факторов. Оказалось, что «убедительным» текстам свойственна большая весомость «фактора власти». Эти тексты обладают следующими признаками:
1) упоминание субъектов власти более высокого статуса (Президента и Премьер-министра РФ, Правительства РФ, представителей органов власти регионального масштаба и т. д.). В целом тексты, в которых в роли «гаранта» социальной стабильности выступает Премьер-министр РФ, были оценены экспертами как более «убедительные», чем те, в которых в роли «гаранта» выступает Президент (здесь, видимо, сказывается больший стаж работы премьер-министра на высших руководящих постах и более устойчивый персональный имидж этого лица). Тексты, в которых «гарант» представлен коллегиальным органом, воспринимаются как менее «убедительные», чем те, в которых в роли «гаранта» выступает конкретная личность (в том числе представитель коллегиального органа). Тексты, в которых «гарантом» выступают государственные структуры любого уровня, оцениваются как более «убедительные», чем тексты, в которых таким «гарантом» являются негосударственные структуры и их представители. На втором месте по влиянию на «убедительность» текста после государственных структур в роли «гаранта» социальной стабильности (с большим отрывом) оказались бизнес-структуры, на третьем (с небольшим отрывом от бизнес-структур) – общественные организации.
– высокая аксиологичность текста (отрицательная или положительная оценочность) (0,793);
– ирреальность (отнесение к желаемому, должному положению дел) (0,755);
– дистанцированность (отнесение к другому времени или месту) (0,633).
Этот фактор мы условно назвали фактором интенциональности (нацеленности).
Интересно, что именно по данному фактору обнаружились максимальные расхождения значений «убедительных» и «неубедительных» текстов о социальной стабильности. Таким образом, для того чтобы текст о социальной стабильности был убедительным, он должен обладать высоким показателем интенциональности, устремленности от реального к желаемому положению, от сущего к должному. Высокая аксиологичность текста обеспечивает эффект «заражения», эмпатии, читатель солидаризируется с автором текста, разделяет его оценки и эмоции. Наличие упоминаний о существующих социальных проблемах подводит под этот возникающий на эмоциональном уровне эффект рациональный базис. А ирреальность и дистанцированность в применении концепта «социальная стабильность» задают вектор интенциональной устремленности, нацеленности на результат. Все эти элементы в совокупности и придают тексту убедительность.
– наличие упоминаний граждан, не облеченных властными полномочиями, населения или групп населения (0,710);
– наличие упоминаний потребителей товаров и услуг, клиентно-ориентированного бизнеса (0,703);
– общий контекст материала связан с социальной сферой, бытом, повседневностью (0, 589);
– общий контекст материала связан с семьей, материнством, детством (0, 557).
Данный фактор можно назвать «фактором клиента» (это название выражает ту мысль, что социальная стабильность имеет «клиентный» характер, т. е. любые стратегии, направленные на ее достижения, реализуются для кого-то, выражают заботу об этих людях, и, главное, что сами эти люди реализовать эти стратегии не могут по причине отсутствия у них необходимых для этого властных полномочий и финансовых ресурсов). Клиентами социальной стабильности являются население или конкретные группы населения, не обладающие властными полномочиями и не относящиеся к бизнес-классу. Надо также отметить, что наличие в тексте образа клиента социальной стабильности вызывает у читателя эмоциональный отклик в силу того, что он либо идентифицирует себя с ним, либо испытывает сочувствие, заботу по отношению к нему.
– общая отнесенность к сфере экономики и деловой жизни (0,838);
– использование выражений, входящих в лексико-семантическую группу «деньги» (0,613);
– использование выражений, входящих в лексико-семантическую группу «бедность – богатство».
Этот фактор мы назвали фактором меркантильности. Эксперты сочли существенно более «убедительными» тексты, обладающие более высокими показателями по параметру меркантильности, чем менее «меркантильные» тексты, т. е. такие, в которых социальная стабильность не порождает ассоциаций с деньгами, материальным благосостоянием.
Такое положение отражает объективно существующую социальную закономерность, которая состоит в том, что недостаточная материальная обеспеченность широких слоев населения является одним из главных факторов (хотя и не единственным) социальной нестабильности.
– упоминание лиц, социальных групп, организаций, выступающих в качестве объекта управления (0,699);
– наличие критики по отношению к определенным лицам, социальным группам, организациям (0,676);
– ригористичность (строгость, апелляция к юридическим или моральным нормам, принципам, законам) (0,530).
Проинтерпретируем этот фактор как «агрессивность». Он выражает тот вектор в семантическом пространстве социальной стабильности, который связан, фигурально говоря, с «образом врага», т. е. того субъекта или субъектов, которые мешают реализации стратегий, направленных на достижение социальной стабильности, показывает, что деятельность гаранта социальной стабильности – это в большинстве случаев борьба с противодействующими элементами.
Интересно, что если в роли гаранта социальной стабильности выступают государственные структуры, то в роли противодействующего субъекта – представители бизнес-структур, и наоборот. Представители бизнеса «мешают» реализации стратегий всеобщей социальной стабильности по причине своих экономических интересов, а представители государственных структур – по причине инертности, бюрократизма и коррупции.
Однако важно подчеркнуть и то, что, по результатам экспертного анализа, существенных расхождений между «убедительными» и «неубедительными» текстами о социальной стабильности по данному параметру не наблюдается. Этот результат говорит о том, что «агрессивность» (в том числе наличие «образа врага») не связана с сущностными характеристиками социальной стабильности. Скорее можно заключить, что этот фактор имеет социокультурную обусловленность и выражает особенность российского менталитета и традиции отечественной политической культуры.
Отождествляя идеологию с социальной мифологией, сторонники психоаналитического подхода стремились выделить факторы, которые порождают и воспроизводят эту мифологию, доказать неустранимость социального мифа как ориентира общественного и индивидуального поведения. Так, по мнению З. Фрейда, идеология есть не что иное, как вторичное наслоение, возникающее в результате извращенного истолкования индивидом своих психических влечений. По Фрейду, духовные комплексы человека выражают сублимированную агрессивность и замаскированную сексуальность. Не только идеология, но и религия рассматривалась им как устойчивая форма общественного невроза. Постоянные конфликты между бессознательными стремлениями к наслаждению и «принципом реальности», к которому приспосабливается сознание, порождают в человеке потребность рационализировать подсознательные мотивы. Идеология, стало быть, «оправдывает» стихийные импульсы, тайные вожделения, порывы. В интерпретации Фрейда идеология является ложным сознанием, потому что в психике происходит искаженное «проигрывание» бессознательных мотивов и аффектов, присущих индивиду. Мучительные фантазии, страхи, галлюцинации вытесняются в глубины психики и затем закрепляются в различных идеях. Поэтому объяснить идеологию можно не путем теоретического анализа ее постулатов, а обращаясь к описанию первичных психологических импульсов, следствием чего выступает тезис о возможности раскрытия той или иной идеи через понимание скрытых психологических напряжений, получающих выход в сферу сознания.
Давая идеологии чисто психологическое истолкование, Фрейд таким образом снимал вопрос о ее историческом и социально-классовом содержании, да и о самих социальных факторах, влияющих на судьбы идеологии, он говорил мимоходом, как о чем-то маловажном. В этом ракурсе исторические и социальные истоки содержания идеологических представлений выступают только как неизменные внешние детерминанты психических процессов.
Другой психоаналитик, К.-Г. Юнг, анализ исторического развития идеологических процессов сводил к рассмотрению архетипов. Развивая тезис о коллективном бессознательном как отражение опыта психической жизни всего человечества, Юнг видел в духовных представлениях людей лишь некие изначальные символы, присущие не только сказкам, легендам, мифам, но и развернутым идейным построениям. Чтобы овладеть настроениями масс, идеолог, согласно Юнгу, должен постоянно осмысливать исторически сформированную вереницу архетипов, изучать их. Только тогда он сможет активно использовать разнообразную символику для определенной «настройки» коллективных переживаний, для дирижирования эмоциями и представлениями людей, что дает инструменты для регулирования социальной стабильности.
Интересную трактовку связи идеологии и исторического сознания на основе психоаналитической теории дает В. Рейх. Он рассматривал сексуальность как форму проявления бессознательных влечений, которые по-разному «обуздываются» в тех или иных конкретных культурно-исторических ситуациях. На основе анализа сексуального поведения, условий воспитания подростков в немецкой семье Рейх пришел к выводу, что подавляемые плотские страсти могут являться причиной стихийности и непредсказуемости поступков людей в общественной жизни. Методика психоанализа была применена Рейхом для анализа сложившихся перед Второй мировой войной шаблонов поведения и духовных представлений. Он выдвинул тезис о том, что истоки фашистской идеологии следует искать в особых формах сексуального поведения, которые породили якобы «новую психологическую структуру» немецкого народа. По мнению Рейха, именно психологический «синдром» агрессивности и фанатизма, свойственный немецкому обывателю, привел к господству фашистской идеологии[84], что обусловило принципиальные социально-экономические и политические сдвиги в системе социальной стабильности в Европе в середине XX века.
Тем самым идеология, выступая сущностным элементом общественного и исторического сознания, которая ставит задачу осознания, декларирования и обоснования важных взглядов и общественных ориентиров, способствует изменению содержания и характера социальной стабильности.
Историческое развитие показывает, что на социальную стабильность большое влияние оказывает стиль правления, от которого во многом зависит как социальное, политическое, так и экономическое равновесие. Так, например, римский император Андриан для поддержания социальной стабильности улучшил положение рабов, бесконечным захватническим войнам предпочел удержание границ, осуществлял финансирование строительства и программ социального обеспечения, не увеличивая при этом налоги. Интенсивный управленческий стиль герцога Веллингтона подразумевал взятие на себя ответственности за исход боя, постоянную смену позиции, для того чтобы справляться с кризисными ситуациями, возникающими в войсках, оставаться в самом опасном месте до устранения угрозы и сохранять бдительность, дабы предсказать возможность возникновения опасности в другой точке[85]. Потребность в руководителе, лидере вытекает из социальной потребности в соответствующем авторитете, способном обеспечивать и поддерживать социальный порядок.
Следует подчеркнуть, что импульс к формированию исторического сознания или его разрушению исходит из современной в каждый данный момент общественной среды, но средством достижения устойчивости исторического сознания является формирование отношения к прошлому.
В контексте рассмотрения российского исторического сознания необходимо отметить его специфику, выражающуюся в первую очередь в особом отношении к прошлому, повышенной детерминированности настоящего и будущего прошлым. Ряд исследователей пришли к заключению, что русские острее, чем другие народы, ощущают, что прошлое определяет настоящее и будущее. Стоит отметить, что в принципе подобное отношение к прошлому не уникально, черты его можно обнаружить и у других народов, например у французов. Однако в целом так называемой западной цивилизации и в особенности той ее составляющей, которую можно условно назвать американской, это несвойственно. Для среднего американца представление о том, что США – великая страна, в первую очередь связано с настоящим, что, впрочем, соответствует и историческим реалиям[86].
Важно отметить, что существует определенная сложность в определении уровня правдивости высказываний о прошлом. Во-первых, потому что существует определенное пространство между тем, что мы знаем о прошлом, и тем, каким оно было на самом деле. Во-вторых, потому что прошлое, как и настоящее, многогранно, многоаспектно, неоднозначно и с большим трудом поддается каким-либо оценкам, даже морального свойства, в то время как массовое сознание нуждается именно в оценках – и в оценках, достаточно однозначных. Строго говоря, историческая наука работает над созданием картины прошлого, своего рода многоцветного полотна, пытаясь максимально воссоздать его оттенки и нюансы, она стремится не судить прошлое, а скорее объяснить его, в то время как массовое сознание основывается не на многоцветном полотне, но на образе прошлого. И этот образ, как правило, либо преимущественно позитивен, либо преимущественно негативен, носит либо героический, либо трагический характер.
Так, в годы Великой Отечественной войны образ прошлого приобрел позитивный оттенок, страницы отечественного прошлого стали играть особую роль. В периоды тяжелых военных испытаний пропаганда все чаще обращалась к образам (именно к образам, а не собственно теоретическим концепциям) защитников Родины – Александра Невского, А. В. Суворова, М. И. Кутузова и др. Так, во время Великой Отечественной войны, в 1942 году, был создан кинофильм «Александр Невский», в 1943 году учреждены ордена Александра Невского, Суворова, Кутузова, Нахимова, Ушакова. Историческая преемственность в развитии страны в общественном сознании, в том числе преемственность Российской империи и Советского Союза, восстанавливалась, историческое сознание становилось более гомогенным, менее дискретным и выборочным.
Образ же прошлого, созданный в годы перестройки, был преимущественно негативным. Причем это касалось в первую очередь недавнего прошлого. Одновременно немало было сделано для реабилитации прошлого, более отдаленного, а проще говоря, дореволюционного. В этом была своя логика, поскольку очевидно, что без отказа, без перечеркивания советского прошлого поддержка общественным мнением радикальных реформ вообще была бы невозможна. Одновременно с этим создание мифа о «России, которую мы потеряли», было также необходимым условием движения вперед, как некоей духовной опоры и оправдания[87].
Большую угрозу социальной стабильности представляют периоды острых общественных кризисов, социальных потрясений, переворотов, революций, приносившие с собой изменения общественного строя, но вместе с тем порождающие самые глубокие кризисы исторического сознания, а также разрыв связи времен, кризис исторической преемственности культур.
Среди ярких кризисов социальной стабильности в России можно выделить переходный период от российского к советскому периоду в 1917 году, а также от советского к постсоветскому в 1991 году. В структуре современного исторического сознания в России одним из важных аспектов является проблема отношения к определенному периоду советской истории. Сам переход к этому периоду в октябре 1917 года означал радикальный разрыв с прошлым во всех сферах жизни, это был глубокий кризис исторического сознания. Переход к новому строю оценивался по-разному: одними – как крушение всех жизненных устоев, другими – как избавление от тяжелого и мучительного прошлого. Кризис исторического сознания выражался и в отрицании значительной части отечественного прошлого как ненужных страниц. С массовым историческим сознанием случилось то же самое, что и триста лет назад, в Петровское время: представление об историческом процессе приобрело разорванный, прерывистый характер и в нем образовалась лакуна в виде советского периода, который оказался как бы вне Истории.
В период перестройки происходит общая дестабилизация – подрыв культурных устоев, осуществление агрессивных программ по разрушению культурного ядра общества, памятников советской эпохи, слом исторически сложившихся норм общественных отношений, утрата исторической памяти, культурных ценностей.
Большой «макропрограммой» перестройки была общая дестабилизация. Программа изменения всех элементов нашей общественной системы, которые находились в скрытом, «дремлющем» или даже потенциальном конфликте. За столетия в сложном многонациональном и многокультурном традиционном обществе и идеократическом государстве России было выработано множество явных и неявных механизмов предотвращения, разрешения и подавления конфликтов. Эти механизмы отказывали очень редко, лишь когда Россия попадала в очередную историческую ловушку и возникала такая система порочных кругов, которую невозможно было разорвать в рамках сложившегося порядка. В конце 1980-х годов сама власть стала дестабилизировать общество и загонять страну в историческую ловушку. Многочисленный образованный слой, который мог бы в этот момент стабилизировать ситуацию, введя потенциальные конфликты в русло рассудительного общественного диалога, примкнул к «революционерам сверху» и резко ухудшил положение.
Ведущие отечественные ученые отмечают, что во время перестройки была подвергнута разрушению вся идеологическая система и политическая культура советского общества, которая, как известно, является одной из важных и неотъемлемых частей культурного ядра общества. Следовательно, власть и культурные течения, которые оказывают радикальное разрушительное воздействие на сложившуюся в обществе политическую культуру, неизбежно провоцируют тяжелый культурный кризис. Кроме того, политическая культура есть «продукт специфического исторического опыта» народа. Радикальные политические действия, противоречащие этому опыту, означают разрыв с исторической традицией, что неизбежно вызывает глубокий раскол общества.
Социокультурный кризис российского общества в этот период нашел свое адекватное отражение как в общественном сознании в целом, так и в историческом сознании в частности. Под его влиянием происходит трансформация исторического сознания, возникает угроза потери обществом своей идентичности, своего исторического и культурного прошлого, раскол общества, переоценка ценностей исторического прошлого, фактов и явлений, подвергается пересмотру ценность связи поколений, утрачиваются исторические традиции российского общества.
Говоря об опасности ориентации на позитивистские принципы научного (и исторического) знания, уместно вспомнить позицию Э. Гуссерля, указывавшего, что «сама социальная действительность есть продукт нашего знания о ней»[88]. В этом аспекте понимание, осознание, оценка, переживание исторических событий содержат элементы психической и рационалистической проекции социально-исторической действительности. К сожалению, нередко случающиеся в последние годы изменения трактовок исторических событий фактически подрывают основы социальной стабильности не только через коррекцию исторического сознания, но – следуя Гуссерлю – и через изменение самой истории социума.
Картину современных представлений о социальной стабильности в ракурсе российского общественного сознания позволил представить осуществленный нами факторный анализ текстов российской прессы, затрагивающих вопросы социальной стабильности, направленный на выявление категориальной структуры восприятия концепта «социальная стабильность» (по результатам факторного анализа). Цель данной части исследования состояла в выявлении основных факторов, опосредующих восприятие концепта «социальная стабильность» в общественном сознании. Для этого полученные результаты контент-анализа подвергались факторному анализу с использованием метода главных компонент и с последующим вращением «VARIMAX»[89].
В результате факторного анализа отраженного в материалах прессы восприятия концепта «социальная стабильность» было выявлено шесть значимых факторов, объясняющих 44 % дисперсии.
Интерпретация факторов производилась на основе критериев, имеющих наибольшие факторные нагрузки после вращения, т. е. максимально коррелирующие с выявленными факторами.
Фактор 1. Фактор гаранта (фактор власти)
По первому фактору таковыми оказались критерии:– наличие упоминаний субъектов власти (организаций или лиц) (0,880);
– наличие стратегии, программы достижения или повышения уровня социальной стабильности (0,814);
– апелляция к интересам общества в целом, государства (0,519).
Этот фактор мы проинтерпретировали как «фактор власти» (или «фактор гаранта»).
С использованием результатов экспертного анализа публикаций были подсчитаны факторные значения текстов в пространстве социально-психологических факторов.
Различия между «убедительными» и «неубедительными» текстами о социальной стабильности были усреднены и таким образом вычислены центры их значений в пространстве шести факторов. Оказалось, что «убедительным» текстам свойственна большая весомость «фактора власти». Эти тексты обладают следующими признаками:
1) упоминание субъектов власти более высокого статуса (Президента и Премьер-министра РФ, Правительства РФ, представителей органов власти регионального масштаба и т. д.). В целом тексты, в которых в роли «гаранта» социальной стабильности выступает Премьер-министр РФ, были оценены экспертами как более «убедительные», чем те, в которых в роли «гаранта» выступает Президент (здесь, видимо, сказывается больший стаж работы премьер-министра на высших руководящих постах и более устойчивый персональный имидж этого лица). Тексты, в которых «гарант» представлен коллегиальным органом, воспринимаются как менее «убедительные», чем те, в которых в роли «гаранта» выступает конкретная личность (в том числе представитель коллегиального органа). Тексты, в которых «гарантом» выступают государственные структуры любого уровня, оцениваются как более «убедительные», чем тексты, в которых таким «гарантом» являются негосударственные структуры и их представители. На втором месте по влиянию на «убедительность» текста после государственных структур в роли «гаранта» социальной стабильности (с большим отрывом) оказались бизнес-структуры, на третьем (с небольшим отрывом от бизнес-структур) – общественные организации.
Фактор 2. Интенциональность
Наибольшую нагрузку на второй фактор имеют критерии:– высокая аксиологичность текста (отрицательная или положительная оценочность) (0,793);
– ирреальность (отнесение к желаемому, должному положению дел) (0,755);
– дистанцированность (отнесение к другому времени или месту) (0,633).
Этот фактор мы условно назвали фактором интенциональности (нацеленности).
Интересно, что именно по данному фактору обнаружились максимальные расхождения значений «убедительных» и «неубедительных» текстов о социальной стабильности. Таким образом, для того чтобы текст о социальной стабильности был убедительным, он должен обладать высоким показателем интенциональности, устремленности от реального к желаемому положению, от сущего к должному. Высокая аксиологичность текста обеспечивает эффект «заражения», эмпатии, читатель солидаризируется с автором текста, разделяет его оценки и эмоции. Наличие упоминаний о существующих социальных проблемах подводит под этот возникающий на эмоциональном уровне эффект рациональный базис. А ирреальность и дистанцированность в применении концепта «социальная стабильность» задают вектор интенциональной устремленности, нацеленности на результат. Все эти элементы в совокупности и придают тексту убедительность.
Фактор 3. Фактор клиента
Максимальные нагрузки по третьему фактору имеют следующие критерии:– наличие упоминаний граждан, не облеченных властными полномочиями, населения или групп населения (0,710);
– наличие упоминаний потребителей товаров и услуг, клиентно-ориентированного бизнеса (0,703);
– общий контекст материала связан с социальной сферой, бытом, повседневностью (0, 589);
– общий контекст материала связан с семьей, материнством, детством (0, 557).
Данный фактор можно назвать «фактором клиента» (это название выражает ту мысль, что социальная стабильность имеет «клиентный» характер, т. е. любые стратегии, направленные на ее достижения, реализуются для кого-то, выражают заботу об этих людях, и, главное, что сами эти люди реализовать эти стратегии не могут по причине отсутствия у них необходимых для этого властных полномочий и финансовых ресурсов). Клиентами социальной стабильности являются население или конкретные группы населения, не обладающие властными полномочиями и не относящиеся к бизнес-классу. Надо также отметить, что наличие в тексте образа клиента социальной стабильности вызывает у читателя эмоциональный отклик в силу того, что он либо идентифицирует себя с ним, либо испытывает сочувствие, заботу по отношению к нему.
Фактор 4. Меркантильность
Максимальные нагрузки по пятому фактору имеют критерии:– общая отнесенность к сфере экономики и деловой жизни (0,838);
– использование выражений, входящих в лексико-семантическую группу «деньги» (0,613);
– использование выражений, входящих в лексико-семантическую группу «бедность – богатство».
Этот фактор мы назвали фактором меркантильности. Эксперты сочли существенно более «убедительными» тексты, обладающие более высокими показателями по параметру меркантильности, чем менее «меркантильные» тексты, т. е. такие, в которых социальная стабильность не порождает ассоциаций с деньгами, материальным благосостоянием.
Такое положение отражает объективно существующую социальную закономерность, которая состоит в том, что недостаточная материальная обеспеченность широких слоев населения является одним из главных факторов (хотя и не единственным) социальной нестабильности.
Фактор 5. «Агрессивность»
Наибольший вклад в четвертый фактор вносят такие критерии, как:– упоминание лиц, социальных групп, организаций, выступающих в качестве объекта управления (0,699);
– наличие критики по отношению к определенным лицам, социальным группам, организациям (0,676);
– ригористичность (строгость, апелляция к юридическим или моральным нормам, принципам, законам) (0,530).
Проинтерпретируем этот фактор как «агрессивность». Он выражает тот вектор в семантическом пространстве социальной стабильности, который связан, фигурально говоря, с «образом врага», т. е. того субъекта или субъектов, которые мешают реализации стратегий, направленных на достижение социальной стабильности, показывает, что деятельность гаранта социальной стабильности – это в большинстве случаев борьба с противодействующими элементами.
Интересно, что если в роли гаранта социальной стабильности выступают государственные структуры, то в роли противодействующего субъекта – представители бизнес-структур, и наоборот. Представители бизнеса «мешают» реализации стратегий всеобщей социальной стабильности по причине своих экономических интересов, а представители государственных структур – по причине инертности, бюрократизма и коррупции.
Однако важно подчеркнуть и то, что, по результатам экспертного анализа, существенных расхождений между «убедительными» и «неубедительными» текстами о социальной стабильности по данному параметру не наблюдается. Этот результат говорит о том, что «агрессивность» (в том числе наличие «образа врага») не связана с сущностными характеристиками социальной стабильности. Скорее можно заключить, что этот фактор имеет социокультурную обусловленность и выражает особенность российского менталитета и традиции отечественной политической культуры.