– О, непременно! – улыбнулась княгиня, показывая фарфоровые зубы, похожие на край тарелки. – Ваш замечательный муж столько делает для восстановления русской монархии!
   – Барон фон Бернер! – хохотнул сидящий за столом весельчак Сегал, пористый розовый нос, сияющая, загорелая под банным кварцем лысина, белые, как пух одуванчика, волосы. – Остзейский немец!
   Бернер строго посмотрел в его сторону, и тот, слабо хихикнув, умолк. Княгиня приехала в Москву на средства и по приглашению Бернера. Он же через несколько дней отправит ее в Екатеринбург, где княгиня желала побывать на месте захоронения царских останков. Взять горстку земли, в которой, как она говорила, содержится «частичка мощей императора». Бернер уже заказал ей гостиницу, автомобиль, провожатого, поговорил по телефону с губернатором. Взамен же он надеялся на протекцию княгини, которая была в родстве и дружбе с влиятельными политиками Франции, где Бернер собирался открыть сеть бензозаправок. «Николай» – так думал он назвать свою фирму, торгующую за границей бензином, в честь убиенного императора.
   Официант в белом, узком в талии сюртуке, в кружевной рубашке с бантом, похожий на тореадора, картинно поднес серебряное блюдо с нарезанными ломтями осетрины. Незадолго до этого целый осетр, чешуйчатый, волнообразный, с букетиком бумажных цветов в остроконечном клюве был продемонстрирован застолью. Теперь же, рассеченный на ровные ломти, лежал на блюде. Официант изящно взмахивал перламутровой лопаточкой, цеплял порции, клал на свежие тарелки, не забывая подложить серебряной ложечкой горстку благоухающего хрена.
   – Господа, такая чудная еда! Можно сказать, объедение! – Сегал поднялся, роняя салфетку, держа хрустальную рюмку. – Предлагаю выпить за здоровье нашего друга и, не боюсь сказать, благодетеля, собравшего нас за этим дивным столом! За Якова Владимировича, у которого, смею надеяться, новый год будет не только годом приращения его несметных капиталов, но и в буквальном смысле Годом приращения!.. Кстати, чтоб не забыть! – Он быстро сменил свою напыщенную патетическую речь на смешливую, с хрипотцой и одесским акцентом. – Анекдот! Два еврея терроризировали деревню с помощью своих двух обрезов! – И, не дожидаясь, когда засмеются другие, захохотал, бурно тряся животом. Полез через стол чокаться с Бернером.
   Бернер не рассердился на него, а насмешливо наблюдал, как он погружает в хрустальную рюмку толстые губы, неряшливо сует в рот большой кусок осетрины.
   – Скажи, почему, – язвительно спросила Марина, – когда еврей рассказывает такие истории, это называется анекдотом, а когда члены общества «Память», то это – антисемитская выходка?
   Марина не любила Сегала, не понимала, почему муж терпит подле себя этого неопрятного и неумного балагура. Бернер оценил остроумное замечание жены, но не стал ей объяснять, что дорожит Сегалом, как музейным экспонатом из прошлого, когда он, неопытный молодой инженер, делал первые робкие шаги в бизнесе, и Сегал, матерый адвокат, спас его от уголовного преследования.
   Он обернулся туда, где за белым роялем стоял небольшой столик. Без вина, с бутылкой минеральной воды и бутербродами за столиком сидели его телохранители, дюжие парни в зеленых взбухших пиджаках, и вместе с ними – начальник службы безопасности ингуш Ахмет, рыжеватый, жилистый, с подстриженной щетиной. Ахмет перехватил взгляд хозяина, посмотрел на лежащий перед ним мобильный телефон, отрицательно покачал головой. Бернер понял – ожидаемого звонка не было. Долгожданное известие запаздывало.
   Известие, им ожидаемое, касалось штурма Грозного, намеченного на новогоднюю ночь. Как объяснил ему министр обороны, войска должны были внезапно войти в город, вытеснить Дудаева на сельские равнины под удары авиации и установить контроль над нефтяными комплексами. Именно с этими комплексами был связан интерес Бернера. Нетронутые войной, законсервированные заводы, сияющие стальные башни, жирные, уходящие в степь трубы, серебряные, похожие на огромные пузыри нефтехранилища – все они должны были перейти в собственность Бернера. Концерн, который он возглавлял, пользуясь негласной поддержкой правительства, сразу же после боевых действий вступит во владение собственностью. «Усмирение мятежной Чечни» диктовалось нефтяной политикой. Через ее территорию из России, Азербайджана и Казахстана на картах, висящих в кабинетах торговцев и потребителей нефти, уже нарисованы линии магистралей, разноцветные пучки, напоминавшие стрелы ударов. Схемы борьбы и стратегии за господство в двадцать первом веке.
   Именно это известие – о вступлении войск – должен принести ему Ахмет, когда на его столе нежно зазвонит телефон, темный моллюск, усыпанный присосками кнопок.
   Еще один гость, приглашенный Бернером, развлекал своим разговором застолье. Это был известный деятель русского патриотического направления, заявивший о себе еще во времена коммунизма. Он выступал за возрождение православия, за переименование улиц, за реставрацию храмов и за то, чтобы русские люди называли друг друга «сударь» или «сударыня». Его критиковали в советской прессе, он слыл почти диссидентом, хотя печатал статьи и книги и выезжал за границу.
   Никита Станиславович Загребельский, румяный и белоусый, со скобелевскими надушенными бакенбардами, по-орлиному радостно взирал на хрусталь, серебро, драгоценности на шеях и пальцах дам, на летучих белоногих плясуний. Отложил вилку, с которой только что сжевал лепесток красной рыбы, и, еще дожевывая, говорил:
   – Милостивый государь Яков Владимирович, в отличие от новых властителей России, вы понимаете роль и значение церкви в строительстве государства Российского. Большевики, как известно, строили свой рай без Бога, и вышел ад. Строили свою церковь без Бога, и вышел ГУЛАГ. Строили вечный Интернационал, ан получилась горстка пыли, которую ветер раздул!
   Загребельский говорил назидательно, но и с легкой насмешкой. Поучительно, как пастырь, но и с легкой иронией к тому, о чем говорил. Его жена-старушка, похожая на белую мышь, что-то мелко жевала, двигала маленьким носиком, дергала румяными старушечьими щечками, подслеповато разглядывала на тарелке остатки еды.
   – А ведь новую-то Россию, которую опять хотят без Бога построить, на одном только экономизме и американском здравом смысле, – ее ведь опять Бог порушит! Вот почему вы, милостивый государь Яков Владимирович, очень верно высказались на нашей встрече с владыкой, что, дескать, пора иерархам войти в политику. Пора взять на себя державное бремя, не уступая его бездуховным людишкам, среди которых ох как много ревнителей Коминтерна, которые затаились и ждут своего часа. Церковь должна наконец возгласить с амвона свое промыслительное слово!
   Загребельский был нужен Бернеру как представитель того «барского» велеречивого слоя московской интеллигенции, которая мечтала о создании консервативной патриотической партии. Такая партия замышлялась Бернером как противовес радикальным либералам, к которым многие и его причисляли, а также красным реваншистам, которые казались Бернеру наиболее опасными. Он начал вкладывать деньги в создание такой «православной патриотической партии» и недавно был на приеме у влиятельного митрополита, где изложил свои взгляды. Перед визитом он долго перед зеркалом репетировал поклоны и жесты, приличествующие принятию благословения. Прием прошел великолепно. Митрополит остался доволен подарком – старинным пасхальным яичком, усыпанным крохотными рубинами. Обещал содействие в создании партии.
   – Ты действительно хочешь назначить его начальником «русской идеи»? – шепнула Марина. – У него жена похожа на морскую свинку. Такой будет и партия!
   – Что поделать, моя дорогая, – вздохнул Бернер, целуя ее теплую мочку уха с капелькой бриллианта. – Вся политика напоминает передачу «В мире животных».
   Опять появился молодой тореадор, в кружевах, с малиновым бантом. На серебряном подносе красовалась индейка, глазированная, политая жиром, тщательно ощипанная, словно побритая бритвой «Жиллетт». Официант грациозно, словно танцор, поворачивался вокруг оси, обносил стол, демонстрируя очередное яство. Бернер представил, как тореро с мулетой, красным плащом, сражается с индейкой. Победив ее в кровавом бою, демонстрирует свой трофей.
   Марина угадала его мысли, заулыбалась:
   – Месяц назад мы были с тобой на корриде. Ты запрещал мне смотреть, говорил, что ему не надо это видеть. – Она положила его руку себе на живот, и он почувствовал исходящее тепло, налитую упругую округлость.
   – Закажу для тебя художнику какую-нибудь сказочную, волшебную картину, – сказал растроганный Бернер. – Смотри на нее и любуйся. И он будет смотреть и любоваться.
   Индейка, разделанная и расчлененная на белые и смуглые ломти, уже лежала на тарелках. Ее поливали соусами, делили на мягкие волокна, запивали вином и водкой.
   – Дорогой Дональд. – Бернер обратился к худощавому, в тяжелых роговых очках американцу, секретарю посольства, который благожелательно наблюдал за русским столом, как няня наблюдает за играющими в песочнице детьми. Его молодая, с лошадиной головой жена слегка опьянела, плохо понимала по-русски, начинала вдруг громко смеяться со странным, тоже лошадиным всхрапыванием. – Дорогой Дональд, скажите, как, по-вашему, отнеслась бы американская общественность к небольшой победоносной войне, развязанной нашим федеральным центром против одной из взбунтовавшихся окраин? Протестовала бы, как обычно, или закрыла на это глаза?
   Дипломат занимался в Москве сбором стратегической информации. Был нужен Бернеру для осуществления небольшой, но важной операции, связанной с его финансовыми интересами в Америке. Бернер оказывал американцу услуги, сообщая конфиденциальные сведения из «коридоров власти», знакомил с влиятельными чиновниками, получая взамен протекцию в Госдепе и финансовых кругах Уолл-стрит.
   – Какую окраину вы имеете в виду? – уточнил Дональд, резко увеличив глаза в роговых окулярах, словно где-то подкрутил невидимый винт. – Татарстан или Чечню?
   – Нет-нет, только не Татарстан! – замахал руками Бернер. – Допустим, что это Чечня!
   – Думаю, все будет зависеть от продолжительности и уровня конфликта. – Американец стал серьезным, и его глаза в роговых оправах снова уменьшились на пол-оборота винта. – Если война будет скоротечной и победной, с малым количеством потерь, то, я полагаю, американцы закроют на это глаза. Важно, будет ли обеспечен надлежащий информационный фон, как это было в Москве во время штурма вашего парламента. Американцы, симпатизирующие любому парламенту, были тогда на стороне вашего президента, а не парламента.
   Ответ был сделан аккуратно и точно. Казалось, дипломат давно предвидит возможность войны в Чечне. Уже послана аналитическая записка в Госдеп, собраны данные о сепаратизме в России.
   – Дональд, могу я вас попросить об услуге? – Бернер перевел разговор от большого к малому, от общезначимого к личному. – Мой компаньон, большой друг Америки, должен срочно вылететь в Штаты. Но ваш консульский отдел отказывает ему в визе на основании якобы имеющихся в компьютере данных о его криминальном прошлом. Коммунистическое прошлое для всех антикоммунистов было криминальным. Не следует принимать в расчет конфликты и сложности, возникавшие между тоталитарным режимом и самой дееспособной частью общества. Помогите получить ему визу. А мы, в свою очередь, не останемся в долгу перед вашими друзьями.
   – Как имя вашего компаньона? – Коричневые застекленные глаза внимательно устремились на Бернера. – Я попробую поговорить с нашим консулом.
   Бернер вынул визитку с крохотной голографической эмблемой, сверкнувшей, как снежинка. Маленькой золотой ручкой написал имя клиента, передал дипломату. Снежинка еще раз сверкнула в худых болезненных пальцах дипломата и скрылась в его портмоне. Его жена, не понимая смысла разговора, громко, по-лошадиному фыркнула. Ее розовые ноздри затрепетали от горячих масс выдыхаемого воздуха.
   – Хочется положить перед ней копёшку сена! – съязвила Марина.
   Бернер оглянулся в сторону белого, с золотыми позументами рояля, где недвижно, будто манекены в витрине, застыли телохранители. Ахмет мгновенно перехватил его взгляд и отрицательно покачал головой. Известия все еще не было, и это раздражало и тревожило Бернера.
   Он оглядел дубовый, наполненный публикой зал. Он был здесь хозяин. Его взгляда, кивка, незаметного жеста ожидал метрдотель, большой, благородный, гривастый, похожий на геральдического льва. Официанты в скромных позах стояли у стены, как канделябры, готовые по первому знаку кинуться исполнять прихоти и капризы гостей. Гости, шумно облепившие столы, хлопали пробками, зажигали бенгальские огни, хохотали, громко и раскатисто говорили, а сами постоянно и незаметно поглядывали на Бернера. Желали поймать его взгляд, улыбнуться ему; если можно, то подойти, пожать руку, перекинуться парой незначащих фраз.
   Бернер привык к этим изъявлениям внимания и заискивания. Слушал гул запущенного им веселья, напоминавшего работу ткацкой машины со множеством разноцветных шелковых нитей.
   – Ну-с, Андрей Федорович, не жалеете, что оказались в нашем скромном обществе? Сидели бы сейчас в новогоднюю ночь перед лесной берлогой и лапу сосали! – С этими шутливыми словами Бернер обратился еще к одному гостю, замминистра топлива, на вид простоватому, с грубым щербатым лицом, со множеством порезов и шрамов. Словно это лицо однажды вскипело и застыло, как кусок вулканической пемзы. Замминистра собирался улететь в Сибирь на медвежью охоту, на берлогу, которую подготовили ему газовики. Приглашал с собой и Бернера, но остался в ожидании важнейших сообщений.
   Его жена, маленькая круглолицая башкирка, со щеками, похожими на спелые яблоки, весело лепетала, забавляя Сегала. Старый ловелас целовал ей ручки, наклонял розовую сияющую лысину, а легкомысленная проказница хохотала и, казалось, вот-вот щелкнет по лысине лакированным ноготком.
   – Не жалейте, Андрей Федорович, охота от нас не уйдет. В любую минуту можем понадобиться. – Бернер с симпатией смотрел на нефтяника, с кем связывал близкие хлопоты и радения по захвату чеченского нефтекомплекса. Замминистра должен был обеспечить Бернеру победу над конкурентами, добиться выгодного решения правительства. Сам же при этом получал для своего брата место в совете директоров вновь создаваемого концерна.
   – Да нет, не жалею, Яков Владимирович, – ответил замминистра, блестя маленькими, как бусинки, плутоватыми глазками. – Медведь-то, он спит. Ну, еще недельку поспит, пока мы его не разбудим. А наше с вами дело не спит и нам спать не велит!
   – Верно вы мыслите, Андрей Федорович. Нам здесь первую новогоднюю недельку побыть до первого заседания правительства. А уж потом, бог даст, и махнем в Сибирь, завалим медведя!
   – Все сделаем в лучшем виде, Яков Владимирович. Уж и винтовка для вас приготовлена, и егерь у вас свой будет, и место вам самое лучшее у берлоги дадим. Пусть мишка спит и нас дожидается. – Бусинки, вставленные в темный метеорит, весело блестели. Они оба с полуслова понимали друг друга. Готовы были оказывать друг другу услуги, связанные давними интересами, опасностями, азартными делами и большими деньгами.
   – А правда ли, Андрей Федорович, что наш почтенный премьер недавно был на медвежьей охоте, застрелил медведицу, от которой осталось четыре медвежонка? Так он, большой любитель природы, велел заколоть медвежат, сделал из них чучела и раздарил своим немецким друзьям. Правду говорят или врут?
   – Все равно медвежата подохли бы, Яков Владимирович. Без матери зимой от холода и голода сдохли!
   – Всегда говорила, что России повезло с премьером! – брезгливо оттопырила нижнюю губу Марина. – После случая с медведем никто не посмеет обвинить его в людоедстве!
   Сквозь музыку, хохот, звяканье посуды, шарканье ног, сквозь горячий, густой, как варенье, воздух Бернер услышал телефонный звонок. Он был не звуком, а серебристой елочной паутинкой, протянувшейся от белого рояля к его чуткому уху.
   Оглянулся: Ахмет разговаривал по мобильному. Всего несколько фраз. Отложил телефон и направился к Бернеру:
   – Началось, Яков Владимирович. Несколько часов назад. Войска пошли. Доложил офицер Генштаба.
   А в нем, в Бернере, – радость, бодрость, прилив энергии. Словно солнце взошло. Почувствовал, как хлынули ему в щеки, в глаза, в мышцы теплые пульсирующие валы, словно он приобщился к могучей стихии, которую сам же и вызвал.
   Его невидимые миру усилия, кропотливая работа с военными, с разведкой, с членами президентской семьи, его дружба с министрами, с редакторами газет и телепрограмм, со множеством референтов и экспертов, с каждым в отдельности и со всеми вместе. Воздействие убеждением и деньгами, услугами и уговорами, равномерным по всему фронту давлением, в результате которого состоялось решение.
   Войска вошли в город, и весь его замысел, существовавший как проект и чертеж, как абстрактная мечта и возможность, ожил, задвигался. Превратился в стремление колонн, в скрежет моторов, в энергию молодых активных людей, которые, не ведая, выполняют его, Бернера, волю. Эта воля, материализованная и овеществленная, тут же снова превращалась в абстракцию – в цифры, в котировки ценных бумаг, в колебание денежных курсов, в невралгию мировой экономики, мгновенно и чутко реагирующей на первые выстрелы.
   Все это молниеносно, как огненное колесо, провернулось в сознании Бернера. Отвернувшись от вопрошающих глаз жены, он сказал Ахмету:
   – Свяжи меня с министром обороны. Он празднует, но набери его резервный домашний номер.
   Чисто вымытые, в рыжих волосках пальцы начальника службы безопасности забегали по кнопкам. Они загорелись, как прозрачные икринки. Ахмет протянул телефон, и Бернер услышал сдержанный холодный голос порученца-полковника.
   – Это Бернер! С Новым годом! Если можно, попросите министра…
   – Да он за столом, Яков Владимирович. Там гости…
   – Уверен, ему будет приятно меня услышать…
   Через минуту знакомый хрипловатый, разогретый голос министра произнес:
   – Яша, дорогой, здравствуй!
   – С Новым годом, товарищ министр, с новым счастьем! И разумеется, с днем рождения!
   – Спасибо, дорогой. Я тебя сегодня увижу?
   – Если ты не передумал, то как уговаривались. Утречком приеду, попаримся.
   – Все натоплено! Веники размочены, пиво охлаждено!
   – Это правда, что войска пошли? Ведь был другой срок!
   – Переиграли… Были новые вводные, с самого верха. Приезжай, расскажу…
   – Ты обещал, что инфраструктуру не повредят. Заводы и нефтехранилища сохранят. Ты уж дай приказ своим соколам, чтобы подальше бомбили.
   – Не волнуйся, они у меня ювелиры. За сто километров – в левый глаз!.. Приезжай, потолкуем. Я свое слово сдержу, сдержи ты свое!
   Кнопки телефона погасли. Малый прибор пропустил сквозь свои лабиринты пучок информации и замкнулся. Так улитка прячется в ракушку, оставляя снаружи чуткий рожок антенны.
   Бернер вернулся к столу, бодрый, уверенный, одаряя гостей радушием.
   – Сорока на хвосте добрую весть принесла? – Вездесущий Сегал заметил его темпераментный разговор по телефону. – Неужто рост акций на лондонской бирже? Или падение цен на недвижимость на Канарах?
   Вопрос был шутовской, и Бернер не рассердился на старого шута:
   – Отличные вести! Мы с вами хорошо живем? Так вот, будем жить еще лучше!
   Он обернулся к оркестру, таинственно сиявшему сквозь еловые ветки своими саксофонами и электрогитарами. Оркестр углядел его жест – щелчок белых пальцев – и грянул какую-то бесшабашную бравурную музыку, словно высыпал из мешка кучу золотых монет. И по этим монетам заскакала, заплясала какая-то хмельная пара. Толстенький молодой мужчина зацепил большими пальцами жилетку, смешно ее оттянул, замелькал в воздухе ловкими пухлыми ножками.
   К Бернеру через зал сквозь танцующее скопище пробирался оператор с телекамерой и молодая, в очень короткой юбке журналистка. Пока она подходила, Бернер успел жадно оглядеть ее открытые ноги, глубокий вырез платья, в котором круглилась, колыхалась свободная от лифа грудь. Телекамера появилась здесь по его замыслу. Этот праздник надлежало показать по телеканалу, который он контролировал. Яства, музыкальные номера, именитых гостей, их шутки, новогодние остроты и пожелания.
   Журналистка приблизилась к столу и в первую очередь подошла к Бернеру. Улыбнулась сочными, в перламутровой помаде, губами. Склонила к нему свои полные горячие плечи. Протянула гуттаперчевую шишечку микрофона.
   – Господин Бернер, вы – главный устроитель нашего чудесного праздника. Зрителям хотелось бы узнать, что вы переживаете в эти чудесные минуты. Несколько слов нашим зрителям!
   Камера медленно, пристально рассматривала стол. Серебряные подсвечники. Оплывший воск. Дорогой хрусталь. Фарфоровое блюдо с дымящимися нежно-розовыми креветками. Фаянсовая супница с красными, растопырившими клешни омарами. Хромированные инструменты для раскалывания рачьих панцирей. В камеру заглядывали, улыбались – русская княгиня с голубоватыми искусственными зубами, американский дипломат с телескопическими глазами, седовласый сытый деятель консервативной партии. Бернер, готовясь к ответу, чувствовал запах духов, исходящий от журналистки, и волнующий ароматный жар ее близкого молодого тела. Он испытал острое волнение, желание поцеловать ее перламутровые губы, втянуть, всосать их в себя, захватить ладонью ее спину, почувствовать сквозь платье ее подвижные мышцы.
   Эта внезапная ослепляющая страсть была знакома ему. Являлась реакцией на перевозбуждение. Защитой от избытка нервной энергии. Спасала его от перегрузок и стрессов.
   Его беременная жена, которую он продолжал любить и желать, в последние недели обрела неуловимо новые свойства, отдалившие ее от Бернера. Сейчас, взглянув на ее плотный, обтянутый шелком живот, Бернер желал не ее, а эту молодую доступную женщину, чей белый, без единой морщинки лоб, опушенный золотистыми сияющими волосами, был так близок, что можно было прижаться к нему губами.
   – Итак, несколько слов нашим телезрителям, господин Бернер!
   – Хочу, чтобы все россияне в эту новогоднюю ночь почувствовали тепло и любовь! – Бернер смотрел в глазок телекамеры, улыбался, щурил темные лучистые глаза. Знал, что хорош, энергичен и убедителен. Слова, которые он произносит, будут бережно, как драгоценности, перенесены в «Останкино» и с огромной, до облаков, колокольни сорвутся в мир, брызнут силой и свежестью. – Наши трудности и огорчения временны. Они скоро минуют. У руля Российского государства стоят решительные, смелые люди. Мы знаем, как действовать, как сделать Россию великой! С Новым годом, друзья!
   Последнюю фразу он произнес особенно душевно и проникновенно, зная, что будет услышан в каждом доме, в каждой семье. Окормлял людей своим жизнелюбием и уверенностью. И вдруг почувствовал бесшумный удар в грудь. Будто прилетела и попала в него пуля. Проникла в тело, опустилась ниже, в живот, и там превратилась в крохотный живой зародыш. Этот зародыш зашевелился, стал расти, превращаясь в малый эмбрион, в подвижный пульсирующий червячок. И это ошеломило, испугало его. Он был беременен, и залетевший в него, как пуля, сперматозоид был выпущен из космоса, пролетел огромные пространства и нашел его здесь, в душном зале, за новогодним столом.
   – Вы прекрасно сказали, господин Бернер! – улыбалась ему журналистка, протягивая микрофон к соседней княжне.
   Он молчал, не понимая, что с ним содеялось. Кто ворвался в него, угнездился среди его разгоряченных внутренностей.

Глава шестая

   Кудрявцев, гонимый страхом, добежал до углового трехэтажного дома, слепого и темного. Хотел обогнуть, углубиться в черноту неосвещенных привокзальных строений. Но ему померещилось, что вдоль перрона перемещаются люди, вспыхнул и погас огонек сигареты. Он отшатнулся, стал огибать дом с другой стороны, ломая кусты, спотыкаясь о детские песочницы и скамейки. И опять ему почудилось, что за кустами притаились стрелки, ударят в упор очередью. Он повернул, побежал вдоль стены обратно, туда, где полыхала и грохала площадь, но это жуткое громыхание, давление жаркого света остановили его. Бессознательно, спасаясь от огненной, пускающей гранаты и пули площади, он вбежал в подъезд, в непроглядную темноту. Спотыкаясь о ступени, хватаясь за поручни, он побежал наверх, привыкая к темноте, видя в сумраке лестничных клеток номера на квартирных бирках. Одна из квартир, как ему показалось, была приоткрыта. Пугаясь, он вбежал на верхний этаж, ткнулся в запертую чердачную дверь и замер. Опустился на пол, тяжело дыша, бессильно утыкая лицо в пыльную ветошь, чтобы не видеть багровых отсветов, брызгающих во все стороны трассеров.
   Он их не видел, сжав обожженные веки, но слышал внутри себя, как грохочет набухшее, переполненное дурной кровью сердце, а снаружи стреляют пулеметы, лопаются наливники, взрываются боекомплекты подбитых танков.
   Он сидел, спрятав голову, парализованный, желая исчезнуть, пропасть, стать невидимкой, уменьшиться до размеров сверчка, сжаться в одну-единственную клетку и в таком состоянии пережить, перетерпеть катастрофу. Но этот первобытный, пещерный ужас стал сменяться осознанным страхом. Его помраченное сознание стало постепенно проясняться, и в этом, еще сумеречном, оглушенном сознании возникли первые проблески воли. Опасность исходила отовсюду. От площади, наполненной врагами, ищущими для своих гранат и пулеметов все новые и новые цели. От темных, окружающих дом строений, где притаилась засада, наблюдали зоркие злые глаза. От дома, где он находился и чьи полузакрытые двери и неосвещенные окна могли внезапно раскрыться и загореться, и из них выскочат разъяренные люди, схватят его, поведут на площадь.