Александр Смоленский, Эдуард Краснянский
Дефолт совести
О, сколько нам сомнений смутных
Готовит власть, наш лучший друг.
Ни опыт, друг ошибок трудных,
Ни гений не помогут тут.
Сумасшедший дом
Лабораторная работа № 1
Москва. Бунтарь без памяти
Неужели он умер? И без того воспалённый мозг Павла с новой силой охватили кошмарные видения. Он явственно видел себя со стороны. Причём откуда-то сверху. С потолка. Словно в объективе видеокамеры. Его собственное тело, закутанное в саван, было распластано на койке. Глаза закрыты. На умершем раньше самого тела лице – ни кровинки. Вокруг какой-то нелепый, незнакомый мир. Тесная, без единого окна, комнатушка с зелёными стенами, которую полностью заполняет могучая фигура в белом халате. Она сильно трясёт его за плечи огромными волосатыми ручищами. Может, это сама Смерть в мужском обличье участливо склонилась над ним? Хотя как можно видеть с закрытыми глазами? И если он чувствует, что его трясут как дерево, значит, он не умер?! «Господи! Ведь именно так описывают клиническую смерть!» – пронеслось в сознании. Именно это странное, необъяснимое ощущение вызвало у Павла Фролова панический страх. Но зато вернуло к реальности. Он понял, что окончательно пришёл в себя. Перед замутнённым взором всплыло грубое, обросшее щетиной лицо с синими, как у жуткого пропойцы, прожилками. Голову незнакомца покрывал нелепого вида белый колпак. Нет, это не Смерть. Это гораздо страшнее.
– Ты кто, дед? – чуть приподняв голову, спросил Павел.
– Да санитар я тутошний, сынок, санитар. Зовут меня Пётр Козьмич. – Мужик неожиданно широко улыбнулся, обнажив редкие, жёлтые зубы.
Павел с удивлением заметил, что выцветшие до белизны глаза квазимодо в белом халате искрятся добротой и даже сочувствием.
– Ну и горазд ты пугать людей, сынок. Поди, третьи сутки пошли, как ты словно не живой. Пора бы откушать тебе кашки, не то совсем отощаешь… Вот, я тебе принёс… Манка… На молоке сварганена…
– Где это я, дед, а? – Не обращая внимания на слова монстра, окончательно открыв глаза и рассеянно озирая мрачные стены, спросил Павел.
– Да здесь пока, милый, на нашем свете, можно сказать на родной земле. Под Москвой ты, на Канатчиковой дачке. Высоцкого помнишь? У него про нашу психушку даже песня сложена. Хочешь напою?
– Избави бог, дед. Какие песни? Ведь я, можно сказать, с того света только вернулся.
– И то верно, милок. Какие уж тут песни, – то ли утверждая, то ли в чем-то сомневаясь, согласился санитар.
Павел попытался встать, но тут же почувствовал боль в запястьях и щиколотках, но особенно в затылке. Было такое ощущение, что кто-то совсем недавно хорошенько отходил его скалкой. Чёрт возьми, его же приковали к кровати, как дворового пса к будке. Неужели он и вправду в психушке? За что? Почему? Как он здесь оказался?
Ни на один вопрос память молодого человека не отвечала.
– Ты парень, лежи смирно. Чем больше бузить будешь, тем больше колоть всякой дрянью станут. И тогда пиши пропало. Век отсюдова не выйдешь. Понял, сынок? А то, что ты не псих, я это и так вижу. Уже двадцать годков на этой дачке отдыхаю. Сам профессором стал. – Старик тяжело вздохнул, а потом многозначительно добавил: – У тебя, сынок, думаю, психосоматический коллапс случился. Бывает…
Последняя фраза старика настолько диссонировала с его одиозной внешностью, что Павлу почудилось, будто санитар произнёс её с чужого голоса.
– А чего это, дед, ты решил мне диагнозы ставить?
– Какой я тебе дед, мне всего шестьдесят семь годков. Если уважать желаешь, зови меня просто – Козьмич. Тута меня все так кличут. Ты не смотри, что вид-то у меня грозный, зато сердце мягкое…
– Значит, уважают, – не без доли заискивания констатировал Павел. – Слышь, Козьмич, скажи всё-таки, с чего это ты ко мне привязался? Заботу проявляешь? Шпионить приставили, что ли?
– Да, никто не приставлял. Я сам, по доброй воле. Приглянулся ты мне. Сына напомнил, Никиту, царство ему небесное. Видный был парень. В Афгане погиб не за понюшку табака. Тогда-то и съехала у меня крыша. – Козьмич явно разоткровенничался. – Стал я с горя пить по-чёрному да правителей сраных матом крыть. Бывало, как начну буянить, так вся ментовка на уши встаёт. Вот в восемьдесят третьем за эти дела меня сюда и упекли. Ну, а когда горбачёвская перестройка в разгар вошла, меня собрались выписывать, только я не захотел. Ну, и попросился в санитары. Понимаешь, на воле тогда уже никого да ничего у меня не осталось. А тута даже котлеты мясные два раза в неделю дают. Чем не житуха?
– Понятно. А я как сюда попал? Что, тоже матом власти крыл? – неуверенно спросил Павел, тщетно пытаясь восстановить память.
– Говорят, не то что крыл, а чуть ли ни пол-Москвы переколошматил, людей волтузил. Да народ к бунту призывал. А это, сынок, уже политика. Одно слово – Пугачёв, в смысле, Емельян, – хихикнул Пётр Козьмич. – Только зря ты это всё затеял, сынок. Власть – она хоть сталинская, хоть хрущёвская, хоть брежневская, да хоть нынешняя, дерьмократическая, строптивых не любит.
– При чём тут власть? – возмутился новоявленный Пугачёв, начиная что-то припоминать. – Я вроде с банками призывал разобраться. Но ты меня извини, Козьмич, там столько возмутителей спокойствия призывали крушить банки…
– Не знаю, не знаю, сынок. Видно, ты призывал громчее всех. Тебя и упекли.
Окончательно выйдя из забытья, Павел с некоторым ужасом начал сознавать своё бедственное положение.
– Послушай, Козьмич, а какой сегодня день?
– Ноне двадцать шестое августа, – ответил старик и тут же, взглянув на свои «командирские» часы с красным циферблатом, добавил: – Девять часов сорок семь минут утра. Скоро, стало быть, обход…
– А год? Год-то какой? – Павел ухватил санитара за рукав халата.
– Ну ты даёшь, парень. Видно, совсем у тебя память отшибло. Одна тысяча девятьсот девяносто восьмой годок ноне от Рождества Христова!
– Дед, а дед? Мне срочно надо отсюда выбраться. Помоги, а? – явно не очень осмыслив всю обрушившуюся на него информацию, а скорее по наитию, взмолился Павел. – В долгу не останусь. Мне никак нельзя здесь задерживаться.
Неизвестно по какой причине Павел почему-то вдруг решил, что именно этот жутковатого вида старик, похожий на апостола Петра, ниспослан ему самим Всевышним. И именно он сможет помочь.
– Вот чего захотел! – всплеснул руками Козьмич и, неожиданно перейдя на шёпот, продолжил: – Нет, сынок. Не та я здесь фигура, чтобы из этого изолятора тебя извлечь. Там, за этой дверью, народ у нас хороший, душевный. Особливо один, тоже непонятно с какого ляду тута оказавшийся. Имя у него ещё какое-то странное, тьфу ты, все время забываю.
– Врач, что ли?
– Упаси господи! Из клиентов он. Меж наших психов говорят, что он то ли бывший разведчик, то ли контрразведчик. Словом, у них он как бы за главного. Ума у него, скажу тебе, на дюжину академиков хватит. С ним тебе обязательно надо потолковать, как выйти отсюдова. – Тяжело вздохнув, санитар бросил на Павла полный искреннего сочувствия взгляд и слегка провёл шершавой ладонью по русым волосам молодого мужчины. – А пока вот поешь кашку, сынок…
– Как же я, товарищ Козьмич, кашку есть буду привязанным? – раздражённо спросил Павел.
– Так я тебя мигом от этих держалок освобожу. Только не буйствуй… Памятью сына заклинаю… Скоро обход… Главное, сынок, больше прибедняйся, говори, что ни хрена не помнишь, мол, даже имя своё позабыл. – Старик достал из кармана мятый платок и смачно высморкался. – Тьфу ты, забыл ещё сказать, дурень я старый. С раннего утра тобой интересовались эти… Ну, эти самые… с Лубянки. Вроде ты какой-то там особо засекреченный…
Вот тебе новость! Так он ещё и засекреченный. Ко всему, что сумасшедший. Причём не простой, а политический! Было от чего тронуться умом.
– Ты кто, дед? – чуть приподняв голову, спросил Павел.
– Да санитар я тутошний, сынок, санитар. Зовут меня Пётр Козьмич. – Мужик неожиданно широко улыбнулся, обнажив редкие, жёлтые зубы.
Павел с удивлением заметил, что выцветшие до белизны глаза квазимодо в белом халате искрятся добротой и даже сочувствием.
– Ну и горазд ты пугать людей, сынок. Поди, третьи сутки пошли, как ты словно не живой. Пора бы откушать тебе кашки, не то совсем отощаешь… Вот, я тебе принёс… Манка… На молоке сварганена…
– Где это я, дед, а? – Не обращая внимания на слова монстра, окончательно открыв глаза и рассеянно озирая мрачные стены, спросил Павел.
– Да здесь пока, милый, на нашем свете, можно сказать на родной земле. Под Москвой ты, на Канатчиковой дачке. Высоцкого помнишь? У него про нашу психушку даже песня сложена. Хочешь напою?
– Избави бог, дед. Какие песни? Ведь я, можно сказать, с того света только вернулся.
– И то верно, милок. Какие уж тут песни, – то ли утверждая, то ли в чем-то сомневаясь, согласился санитар.
Павел попытался встать, но тут же почувствовал боль в запястьях и щиколотках, но особенно в затылке. Было такое ощущение, что кто-то совсем недавно хорошенько отходил его скалкой. Чёрт возьми, его же приковали к кровати, как дворового пса к будке. Неужели он и вправду в психушке? За что? Почему? Как он здесь оказался?
Ни на один вопрос память молодого человека не отвечала.
– Ты парень, лежи смирно. Чем больше бузить будешь, тем больше колоть всякой дрянью станут. И тогда пиши пропало. Век отсюдова не выйдешь. Понял, сынок? А то, что ты не псих, я это и так вижу. Уже двадцать годков на этой дачке отдыхаю. Сам профессором стал. – Старик тяжело вздохнул, а потом многозначительно добавил: – У тебя, сынок, думаю, психосоматический коллапс случился. Бывает…
Последняя фраза старика настолько диссонировала с его одиозной внешностью, что Павлу почудилось, будто санитар произнёс её с чужого голоса.
– А чего это, дед, ты решил мне диагнозы ставить?
– Какой я тебе дед, мне всего шестьдесят семь годков. Если уважать желаешь, зови меня просто – Козьмич. Тута меня все так кличут. Ты не смотри, что вид-то у меня грозный, зато сердце мягкое…
– Значит, уважают, – не без доли заискивания констатировал Павел. – Слышь, Козьмич, скажи всё-таки, с чего это ты ко мне привязался? Заботу проявляешь? Шпионить приставили, что ли?
– Да, никто не приставлял. Я сам, по доброй воле. Приглянулся ты мне. Сына напомнил, Никиту, царство ему небесное. Видный был парень. В Афгане погиб не за понюшку табака. Тогда-то и съехала у меня крыша. – Козьмич явно разоткровенничался. – Стал я с горя пить по-чёрному да правителей сраных матом крыть. Бывало, как начну буянить, так вся ментовка на уши встаёт. Вот в восемьдесят третьем за эти дела меня сюда и упекли. Ну, а когда горбачёвская перестройка в разгар вошла, меня собрались выписывать, только я не захотел. Ну, и попросился в санитары. Понимаешь, на воле тогда уже никого да ничего у меня не осталось. А тута даже котлеты мясные два раза в неделю дают. Чем не житуха?
– Понятно. А я как сюда попал? Что, тоже матом власти крыл? – неуверенно спросил Павел, тщетно пытаясь восстановить память.
– Говорят, не то что крыл, а чуть ли ни пол-Москвы переколошматил, людей волтузил. Да народ к бунту призывал. А это, сынок, уже политика. Одно слово – Пугачёв, в смысле, Емельян, – хихикнул Пётр Козьмич. – Только зря ты это всё затеял, сынок. Власть – она хоть сталинская, хоть хрущёвская, хоть брежневская, да хоть нынешняя, дерьмократическая, строптивых не любит.
– При чём тут власть? – возмутился новоявленный Пугачёв, начиная что-то припоминать. – Я вроде с банками призывал разобраться. Но ты меня извини, Козьмич, там столько возмутителей спокойствия призывали крушить банки…
– Не знаю, не знаю, сынок. Видно, ты призывал громчее всех. Тебя и упекли.
Окончательно выйдя из забытья, Павел с некоторым ужасом начал сознавать своё бедственное положение.
– Послушай, Козьмич, а какой сегодня день?
– Ноне двадцать шестое августа, – ответил старик и тут же, взглянув на свои «командирские» часы с красным циферблатом, добавил: – Девять часов сорок семь минут утра. Скоро, стало быть, обход…
– А год? Год-то какой? – Павел ухватил санитара за рукав халата.
– Ну ты даёшь, парень. Видно, совсем у тебя память отшибло. Одна тысяча девятьсот девяносто восьмой годок ноне от Рождества Христова!
– Дед, а дед? Мне срочно надо отсюда выбраться. Помоги, а? – явно не очень осмыслив всю обрушившуюся на него информацию, а скорее по наитию, взмолился Павел. – В долгу не останусь. Мне никак нельзя здесь задерживаться.
Неизвестно по какой причине Павел почему-то вдруг решил, что именно этот жутковатого вида старик, похожий на апостола Петра, ниспослан ему самим Всевышним. И именно он сможет помочь.
– Вот чего захотел! – всплеснул руками Козьмич и, неожиданно перейдя на шёпот, продолжил: – Нет, сынок. Не та я здесь фигура, чтобы из этого изолятора тебя извлечь. Там, за этой дверью, народ у нас хороший, душевный. Особливо один, тоже непонятно с какого ляду тута оказавшийся. Имя у него ещё какое-то странное, тьфу ты, все время забываю.
– Врач, что ли?
– Упаси господи! Из клиентов он. Меж наших психов говорят, что он то ли бывший разведчик, то ли контрразведчик. Словом, у них он как бы за главного. Ума у него, скажу тебе, на дюжину академиков хватит. С ним тебе обязательно надо потолковать, как выйти отсюдова. – Тяжело вздохнув, санитар бросил на Павла полный искреннего сочувствия взгляд и слегка провёл шершавой ладонью по русым волосам молодого мужчины. – А пока вот поешь кашку, сынок…
– Как же я, товарищ Козьмич, кашку есть буду привязанным? – раздражённо спросил Павел.
– Так я тебя мигом от этих держалок освобожу. Только не буйствуй… Памятью сына заклинаю… Скоро обход… Главное, сынок, больше прибедняйся, говори, что ни хрена не помнишь, мол, даже имя своё позабыл. – Старик достал из кармана мятый платок и смачно высморкался. – Тьфу ты, забыл ещё сказать, дурень я старый. С раннего утра тобой интересовались эти… Ну, эти самые… с Лубянки. Вроде ты какой-то там особо засекреченный…
Вот тебе новость! Так он ещё и засекреченный. Ко всему, что сумасшедший. Причём не простой, а политический! Было от чего тронуться умом.
Москва. Крушение надежд
Жарким августовским днём молодой учёный из Новосибирска Павел Фролов устало опустился на скамейку рядом с памятником Пушкину. На этот раз всё здесь было как-то не так, хотя что именно, уловить он никак не мог. Вроде всё как всегда – голуби, пыль, гравий под ногами…
Взгляд поплыл вверх. Сначала под кроны деревьев. Затем поплыл в сторону постамента поэта. Но стоп, неужели ему почудилось?
Постамент был пуст.
Фролов зажмурил глаза. Неужели перегрелся на солнце? Или вся эта утренняя катавасия с момента, как он поселился в гостинице «Россия», лишила его рассудка? Как, похоже, лишила разума толпу за его спиной у отделения банка, дежурившую с ночи у банкоматов в немом ожидании, когда хоть какой-нибудь из них, наконец, зарядят купюрами.
Эту сакраментальную фразу Фролов подслушал сегодня, пока мотался на такси от одного банкомата к другому в надежде разжиться наличностью. В его родном городе никакого подобного городского сумасшествия не было и в помине. Банкоматы безучастно, но исправно выплёвывали из своего бронированного нутра деньги. Павлу и в голову не пришло, что в столице его поджидает беда.
…Только-только закончилась встреча, ради которой, собственно говоря, он и прилетел сюда. Встретиться сначала с заказчиком и договориться об окончательной цене за его установку. Затем с поставщиком – о доставке дополнительного оборудования для своей уникальной лаборатории в Новосибирске. Схема всей сделки была стара как мир. Он переводит деньги – получает оборудование – монтирует – испытывает и передает установку заказчику.
– Позвольте напомнить, что по договору вы ещё неделю назад должны были проплатить «вторую порцию» за оборудование, – как бы невзначай напомнил ему собеседник и несколько отстранённо, но абсолютно беззлобно добавил: – Интересно, почему все учёные забывают о финансовой дисциплине?
– На то они и учёные, – широко улыбаясь, предположил второй. – Разве я не прав, Павел Васильевич?
Смутившись, Фролов с готовностью возразил:
– В любой момент, господа. Просто я полагал, что пока окончательно не согласовано оборудование…
– Одно другому не мешает. Завтра поставим в этом вопросе точку. Так что пока вы в Москве, дайте соответствующую команду. Как только деньги попадут на счёт, тотчас отгрузим.
– Ну и отлично! – обрадовался Фролов. – Я сейчас же отправлюсь в банк и распоряжусь.
Он не заметил, как оба собеседника выразительно переглянулись, будто знали то, что заставляет усомниться в обязательности слов учёного, но ничего не сказали и вежливо откланялись.
Остановив на Варварке такси, Павел поехал в район Зубовского бульвара, где находился головной офис банка «Быстрый кредит». Там ему было проще дать поручение оплатить оборудование.
– Можете меня подождать? Я в банк и мигом обратно. Потом лови тут такси, – попросил он водителя.
– Подожду, как не подождать, раз такие дела, – быстро согласился водитель, припарковав машину. – Иди. Может, что и получится.
Быстрым шагом Павел направился к красивому старинному особняку, выкрашенному под цвет молодого салатного листа, но тут же налетел на какую-то даму килограммов под сто весом. Её лицо было пунцовым как флаг.
– Вы куда летите, мужчина? Что, людей не видите?
– Простите, пожалуйста. Мне в банк срочно.
– Вы слышали, господа?! Ему – срочно! Так нам всем здесь срочно. Только уже непонятно зачем.
Женщина повела рукой размером с доброе коромысло по сторонам, и только сейчас до Фролова дошло: весь тротуар перед банком запружен народом.
– Вы что? Все туда? – изумлённо спросил он открыто насмехающуюся над ним женщину.
– Ты кто, дядя? С какой планеты сюда явился? – с явной издёвкой в голосе поинтересовался выплывший из-за женщины такой же, как она, толстячок, но с бородкой.
– Я не с планеты. Я из Новосибирска. Учёный, – непонятно зачем добавил он.
– Вы слышали, господа? Он учёный! Теперь понятно, почему двинутый. Все учёные двинутые. Нам как раз для полного счастья только варягов из Новосибирска и не хватало.
– Ну вас…
Павел хотел выразиться острее, но сдержался и, больше не обращая ни на кого внимания, стал протискиваться сквозь толпу к высоким решётчатым воротам.
– Пропустите этого!.. – услышал он чей-то крик, брошенный ему вдогонку и словно булыжник вонзившийся меж лопаток. – Там только и ждали этого придурка.
Велико же было удивление толпы, когда один из охранников, стоящих на воротах, хотя и неохотно, но пропустил Павла за ворота. Сам Фролов этому ничуть не удивился, поскольку ничего типа «сезам откройся» охраннику не сказал, а лишь постарался объяснить, что дело, которое привело его к дверям «Быстрого кредита», чрезвычайной государственной важности.
– Знаю я вашу государственную важность. Сказал бы прямо: деньги пришёл вытаскивать, тут все такие…
Но Фролов не дал ему договорить.
– При чём тут деньги?! – возмутился он. – Тут вопрос спасения человечества решается.
«Тоже мне Иисус Христос», – охранник уже хотел было послать Фролова куда подальше. Но что-то в лице этого человека сдержало его от привычной в эти дни грубости. Охранник увидел перед собой словно не от мира сего абсолютно беззащитное выражение на лице, которое ничего не требовало, не угрожало, а лишь искало понимания.
– Проходите. Я вас отведу к менеджеру.
Добрые сказки, как правило, заканчиваются быстро. Менеджер, к которому попал Павел, даже не стал вникать в его положение. Возможно, ещё и потому, что его собственные деньги также безнадёжно зависли и ему самому не к кому было обратиться.
– Вы что, с неба свалились? Девяносто две тысячи долларов ему подавай! Можете распрощаться с ними, и скорее всего навсегда. Что вы на меня уставились?
– Не понимаю. Это же не просто мои деньги… Это деньги лаборатории… В этом эксперименте дело всей моей жизни…
– Вы русский язык забыли? Дефолт. Объявлен дефолт. А банки крайние. Вы поняли? Пи…дец всему и вся.
– А мы? А люди за воротами? Вкладчики? Клиенты?
– Кто вас всерьёз воспринимает? Миллионы растаяли! Миллиарды!
– Но извините, может, девяносто две тысячи спасти проще, чем миллионы? – не очень уверенный в том, что говорит, пробормотал тихо Павел.
– Чего вы шепчете, как на молитве?! Хоть криком кричите – никто не услышит. Вкладчики, высунув языки, по всей Москве бегают как заведённые, сотню рублей, не говоря уж о долларах, не могут получить в банкоматах. Пенсионеры, старики… А вы тут достаёте со своими экспериментами. Повторяю вам, забудьте о деньгах. Сгорели! Испарились!
Фролов уже не слушал. Он мучительно вспоминал, сколько денег у него в кармане. Так или иначе, он вынужден остаться в Москве до завтрашнего дня. Хотя совершенно непонятно, что он скажет поставщикам. Что у него нет искомой суммы? Что случился дефолт? Так они, наверное, об этом знали. Павел вспомнил, как странно смотрели на него партнёры, когда речь зашла о банке.
У него нет денег, чтобы оплатить ночь в отеле. А поменять билет? За все надо платить. Словом, Павлу позарез оказалась нужна наличность, о чём в Новосибирске он даже не подумал.
Фролов не заметил, как выбрался из здания банка и смешался с толпой. Оказывается, он такой же, как все они, убитые горем и обуреваемые ненавистью к банкам. Он с трудом отыскал дожидавшееся его такси.
– Простите, что задержался. Мне крайне необходимо добраться до банкомата.
Смекалистому водителю и без наводящих вопросов стало всё понятно.
– Сдаётся мне, что здесь в центре уже ловить нечего, – заметил он.
– В каком смысле? – не понял Фролов.
– В том самом. Если утром кому и повезло, то сейчас все банкоматы пусты как барабаны. Может, попытать счастья на окраинах? Там люд попроще, карточек не имеют, а магазинов, где ими расплачиваться, тоже не густо.
Объехав несколько адресов, Фролов начал сознавать, что надвигается катастрофа. Банкоматы как будто договорились меж собой: на их мониторах высвечивались одни и те же надписи: «по техническим причинам получить запрашиваемую сумму нет возможности» или же «наберите сумму кратную 100 рублям».
– Ах, ты ещё и издеваешься?! – неожиданно для самого себя громко спросил Павел. – А я кратную чему прошу?
Поняв, что он пытается разговаривать с банкоматом, Павел затравленно огляделся. Только этого ему не хватало, чтобы кто-то услышал его монолог. Ведь сочтут за сумасшедшего. Когда же кончится этот кошмар?
У какого-то банка он разглядел пожарные машины с брандспойтами и конную милицию. Глядя на эту сюрреалистическую картинку, Павел почти физически ощутил, как аура этого сумасшедшего мегаполиса переполняется отрицательной энергией. Жаркий и влажный воздух был насквозь пропитан не только удушливыми выхлопными газами, но и миазмами людской неприязни, злости, необъяснимого страха и безнадёжности.
– Массовый психоз! – в задумчивости произнёс Фролов, обращаясь то ли к самому себе, то ли к напряженно вцепившемуся в руль пожилому таксисту.
– Это точно, – согласился тот. – У меня сосед, капитан милиции, – так он говорит, что все психбольницы Москвы и Подмосковья переполнены. Мест уже не хватает…
Фролов ничего не ответил. Его волновала только собственная судьба. Безудержный праведный гнев толпы его все ещё никоим образом не коснулся. Каждый пытался дотянуться до своего пирога. Машинально засунув руку в карман брюк, Павел извлек из него несколько бумажек.
– Простите великодушно, молодой человек, что задаю столь беспардонный вопрос, но в нынешних обстоятельствах… У вас хватит денег, чтобы рассчитаться за такси?
Взглянув на счётчик, он успокоил водителя, но развивать тему о том, что только на такси денег и хватит, не стал.
– Отвезите меня на Пушкинскую площадь.
Почему именно туда, он и сам не мог понять.
…Из состояния небытия Фролова к жизни вернул чей-то задиристый голос:
– Что здесь происходит? Разгон демонстрации, что ли?
Учёный огляделся по сторонам и, сфокусировав сознание, понял, что сидит на скамейке рядом с памятником Пушкину. Он осторожно поднял глаза и с непонятной радостью узрел поэта на своём месте. Даже голубь привычно устроился на самом верху.
«А ведь только что Пушкина здесь не было, – поймал себя он на этом воспоминании. – Наверное, почудилось. Или почудилось сейчас, что памятник вернулся? Ничего не могу понять». Павел повернулся на крик и увидел через дорогу у банка плотный милицейский кордон.
– Поворачивай отсюда, папаша. Дальше нельзя! – кричал кому-то высокий лейтенант с автоматом наперевес. – Не нажимать! А то дам команду применить силу!
Наряды омоновцев, орудуя резиновыми дубинками и дюралевыми щитами, пытались расчленить толпу на более мелкие группы. Время от времени выдирая из неё самых отчаянных закопёрщиков нападения и запихивая их в милицейские фургоны, боковым зрением Павел увидел кареты «скорой помощи» с включёнными сиренами. «Значит, уже есть раненые», – невольно мелькнуло в голове.
Три всадника на высокорослых, грудастых жеребцах вороной масти безжалостно врезались в беснующуюся толпу. «Вот уж точно, смешались кони, люди, – Павел вспомнил хрестоматийные стихи, – нет только залпов». Ржание лошадей слилось с криками и воплями вконец озлобившихся банковских клиентов. Пожилая женщина потеряла сознание и упала на асфальт, рискуя быть затоптанной копытами коней. Испуганная толпа бросилась врассыпную, создав невообразимую давку. По тротуару сначала еле-еле, а затем ручейками потекла кровь, почти на глазах из алой превращаясь в черную.
– Что творят, гады?! Сначала обокрали людей, а теперь ещё топчут. Дерьмократы! – услышал за спиной Павел.
– При чём тут демократия?! Стадный инстинкт. Как у быков, которых каждый год гонят по улицам Помплоны в Испании. Такое я видел в кино…
Похоже, в этот момент в голове Фролова что-то действительно щёлкнуло, словно перегорел какой-то предохранитель. И он, в мгновение ока перемахнув заграждения, что было силы врезался в толпу.
– Долой живодёров! – разъяренный, словно вепрь, заорал Павел.
– Долой жидовских банкиров! – с готовностью вторил ему некий хилый мужичок рядом. – Сгубили Россию, сволочи. Довели народ до ручки.
– Товарищи! Защитим наши права! Вперёд на штурм банковских закромов!.. – во все горло закричал Павел. – Пусть вернут наши деньги!
– Давай штурм Белого дома! Долой власть чиновниковпалачей! Пусть вернут наши деньги! Сволочи, кровопийцы! – подхватил оказавшийся уже на крыше фургона тот же мужичок.
Несколько ошарашенный столь смелыми призывами «соседа», Павел выхватил у кого-то биту и что было силы швырнул в одно из окон банковского отделения. Обезумевшая толпа обманутых вкладчиков на мгновение притихла, а затем с рёвом окончательно разбуженного самосознания бросилась на штурм.
Наблюдая, как завязывается рукопашный бой, Фролов сначала впал в транс, но затем решительно прыгнул в самую гущу свалки. Тут что-то острое и жгучее впилось ему в затылок. Павел только и успел что схватиться рукой за ужаленное место. «Шприц-ампула!» – прорезала сознание смутная догадка.
Это было последнее, что зафиксировала его память. В следующее мгновение Павел ощутил, как всё тело разом обмякло, ноги подкосились, и он в беспамятстве рухнул в лужу крови.
Время тянулось томительно, словно остановилось. Вернее, он вообще потерял чувство времени. Если бы Фролову сказали, что прошло больше полугода, он бы несказанно удивился. Если бы не ежедневные визиты Козьмича, он скорее всего давно превратился бы в смирного тихушника, раздавленного вневременным существованием, лекарствами и беспомощностью. В нарушение инструкций старик умудрялся не только подкармливать пациента, но ещё, и это, пожалуй, было даже важнее, чем еда, просто раз-гова-ри-вать с ним. Впрочем, с течением времени молодому учёному этого становилось слишком мало. После долгих уговоров Фролову все же удалось уговорить Козьмича открыть «страшную» тайну: сколько все же прошло дней с той поры, когда его упекли на «дачу».
– Дней, говоришь? – хитро и в то же время с горькой грустью спросил санитар. – А месяцев не хочешь?
Такого Фролов даже не мог представить. С трудом переварив сказанное, Павел попытался раскрутить старика хоть на какую газетёнку, на что Козьмич шарахнулся от него, словно чёрт от ладана:
– Чего хошь, сынок, но только не это. Только не политика. Здесь это дело смертельный грех.
– Где же ты, несчастный дед, увидел политику? Я, может, про секс хочу прочитать…
– У как дело пошло?! Гляжу, ты уже и шутить стал. Стало быть, пошёл на поправку.
– Зачем тебе, Козьмич, ёрничать? Будто ты не знаешь, что я не был болен?
– Кто знает? – Санитар почесал затылок.
В том, что срок «лечения» затянулся, виноват был сам Павел. Несмотря на увещевания Козьмича, он не раз срывался, разнося всё вокруг: выражался не по местным правилам, выкрикивал угрозы в адрес врачей и тех, кто ими командует. Словом, сумасшедший… После одного из приступов к нему в изолятор без сопровождающих лиц неожиданно явился главврач лечебницы – сутулый старичок в пенсне с постоянно слезящимися белесыми глазками.
– Молодой человек, – произнёс он тихим, скрипучим голосом, – буду с вами откровенен. Ваше поведение абсолютно глупо. Поймите же, что вы попали в специфическое учреждение вовсе не только как душевнобольной, но и как социально опасный элемент. По крайней мере, на то время. К тому же попали в корпус номер три. Здесь, понимаете ли, у нас особый контингент. Так сказать, с подтекстом. – Главврач неопределённо хмыкнул. – Мне представляется, что вы все понимаете. Поэтому, батенька, постарайтесь держать себя в рамках. И вскоре мы вас поставим на ноги. Если вы, конечно, нам будете помогать.
– А я что, противлюсь? – выдавил из себя Фролов. – Я разве не помогаю?
– Помогаете. Помогаете. Но недостаточно. Поверьте моему опыту, молодой человек. Чем скорее вы забудете о ваших проблемах, тем будет лучше для вас. Для всех будет лучше! Это я вам как заслуженный психиатр России говорю. Но прежде всего, когда вы находитесь на приёме у лечащего врача, не следует ругать власти, банки, милицию, пугать их Страсбургским судом по правам человека. Ибо это выдаёт вас с головой. И подумайте, наконец, кому вы всё это рассказываете?! Заурядному лечащему врачу! А он, заметьте, докладную пишет своими словами. Своими, заметьте, а не вашими! И ещё, заметьте, у него маленькая зарплата…
Главврач из-под пенсне довольно нахально подмигнул Павлу. Будто они были в чём-то единомышленниками.
После этого визита Павел постарался остепениться, что, строго говоря, означало одно: больше не провоцировать больничных медиков своими заявлениями. Он стал демонстративно строго следовать предписаниям врачей, исправно притворялся, что пьёт все прописанные ему таблетки. Словом, проявлял перед медперсоналом такую удивительную смиренность, что вскоре колоть его транквилизаторами уже не было никакой нужды. Память медленно, но верно возвращалась, о чём, конечно, Павел молчал как партизан. Но вот чего он никак не мог восстановить – при чём тут Страсбургский суд? И почему, по словам главврача, грозил им всему свету? Что лично он хотел от Фемиды? Чтобы вернули деньги, предназначенные для установки? Бред! При чём тут Страсбург? Ни этот город где-то в Эльзасе, ни суд никаких обязательств перед Фроловым не имели.
При мысли о том, что далеко в Новосибирске ещё недавно у него было любимое дело, у Павла защемило сердце. Нет, даже не за утраченные надежды стать великим учёным, открыть миру новую природу явлений. Наконец, просто дать людям шанс. Даже психушка, в которую его упекли, причём, возможно, надолго, не могли испепелить веру в то, что рано или поздно он это сделает. Мир получит его открытие!
Взгляд поплыл вверх. Сначала под кроны деревьев. Затем поплыл в сторону постамента поэта. Но стоп, неужели ему почудилось?
Постамент был пуст.
Фролов зажмурил глаза. Неужели перегрелся на солнце? Или вся эта утренняя катавасия с момента, как он поселился в гостинице «Россия», лишила его рассудка? Как, похоже, лишила разума толпу за его спиной у отделения банка, дежурившую с ночи у банкоматов в немом ожидании, когда хоть какой-нибудь из них, наконец, зарядят купюрами.
Эту сакраментальную фразу Фролов подслушал сегодня, пока мотался на такси от одного банкомата к другому в надежде разжиться наличностью. В его родном городе никакого подобного городского сумасшествия не было и в помине. Банкоматы безучастно, но исправно выплёвывали из своего бронированного нутра деньги. Павлу и в голову не пришло, что в столице его поджидает беда.
…Только-только закончилась встреча, ради которой, собственно говоря, он и прилетел сюда. Встретиться сначала с заказчиком и договориться об окончательной цене за его установку. Затем с поставщиком – о доставке дополнительного оборудования для своей уникальной лаборатории в Новосибирске. Схема всей сделки была стара как мир. Он переводит деньги – получает оборудование – монтирует – испытывает и передает установку заказчику.
– Позвольте напомнить, что по договору вы ещё неделю назад должны были проплатить «вторую порцию» за оборудование, – как бы невзначай напомнил ему собеседник и несколько отстранённо, но абсолютно беззлобно добавил: – Интересно, почему все учёные забывают о финансовой дисциплине?
– На то они и учёные, – широко улыбаясь, предположил второй. – Разве я не прав, Павел Васильевич?
Смутившись, Фролов с готовностью возразил:
– В любой момент, господа. Просто я полагал, что пока окончательно не согласовано оборудование…
– Одно другому не мешает. Завтра поставим в этом вопросе точку. Так что пока вы в Москве, дайте соответствующую команду. Как только деньги попадут на счёт, тотчас отгрузим.
– Ну и отлично! – обрадовался Фролов. – Я сейчас же отправлюсь в банк и распоряжусь.
Он не заметил, как оба собеседника выразительно переглянулись, будто знали то, что заставляет усомниться в обязательности слов учёного, но ничего не сказали и вежливо откланялись.
Остановив на Варварке такси, Павел поехал в район Зубовского бульвара, где находился головной офис банка «Быстрый кредит». Там ему было проще дать поручение оплатить оборудование.
– Можете меня подождать? Я в банк и мигом обратно. Потом лови тут такси, – попросил он водителя.
– Подожду, как не подождать, раз такие дела, – быстро согласился водитель, припарковав машину. – Иди. Может, что и получится.
Быстрым шагом Павел направился к красивому старинному особняку, выкрашенному под цвет молодого салатного листа, но тут же налетел на какую-то даму килограммов под сто весом. Её лицо было пунцовым как флаг.
– Вы куда летите, мужчина? Что, людей не видите?
– Простите, пожалуйста. Мне в банк срочно.
– Вы слышали, господа?! Ему – срочно! Так нам всем здесь срочно. Только уже непонятно зачем.
Женщина повела рукой размером с доброе коромысло по сторонам, и только сейчас до Фролова дошло: весь тротуар перед банком запружен народом.
– Вы что? Все туда? – изумлённо спросил он открыто насмехающуюся над ним женщину.
– Ты кто, дядя? С какой планеты сюда явился? – с явной издёвкой в голосе поинтересовался выплывший из-за женщины такой же, как она, толстячок, но с бородкой.
– Я не с планеты. Я из Новосибирска. Учёный, – непонятно зачем добавил он.
– Вы слышали, господа? Он учёный! Теперь понятно, почему двинутый. Все учёные двинутые. Нам как раз для полного счастья только варягов из Новосибирска и не хватало.
– Ну вас…
Павел хотел выразиться острее, но сдержался и, больше не обращая ни на кого внимания, стал протискиваться сквозь толпу к высоким решётчатым воротам.
– Пропустите этого!.. – услышал он чей-то крик, брошенный ему вдогонку и словно булыжник вонзившийся меж лопаток. – Там только и ждали этого придурка.
Велико же было удивление толпы, когда один из охранников, стоящих на воротах, хотя и неохотно, но пропустил Павла за ворота. Сам Фролов этому ничуть не удивился, поскольку ничего типа «сезам откройся» охраннику не сказал, а лишь постарался объяснить, что дело, которое привело его к дверям «Быстрого кредита», чрезвычайной государственной важности.
– Знаю я вашу государственную важность. Сказал бы прямо: деньги пришёл вытаскивать, тут все такие…
Но Фролов не дал ему договорить.
– При чём тут деньги?! – возмутился он. – Тут вопрос спасения человечества решается.
«Тоже мне Иисус Христос», – охранник уже хотел было послать Фролова куда подальше. Но что-то в лице этого человека сдержало его от привычной в эти дни грубости. Охранник увидел перед собой словно не от мира сего абсолютно беззащитное выражение на лице, которое ничего не требовало, не угрожало, а лишь искало понимания.
– Проходите. Я вас отведу к менеджеру.
Добрые сказки, как правило, заканчиваются быстро. Менеджер, к которому попал Павел, даже не стал вникать в его положение. Возможно, ещё и потому, что его собственные деньги также безнадёжно зависли и ему самому не к кому было обратиться.
– Вы что, с неба свалились? Девяносто две тысячи долларов ему подавай! Можете распрощаться с ними, и скорее всего навсегда. Что вы на меня уставились?
– Не понимаю. Это же не просто мои деньги… Это деньги лаборатории… В этом эксперименте дело всей моей жизни…
– Вы русский язык забыли? Дефолт. Объявлен дефолт. А банки крайние. Вы поняли? Пи…дец всему и вся.
– А мы? А люди за воротами? Вкладчики? Клиенты?
– Кто вас всерьёз воспринимает? Миллионы растаяли! Миллиарды!
– Но извините, может, девяносто две тысячи спасти проще, чем миллионы? – не очень уверенный в том, что говорит, пробормотал тихо Павел.
– Чего вы шепчете, как на молитве?! Хоть криком кричите – никто не услышит. Вкладчики, высунув языки, по всей Москве бегают как заведённые, сотню рублей, не говоря уж о долларах, не могут получить в банкоматах. Пенсионеры, старики… А вы тут достаёте со своими экспериментами. Повторяю вам, забудьте о деньгах. Сгорели! Испарились!
Фролов уже не слушал. Он мучительно вспоминал, сколько денег у него в кармане. Так или иначе, он вынужден остаться в Москве до завтрашнего дня. Хотя совершенно непонятно, что он скажет поставщикам. Что у него нет искомой суммы? Что случился дефолт? Так они, наверное, об этом знали. Павел вспомнил, как странно смотрели на него партнёры, когда речь зашла о банке.
У него нет денег, чтобы оплатить ночь в отеле. А поменять билет? За все надо платить. Словом, Павлу позарез оказалась нужна наличность, о чём в Новосибирске он даже не подумал.
Фролов не заметил, как выбрался из здания банка и смешался с толпой. Оказывается, он такой же, как все они, убитые горем и обуреваемые ненавистью к банкам. Он с трудом отыскал дожидавшееся его такси.
– Простите, что задержался. Мне крайне необходимо добраться до банкомата.
Смекалистому водителю и без наводящих вопросов стало всё понятно.
– Сдаётся мне, что здесь в центре уже ловить нечего, – заметил он.
– В каком смысле? – не понял Фролов.
– В том самом. Если утром кому и повезло, то сейчас все банкоматы пусты как барабаны. Может, попытать счастья на окраинах? Там люд попроще, карточек не имеют, а магазинов, где ими расплачиваться, тоже не густо.
Объехав несколько адресов, Фролов начал сознавать, что надвигается катастрофа. Банкоматы как будто договорились меж собой: на их мониторах высвечивались одни и те же надписи: «по техническим причинам получить запрашиваемую сумму нет возможности» или же «наберите сумму кратную 100 рублям».
– Ах, ты ещё и издеваешься?! – неожиданно для самого себя громко спросил Павел. – А я кратную чему прошу?
Поняв, что он пытается разговаривать с банкоматом, Павел затравленно огляделся. Только этого ему не хватало, чтобы кто-то услышал его монолог. Ведь сочтут за сумасшедшего. Когда же кончится этот кошмар?
У какого-то банка он разглядел пожарные машины с брандспойтами и конную милицию. Глядя на эту сюрреалистическую картинку, Павел почти физически ощутил, как аура этого сумасшедшего мегаполиса переполняется отрицательной энергией. Жаркий и влажный воздух был насквозь пропитан не только удушливыми выхлопными газами, но и миазмами людской неприязни, злости, необъяснимого страха и безнадёжности.
– Массовый психоз! – в задумчивости произнёс Фролов, обращаясь то ли к самому себе, то ли к напряженно вцепившемуся в руль пожилому таксисту.
– Это точно, – согласился тот. – У меня сосед, капитан милиции, – так он говорит, что все психбольницы Москвы и Подмосковья переполнены. Мест уже не хватает…
Фролов ничего не ответил. Его волновала только собственная судьба. Безудержный праведный гнев толпы его все ещё никоим образом не коснулся. Каждый пытался дотянуться до своего пирога. Машинально засунув руку в карман брюк, Павел извлек из него несколько бумажек.
– Простите великодушно, молодой человек, что задаю столь беспардонный вопрос, но в нынешних обстоятельствах… У вас хватит денег, чтобы рассчитаться за такси?
Взглянув на счётчик, он успокоил водителя, но развивать тему о том, что только на такси денег и хватит, не стал.
– Отвезите меня на Пушкинскую площадь.
Почему именно туда, он и сам не мог понять.
…Из состояния небытия Фролова к жизни вернул чей-то задиристый голос:
– Что здесь происходит? Разгон демонстрации, что ли?
Учёный огляделся по сторонам и, сфокусировав сознание, понял, что сидит на скамейке рядом с памятником Пушкину. Он осторожно поднял глаза и с непонятной радостью узрел поэта на своём месте. Даже голубь привычно устроился на самом верху.
«А ведь только что Пушкина здесь не было, – поймал себя он на этом воспоминании. – Наверное, почудилось. Или почудилось сейчас, что памятник вернулся? Ничего не могу понять». Павел повернулся на крик и увидел через дорогу у банка плотный милицейский кордон.
– Поворачивай отсюда, папаша. Дальше нельзя! – кричал кому-то высокий лейтенант с автоматом наперевес. – Не нажимать! А то дам команду применить силу!
Наряды омоновцев, орудуя резиновыми дубинками и дюралевыми щитами, пытались расчленить толпу на более мелкие группы. Время от времени выдирая из неё самых отчаянных закопёрщиков нападения и запихивая их в милицейские фургоны, боковым зрением Павел увидел кареты «скорой помощи» с включёнными сиренами. «Значит, уже есть раненые», – невольно мелькнуло в голове.
Три всадника на высокорослых, грудастых жеребцах вороной масти безжалостно врезались в беснующуюся толпу. «Вот уж точно, смешались кони, люди, – Павел вспомнил хрестоматийные стихи, – нет только залпов». Ржание лошадей слилось с криками и воплями вконец озлобившихся банковских клиентов. Пожилая женщина потеряла сознание и упала на асфальт, рискуя быть затоптанной копытами коней. Испуганная толпа бросилась врассыпную, создав невообразимую давку. По тротуару сначала еле-еле, а затем ручейками потекла кровь, почти на глазах из алой превращаясь в черную.
– Что творят, гады?! Сначала обокрали людей, а теперь ещё топчут. Дерьмократы! – услышал за спиной Павел.
– При чём тут демократия?! Стадный инстинкт. Как у быков, которых каждый год гонят по улицам Помплоны в Испании. Такое я видел в кино…
Похоже, в этот момент в голове Фролова что-то действительно щёлкнуло, словно перегорел какой-то предохранитель. И он, в мгновение ока перемахнув заграждения, что было силы врезался в толпу.
– Долой живодёров! – разъяренный, словно вепрь, заорал Павел.
– Долой жидовских банкиров! – с готовностью вторил ему некий хилый мужичок рядом. – Сгубили Россию, сволочи. Довели народ до ручки.
– Товарищи! Защитим наши права! Вперёд на штурм банковских закромов!.. – во все горло закричал Павел. – Пусть вернут наши деньги!
– Давай штурм Белого дома! Долой власть чиновниковпалачей! Пусть вернут наши деньги! Сволочи, кровопийцы! – подхватил оказавшийся уже на крыше фургона тот же мужичок.
Несколько ошарашенный столь смелыми призывами «соседа», Павел выхватил у кого-то биту и что было силы швырнул в одно из окон банковского отделения. Обезумевшая толпа обманутых вкладчиков на мгновение притихла, а затем с рёвом окончательно разбуженного самосознания бросилась на штурм.
Наблюдая, как завязывается рукопашный бой, Фролов сначала впал в транс, но затем решительно прыгнул в самую гущу свалки. Тут что-то острое и жгучее впилось ему в затылок. Павел только и успел что схватиться рукой за ужаленное место. «Шприц-ампула!» – прорезала сознание смутная догадка.
Это было последнее, что зафиксировала его память. В следующее мгновение Павел ощутил, как всё тело разом обмякло, ноги подкосились, и он в беспамятстве рухнул в лужу крови.
Время тянулось томительно, словно остановилось. Вернее, он вообще потерял чувство времени. Если бы Фролову сказали, что прошло больше полугода, он бы несказанно удивился. Если бы не ежедневные визиты Козьмича, он скорее всего давно превратился бы в смирного тихушника, раздавленного вневременным существованием, лекарствами и беспомощностью. В нарушение инструкций старик умудрялся не только подкармливать пациента, но ещё, и это, пожалуй, было даже важнее, чем еда, просто раз-гова-ри-вать с ним. Впрочем, с течением времени молодому учёному этого становилось слишком мало. После долгих уговоров Фролову все же удалось уговорить Козьмича открыть «страшную» тайну: сколько все же прошло дней с той поры, когда его упекли на «дачу».
– Дней, говоришь? – хитро и в то же время с горькой грустью спросил санитар. – А месяцев не хочешь?
Такого Фролов даже не мог представить. С трудом переварив сказанное, Павел попытался раскрутить старика хоть на какую газетёнку, на что Козьмич шарахнулся от него, словно чёрт от ладана:
– Чего хошь, сынок, но только не это. Только не политика. Здесь это дело смертельный грех.
– Где же ты, несчастный дед, увидел политику? Я, может, про секс хочу прочитать…
– У как дело пошло?! Гляжу, ты уже и шутить стал. Стало быть, пошёл на поправку.
– Зачем тебе, Козьмич, ёрничать? Будто ты не знаешь, что я не был болен?
– Кто знает? – Санитар почесал затылок.
В том, что срок «лечения» затянулся, виноват был сам Павел. Несмотря на увещевания Козьмича, он не раз срывался, разнося всё вокруг: выражался не по местным правилам, выкрикивал угрозы в адрес врачей и тех, кто ими командует. Словом, сумасшедший… После одного из приступов к нему в изолятор без сопровождающих лиц неожиданно явился главврач лечебницы – сутулый старичок в пенсне с постоянно слезящимися белесыми глазками.
– Молодой человек, – произнёс он тихим, скрипучим голосом, – буду с вами откровенен. Ваше поведение абсолютно глупо. Поймите же, что вы попали в специфическое учреждение вовсе не только как душевнобольной, но и как социально опасный элемент. По крайней мере, на то время. К тому же попали в корпус номер три. Здесь, понимаете ли, у нас особый контингент. Так сказать, с подтекстом. – Главврач неопределённо хмыкнул. – Мне представляется, что вы все понимаете. Поэтому, батенька, постарайтесь держать себя в рамках. И вскоре мы вас поставим на ноги. Если вы, конечно, нам будете помогать.
– А я что, противлюсь? – выдавил из себя Фролов. – Я разве не помогаю?
– Помогаете. Помогаете. Но недостаточно. Поверьте моему опыту, молодой человек. Чем скорее вы забудете о ваших проблемах, тем будет лучше для вас. Для всех будет лучше! Это я вам как заслуженный психиатр России говорю. Но прежде всего, когда вы находитесь на приёме у лечащего врача, не следует ругать власти, банки, милицию, пугать их Страсбургским судом по правам человека. Ибо это выдаёт вас с головой. И подумайте, наконец, кому вы всё это рассказываете?! Заурядному лечащему врачу! А он, заметьте, докладную пишет своими словами. Своими, заметьте, а не вашими! И ещё, заметьте, у него маленькая зарплата…
Главврач из-под пенсне довольно нахально подмигнул Павлу. Будто они были в чём-то единомышленниками.
После этого визита Павел постарался остепениться, что, строго говоря, означало одно: больше не провоцировать больничных медиков своими заявлениями. Он стал демонстративно строго следовать предписаниям врачей, исправно притворялся, что пьёт все прописанные ему таблетки. Словом, проявлял перед медперсоналом такую удивительную смиренность, что вскоре колоть его транквилизаторами уже не было никакой нужды. Память медленно, но верно возвращалась, о чём, конечно, Павел молчал как партизан. Но вот чего он никак не мог восстановить – при чём тут Страсбургский суд? И почему, по словам главврача, грозил им всему свету? Что лично он хотел от Фемиды? Чтобы вернули деньги, предназначенные для установки? Бред! При чём тут Страсбург? Ни этот город где-то в Эльзасе, ни суд никаких обязательств перед Фроловым не имели.
При мысли о том, что далеко в Новосибирске ещё недавно у него было любимое дело, у Павла защемило сердце. Нет, даже не за утраченные надежды стать великим учёным, открыть миру новую природу явлений. Наконец, просто дать людям шанс. Даже психушка, в которую его упекли, причём, возможно, надолго, не могли испепелить веру в то, что рано или поздно он это сделает. Мир получит его открытие!