В сорок третьем он уже к нам не приходили, в сорок третьем стало легче. Урал уже не так голодал. В детдоме был настоящий хлеб, давали вдоволь каши. Но я до сих пор не могу видеть голодного человека. Недавно в программе "Время" показывали голодных палестинских беженцев... Как они стоят в очереди, голодные, с мисочками... Я выбежала в другую комнату, со мной началась истерика.
Первый год в Карпинске мы не замечали природу, все, что было природой, вызывало у нас одно желание - попробовать: съедобное ли оно? И только через год я увидела, какая красивая уральская природа. Какие там дикие ели, высокие травы, целые леса черемухи. Какие там закаты! Я стала рисовать. Красок не было, рисовала карандашом. Рисовала открытки, мы посылали их своим родителям в Ленинград. Больше всего любила рисовать черемуху. Карпинск пах черемухой. Он, мне кажется, и сейчас так пахнет.
Уже который год преследует желание - съездить туда. Невероятно хочется увидеть: стоит ли наш детдом - здание было деревянное? Уцелел ли в новой жизни? Там уже трамвай пустили...
"Кто будет плакать, того будем стрелять..."
Вера Ждан - 14 лет.
Сейчас - доярка.
Живет в деревне Дубовляны Минского района.
...Нас взяли под автоматы и повели. Повели в лес на поляну. "Нет, крутит головой немец. - Не тут..." Повели дальше. Полицаи говорят: "Роскошь положить вас, партизанских бандитов, в таком красивом месте. Положим в грязи".
Выбрали самое низкое место, там всегда вода стояла. Дали отцу и брату лопаты копать яму. А нас с мамой под деревом поставили смотреть. Мы смотрели, как они выкопали яму, брат последний раз лопатой кинул: "Эх, Верка!.." Ему шестнадцать лет было.
Мы с мамой смотрели, как их расстреливали. Брат упал не в яму, а перегнулся от пули и вперед ступил, сел возле ямы. Сапогами спихнули его в яму, в грязь. И больше всего страшно было не то, что их постреляли, а то, что в липучую грязь положили. Поплакать нам не дали, погнали в деревню. А их даже песочком сверху не присыпали.
Два дня плакали мы с мамой тихо, дома. На третий день приходят тот же немец и два полицейских: "Собирайтесь хоронить своих бандитов". Мы пришли на то место, они в яме плавают, там колодец уже, а не могила. Лопаты мы свои взяли, прикапываем и плачем. А ни говорят: "Кто будет плакать, того будем стрелять. Улыбайтесь..." Они заставляли нас улыбаться. Я нагнусь, он подходит и в лицо заглядывает: улыбаюсь я или плачу?
Стоят... Все молодые мужчины, красивые... И такое приказывают... Великий страх обнял мое сердце, я уже не мертвых, я этих, живых, боялась. Молодых... С того времен боюсь молодых мужчин. Всю жизнь одна живу... Замуж не вышла...
"Золотые слова..."
Ира Мазур - 5 лет.
Сейчас - строитель.
Живет в Гродно.
...У одной девочки, у Леночки, одеяло было красное, а у меня коричневое. И когда летели немецкие самолеты, мы ложились на землю и накрывались одеялами. Снизу красным, а поверх моим, коричневым. Я девочкам говорила, что летчик. Сверху увидит коричневое и подумает - камень...
О маме в памяти осталось только, как боялась ее потерять. Я знала девочку, у которой мама погибла при бомбежке, она одна осталась. Она все время плакала. Моя мама брала ее на руки и успокаивала. Потом помню, как мы с чужой тетей хоронили в деревне маму. Мы ее мыли, она лежала худенькая, как девочка. Я ее не боялась, было жалко ее. Как обычно, пахли ее волосы и руки, куда ее ранило, не помню. Видно, ранка была пулевая, маленькая. Почему-то думала, что ранка у мамы от пули маленькая, на дороге один раз я видела маленькие пули. И еще удивлялась: как этими пулечками можно убить большого человека? Даже меня, я же в тысячу, в миллион раз ее больше. Почему-то мне запомнился этот миллион, мне казалось, что это очень и очень много, так много, что нельзя сосчитать.
Мама не сразу умерла. Она долго лежала на траве, открывала глаза:
- Ира, мне надо тебе рассказать...
- Мама, я не хочу...
Мне казалось, что, если она мне скажет то, что хочет, она умрет.
Когда мы маму помыли, она лежала в платочке, с большой косой. Девочка... Это уже сегодняшний мой взгляд на нее. Я уже старше ее в два раза, маме было двадцать пять лет. У меня сейчас дочка такая.
Что у меня осталось от детдома? Категоричный характер, я не умею быть мягкой, осторожной в словах, потому что я росла без мамы. В семье жалуются, что я не очень ласковая. Можно ли вырасти ласковой без мамы?
В детдоме мне хотелось иметь свою, личную чашечку. чтобы она была только моя. Всегда завидовала, что у людей остаются какие-то вещи с детства. А у меня их нет, ни о чем я не могу сказать: "Это у меня с детства". А так хочется сказать, иногда даже придумать.
Другие девочки влюблялись в наших воспитательниц, а я любила нянечек. Они больше были похожи на наших воображаемых мам. Воспитательницы были строгие и аккуратные, а нянечки вечно растрепанные, по-домашнему ворчливые, могли отшлепать нас, но совсем не больно. По-матерински. Они нас мыли, стирали в бане, мы могли вскарабкаться на них. Они дотрагивались до нашего голенького тела. А это только мама могла делать, вот я это понимала. ни нас кормили. своими способами лечили от насморка и вытирали слезы. Когда мы попадали к ним в руки, это был уже не детдом, а начинался дом.
Другие слышу, говорят: "Моя мать" или "Мой отец". Я не понимаю, как это - мать, отец? Будто это чужие люди. Только - мама или папа. А если бы они у меня были живы, я звала бы их: мамочка и папочка. Золотые это слова...
"Принесли ее по кусочку..."
Валя Змитрович - 11 лет.
Сейчас - рабочая.
Живет в Минске.
Вспоминать не хочу. Не хочется вспоминать, никогда не хочется.
Нас было семеро детей. До войны мама смеялась: "Сонейко светит, все дети вырастут", началась война - плакала: "Такой лихой час, детей в хате, что бобу..." Юзику - семнадцать лет, мне - одиннадцать, Ивану - девять, Нине - четыре года, Гале - три, Алику - два, Саше - пять месяцев... Дитя грудное, оно еще грудь сосало и плакало.
Тогда я не знала, это нам после войны люди рассказали, что родители наши были связаны с партизанами и с нашими военнопленными, которые работали на молочном заводе. Там работала и мамина сестра. Я одно помню. У нас сидели ночью какие-то мужчины, и, видимо, свет просвечивал, хотя окно было занавешено толстым одеялом, раздался выстрел - и прямо в окно. Мама схватил лампу и спрятала под стол.
...Мама что-то нам пекла из картошки, из картошки она могла сделать все, как сейчас говорят, сто блюд. К какому-то празднику готовились. Я помню, что в доме вкусно пахло. А отец косил у леса клевер. Немцы окружили дом и кричат: "Выходи!" Вышли мама и мы, трое детей. Маму начали бить, она кричит:
- Дети, идите в хату.
Ее поставили к стенке под окном, а в окне - мы.
-- Где твой сын?
Мама отвечает:
- Торф копает.
- Поехали туда.
Они заталкивают маму в машину и сами садятся.
Галя выбежала из хаты и кричит, к маме просится. Бросили и ее к маме в машину. А мама кричит:
- Дети, идите в хату...
Прибежал с поля отец, видно, ему передали люди, взял какие-то документы и бегом за мамой. И тоже крикнул нам: "Дети, идите в хату". Как будто хата нас спасет или там есть мама. Ждали во дворе, к вечеру залезли кто на ворота, кто на яблони: не идут ли наши папа с мамой и сестра с братом? Увидели - бегут с другого конца деревни люди: "Дети, кидайте хату и бегите. Ваших родных уже нет. А за вами едут..."
По картофельной разборке поползли к болоту. Сидели там ночь, стало всходить солнце: что нам делать? Я вспомнила, что в колыбельке мы забыли маленькую. Пошли в деревню, забрали маленькую, она была живая, только посиневшая от крика. Брат Иван говорит: "Корми". Чем я буду ее кормить. У меня же грудей нет. А он испугался, что она умрет, и просит: "Попробуй..."
Заходит соседка:
- Детки, вас будут искать. Идите к тете...
А тетя наша жила в другой деревне. Мы говорим:
- Пойдем искать тетю, а вы скажите, где наши мама с папой и сестричка с братиком?
Она нам рассказал, что их расстреляли. .Что лежат они под лесом:
- Но вам туда не надо, детки.
- Мы будем уходить из деревни и зайдем попрощаться.
- Не надо, детки, маму вам такую видеть...
Проводила она нас за деревню, а туда, где лежали наши родные, не пустила.
Через много лет я узнала, что маме выкололи глаза и вырвали волосы, отрезали грудь. На маленькую Галю, которая спряталась под елку и не отзывалась, напустили овчарок. Те принесли ее по кусочку. Мама еще была живая, мама все это видела...
После войны остались мы с сестричкой Ниной вдвоем. Нашла я ее у чужих людей, забрала к себе. Пришли в райисполком: "Дайте нам комнатку, мы будем жить вдвоем". Дали нам коридор в рабочем общежитии. Я работала на фабрике, Нина в школе училась. Никогда я ее по имени не назвала, всегда: "Сестричка". Она у меня одна. Правда, сестричка?..
"До сих пор помню, как я плакал..."
Алеша Кривошей - 4 года.
Сейчас - железнодорожник.
Живет в Витебске.
...У нас как раз вывелись цыплята. Желтенькие, ни катались по полу, шли ко мне на руки. Перед обстрелом бабушка собирала их в решето:
- Надо же война - и цыплята...
Я боялся, что цыплят убьют. До сих пор помню, как я плакал. Когда все бежали в погреб прятаться, меня нельзя было вынести из хаты, пока бабушка не возьмет с собой решето с цыплятами...
"Одна семейная фотография..."
Толя Червяков - 5 лет.
Сейчас - фотограф.
Живет в Минске.
Если что-то осталось в памяти, то как одна большая семейная фотография...
На переднем плане отец с винтовкой и в офицерской фуражке, он носил ее и зимой. Фуражка и винтовка вырисовываются отчетливей отцовского лица. Очень хотелось мальчишке иметь и то, и другое.
Рядом с отцом - мама. Саму маму тех лет не помню, больше запомнилось то, что она делала: постоянно стирала что-то белое, пахло лекарствами. Мама была медсестрой в партизанском отряде.
Где-то тут мы с маленьким братом. Он все время болеет. Вот его помню красного, все тельце покрыто коростой. Плачут с мамой ночью. Он от боли, мама от страха, что он умрет.
А дальше вижу, как к большой крестьянской хате, в которой мамин госпиталь, идут бабы с кружечками. В кружечках молоко. Молоко сливают в ведро, и мама купает в нем брата. Брат первую ночь не кричит, спит. А утром мама говорит отцу:
- Чем я отплачу людям?..
"Так я вам хоть булочки в карман насыплю"
Катя Заяц - 12 лет.
Сейчас - рабочая совхоза "Кличевский".
Живет в деревне Усакино Кличевского района
Могилелвской области.
...Бабушка гонит нас от окон. Рассказывает маме:
- Нашли в жите старого Тодора с нашими ранеными солдатами. Принес им костюмы своих сынов, хотел переодеть. Тех постреляли в жите, а ему приказали выкопать яму возле порога своей хаты. Копает...
Старый Тодор - это наш сосед. Из окна видно, как выкопал он яму. Забрали лопату, что-то по-своему стали ему говорить. Старик не понимает, толкнули в яму и показали, чтобы стал на коленки... Выстрелили. Он только качнулся... Так и засыпали... На коленках... Яма высокая.
Всем стало страшно. Что это за люди? Возле порога убили человека и возле порога закопали. Первый день войны...
...Сожгли нашу деревню так, что одна земля осталась. У нас на огороде травы даже не осталось. Жили по милости - идем с сестричкой в чужие деревни, просим людей:
- Подарите что-нибудь...
Мама больная, мама ходить не могла. Мама стыдилась.
Придем в хату:
- Откуда вы, деточки?
- Из Ядреной Слободы... Нас спалили...
Давали: ячменя мисочку, хлеба кусочек, яйцо одно - что у кого было. Давали. Так уже спасибо людям, все давали.
Другой раз переступишь порог, бабы в голос плачут:
- Ой, детки, сколько ж вас! Утром прошло две пары...
Или:
- Только вышли от нас люди. Хлеба не осталось, так я вам хоть булочки в карманы насыплю.
Так из хаты не выпустят, чтобы с пустыми руками. Ну, хоть, ну, хоть лену по кулачку дадут. Насобираем за день снопик. Мама пряла сама, ткала. На болоте торфом красила, в черный цвет.
Вернулся с фронта отец. Начали ставить хату, на всю деревню осталось две коровы. Лес на коровах возили... На себе... Больше своего роста полено не осилишь, а если одинаковое с тобой - тянешь...
"Ма-ма мы-ла ра-му..."
Федя Трутько - 13 лет.
Сейчас - начальник отдела
технического контроля
известкового завода.
Живет в райцентре Береза
Брестской области.
Мать перед войной тяжело заболела, лежала в Бресте в больнице. Немцы больных выгнали из больницы, тех, кто не мог ходить, куда-то увезли на автомашинах. Среди последних, рассказывали люди, была и моя мать. Ее судьба неизвестна. Расстреляли. Но где? Как? Когда? Я не узнал. никаких следов не оставлено.
Нас с сестрой и отцом война застала дома в Берез. Брат Володя учился в Брестском дорожно-техническом училище. Другой брат, Александр, окончил в Пинске краснофлотское училище, ныне речное, и там же работал мотористом на пароходе.
Отец наш - Степан Алексеевич Трутько - зампредседателя Березовского райисполкома. Ему был приказ - эвакуироваться с документами в Смоленск. Забежал домой:
- Федя, забирай сестру, и уходите к деду в Огородники...
Утром пришли мы на хутор к деду, а ночью постучал в окно Володя, два дня и две ночи шел из Бреста. В октябре появился на хуторе и Александр. Он рассказал, что пароход, на котором они шли к Днепропетровску, разбомбили. Кто уцелел, кто попал в плен. Немцы гнали их впереди, когда шли в наступление. Несколько человек бежало, среди них и Саша.
Мы обрадовались, когда к деду зашли партизаны.
- Сколько классов окончил? - спросил меня командир, когда нас привели к нему.
- Пять классов.
Услышал приказ:
- Оставить в семейном лагере.
В семейном лагере жили женщины и маленькие дети, а я уже был пионер. Это был мой главный козырь, что я уже пионер. Просился в боевой отряд. Не повезло, как я считал, когда услышал от партизан:
- Школу у нас открывают для таких, как ты.
Кругом война, а мы учились. Школу нашу называли "зеленой школой". Не было парт, классов, учебников, были только ученики и учителя. На всех один букварь, один учебник истории, один задачник по арифметике и один учебник грамматики. Без бумаги, мела, чернил и карандашей. Расчистили поляну, посыпали песком, и это была наша "школьная доска", на ней писали тонкими прутиками первоклассники. Партизаны приносили немецкие листовки, старые обои и газеты. Все это отдавали старшим классам. Даже школьный звонок где-то добыли. Ему радовались больше всего. Разве это настоящая школа, если не звенит звонок? Сделали нам красные галстуки.
- Во-озд-ух! - кричит дежурный.
Поляна пустеет. А потом снова толкутся на песке маленькие:
- Ма-ма мы-ла ра-му...
Из веточек и чурочек сделали большие стоячие счеты. Из дерева вырезали несколько комплектов азбуки. У нас даже уроки физкультуры были. Оборудовали спортивную площадку с перекладиной, беговой дорожкой, шестом и кругами для метания гранат. Гранаты я метал дальше всех. От обиды, наверное, что не берут в отряд.
Закончил шестой класс и твердо сказал, что в седьмой пойду после войны. Дали мне винтовку. Потом сам добыл бельгийский карабин, он был маленький и легкий...
"Он дал мне
кубанку с красной ленточкой..."
Зоя Васильева - 12 лет.
Сейчас - инженер-патентовед.
Живет в Минске.
Какая я счастливая была до войны! Я поступила в хореографическую студию при нашем Театре оперы и балета. Студия экспериментальная, по всей республике выбирали самых талантливых детей. А мне написал рекомендательное письмо знаменитый московский режиссер Голейзовский. В тридцать восьмом году был парад физкультурников в Москве, и я на него попала, нас посылали от Минского Дворца пионеров. Выпустили синие и красные шары, шли в колонне. Голейзовский был главным режиссером этого парада, и он меня заметил.
Через год он приезжает в Минск, находит меня и пишет письмо Зинаиде Анатольевне Васильевой, народной артистке БССР.. Это она организовала хореографическую студию. Несу письмо, очень хочется прочитать, что в нем написано, но я себе этого не разрешаю. Зинаида Анатольевна жила в гостинице "Европа", недалеко от консерватории. Поскольку я се делала тайно от родителей, то очень спешила, когда уходила из дома. Бегала по улице босиком, а тут только в сандалии залезла, не переодевалась. Надень я что-нибудь праздничное, мама бы спросила: "Куда ты?" А родители слушать не хотели ни о каком балете, были категорически против.
Отдала я Зинаиде Анатольевне письмо, она прочитала и говорит: "Раздевайся. Посмотрим руки, ножки". Я замерла в ужасе как это я сейчас сниму сандалии, когда у меня ноги грязные? У меня, видно, было такое выражение лица, что она все поняла. Дала мне полотенце, пододвинула стул к умывальнику...
В студию меня зачислили, из двадцать человек нас оставили только пять. Началась новая жизнь: классика, ритмика, музыка... Какая я была счастливая! Зинаида Анатольевна меня любила. А мы все любили ее, это был наш кумир, наш бог, никого в мире не было красивее ее. В сорок первом году я уже танцевала в балете "Соловей" Крошнера, была занята во втором акте в танце казачков. Мы показывали его на декаде белорусского искусства в Москве. Я еще танцевала маленького цыпленка в нашем студийном балете "Цыплята". Там была большая курица-мама, а я самый маленький цыпленок.
После декады в Москве нам наградили путевками в пионерский лагерь под Бобруйском. Там мы тоже танцевали своих "цыплят". А там в подарок пекли огромный торт. Его испекли и на двадцать второе июня...
В знак солидарности с Испанией мы носили пилоточки, мой любимый головной убор. Я его сразу надела, когда дети закричали: "Война!" По дороге в Минск потеряла пилоточку...
В Минске мама обняла меня на пороге, и мы побежали к станции. Под бомбежкой потерялись. Я не нашла маму с сестренкой, еду без них. Утром поезд остановился в Крупках и дальше не пошел. Люди заходят в деревенские хаты, а я стесняюсь, потому что без мамы, одна. Вечером все-таки зашла в один дом, попросила попить что-нибудь. Дали мне молока. Поднимаю глаза от кружки на стенку и вижу: стоит моя молодая мама под венцом. Как закричу: "Мама!" Дед со старухой стали меня расспрашивать: "Откуда ты? Кто такая?" Такое только в войну может случиться - я попала к своему двоюродному деду, брату папиного отца, которого никогда не видела. Конечно, он меня никуда не пустил.
В Минске я танцевала цыплят, а теперь мне надо было их сторожить, чтобы сороки не унесли. Цыплята - это ничего, а гусей я боялась. Я боялась всего, я даже петуха боялась. первое мужество я проявила, когда погнала пасти гусей. Гусак был умный, он понимал, что я его боюсь, шипел и норовил потянуть сзади за сарафанчик. Еще я очень боялась грозы. Приходилось хитрить перед моими новыми друзьями, которые с детства не боялись ни гусей, ни петуха. Если я видела, что по небу идет гроза, тут же что-нибудь придумывала и убегала в первый попавшийся дом. И не было страшнее звука, чем выстрел грома. А ведь я уже видела бомбежку...
Мне нравились деревенские люди, их доброта, все звали меня "дитяточко". Помню, что меня очень интересовала лошадь, нравилось ею править, дед разрешал. Она фыркнет, хвостиком помашет, а главное - она меня не слушала: дерну правой рукой, она знает, что сюда надо повернуть, если влево, то влево.
Просила деда:
- Отвези меня на лошади к маме.
- Кончится война, тогда отвезу.
Дед был хмурый, строгий.
Я устроила побег с чердака, за деревню меня проводила подружка.
На станции залезла в теплушку, оттуда выгнали. Залезла на какую-то машину, села с краю. Вспомнить страшно: садятся в машину немец с немкой, а я там, но они меня не тронули. В дороге стали задавать вопросы: где я училась? Сколько окончила классов?
Когда они узнали, что я училась еще и в балетной школе, не поверили. Тут же, в кузове, показала им своего цыпленка. А учила ли я иностранный язык? - спросили.
В пятом классе мы уже начали учить французский язык, все это еще было свежо в памяти. Немка что-то спросила у меня по-французски, я ей ответила. Они были поражены, что подобрали в деревне девочку, которая закончила пять классов. училась в балетной школе и даже ее учили французскому языку. Они не могли прийти в себя от этого открытия.
Не могу сейчас даже вспомнить то свое состояние. Осталось чувство оскорбления... От их глаз, о их слов... А это были, как я поняла, медики, образованные люди. Им внушили, что мы дикари.
...Вот сейчас я сама понять не могу: петуха боялась, а увидела партизан - в папахах, портупее, со звездочками и автоматами: "Дяденьки, я такая смелая". Но в партизанском отряде все мои мечты свели к тому, что я должна сидеть на кухне и чистить картошку. Вы представляете мой бунт в душе! Неделю отдежурила на кухне, прихожу у командиру отряда: "Хочу быть настоящим бойцом". Он дал мне кубанку с красной ленточкой, а я хотела сразу винтовку...
Сейчас, с расстояния лет, удивляюсь, какие мы были дети. А может, не дети?
Вернулась к маме с медалью "Партизан Отечественной войны" II степени. Пошла в школу и забыла обо всем, играла с девчонками в лапту, каталась на велосипеде. Один раз влетела на велосипеде в воронку от бомбы, поранилась, увидела кровь и не войну вспомнила, а свою балетную студию. Как я теперь буду танцевать? Приедет скоро Зинаида Анатольевна Васильева, а у меня разбитая коленка...
Только не пришлось мне учиться в балетной школе. Пошла работать на завод, надо было помогать маме. И так получилось: дочь моя учится в седьмом классе... а мама ее - в десятом...
"Разве мы - дети?.."
Гриша Третьяков - 13 лет.
Сейчас - шофер.
Живет в поселке Ждановичи
Минского района.
Записался, что я с двадцать шестого, а не с двадцать восьмого года, чтобы взяли в ФЗО учиться на строителя. Два года себе прибавил. посмотрели, вроде не похож, но раз написано на бумаге, поверили. Срок обучения - шесть месяцев, а нас учили три месяца, выпустили досрочно. Собственно, как учили? Показали, как держать инструмент в руках - рубанок, топор, пилу, - и выпустили. После этого я попал на судоремонтный завод в город Весьегонск на Рыбинском водохранилище и проработал там всю войну. Придет пароход, его надо срочно отремонтировать, так дают только два часа поспать в сутки.
Ремонт в основном шел зимой, летом мы заготавливали на зиму доски. Сначала на нашу команду давали одного старика, а потом одни стали ездить сплавляли лес, плоты гоняли. Плоты делали небольшие, толщиной полметра и длиной метров шесть.
В пятнадцать лет мы уже чувствовали себя мужчинами. Один парень даже жениться хотел на такой же девчонке пятнадцатилетней. Им сказали: "Вы еще дети..." Разве мы - дети?..
"И стреляю вверх..."
Аня Павлова - 9 лет.
Сейчас - повар.
Живет в поселке Ждановичи
Минского района
...Они тащили меня в сарай. Мама бежала за ними и рвала на себе волосы. Она кричала: "Делайте со мной, что хотите, только не трогайте дитя". У меня еще было два младших брата, они тоже кричали...
Жили мы в деревне Меховая Орловской области. Оттуда нас пешком пригнали в Белоруссию. Гнали из концлагеря в концлагерь... Когда меня хотели забрать в Германию, мама подложила себе живот, а мне дала на руки меньшего братика. Я спаслась.
Ой! Душа будет сегодня весь день и всю ночь не на месте. Тронула, разворошила... Собаки рвали детей... А немцы хохотали... Сядем над разорванным дитяткой и ждем, когда сердце у него остановится... Снегом прикроем... Вот ему и могилка до весны...
...В сорок пятом послали маму строить в Ждановичах санаторий, так я после войны тут и осталась. Сорок лет в санатории работаю. Дадут мне винтовку, десять пленных немцев, и я их на работу веду. Первый раз привела, бабы обступили нас: кто с камнем, кто с лопатой, кто с веником. А я вокруг пленных бегаю с винтовкой и кричу: "Бабоньки! Не трогайте их... Бабоньки, я за них расписку дала... Стрелять буду..." И стреляю вверх... Бабы плачут, и я плачу. А они стоят...
"Дедушку похоронили под окном..."
Варя Вырко - 3 года.
Сейчас - рабочая.
Живет в Полоцке.
...Дедушку убили, мы похоронили его у себя под окном. На кладбище не дали похоронить, потому что он убил немца. К концу войны на том месте вырос подорожник. С тех пор я никогда не рву подорожник...
Есть мы хотели больше взрослых. Наверное, потому что мы росли. Чтобы хлеба казалось больше, крошили его и крошки ссыпали в карман, а потом целый день ели по крошке. В сорок пятом в детдоме нам каждому дали по спичечной коробке конфет. Горошек... Это было так много...
"В первый класс
мама носила меня на руках..."
Инна Старовойтова - 7 лет.
Сейчас - агроном.
Живет в Могилеве.
...Мама поцеловала нас и ушла, мы остались в шалаше вчетвером: младшие - братик, двоюродные брат и сестра и я - самая большая, семь лет. Мы не в первый раз оставались одни и научились не плакать, вести себя тихо. Знали, что мама наша разведчица, ее послали на задание, а нам надо ее ждать. Из деревни мама нас недавно забрала, жили мы теперь с ней вместе в семейном партизанском лагере.
Сидим и слушаем: деревья шумят, женщины неподалеку стирают, детей своих ругают. Вдруг крик: "Немцы! Немцы!" Все стали выбегать из своих шалашей, звать детей, убегать дальше в лес. А куда мы побежим, одни, без мамы? А вдруг мама знает, что немцы идут в лагерь, и она бежит к нам. Так как я самая старшая, говорю: "Молчок всем. Здесь темно, и немцы нас не найдут".
Притаились мы, спрятались. Кто-то заглянул в шалаш и сказал по-русски:
- Кто есть, выходите!
Голос был спокойный, и мы вылезли из шалаша. Я увидела высокого человека в зеленой форме.
- У тебя папа есть? - спросил он у меня.
- Есть.
- А где он?
- Он далеко, на фронте, - выложила я.
Помню, что немец даже засмеялся.
- А мама твоя где? - задал он очередной вопрос.
Первый год в Карпинске мы не замечали природу, все, что было природой, вызывало у нас одно желание - попробовать: съедобное ли оно? И только через год я увидела, какая красивая уральская природа. Какие там дикие ели, высокие травы, целые леса черемухи. Какие там закаты! Я стала рисовать. Красок не было, рисовала карандашом. Рисовала открытки, мы посылали их своим родителям в Ленинград. Больше всего любила рисовать черемуху. Карпинск пах черемухой. Он, мне кажется, и сейчас так пахнет.
Уже который год преследует желание - съездить туда. Невероятно хочется увидеть: стоит ли наш детдом - здание было деревянное? Уцелел ли в новой жизни? Там уже трамвай пустили...
"Кто будет плакать, того будем стрелять..."
Вера Ждан - 14 лет.
Сейчас - доярка.
Живет в деревне Дубовляны Минского района.
...Нас взяли под автоматы и повели. Повели в лес на поляну. "Нет, крутит головой немец. - Не тут..." Повели дальше. Полицаи говорят: "Роскошь положить вас, партизанских бандитов, в таком красивом месте. Положим в грязи".
Выбрали самое низкое место, там всегда вода стояла. Дали отцу и брату лопаты копать яму. А нас с мамой под деревом поставили смотреть. Мы смотрели, как они выкопали яму, брат последний раз лопатой кинул: "Эх, Верка!.." Ему шестнадцать лет было.
Мы с мамой смотрели, как их расстреливали. Брат упал не в яму, а перегнулся от пули и вперед ступил, сел возле ямы. Сапогами спихнули его в яму, в грязь. И больше всего страшно было не то, что их постреляли, а то, что в липучую грязь положили. Поплакать нам не дали, погнали в деревню. А их даже песочком сверху не присыпали.
Два дня плакали мы с мамой тихо, дома. На третий день приходят тот же немец и два полицейских: "Собирайтесь хоронить своих бандитов". Мы пришли на то место, они в яме плавают, там колодец уже, а не могила. Лопаты мы свои взяли, прикапываем и плачем. А ни говорят: "Кто будет плакать, того будем стрелять. Улыбайтесь..." Они заставляли нас улыбаться. Я нагнусь, он подходит и в лицо заглядывает: улыбаюсь я или плачу?
Стоят... Все молодые мужчины, красивые... И такое приказывают... Великий страх обнял мое сердце, я уже не мертвых, я этих, живых, боялась. Молодых... С того времен боюсь молодых мужчин. Всю жизнь одна живу... Замуж не вышла...
"Золотые слова..."
Ира Мазур - 5 лет.
Сейчас - строитель.
Живет в Гродно.
...У одной девочки, у Леночки, одеяло было красное, а у меня коричневое. И когда летели немецкие самолеты, мы ложились на землю и накрывались одеялами. Снизу красным, а поверх моим, коричневым. Я девочкам говорила, что летчик. Сверху увидит коричневое и подумает - камень...
О маме в памяти осталось только, как боялась ее потерять. Я знала девочку, у которой мама погибла при бомбежке, она одна осталась. Она все время плакала. Моя мама брала ее на руки и успокаивала. Потом помню, как мы с чужой тетей хоронили в деревне маму. Мы ее мыли, она лежала худенькая, как девочка. Я ее не боялась, было жалко ее. Как обычно, пахли ее волосы и руки, куда ее ранило, не помню. Видно, ранка была пулевая, маленькая. Почему-то думала, что ранка у мамы от пули маленькая, на дороге один раз я видела маленькие пули. И еще удивлялась: как этими пулечками можно убить большого человека? Даже меня, я же в тысячу, в миллион раз ее больше. Почему-то мне запомнился этот миллион, мне казалось, что это очень и очень много, так много, что нельзя сосчитать.
Мама не сразу умерла. Она долго лежала на траве, открывала глаза:
- Ира, мне надо тебе рассказать...
- Мама, я не хочу...
Мне казалось, что, если она мне скажет то, что хочет, она умрет.
Когда мы маму помыли, она лежала в платочке, с большой косой. Девочка... Это уже сегодняшний мой взгляд на нее. Я уже старше ее в два раза, маме было двадцать пять лет. У меня сейчас дочка такая.
Что у меня осталось от детдома? Категоричный характер, я не умею быть мягкой, осторожной в словах, потому что я росла без мамы. В семье жалуются, что я не очень ласковая. Можно ли вырасти ласковой без мамы?
В детдоме мне хотелось иметь свою, личную чашечку. чтобы она была только моя. Всегда завидовала, что у людей остаются какие-то вещи с детства. А у меня их нет, ни о чем я не могу сказать: "Это у меня с детства". А так хочется сказать, иногда даже придумать.
Другие девочки влюблялись в наших воспитательниц, а я любила нянечек. Они больше были похожи на наших воображаемых мам. Воспитательницы были строгие и аккуратные, а нянечки вечно растрепанные, по-домашнему ворчливые, могли отшлепать нас, но совсем не больно. По-матерински. Они нас мыли, стирали в бане, мы могли вскарабкаться на них. Они дотрагивались до нашего голенького тела. А это только мама могла делать, вот я это понимала. ни нас кормили. своими способами лечили от насморка и вытирали слезы. Когда мы попадали к ним в руки, это был уже не детдом, а начинался дом.
Другие слышу, говорят: "Моя мать" или "Мой отец". Я не понимаю, как это - мать, отец? Будто это чужие люди. Только - мама или папа. А если бы они у меня были живы, я звала бы их: мамочка и папочка. Золотые это слова...
"Принесли ее по кусочку..."
Валя Змитрович - 11 лет.
Сейчас - рабочая.
Живет в Минске.
Вспоминать не хочу. Не хочется вспоминать, никогда не хочется.
Нас было семеро детей. До войны мама смеялась: "Сонейко светит, все дети вырастут", началась война - плакала: "Такой лихой час, детей в хате, что бобу..." Юзику - семнадцать лет, мне - одиннадцать, Ивану - девять, Нине - четыре года, Гале - три, Алику - два, Саше - пять месяцев... Дитя грудное, оно еще грудь сосало и плакало.
Тогда я не знала, это нам после войны люди рассказали, что родители наши были связаны с партизанами и с нашими военнопленными, которые работали на молочном заводе. Там работала и мамина сестра. Я одно помню. У нас сидели ночью какие-то мужчины, и, видимо, свет просвечивал, хотя окно было занавешено толстым одеялом, раздался выстрел - и прямо в окно. Мама схватил лампу и спрятала под стол.
...Мама что-то нам пекла из картошки, из картошки она могла сделать все, как сейчас говорят, сто блюд. К какому-то празднику готовились. Я помню, что в доме вкусно пахло. А отец косил у леса клевер. Немцы окружили дом и кричат: "Выходи!" Вышли мама и мы, трое детей. Маму начали бить, она кричит:
- Дети, идите в хату.
Ее поставили к стенке под окном, а в окне - мы.
-- Где твой сын?
Мама отвечает:
- Торф копает.
- Поехали туда.
Они заталкивают маму в машину и сами садятся.
Галя выбежала из хаты и кричит, к маме просится. Бросили и ее к маме в машину. А мама кричит:
- Дети, идите в хату...
Прибежал с поля отец, видно, ему передали люди, взял какие-то документы и бегом за мамой. И тоже крикнул нам: "Дети, идите в хату". Как будто хата нас спасет или там есть мама. Ждали во дворе, к вечеру залезли кто на ворота, кто на яблони: не идут ли наши папа с мамой и сестра с братом? Увидели - бегут с другого конца деревни люди: "Дети, кидайте хату и бегите. Ваших родных уже нет. А за вами едут..."
По картофельной разборке поползли к болоту. Сидели там ночь, стало всходить солнце: что нам делать? Я вспомнила, что в колыбельке мы забыли маленькую. Пошли в деревню, забрали маленькую, она была живая, только посиневшая от крика. Брат Иван говорит: "Корми". Чем я буду ее кормить. У меня же грудей нет. А он испугался, что она умрет, и просит: "Попробуй..."
Заходит соседка:
- Детки, вас будут искать. Идите к тете...
А тетя наша жила в другой деревне. Мы говорим:
- Пойдем искать тетю, а вы скажите, где наши мама с папой и сестричка с братиком?
Она нам рассказал, что их расстреляли. .Что лежат они под лесом:
- Но вам туда не надо, детки.
- Мы будем уходить из деревни и зайдем попрощаться.
- Не надо, детки, маму вам такую видеть...
Проводила она нас за деревню, а туда, где лежали наши родные, не пустила.
Через много лет я узнала, что маме выкололи глаза и вырвали волосы, отрезали грудь. На маленькую Галю, которая спряталась под елку и не отзывалась, напустили овчарок. Те принесли ее по кусочку. Мама еще была живая, мама все это видела...
После войны остались мы с сестричкой Ниной вдвоем. Нашла я ее у чужих людей, забрала к себе. Пришли в райисполком: "Дайте нам комнатку, мы будем жить вдвоем". Дали нам коридор в рабочем общежитии. Я работала на фабрике, Нина в школе училась. Никогда я ее по имени не назвала, всегда: "Сестричка". Она у меня одна. Правда, сестричка?..
"До сих пор помню, как я плакал..."
Алеша Кривошей - 4 года.
Сейчас - железнодорожник.
Живет в Витебске.
...У нас как раз вывелись цыплята. Желтенькие, ни катались по полу, шли ко мне на руки. Перед обстрелом бабушка собирала их в решето:
- Надо же война - и цыплята...
Я боялся, что цыплят убьют. До сих пор помню, как я плакал. Когда все бежали в погреб прятаться, меня нельзя было вынести из хаты, пока бабушка не возьмет с собой решето с цыплятами...
"Одна семейная фотография..."
Толя Червяков - 5 лет.
Сейчас - фотограф.
Живет в Минске.
Если что-то осталось в памяти, то как одна большая семейная фотография...
На переднем плане отец с винтовкой и в офицерской фуражке, он носил ее и зимой. Фуражка и винтовка вырисовываются отчетливей отцовского лица. Очень хотелось мальчишке иметь и то, и другое.
Рядом с отцом - мама. Саму маму тех лет не помню, больше запомнилось то, что она делала: постоянно стирала что-то белое, пахло лекарствами. Мама была медсестрой в партизанском отряде.
Где-то тут мы с маленьким братом. Он все время болеет. Вот его помню красного, все тельце покрыто коростой. Плачут с мамой ночью. Он от боли, мама от страха, что он умрет.
А дальше вижу, как к большой крестьянской хате, в которой мамин госпиталь, идут бабы с кружечками. В кружечках молоко. Молоко сливают в ведро, и мама купает в нем брата. Брат первую ночь не кричит, спит. А утром мама говорит отцу:
- Чем я отплачу людям?..
"Так я вам хоть булочки в карман насыплю"
Катя Заяц - 12 лет.
Сейчас - рабочая совхоза "Кличевский".
Живет в деревне Усакино Кличевского района
Могилелвской области.
...Бабушка гонит нас от окон. Рассказывает маме:
- Нашли в жите старого Тодора с нашими ранеными солдатами. Принес им костюмы своих сынов, хотел переодеть. Тех постреляли в жите, а ему приказали выкопать яму возле порога своей хаты. Копает...
Старый Тодор - это наш сосед. Из окна видно, как выкопал он яму. Забрали лопату, что-то по-своему стали ему говорить. Старик не понимает, толкнули в яму и показали, чтобы стал на коленки... Выстрелили. Он только качнулся... Так и засыпали... На коленках... Яма высокая.
Всем стало страшно. Что это за люди? Возле порога убили человека и возле порога закопали. Первый день войны...
...Сожгли нашу деревню так, что одна земля осталась. У нас на огороде травы даже не осталось. Жили по милости - идем с сестричкой в чужие деревни, просим людей:
- Подарите что-нибудь...
Мама больная, мама ходить не могла. Мама стыдилась.
Придем в хату:
- Откуда вы, деточки?
- Из Ядреной Слободы... Нас спалили...
Давали: ячменя мисочку, хлеба кусочек, яйцо одно - что у кого было. Давали. Так уже спасибо людям, все давали.
Другой раз переступишь порог, бабы в голос плачут:
- Ой, детки, сколько ж вас! Утром прошло две пары...
Или:
- Только вышли от нас люди. Хлеба не осталось, так я вам хоть булочки в карманы насыплю.
Так из хаты не выпустят, чтобы с пустыми руками. Ну, хоть, ну, хоть лену по кулачку дадут. Насобираем за день снопик. Мама пряла сама, ткала. На болоте торфом красила, в черный цвет.
Вернулся с фронта отец. Начали ставить хату, на всю деревню осталось две коровы. Лес на коровах возили... На себе... Больше своего роста полено не осилишь, а если одинаковое с тобой - тянешь...
"Ма-ма мы-ла ра-му..."
Федя Трутько - 13 лет.
Сейчас - начальник отдела
технического контроля
известкового завода.
Живет в райцентре Береза
Брестской области.
Мать перед войной тяжело заболела, лежала в Бресте в больнице. Немцы больных выгнали из больницы, тех, кто не мог ходить, куда-то увезли на автомашинах. Среди последних, рассказывали люди, была и моя мать. Ее судьба неизвестна. Расстреляли. Но где? Как? Когда? Я не узнал. никаких следов не оставлено.
Нас с сестрой и отцом война застала дома в Берез. Брат Володя учился в Брестском дорожно-техническом училище. Другой брат, Александр, окончил в Пинске краснофлотское училище, ныне речное, и там же работал мотористом на пароходе.
Отец наш - Степан Алексеевич Трутько - зампредседателя Березовского райисполкома. Ему был приказ - эвакуироваться с документами в Смоленск. Забежал домой:
- Федя, забирай сестру, и уходите к деду в Огородники...
Утром пришли мы на хутор к деду, а ночью постучал в окно Володя, два дня и две ночи шел из Бреста. В октябре появился на хуторе и Александр. Он рассказал, что пароход, на котором они шли к Днепропетровску, разбомбили. Кто уцелел, кто попал в плен. Немцы гнали их впереди, когда шли в наступление. Несколько человек бежало, среди них и Саша.
Мы обрадовались, когда к деду зашли партизаны.
- Сколько классов окончил? - спросил меня командир, когда нас привели к нему.
- Пять классов.
Услышал приказ:
- Оставить в семейном лагере.
В семейном лагере жили женщины и маленькие дети, а я уже был пионер. Это был мой главный козырь, что я уже пионер. Просился в боевой отряд. Не повезло, как я считал, когда услышал от партизан:
- Школу у нас открывают для таких, как ты.
Кругом война, а мы учились. Школу нашу называли "зеленой школой". Не было парт, классов, учебников, были только ученики и учителя. На всех один букварь, один учебник истории, один задачник по арифметике и один учебник грамматики. Без бумаги, мела, чернил и карандашей. Расчистили поляну, посыпали песком, и это была наша "школьная доска", на ней писали тонкими прутиками первоклассники. Партизаны приносили немецкие листовки, старые обои и газеты. Все это отдавали старшим классам. Даже школьный звонок где-то добыли. Ему радовались больше всего. Разве это настоящая школа, если не звенит звонок? Сделали нам красные галстуки.
- Во-озд-ух! - кричит дежурный.
Поляна пустеет. А потом снова толкутся на песке маленькие:
- Ма-ма мы-ла ра-му...
Из веточек и чурочек сделали большие стоячие счеты. Из дерева вырезали несколько комплектов азбуки. У нас даже уроки физкультуры были. Оборудовали спортивную площадку с перекладиной, беговой дорожкой, шестом и кругами для метания гранат. Гранаты я метал дальше всех. От обиды, наверное, что не берут в отряд.
Закончил шестой класс и твердо сказал, что в седьмой пойду после войны. Дали мне винтовку. Потом сам добыл бельгийский карабин, он был маленький и легкий...
"Он дал мне
кубанку с красной ленточкой..."
Зоя Васильева - 12 лет.
Сейчас - инженер-патентовед.
Живет в Минске.
Какая я счастливая была до войны! Я поступила в хореографическую студию при нашем Театре оперы и балета. Студия экспериментальная, по всей республике выбирали самых талантливых детей. А мне написал рекомендательное письмо знаменитый московский режиссер Голейзовский. В тридцать восьмом году был парад физкультурников в Москве, и я на него попала, нас посылали от Минского Дворца пионеров. Выпустили синие и красные шары, шли в колонне. Голейзовский был главным режиссером этого парада, и он меня заметил.
Через год он приезжает в Минск, находит меня и пишет письмо Зинаиде Анатольевне Васильевой, народной артистке БССР.. Это она организовала хореографическую студию. Несу письмо, очень хочется прочитать, что в нем написано, но я себе этого не разрешаю. Зинаида Анатольевна жила в гостинице "Европа", недалеко от консерватории. Поскольку я се делала тайно от родителей, то очень спешила, когда уходила из дома. Бегала по улице босиком, а тут только в сандалии залезла, не переодевалась. Надень я что-нибудь праздничное, мама бы спросила: "Куда ты?" А родители слушать не хотели ни о каком балете, были категорически против.
Отдала я Зинаиде Анатольевне письмо, она прочитала и говорит: "Раздевайся. Посмотрим руки, ножки". Я замерла в ужасе как это я сейчас сниму сандалии, когда у меня ноги грязные? У меня, видно, было такое выражение лица, что она все поняла. Дала мне полотенце, пододвинула стул к умывальнику...
В студию меня зачислили, из двадцать человек нас оставили только пять. Началась новая жизнь: классика, ритмика, музыка... Какая я была счастливая! Зинаида Анатольевна меня любила. А мы все любили ее, это был наш кумир, наш бог, никого в мире не было красивее ее. В сорок первом году я уже танцевала в балете "Соловей" Крошнера, была занята во втором акте в танце казачков. Мы показывали его на декаде белорусского искусства в Москве. Я еще танцевала маленького цыпленка в нашем студийном балете "Цыплята". Там была большая курица-мама, а я самый маленький цыпленок.
После декады в Москве нам наградили путевками в пионерский лагерь под Бобруйском. Там мы тоже танцевали своих "цыплят". А там в подарок пекли огромный торт. Его испекли и на двадцать второе июня...
В знак солидарности с Испанией мы носили пилоточки, мой любимый головной убор. Я его сразу надела, когда дети закричали: "Война!" По дороге в Минск потеряла пилоточку...
В Минске мама обняла меня на пороге, и мы побежали к станции. Под бомбежкой потерялись. Я не нашла маму с сестренкой, еду без них. Утром поезд остановился в Крупках и дальше не пошел. Люди заходят в деревенские хаты, а я стесняюсь, потому что без мамы, одна. Вечером все-таки зашла в один дом, попросила попить что-нибудь. Дали мне молока. Поднимаю глаза от кружки на стенку и вижу: стоит моя молодая мама под венцом. Как закричу: "Мама!" Дед со старухой стали меня расспрашивать: "Откуда ты? Кто такая?" Такое только в войну может случиться - я попала к своему двоюродному деду, брату папиного отца, которого никогда не видела. Конечно, он меня никуда не пустил.
В Минске я танцевала цыплят, а теперь мне надо было их сторожить, чтобы сороки не унесли. Цыплята - это ничего, а гусей я боялась. Я боялась всего, я даже петуха боялась. первое мужество я проявила, когда погнала пасти гусей. Гусак был умный, он понимал, что я его боюсь, шипел и норовил потянуть сзади за сарафанчик. Еще я очень боялась грозы. Приходилось хитрить перед моими новыми друзьями, которые с детства не боялись ни гусей, ни петуха. Если я видела, что по небу идет гроза, тут же что-нибудь придумывала и убегала в первый попавшийся дом. И не было страшнее звука, чем выстрел грома. А ведь я уже видела бомбежку...
Мне нравились деревенские люди, их доброта, все звали меня "дитяточко". Помню, что меня очень интересовала лошадь, нравилось ею править, дед разрешал. Она фыркнет, хвостиком помашет, а главное - она меня не слушала: дерну правой рукой, она знает, что сюда надо повернуть, если влево, то влево.
Просила деда:
- Отвези меня на лошади к маме.
- Кончится война, тогда отвезу.
Дед был хмурый, строгий.
Я устроила побег с чердака, за деревню меня проводила подружка.
На станции залезла в теплушку, оттуда выгнали. Залезла на какую-то машину, села с краю. Вспомнить страшно: садятся в машину немец с немкой, а я там, но они меня не тронули. В дороге стали задавать вопросы: где я училась? Сколько окончила классов?
Когда они узнали, что я училась еще и в балетной школе, не поверили. Тут же, в кузове, показала им своего цыпленка. А учила ли я иностранный язык? - спросили.
В пятом классе мы уже начали учить французский язык, все это еще было свежо в памяти. Немка что-то спросила у меня по-французски, я ей ответила. Они были поражены, что подобрали в деревне девочку, которая закончила пять классов. училась в балетной школе и даже ее учили французскому языку. Они не могли прийти в себя от этого открытия.
Не могу сейчас даже вспомнить то свое состояние. Осталось чувство оскорбления... От их глаз, о их слов... А это были, как я поняла, медики, образованные люди. Им внушили, что мы дикари.
...Вот сейчас я сама понять не могу: петуха боялась, а увидела партизан - в папахах, портупее, со звездочками и автоматами: "Дяденьки, я такая смелая". Но в партизанском отряде все мои мечты свели к тому, что я должна сидеть на кухне и чистить картошку. Вы представляете мой бунт в душе! Неделю отдежурила на кухне, прихожу у командиру отряда: "Хочу быть настоящим бойцом". Он дал мне кубанку с красной ленточкой, а я хотела сразу винтовку...
Сейчас, с расстояния лет, удивляюсь, какие мы были дети. А может, не дети?
Вернулась к маме с медалью "Партизан Отечественной войны" II степени. Пошла в школу и забыла обо всем, играла с девчонками в лапту, каталась на велосипеде. Один раз влетела на велосипеде в воронку от бомбы, поранилась, увидела кровь и не войну вспомнила, а свою балетную студию. Как я теперь буду танцевать? Приедет скоро Зинаида Анатольевна Васильева, а у меня разбитая коленка...
Только не пришлось мне учиться в балетной школе. Пошла работать на завод, надо было помогать маме. И так получилось: дочь моя учится в седьмом классе... а мама ее - в десятом...
"Разве мы - дети?.."
Гриша Третьяков - 13 лет.
Сейчас - шофер.
Живет в поселке Ждановичи
Минского района.
Записался, что я с двадцать шестого, а не с двадцать восьмого года, чтобы взяли в ФЗО учиться на строителя. Два года себе прибавил. посмотрели, вроде не похож, но раз написано на бумаге, поверили. Срок обучения - шесть месяцев, а нас учили три месяца, выпустили досрочно. Собственно, как учили? Показали, как держать инструмент в руках - рубанок, топор, пилу, - и выпустили. После этого я попал на судоремонтный завод в город Весьегонск на Рыбинском водохранилище и проработал там всю войну. Придет пароход, его надо срочно отремонтировать, так дают только два часа поспать в сутки.
Ремонт в основном шел зимой, летом мы заготавливали на зиму доски. Сначала на нашу команду давали одного старика, а потом одни стали ездить сплавляли лес, плоты гоняли. Плоты делали небольшие, толщиной полметра и длиной метров шесть.
В пятнадцать лет мы уже чувствовали себя мужчинами. Один парень даже жениться хотел на такой же девчонке пятнадцатилетней. Им сказали: "Вы еще дети..." Разве мы - дети?..
"И стреляю вверх..."
Аня Павлова - 9 лет.
Сейчас - повар.
Живет в поселке Ждановичи
Минского района
...Они тащили меня в сарай. Мама бежала за ними и рвала на себе волосы. Она кричала: "Делайте со мной, что хотите, только не трогайте дитя". У меня еще было два младших брата, они тоже кричали...
Жили мы в деревне Меховая Орловской области. Оттуда нас пешком пригнали в Белоруссию. Гнали из концлагеря в концлагерь... Когда меня хотели забрать в Германию, мама подложила себе живот, а мне дала на руки меньшего братика. Я спаслась.
Ой! Душа будет сегодня весь день и всю ночь не на месте. Тронула, разворошила... Собаки рвали детей... А немцы хохотали... Сядем над разорванным дитяткой и ждем, когда сердце у него остановится... Снегом прикроем... Вот ему и могилка до весны...
...В сорок пятом послали маму строить в Ждановичах санаторий, так я после войны тут и осталась. Сорок лет в санатории работаю. Дадут мне винтовку, десять пленных немцев, и я их на работу веду. Первый раз привела, бабы обступили нас: кто с камнем, кто с лопатой, кто с веником. А я вокруг пленных бегаю с винтовкой и кричу: "Бабоньки! Не трогайте их... Бабоньки, я за них расписку дала... Стрелять буду..." И стреляю вверх... Бабы плачут, и я плачу. А они стоят...
"Дедушку похоронили под окном..."
Варя Вырко - 3 года.
Сейчас - рабочая.
Живет в Полоцке.
...Дедушку убили, мы похоронили его у себя под окном. На кладбище не дали похоронить, потому что он убил немца. К концу войны на том месте вырос подорожник. С тех пор я никогда не рву подорожник...
Есть мы хотели больше взрослых. Наверное, потому что мы росли. Чтобы хлеба казалось больше, крошили его и крошки ссыпали в карман, а потом целый день ели по крошке. В сорок пятом в детдоме нам каждому дали по спичечной коробке конфет. Горошек... Это было так много...
"В первый класс
мама носила меня на руках..."
Инна Старовойтова - 7 лет.
Сейчас - агроном.
Живет в Могилеве.
...Мама поцеловала нас и ушла, мы остались в шалаше вчетвером: младшие - братик, двоюродные брат и сестра и я - самая большая, семь лет. Мы не в первый раз оставались одни и научились не плакать, вести себя тихо. Знали, что мама наша разведчица, ее послали на задание, а нам надо ее ждать. Из деревни мама нас недавно забрала, жили мы теперь с ней вместе в семейном партизанском лагере.
Сидим и слушаем: деревья шумят, женщины неподалеку стирают, детей своих ругают. Вдруг крик: "Немцы! Немцы!" Все стали выбегать из своих шалашей, звать детей, убегать дальше в лес. А куда мы побежим, одни, без мамы? А вдруг мама знает, что немцы идут в лагерь, и она бежит к нам. Так как я самая старшая, говорю: "Молчок всем. Здесь темно, и немцы нас не найдут".
Притаились мы, спрятались. Кто-то заглянул в шалаш и сказал по-русски:
- Кто есть, выходите!
Голос был спокойный, и мы вылезли из шалаша. Я увидела высокого человека в зеленой форме.
- У тебя папа есть? - спросил он у меня.
- Есть.
- А где он?
- Он далеко, на фронте, - выложила я.
Помню, что немец даже засмеялся.
- А мама твоя где? - задал он очередной вопрос.