В первые дни войны из Ельска мы эвакуировались - мама, я и младший брат. Остановились в селе Грибановка под Воронежем, думали там ждать конца войны, но через несколько дней после того, как мы приехали, немцы подошли к Воронежу...
Сели в товарняк, сказали нам, что повезут всех далеко на восток. Мама утешала нас так"Там будет много фруктов". Ехали долго, потому что часто стояли на запасных путях. Где сколько стоять будем, не знали, поэтому с большим риском выскакивали на станциях, чтобы взять воды. Горела у нас буржуйка, на весь вагон варили на ней ведро пшенной каши.
Поезд встал на станции Курган-Тюбе, под Анждижаном. меня поразила незнакомая природа и поразила так сильно, что на какое-то время я даже забыла о войне, о страшном. Все цвело, пылало, было столько солнца. Я опять стала улыбаться.
Привезли нас в колхоз "Кызыл юл". Сколько времени прошло, а все названия помню. Даже сама удивляюсь, что помню. Помню, как тогда заучивала, повторяла все непривычное. Стали мы жить в школьном спортзале, вместе восемь семей. Местные жители принесли нам одеяла и подушки. Узбекские одела шьются из разноцветных кусочков, подушки набиваются хлопком. Я быстро научилась собирать охапки сухих стеблей хлопчатника, гуза пан, - им топили.
Мы не сразу поняли, что и здесь война. Дали нам немного муки, но этого мало, ненадолго хватило, стали голодать. Узбеки тоже голодали. Вместе с узбекскими мальчишками мы бегали за телегами, и о счастье, если что-то с телеги упадет. Самой большой радостью для нас был жмых, жмых из льна, а из хлопковых зерен он желтый, так похож на гороховый, очень твердый.
Брату Вадику было шесть лет, его мы оставляли дома одного, а с мамой шли на работу в колхоз. Окучивали рис, собирали хлопок. С непривычки у меня болели руки, ночью я не могла уснуть. Вечером возвращаемся с мамой домой, навстречу нам несется Вадик, и через плечо на веревочке у него болтаются три воробья, а в руках рогатка. Он уже помыл свои "охотничьи" трофеи в речке и ждет маму, сейчас начнем варить суп. Гордый такой! Едим мы с мамой суп и нахваливаем, а воробьи такие худые, что в кастрюльке ни жиринки не блестит, над кастрюлей блестят только счастливые глаза брата.
Дружил он с узбекским мальчиком, однажды тот пришел к нам со своей бабушкой. Смотрит она на мальчиков, кивает головой и что-то говорит маме. Мама не понимает, но тут зашел бригадир, он знал русский язык. Он нам перевел: "Она со своим богом разговаривает: с аллахом. И жалуется ему, что война - это дело мужчин, воинов. Зачем же детям страдать? Как он допустил, что эти два мальчика стали легонькие, как воробьи, в которых они стреляют из рогаток?" Бабушка высыпает на стол горсть золотых сушеных урючин: твердые и сладкие, как сахар! Их можно долго сосать, откусывать по маленькому кусочку, а потом расколоть косточку и съесть хрустящее зернышко.
А внук ее смотрит на эти урючины, и глаза у него, видно нам, тоже голодные. Мама растерялась, бабушка погладила ей руку, успокоила, прижала внука к себе. "У него всегда есть пиала катека, потому что он живет дома, с бабушкой", - перевел бригадир. Катек - это кислое козлиное молоко. Нам с братом, сколько мы были в эвакуации, казалось, что ничего вкуснее на свете нет.
Они уходят, бабушка и мальчик, а мы сидим втроем за столом, все трое, и никто не решается первым протянуть руку к золотым урючинам...
"Стеснялся,
что ботинки у меня девчоночьи..."
Марлен Робейчиков - 11 лет.
Сейчас - заведующий отделом горисполкома.
Живет в Минске.
Взрослые не разрешали нам, а мы все равно залезали на деревья и наблюдали за воздушными боями. Плакали, когда горели наши самолеты, а страха не было, как будто смотрели кино. На второй или на третий день была общая линейка, и директор объявил. что наш пионерский лагерь эвакуируется. Мы уже знали. что горит от бомб Минск, что домой нас не повезут, повезут куда-то дальше от войны.
Я хочу рассказать, как мы собирались в дорогу. Велели нам взять чемоданы и сложить в них только самые необходимые вещи: маечки, рубашки, носки, носовые платки. Упаковали мы их, а наверх каждый положил свой пионерский галстук. В детском воображении рисовалось: встретят нас немцы, откроют чемоданы, а там лежат красные галстуки... Так мы отомстим за все.
Состав наш шел быстрее войны, обогнал войну, на тех станциях, где мы останавливались, про войну еще ничего не знали, ее не видели. И мы, дети, рассказывали взрослым про войну, рассказывали, как горел Минск, как бомбили наш лагерь, как горели наши самолеты. Но чем дальше отъезжали от дома, тем больше ждали. что приедут родители и заберут нас, а то, что у многих уже нет родителей, до нашего сознания не доходило.
С поезда нас пересадили на теплоход "Парижская коммуна" и повезли по Волге. Полмесяца мы были в дороге, ни разу не раздевались. На теплоходе я первый раз снял тапочки, нам разрешили. У меня были прорезиненные тапочки с тесемочками. Когда я их снял, то ни так пахли, что надеть их больше я уже не мог. Мыл, мыл и выбросил. Приехал в Хвалынск босиком.
Привезли нас так много, что создали два белорусских детских дома, в первом - школьники, во втором - дошкольники. Почему я об этом знаю? Потому что очень плакали те, кому надо было разлучаться с братом или сестричкой, особенно плакали маленькие, боялись остаться без старших. Когда мы в пионерском лагере были без родителей, было интересно, это была игра, а тут мы все испугались. Мы же были домашние дети, привыкшие к родителям, к ласке. Моя мама меня всегда утром будила, целовала на ночь. Рядом с нами был детдом, где жили "настоящие" детдомовцы, о них мы резко отличались. Они привыкли жить без родителей, а нам надо было к этому привыкать.
Запомнил меню сорок третьего года: ложечка топленого молока и кусочек хлеба, щи из арбузных корок. Посмотрели кинокартину "Март - апрель", там рассказывалось, как наши разведчики из березовой коры варили кашу. Наши девочки тоже научились варить березовую кашу.
Осенью сами заготавливали дрова, на каждого норма - один кубометр. Лес был в горах. Его сначала валили, обтесывали, потом распиливали на метровые куски и складывали в штабеля. Норма была рассчитана на взрослого человека, а с нами еще и девочки работали, у них такая же нора. Доставалось больше нам, мальчишкам. Дома мы никогда не пилили, потому что все городские, а здесь такие толстые бревна нужно было пилить и колоть.
Есть хотелось днем и ночью, за работой и во сне, все время хотелось есть. Особенно зимой. Мы бежали из детдома в воинскую часть, там иногда нам перепадал черпак супа. Но нас было много, там тоже не могли накормить всех. Успеешь первым - что-нибудь получишь, опоздал - с тем и уйдешь. У меня бы друг Мишка Черкасов. Сидим, он говорит: "За двадцать километров пошел бы, если бы знал. что там дадут миску каши". На дворе тридцать градусов, он оделся и побежал в воинскую часть. Просить у солдат чего-нибудь поесть, они сказали, что есть немного супа, давай, парень, беги за котелком. Он вышел на улицу, смотрит: другие дети тоже идут, и, если он побежит в детдом за котелком, ему ничего не достанется.
Возвращается он назад и говорит солдатам: "Лейте!" Вместо котелка снимает и подставляет шапку. Настолько у него был решительный вид, что солдат взял и вылил ему в шапку весь черпак. Миша героем прошел мимо детдомовских, которым ничего не досталось, прибежал в свой детдом. Он отморозил уши, но принес нам суп, там был уже не суп, а полная шапка льда. Вывернули этот лед в тарелку, никто не ждал. пока нагреется, ели так, а девочки оттирали Мише уши. Сколько на его лице было радости, что он принес для всех. он даже есть первым не начал.
Самой вкусной едой для нас был жмых, мы делили его на сорта по вкусовым качествам, один сорт назывался халвичным. Проводили операцию "Макуха". Несколько человек на ходу залезают на машину, сбрасывают пласты макухи, другие подбирают. Возвращались в детдом с синяками, зато сытые. Ну, и, конечно, летние и осенние базары! Вот когда нам было немного хорошо. Напробуешься всего: у оной хозяйки - кусочек яблока, у другой - кусочек помидора. Воровать что-нибудь на базаре не считалось зазорным, наоборот геройством. Что тащить - нам было все равно, нам бы что-то поесть, а что неважно.
У нас в классе учился сын директора маслозавода. Дети есть дети, сидим на уроке, в "морской бой" играем. А он ест сзади хлеб с подсолнечным маслом. Оно пахнет на весь класс.
- Ну, - шепчемся и показываем ему кулаки, - пусть только уроки кончатся...
Смотрим - нет учительницы, смотрим - она на полу лежит. Она была голодная и тоже услышала этот запах и упала в обморок. Наши девочки отвели ее домой, она жила с матерью. Вечером решили, что каждый начнет оставлять по маленькому кусочку хлеба и будем его отдавать учительнице. Сама она бы у нас ни за что не взяла, мы тайком носили ее матери и спросили не говорить, что это от нас.
Был у нас свой сад и свой огород. В саду росли яблоки, а на огороде капуста, морковка, бураки. Мы их охраняли, дежурили по несколько человек. Сдавая дежурство, все пересчитывали: каждый кочан капусты, каждую морковку. Ночью думаешь: "Пусть бы на ночь еще одна морковка выросла. Ее бы не было в списке и можно было съесть". Если морковка числится в списках, не дай бог ей пропасть.
Сидим на огороде, кругом еда, а мы не кушаем. А есть ужасно хочется. Один раз я дежурил с мальчиком постарше. Он мне говорит:
- Видишь, корова пасется...
- Ну и что?
- Дурак! А ты разве не знаешь, что есть постановление, если частная корова пасется в угодье государственном, то корову или отбирают, или штрафуют хозяев.
- Она же на лугу пасется.
- Что она там, привязанная?
И вот он излагает свой план - берем корову, притаскиваем в свой сад и привязываем. Затем ищем хозяйку. Так мы и сделали: притащили корову в свой детдомовский сад и привязали. Напарник мой сбегал в деревню, нашел хозяйку, и, мол, так и так, корова ваша находится в государственном саду, а вы же знаете постановление.
Не думаю, что хозяйка поверила нам и испугалась, пожалела она нас, поняла, что голодные. Договорились так как: мы пасем ее корову, а за это она дает нам несколько картофелин.
Заболела у нас одна девочка, ей надо было перелить кровь. Так во всем детдоме не у кого было взять кровь.
Собралось нас несколько мальчишек, самых отчаянных, решили убежать на фронт. Но, на наше счастье, приехал в детдом капельмейстер. капитан Гордеев. Он отобрал четырех музыкальных мальчиков, в том числе и меня.
В армию нас провожали всем детдомом. У меня нечего было надеть, так одна девочка отдала свой матросский костюм, у другой было двое ботиночек. В этом я и поехал на фронт, больше всего стеснялся, что ботиночки у меня девчоночьи...
"Один звук услышу, вся дрожу..."
Люда Андреева - 5 лет.
Сейчас - контролер завода вычислительных машин.
Живет в Минске.
...От войны у меня осталось впечатление как от костра, который горел, горел бесконечно. Соберемся маленькие дети, и знаете, о чем мы говорим? Что до войны мы любили булочки и сладкий чай и что этого больше никогда не будет.
Мы уже знали, когда надо плакать, потому что видели, когда плачут наши матери. Плакали, когда вели по улицам наших военнопленных, на голове у них были не белые и не красные бинты, а черные. А я уже знала, что кровь красного цвета, и не могла понять: почему бинты черные и люди сами черные? Они смотрели на нас и тоже плакали черными слезами. Для меня самое страшное было найти среди них своего отца, что оно будет такой черный. Папу я помнила сильного, красивого.
Я знала, что мама у меня молодая и красивая, у других детей были мамы постарше, но в пять лет я поняла, что для нас это плохо, что мама молодая и красивая. Это опасно.
Через столько лет, а все равно не могу рассказывать... Возле нашего дома остановилась немецкая машина, она не специально остановилась, она испортилась. Солдаты зашли в дом, меня и бабушку прогнали в другу. комнату, а маму заставили им помогать. Грели воду, готовили ужин. Они так громко разговаривали, что мне казалось, что они не разговаривают друг с другом и не смеются, а кричат на маму.
Стало темно, уже вечер. Вдруг мама вбегает в комнату, хватает меня на руки и бежит на улицу. Сада у нас не было и двор пустой, бегаем и не знаем, куда спрятаться. Залезли под машину. Они вышли во двор и ищут, светят фонариками. Мама лежит на мне, и я слышу, как у нее стучат зубы.
Утром, когда немцы уехали и мы вошли в дом, бабушка наша лежала на кровати голая, привязанная к ней веревками... Мне так стало страшно, что я закричала. Мама вытолкнула меня в другую комнату, но я же все видела...
Очень боялась самолетов. Один звук услышу, вся дрожу. От бомб мы прятались в каких-то ямах. Слышу гул самолета, бегу туда первая. Уже война кончилась, уж мы в школу пошли... Вижу, что трамвай идет, а ничего не могу с собой сделать, у меня стучат зубы. .Мне кажется, что самолет летит. В классе нас было трое, кто пережил оккупацию. Весной тепло, откроет учительница окна... услышим гул самолета, глаза у нас делаются огромные, зрачки расширяются, мы дрожим. А дети, которые вернулись из эвакуации, над нами смеются.
Был первый салют... Люди выбежали на улицу, а мы с мамой спрятались в яме. Сидели там, пока не пришли соседи: "Вылезайте - это не война, а праздник такой". Тогда мы вылезли. Я боялась винтовки, боялась пистолета, боялась на них смотреть. Я знала, что из них убивают людей. Так продолжалось года четыре.
После уроков мы играли "в куклы". Кукол не было, положим кусочек кирпича и представляем, что это кукла. Или кто-то самый маленький изображал, что он кукла. Если я сегодня увижу в песке цветные стеклышки, мне хочется их поднять. Это тоже были наши игрушки.
"Все взялись за руки..."
Андрей Толстик - 7 лет.
Сейчас - кандидат экономических наук.
Живет в Могилеве.
Мальчик был... Совсем маленький... Маму помню... Она пекла самый вкусный хлеб в деревне, у нее были самые красивые грядки на огороде. Самые большие георгины цвели у нас в палисаднике и на дворе. Всем нам она вышила красивые сорочки - отцу, двум старшим братьям и мне. Вышивался воротничок. Красным, синим, зеленым крестиком...
Не помню, кто первый сказал мне, что маму расстреляли. Кто-то из соседских женщин. Я прибежал домой. Говорят: "Ее расстреляли не в хате, а за деревней". Отца нет - отец в партизанах, братьев старших нет - они в партизанах, двоюродного брата нет - он в партизанах. Пошел к соседу, деду Карпу:
- Маму убили. Надо привезти.
Запрягли корову и поехали. Возле леса дед Карп меня оставил:
- Ты тут постой. Я старый, мне не страшно, если убьют. А ты пацан.
Жду. Мысли в голове разные, что я скажу отцу? Как я ему скажу, что маму убили? Ну, и детское - если я увижу маму мертвую, то она уже никогда не будет живая. А если не увижу ее мертвую, то приду домой, и мама дома.
На воз не сел, шел рядом. У мамы была прострелена автоматной очередью вся грудь. Полоса такая на кофточке... И черная дырочка в виске... Добивали из пистолета... Мне хотелось, чтобы ей скорее завязали белый платок, чтобы не видеть эту черную дырочку. Было такое чувство. что ей еще больно...
В деревне каждый день кого-нибудь хоронили. Запомнил, как хоронили четырех партизан. Троих мужчин и девушку. Партизан хоронили часто, но хоронили мужчин. Первый раз я видел, как хоронили женщину. Ей вырыли отдельную могилку... Она долго лежала на траве под старой грушей... Все смотрели...
- Почему ее положили отдельно? - спрашивал я.
- Молодая... - сказали бабы.
- Красивая? - не понимал я.
Врезалось в память такое...
Копается в грядках женщина. Среди подсолнухов... Двое немцев идут по дороге. Один поднимает автомат, стреляет в эту женщину, второй срезает очередью подсолнухи. Как шли, так и пошли.
За плетнем сижу я... Все вижу...
Когда остался один, без родных, без родственников, я испугался. Как я буду жить? Привели меня в деревню Залесье к тетке Марфе. Детей своих у нее не было, муж воевал на фронте. Сидим в погребе, прячемся, она прижмет мою голову к своей: "Сынок..."
Заболела тифом тетка Марфа. Заболел я. меня забрала к себе бабка Зенька. У нее два сына воевали на фронте. Ночью проснусь, она сидит возле меня на кровати: "Сынок..." Все из деревни убегут от ненцев в лес, а бабка Зенька - возле меня. Ни разу не оставила.
После тифа долго не мог ходить. Ровная дорога - иду, а чуть горка ноги подкашиваются. Уже ждали наших солдат. Женщины пошли в лес, набрать земляники. Другого угощения не было.
Солдаты шли уставшие. Бабка Зенька насыпала им в каски красную землянику. Они все угощали меня. А я сидел на земле и не мог встать.
Возвратился отец. Он знал, что я больной, и принес мне кусочек хлеба и кусочек сала, с палец толщиной. Сало и хлеб пахли махоркой. Все пахло отцом.
...Слово "Победа!" услышали, когда собирали на лугу щавель. Все дети взялись за руки и так шли к деревне...
"Мы даже не знали, как хоронят..."
Михаил Шинкарев - 13 лет.
Сейчас - железнодорожник.
Живет в Орше.
С братом Виктором мы были близнецы. До войны успели окончить по шесть классов и вступить в пионеры. Галстуки пионерские не снимали, так гордились. Когда пришли немцы, днем мы галстуки снимали, а ночью повязывали и засыпали. Пока мама не стала плакать, что это опасно для всей семьи. Галстуки красные!
Сняли и завернули в кусочек клеенки, закопали вместе с найденной винтовкой в кустах возле речки. Тоже конспираторы! Каждый день приходили проверять на то место. Кто-то из взрослых подсказал, что там был смертельно ранен наш пулеметчик и вместе со своим "дегтярем" свалился в речку. Через несколько дней увидели, как со дна поднимается что-то черное. Именно этот момент настигли! Решили: затопленное бревно, а оно, это что-то, подталкивалось течением к берегу, и мы рассмотрели руки, голову... Мы рассмотрели, что это человек. Мне помнится, что мы не испугались. Месяц войны... У нас уже почему-то не было страха от вида смерти. Вытащили пулеметчика на берег и похоронили. А еще месяц назад мы бы этого сами без взрослых не сделали. Месяц назад мы даже не знали, как хоронят.
Два дня ныряли за пулеметом...
"Собрал в корзинку..."
Леонид Сиваков - 6 лет.
Сейчас - слесарь-инструментальщик.
Живет в Могилеве.
...Уже солнышко взошло. Они дали хозяйкам выгнать за речушку Грезу коров и стали ходить по хатам...
Заходили в хату со списком и по списку стреляли. Читают: мать, дед... Дети такие-то, по стольку лет... Посмотрят по списку, если одного нет, начинают искать... Под кроватью ребенка найдут, под печкой... Когда всех найдут, тогда стреляют...
У нас в хате собралось шесть человек: бабушка, мама, старшая сестра, я и два младших братика. Шесть человек... Увидели в окно, как они пошли к соседям, побеждали в сени с братиком самым маленьким, закрылись на крючок. Сели на сундук и сидим возле мамы.
Крючок слабенький, немец сразу оторвал. Через порог переступил и дал очередь. Я разглядеть не успел: старый или молодой? Мы все упали, я завалился за сундук...
Первый раз пришел в сознание, когда услышал, что на меня что-то капает...
Капает и капает, как вода. Поднял голову: мамина кровь капает, мама лежит убитая. Пополз под кровать, все залито кровью... Я в крови, как в воде, выкупался...
Слышу: заходят двое. Пересчитывают: сколько убитых. Один говорит: "Тут одного не хватает. Надо искать". Стали они искать, нагнулись под кровать, а там мама приховала мешок жита, а за ним я лежу. Вытянули они мешок и пошли довольные. Забыли, что одного по списку недосчитались.
Они пошли, я потерял сознание...
Второй раз пришел в себя, когда загорелась наша хата. Мне стало сильно жарко и тошнота такая. Вижу, что в крови, а не понимаю, что я раненый, боли не чувствую. Полная хата дыма... Как-то я выполз в огород, потом к соседу в сад. И только тут почувствовал, что у меня ранена нога и перебита рука. Боль ударила! Какое-то время опять ничего не помню...
Третий раз пришел в сознание, когда услышал, как кричала женщина. Пищали свиньи, кричали и горели раненые куры... А людей не слышно был. Один этот крик... Я пополз на него...
Крик висел и висел в воздухе. Кто-то кричал так, что, мне казалось, он не останавливается. Полз по этому крику, как по ниточке, и приполз к колхозному гаражу... Никого не вижу... Крик откуда-то из-под земли идет... Тогда я догадался, что кто-то кричит из смотровой ямы, ну, как это в гараже всегда есть...
Встать я не мог. подполз к яме и перегнулся вниз... Полная яма людей... Это все были смоленские беженцы, они у нас жили в школе. Семей двадцать... Все лежали в яме, а наверху поднималась и падала раненая девочка... И кричала... Мне стало так страшно... Я оглянулся назад: куда теперь ползти? Уже горела вся деревня... И никого живого... Одна эта девочка... Я упал к ней... Сколько лежал, не знаю...
Пришел в сознание - девочка мертвая. И толкну, и позову - не отзывается. Один я живой, а они все мертвые. Солнце пригрело, от теплой крови пар идет. Рядом сильно слышно, до тошноты.
Лежал так до Субботы, то есть сознание, то нет. В пятницу нас расстреляли, а в субботу приехали из другой деревни дедушка и мамина сестра. Они нашли меня в яме, положили на тачку. Тачка подскакивает, мне больно, я хочу кричать, а у меня нету голоса. Я мог только плакать... Долго не разговаривал... Очень долго... Десять лет... Что-то немного шептал, но никто не мог разобрать моих слов... Через десять лет стал одно слово говорить хорошо, второе... Сам себя слушал...
А там, где был наш дом, дедушка собрал в корзинку косточки... Полной корзинки даже не было...
"Котят они вынесли из хаты..."
Тоня Рудакова - 5 лет.
Сейчас - заведующая детским садом.
Живет в райцентре Быхове Могилевской области
Первый год войны помню мало...
Приехали немцы утром, еще на дворе серенько было. Выстроили всех на лужку, и всем, кто стриженый, сказали: "Выходи!" А стриженые были военнопленные, которых люди домой позабирали. Отвезли их недалеко за деревню и постреляли.
До этого мы бегали за деревню, под лес. Играли. А тут все дети стали бояться.
Помню, как напекла мама хлеба. Много хлеба напекла: на лавках, на столе, на полу на рушниках лежал, в сенцах. Я удивлялась:
- Мама, зачем нам столько хлеба? Дядей постреляли. Кого ты будешь кормить?
Она прогнала меня на улицу:
- Иди к детям...
Потом хлеба не стало. Ночью его забрали партизаны. И никогда больше я столько хлеба не видела. Немцы подскребли по хатам все дочиста, голодали мы, я же не понимала, я просила маму:
- Растопи печь и напеки хлеба, как тогда, много-много...
Это все, что я помню из первого года войны. Наверное, я подросла, потому что дальше помню больше. Когда нашу деревню жгли, все-все запомнила...
На улице они не расстреливали, только в хатах. Стоим все в окне:
- Вон Аниську пошли расстреливать...
- У Аниськи кончили, к тетке Анфисе идут...
И мы стоим, мы ждем - придут и нас расстреляют. Никто не плачет, никто не кричит. Стоим. У нас была соседка со своими мальчиками, на говорит:
- Пойдем на улицу... На улице не расстреливают...
Заходят они во двор: первый - солдат, второй - офицер. Офицер высокий, сапоги у него высокие, высокая фуражка. Как сейчас помню - красивый, очень красивый.
Стали они загонять нас в дом. Соседка упала на траву и целует офицеру сапоги:
- Не загоняйте в хату.. Мы знаем - там стрелять будете...
Они: "Цурюк! Цурюк!", это значит - назад. В доме мама села на лавку возле стола. И я запомнила, что она взяла кружечку с молоком, стала нашего маленького прикармливать. А так тихо, что мы все слышим, как он чмокает.
Я села в уголочке, впереди себя веник поставила. На столе была длинная скатерть, соседский мальчик под стол спрятался. Брат под кровать заскочил. А соседка возле порога на колени стала и за всех просит:
- Паночку, у нас детки маленькие. Паночку, у нас деток, что гороху...
Вот я запомнила, как она просила. Просила она долго.
Офицер подошел к столу, поднял скатерть и выстрелил. Оттуда - крик, он еще раз выстрелил. Тот кричит, он раз пять стрелял.
Смотрит на меня... Как ни стараюсь спрятаться за веник, никак не спрячусь. У него такие красивые карие глаза... В это время выходит из другой комнаты солдат, ну, как выходит - сорвал штору, и все, и зовет его, а там на кровати лежат маленькие котята. Кошки нет, котята одни. Они берут их на руки, улыбаются, играют. Поигрались, и офицер отдает их солдату, чтобы тот вынес на улицу. Котят они вынесли из хаты...
...Помню, как горели у убитой мамы волосы... А у маленького возле нее пеленки... Мы переползли через них со старшим братом, я держалась за его штанину: сначала - во двор, потом в огород, до вечера лежали в картофлянике. Вечером заползли в лес. И тут я расплакалась: "Куда мы пойдем без мамы?"
Года три не могла спать. День и ночь кричала. Только если за бабушкину руку держусь, закрою глаза... А так боюсь... Мне все время было страшно...
"Запомнил: Мариуполь, парковая, 6?.."
Саша Солянин - 14 лет.
Сейчас - инвалид войны первой группы.
Живет в Могилеве.
...На рассвете нас повели на расстрел. Никогда так умирать не хочется, как утром. Нас было трое: двое военнопленных - два старших лейтенанта и я. Мальчишка... Меня словили в лесу, когда оружие собирал.
Они мне шепчут:
- Беги... Мы бросимся на конвойных, а ты прыгай в кусты...
- Не побегу...
- Почему?
- Буду с вами.
Я хотел погибнуть вместе с ними.
- Приказываем: бежать! Жить!
Один, Данила Григорьевич Иорданов, был из Мариуполя, другой, Александр Иванович Ильинский, из Брянска.
- Запомнил: Мариуполь, Парковая, 6?.. Запомнил?..
- Брянск, улица...
Стали стрелять.
Я бежал, и в голове у меня стучало: запомнил, запомнил, запомнил?..
"Я слышала,
как у него остановилось сердце..."
Сели в товарняк, сказали нам, что повезут всех далеко на восток. Мама утешала нас так"Там будет много фруктов". Ехали долго, потому что часто стояли на запасных путях. Где сколько стоять будем, не знали, поэтому с большим риском выскакивали на станциях, чтобы взять воды. Горела у нас буржуйка, на весь вагон варили на ней ведро пшенной каши.
Поезд встал на станции Курган-Тюбе, под Анждижаном. меня поразила незнакомая природа и поразила так сильно, что на какое-то время я даже забыла о войне, о страшном. Все цвело, пылало, было столько солнца. Я опять стала улыбаться.
Привезли нас в колхоз "Кызыл юл". Сколько времени прошло, а все названия помню. Даже сама удивляюсь, что помню. Помню, как тогда заучивала, повторяла все непривычное. Стали мы жить в школьном спортзале, вместе восемь семей. Местные жители принесли нам одеяла и подушки. Узбекские одела шьются из разноцветных кусочков, подушки набиваются хлопком. Я быстро научилась собирать охапки сухих стеблей хлопчатника, гуза пан, - им топили.
Мы не сразу поняли, что и здесь война. Дали нам немного муки, но этого мало, ненадолго хватило, стали голодать. Узбеки тоже голодали. Вместе с узбекскими мальчишками мы бегали за телегами, и о счастье, если что-то с телеги упадет. Самой большой радостью для нас был жмых, жмых из льна, а из хлопковых зерен он желтый, так похож на гороховый, очень твердый.
Брату Вадику было шесть лет, его мы оставляли дома одного, а с мамой шли на работу в колхоз. Окучивали рис, собирали хлопок. С непривычки у меня болели руки, ночью я не могла уснуть. Вечером возвращаемся с мамой домой, навстречу нам несется Вадик, и через плечо на веревочке у него болтаются три воробья, а в руках рогатка. Он уже помыл свои "охотничьи" трофеи в речке и ждет маму, сейчас начнем варить суп. Гордый такой! Едим мы с мамой суп и нахваливаем, а воробьи такие худые, что в кастрюльке ни жиринки не блестит, над кастрюлей блестят только счастливые глаза брата.
Дружил он с узбекским мальчиком, однажды тот пришел к нам со своей бабушкой. Смотрит она на мальчиков, кивает головой и что-то говорит маме. Мама не понимает, но тут зашел бригадир, он знал русский язык. Он нам перевел: "Она со своим богом разговаривает: с аллахом. И жалуется ему, что война - это дело мужчин, воинов. Зачем же детям страдать? Как он допустил, что эти два мальчика стали легонькие, как воробьи, в которых они стреляют из рогаток?" Бабушка высыпает на стол горсть золотых сушеных урючин: твердые и сладкие, как сахар! Их можно долго сосать, откусывать по маленькому кусочку, а потом расколоть косточку и съесть хрустящее зернышко.
А внук ее смотрит на эти урючины, и глаза у него, видно нам, тоже голодные. Мама растерялась, бабушка погладила ей руку, успокоила, прижала внука к себе. "У него всегда есть пиала катека, потому что он живет дома, с бабушкой", - перевел бригадир. Катек - это кислое козлиное молоко. Нам с братом, сколько мы были в эвакуации, казалось, что ничего вкуснее на свете нет.
Они уходят, бабушка и мальчик, а мы сидим втроем за столом, все трое, и никто не решается первым протянуть руку к золотым урючинам...
"Стеснялся,
что ботинки у меня девчоночьи..."
Марлен Робейчиков - 11 лет.
Сейчас - заведующий отделом горисполкома.
Живет в Минске.
Взрослые не разрешали нам, а мы все равно залезали на деревья и наблюдали за воздушными боями. Плакали, когда горели наши самолеты, а страха не было, как будто смотрели кино. На второй или на третий день была общая линейка, и директор объявил. что наш пионерский лагерь эвакуируется. Мы уже знали. что горит от бомб Минск, что домой нас не повезут, повезут куда-то дальше от войны.
Я хочу рассказать, как мы собирались в дорогу. Велели нам взять чемоданы и сложить в них только самые необходимые вещи: маечки, рубашки, носки, носовые платки. Упаковали мы их, а наверх каждый положил свой пионерский галстук. В детском воображении рисовалось: встретят нас немцы, откроют чемоданы, а там лежат красные галстуки... Так мы отомстим за все.
Состав наш шел быстрее войны, обогнал войну, на тех станциях, где мы останавливались, про войну еще ничего не знали, ее не видели. И мы, дети, рассказывали взрослым про войну, рассказывали, как горел Минск, как бомбили наш лагерь, как горели наши самолеты. Но чем дальше отъезжали от дома, тем больше ждали. что приедут родители и заберут нас, а то, что у многих уже нет родителей, до нашего сознания не доходило.
С поезда нас пересадили на теплоход "Парижская коммуна" и повезли по Волге. Полмесяца мы были в дороге, ни разу не раздевались. На теплоходе я первый раз снял тапочки, нам разрешили. У меня были прорезиненные тапочки с тесемочками. Когда я их снял, то ни так пахли, что надеть их больше я уже не мог. Мыл, мыл и выбросил. Приехал в Хвалынск босиком.
Привезли нас так много, что создали два белорусских детских дома, в первом - школьники, во втором - дошкольники. Почему я об этом знаю? Потому что очень плакали те, кому надо было разлучаться с братом или сестричкой, особенно плакали маленькие, боялись остаться без старших. Когда мы в пионерском лагере были без родителей, было интересно, это была игра, а тут мы все испугались. Мы же были домашние дети, привыкшие к родителям, к ласке. Моя мама меня всегда утром будила, целовала на ночь. Рядом с нами был детдом, где жили "настоящие" детдомовцы, о них мы резко отличались. Они привыкли жить без родителей, а нам надо было к этому привыкать.
Запомнил меню сорок третьего года: ложечка топленого молока и кусочек хлеба, щи из арбузных корок. Посмотрели кинокартину "Март - апрель", там рассказывалось, как наши разведчики из березовой коры варили кашу. Наши девочки тоже научились варить березовую кашу.
Осенью сами заготавливали дрова, на каждого норма - один кубометр. Лес был в горах. Его сначала валили, обтесывали, потом распиливали на метровые куски и складывали в штабеля. Норма была рассчитана на взрослого человека, а с нами еще и девочки работали, у них такая же нора. Доставалось больше нам, мальчишкам. Дома мы никогда не пилили, потому что все городские, а здесь такие толстые бревна нужно было пилить и колоть.
Есть хотелось днем и ночью, за работой и во сне, все время хотелось есть. Особенно зимой. Мы бежали из детдома в воинскую часть, там иногда нам перепадал черпак супа. Но нас было много, там тоже не могли накормить всех. Успеешь первым - что-нибудь получишь, опоздал - с тем и уйдешь. У меня бы друг Мишка Черкасов. Сидим, он говорит: "За двадцать километров пошел бы, если бы знал. что там дадут миску каши". На дворе тридцать градусов, он оделся и побежал в воинскую часть. Просить у солдат чего-нибудь поесть, они сказали, что есть немного супа, давай, парень, беги за котелком. Он вышел на улицу, смотрит: другие дети тоже идут, и, если он побежит в детдом за котелком, ему ничего не достанется.
Возвращается он назад и говорит солдатам: "Лейте!" Вместо котелка снимает и подставляет шапку. Настолько у него был решительный вид, что солдат взял и вылил ему в шапку весь черпак. Миша героем прошел мимо детдомовских, которым ничего не досталось, прибежал в свой детдом. Он отморозил уши, но принес нам суп, там был уже не суп, а полная шапка льда. Вывернули этот лед в тарелку, никто не ждал. пока нагреется, ели так, а девочки оттирали Мише уши. Сколько на его лице было радости, что он принес для всех. он даже есть первым не начал.
Самой вкусной едой для нас был жмых, мы делили его на сорта по вкусовым качествам, один сорт назывался халвичным. Проводили операцию "Макуха". Несколько человек на ходу залезают на машину, сбрасывают пласты макухи, другие подбирают. Возвращались в детдом с синяками, зато сытые. Ну, и, конечно, летние и осенние базары! Вот когда нам было немного хорошо. Напробуешься всего: у оной хозяйки - кусочек яблока, у другой - кусочек помидора. Воровать что-нибудь на базаре не считалось зазорным, наоборот геройством. Что тащить - нам было все равно, нам бы что-то поесть, а что неважно.
У нас в классе учился сын директора маслозавода. Дети есть дети, сидим на уроке, в "морской бой" играем. А он ест сзади хлеб с подсолнечным маслом. Оно пахнет на весь класс.
- Ну, - шепчемся и показываем ему кулаки, - пусть только уроки кончатся...
Смотрим - нет учительницы, смотрим - она на полу лежит. Она была голодная и тоже услышала этот запах и упала в обморок. Наши девочки отвели ее домой, она жила с матерью. Вечером решили, что каждый начнет оставлять по маленькому кусочку хлеба и будем его отдавать учительнице. Сама она бы у нас ни за что не взяла, мы тайком носили ее матери и спросили не говорить, что это от нас.
Был у нас свой сад и свой огород. В саду росли яблоки, а на огороде капуста, морковка, бураки. Мы их охраняли, дежурили по несколько человек. Сдавая дежурство, все пересчитывали: каждый кочан капусты, каждую морковку. Ночью думаешь: "Пусть бы на ночь еще одна морковка выросла. Ее бы не было в списке и можно было съесть". Если морковка числится в списках, не дай бог ей пропасть.
Сидим на огороде, кругом еда, а мы не кушаем. А есть ужасно хочется. Один раз я дежурил с мальчиком постарше. Он мне говорит:
- Видишь, корова пасется...
- Ну и что?
- Дурак! А ты разве не знаешь, что есть постановление, если частная корова пасется в угодье государственном, то корову или отбирают, или штрафуют хозяев.
- Она же на лугу пасется.
- Что она там, привязанная?
И вот он излагает свой план - берем корову, притаскиваем в свой сад и привязываем. Затем ищем хозяйку. Так мы и сделали: притащили корову в свой детдомовский сад и привязали. Напарник мой сбегал в деревню, нашел хозяйку, и, мол, так и так, корова ваша находится в государственном саду, а вы же знаете постановление.
Не думаю, что хозяйка поверила нам и испугалась, пожалела она нас, поняла, что голодные. Договорились так как: мы пасем ее корову, а за это она дает нам несколько картофелин.
Заболела у нас одна девочка, ей надо было перелить кровь. Так во всем детдоме не у кого было взять кровь.
Собралось нас несколько мальчишек, самых отчаянных, решили убежать на фронт. Но, на наше счастье, приехал в детдом капельмейстер. капитан Гордеев. Он отобрал четырех музыкальных мальчиков, в том числе и меня.
В армию нас провожали всем детдомом. У меня нечего было надеть, так одна девочка отдала свой матросский костюм, у другой было двое ботиночек. В этом я и поехал на фронт, больше всего стеснялся, что ботиночки у меня девчоночьи...
"Один звук услышу, вся дрожу..."
Люда Андреева - 5 лет.
Сейчас - контролер завода вычислительных машин.
Живет в Минске.
...От войны у меня осталось впечатление как от костра, который горел, горел бесконечно. Соберемся маленькие дети, и знаете, о чем мы говорим? Что до войны мы любили булочки и сладкий чай и что этого больше никогда не будет.
Мы уже знали, когда надо плакать, потому что видели, когда плачут наши матери. Плакали, когда вели по улицам наших военнопленных, на голове у них были не белые и не красные бинты, а черные. А я уже знала, что кровь красного цвета, и не могла понять: почему бинты черные и люди сами черные? Они смотрели на нас и тоже плакали черными слезами. Для меня самое страшное было найти среди них своего отца, что оно будет такой черный. Папу я помнила сильного, красивого.
Я знала, что мама у меня молодая и красивая, у других детей были мамы постарше, но в пять лет я поняла, что для нас это плохо, что мама молодая и красивая. Это опасно.
Через столько лет, а все равно не могу рассказывать... Возле нашего дома остановилась немецкая машина, она не специально остановилась, она испортилась. Солдаты зашли в дом, меня и бабушку прогнали в другу. комнату, а маму заставили им помогать. Грели воду, готовили ужин. Они так громко разговаривали, что мне казалось, что они не разговаривают друг с другом и не смеются, а кричат на маму.
Стало темно, уже вечер. Вдруг мама вбегает в комнату, хватает меня на руки и бежит на улицу. Сада у нас не было и двор пустой, бегаем и не знаем, куда спрятаться. Залезли под машину. Они вышли во двор и ищут, светят фонариками. Мама лежит на мне, и я слышу, как у нее стучат зубы.
Утром, когда немцы уехали и мы вошли в дом, бабушка наша лежала на кровати голая, привязанная к ней веревками... Мне так стало страшно, что я закричала. Мама вытолкнула меня в другую комнату, но я же все видела...
Очень боялась самолетов. Один звук услышу, вся дрожу. От бомб мы прятались в каких-то ямах. Слышу гул самолета, бегу туда первая. Уже война кончилась, уж мы в школу пошли... Вижу, что трамвай идет, а ничего не могу с собой сделать, у меня стучат зубы. .Мне кажется, что самолет летит. В классе нас было трое, кто пережил оккупацию. Весной тепло, откроет учительница окна... услышим гул самолета, глаза у нас делаются огромные, зрачки расширяются, мы дрожим. А дети, которые вернулись из эвакуации, над нами смеются.
Был первый салют... Люди выбежали на улицу, а мы с мамой спрятались в яме. Сидели там, пока не пришли соседи: "Вылезайте - это не война, а праздник такой". Тогда мы вылезли. Я боялась винтовки, боялась пистолета, боялась на них смотреть. Я знала, что из них убивают людей. Так продолжалось года четыре.
После уроков мы играли "в куклы". Кукол не было, положим кусочек кирпича и представляем, что это кукла. Или кто-то самый маленький изображал, что он кукла. Если я сегодня увижу в песке цветные стеклышки, мне хочется их поднять. Это тоже были наши игрушки.
"Все взялись за руки..."
Андрей Толстик - 7 лет.
Сейчас - кандидат экономических наук.
Живет в Могилеве.
Мальчик был... Совсем маленький... Маму помню... Она пекла самый вкусный хлеб в деревне, у нее были самые красивые грядки на огороде. Самые большие георгины цвели у нас в палисаднике и на дворе. Всем нам она вышила красивые сорочки - отцу, двум старшим братьям и мне. Вышивался воротничок. Красным, синим, зеленым крестиком...
Не помню, кто первый сказал мне, что маму расстреляли. Кто-то из соседских женщин. Я прибежал домой. Говорят: "Ее расстреляли не в хате, а за деревней". Отца нет - отец в партизанах, братьев старших нет - они в партизанах, двоюродного брата нет - он в партизанах. Пошел к соседу, деду Карпу:
- Маму убили. Надо привезти.
Запрягли корову и поехали. Возле леса дед Карп меня оставил:
- Ты тут постой. Я старый, мне не страшно, если убьют. А ты пацан.
Жду. Мысли в голове разные, что я скажу отцу? Как я ему скажу, что маму убили? Ну, и детское - если я увижу маму мертвую, то она уже никогда не будет живая. А если не увижу ее мертвую, то приду домой, и мама дома.
На воз не сел, шел рядом. У мамы была прострелена автоматной очередью вся грудь. Полоса такая на кофточке... И черная дырочка в виске... Добивали из пистолета... Мне хотелось, чтобы ей скорее завязали белый платок, чтобы не видеть эту черную дырочку. Было такое чувство. что ей еще больно...
В деревне каждый день кого-нибудь хоронили. Запомнил, как хоронили четырех партизан. Троих мужчин и девушку. Партизан хоронили часто, но хоронили мужчин. Первый раз я видел, как хоронили женщину. Ей вырыли отдельную могилку... Она долго лежала на траве под старой грушей... Все смотрели...
- Почему ее положили отдельно? - спрашивал я.
- Молодая... - сказали бабы.
- Красивая? - не понимал я.
Врезалось в память такое...
Копается в грядках женщина. Среди подсолнухов... Двое немцев идут по дороге. Один поднимает автомат, стреляет в эту женщину, второй срезает очередью подсолнухи. Как шли, так и пошли.
За плетнем сижу я... Все вижу...
Когда остался один, без родных, без родственников, я испугался. Как я буду жить? Привели меня в деревню Залесье к тетке Марфе. Детей своих у нее не было, муж воевал на фронте. Сидим в погребе, прячемся, она прижмет мою голову к своей: "Сынок..."
Заболела тифом тетка Марфа. Заболел я. меня забрала к себе бабка Зенька. У нее два сына воевали на фронте. Ночью проснусь, она сидит возле меня на кровати: "Сынок..." Все из деревни убегут от ненцев в лес, а бабка Зенька - возле меня. Ни разу не оставила.
После тифа долго не мог ходить. Ровная дорога - иду, а чуть горка ноги подкашиваются. Уже ждали наших солдат. Женщины пошли в лес, набрать земляники. Другого угощения не было.
Солдаты шли уставшие. Бабка Зенька насыпала им в каски красную землянику. Они все угощали меня. А я сидел на земле и не мог встать.
Возвратился отец. Он знал, что я больной, и принес мне кусочек хлеба и кусочек сала, с палец толщиной. Сало и хлеб пахли махоркой. Все пахло отцом.
...Слово "Победа!" услышали, когда собирали на лугу щавель. Все дети взялись за руки и так шли к деревне...
"Мы даже не знали, как хоронят..."
Михаил Шинкарев - 13 лет.
Сейчас - железнодорожник.
Живет в Орше.
С братом Виктором мы были близнецы. До войны успели окончить по шесть классов и вступить в пионеры. Галстуки пионерские не снимали, так гордились. Когда пришли немцы, днем мы галстуки снимали, а ночью повязывали и засыпали. Пока мама не стала плакать, что это опасно для всей семьи. Галстуки красные!
Сняли и завернули в кусочек клеенки, закопали вместе с найденной винтовкой в кустах возле речки. Тоже конспираторы! Каждый день приходили проверять на то место. Кто-то из взрослых подсказал, что там был смертельно ранен наш пулеметчик и вместе со своим "дегтярем" свалился в речку. Через несколько дней увидели, как со дна поднимается что-то черное. Именно этот момент настигли! Решили: затопленное бревно, а оно, это что-то, подталкивалось течением к берегу, и мы рассмотрели руки, голову... Мы рассмотрели, что это человек. Мне помнится, что мы не испугались. Месяц войны... У нас уже почему-то не было страха от вида смерти. Вытащили пулеметчика на берег и похоронили. А еще месяц назад мы бы этого сами без взрослых не сделали. Месяц назад мы даже не знали, как хоронят.
Два дня ныряли за пулеметом...
"Собрал в корзинку..."
Леонид Сиваков - 6 лет.
Сейчас - слесарь-инструментальщик.
Живет в Могилеве.
...Уже солнышко взошло. Они дали хозяйкам выгнать за речушку Грезу коров и стали ходить по хатам...
Заходили в хату со списком и по списку стреляли. Читают: мать, дед... Дети такие-то, по стольку лет... Посмотрят по списку, если одного нет, начинают искать... Под кроватью ребенка найдут, под печкой... Когда всех найдут, тогда стреляют...
У нас в хате собралось шесть человек: бабушка, мама, старшая сестра, я и два младших братика. Шесть человек... Увидели в окно, как они пошли к соседям, побеждали в сени с братиком самым маленьким, закрылись на крючок. Сели на сундук и сидим возле мамы.
Крючок слабенький, немец сразу оторвал. Через порог переступил и дал очередь. Я разглядеть не успел: старый или молодой? Мы все упали, я завалился за сундук...
Первый раз пришел в сознание, когда услышал, что на меня что-то капает...
Капает и капает, как вода. Поднял голову: мамина кровь капает, мама лежит убитая. Пополз под кровать, все залито кровью... Я в крови, как в воде, выкупался...
Слышу: заходят двое. Пересчитывают: сколько убитых. Один говорит: "Тут одного не хватает. Надо искать". Стали они искать, нагнулись под кровать, а там мама приховала мешок жита, а за ним я лежу. Вытянули они мешок и пошли довольные. Забыли, что одного по списку недосчитались.
Они пошли, я потерял сознание...
Второй раз пришел в себя, когда загорелась наша хата. Мне стало сильно жарко и тошнота такая. Вижу, что в крови, а не понимаю, что я раненый, боли не чувствую. Полная хата дыма... Как-то я выполз в огород, потом к соседу в сад. И только тут почувствовал, что у меня ранена нога и перебита рука. Боль ударила! Какое-то время опять ничего не помню...
Третий раз пришел в сознание, когда услышал, как кричала женщина. Пищали свиньи, кричали и горели раненые куры... А людей не слышно был. Один этот крик... Я пополз на него...
Крик висел и висел в воздухе. Кто-то кричал так, что, мне казалось, он не останавливается. Полз по этому крику, как по ниточке, и приполз к колхозному гаражу... Никого не вижу... Крик откуда-то из-под земли идет... Тогда я догадался, что кто-то кричит из смотровой ямы, ну, как это в гараже всегда есть...
Встать я не мог. подполз к яме и перегнулся вниз... Полная яма людей... Это все были смоленские беженцы, они у нас жили в школе. Семей двадцать... Все лежали в яме, а наверху поднималась и падала раненая девочка... И кричала... Мне стало так страшно... Я оглянулся назад: куда теперь ползти? Уже горела вся деревня... И никого живого... Одна эта девочка... Я упал к ней... Сколько лежал, не знаю...
Пришел в сознание - девочка мертвая. И толкну, и позову - не отзывается. Один я живой, а они все мертвые. Солнце пригрело, от теплой крови пар идет. Рядом сильно слышно, до тошноты.
Лежал так до Субботы, то есть сознание, то нет. В пятницу нас расстреляли, а в субботу приехали из другой деревни дедушка и мамина сестра. Они нашли меня в яме, положили на тачку. Тачка подскакивает, мне больно, я хочу кричать, а у меня нету голоса. Я мог только плакать... Долго не разговаривал... Очень долго... Десять лет... Что-то немного шептал, но никто не мог разобрать моих слов... Через десять лет стал одно слово говорить хорошо, второе... Сам себя слушал...
А там, где был наш дом, дедушка собрал в корзинку косточки... Полной корзинки даже не было...
"Котят они вынесли из хаты..."
Тоня Рудакова - 5 лет.
Сейчас - заведующая детским садом.
Живет в райцентре Быхове Могилевской области
Первый год войны помню мало...
Приехали немцы утром, еще на дворе серенько было. Выстроили всех на лужку, и всем, кто стриженый, сказали: "Выходи!" А стриженые были военнопленные, которых люди домой позабирали. Отвезли их недалеко за деревню и постреляли.
До этого мы бегали за деревню, под лес. Играли. А тут все дети стали бояться.
Помню, как напекла мама хлеба. Много хлеба напекла: на лавках, на столе, на полу на рушниках лежал, в сенцах. Я удивлялась:
- Мама, зачем нам столько хлеба? Дядей постреляли. Кого ты будешь кормить?
Она прогнала меня на улицу:
- Иди к детям...
Потом хлеба не стало. Ночью его забрали партизаны. И никогда больше я столько хлеба не видела. Немцы подскребли по хатам все дочиста, голодали мы, я же не понимала, я просила маму:
- Растопи печь и напеки хлеба, как тогда, много-много...
Это все, что я помню из первого года войны. Наверное, я подросла, потому что дальше помню больше. Когда нашу деревню жгли, все-все запомнила...
На улице они не расстреливали, только в хатах. Стоим все в окне:
- Вон Аниську пошли расстреливать...
- У Аниськи кончили, к тетке Анфисе идут...
И мы стоим, мы ждем - придут и нас расстреляют. Никто не плачет, никто не кричит. Стоим. У нас была соседка со своими мальчиками, на говорит:
- Пойдем на улицу... На улице не расстреливают...
Заходят они во двор: первый - солдат, второй - офицер. Офицер высокий, сапоги у него высокие, высокая фуражка. Как сейчас помню - красивый, очень красивый.
Стали они загонять нас в дом. Соседка упала на траву и целует офицеру сапоги:
- Не загоняйте в хату.. Мы знаем - там стрелять будете...
Они: "Цурюк! Цурюк!", это значит - назад. В доме мама села на лавку возле стола. И я запомнила, что она взяла кружечку с молоком, стала нашего маленького прикармливать. А так тихо, что мы все слышим, как он чмокает.
Я села в уголочке, впереди себя веник поставила. На столе была длинная скатерть, соседский мальчик под стол спрятался. Брат под кровать заскочил. А соседка возле порога на колени стала и за всех просит:
- Паночку, у нас детки маленькие. Паночку, у нас деток, что гороху...
Вот я запомнила, как она просила. Просила она долго.
Офицер подошел к столу, поднял скатерть и выстрелил. Оттуда - крик, он еще раз выстрелил. Тот кричит, он раз пять стрелял.
Смотрит на меня... Как ни стараюсь спрятаться за веник, никак не спрячусь. У него такие красивые карие глаза... В это время выходит из другой комнаты солдат, ну, как выходит - сорвал штору, и все, и зовет его, а там на кровати лежат маленькие котята. Кошки нет, котята одни. Они берут их на руки, улыбаются, играют. Поигрались, и офицер отдает их солдату, чтобы тот вынес на улицу. Котят они вынесли из хаты...
...Помню, как горели у убитой мамы волосы... А у маленького возле нее пеленки... Мы переползли через них со старшим братом, я держалась за его штанину: сначала - во двор, потом в огород, до вечера лежали в картофлянике. Вечером заползли в лес. И тут я расплакалась: "Куда мы пойдем без мамы?"
Года три не могла спать. День и ночь кричала. Только если за бабушкину руку держусь, закрою глаза... А так боюсь... Мне все время было страшно...
"Запомнил: Мариуполь, парковая, 6?.."
Саша Солянин - 14 лет.
Сейчас - инвалид войны первой группы.
Живет в Могилеве.
...На рассвете нас повели на расстрел. Никогда так умирать не хочется, как утром. Нас было трое: двое военнопленных - два старших лейтенанта и я. Мальчишка... Меня словили в лесу, когда оружие собирал.
Они мне шепчут:
- Беги... Мы бросимся на конвойных, а ты прыгай в кусты...
- Не побегу...
- Почему?
- Буду с вами.
Я хотел погибнуть вместе с ними.
- Приказываем: бежать! Жить!
Один, Данила Григорьевич Иорданов, был из Мариуполя, другой, Александр Иванович Ильинский, из Брянска.
- Запомнил: Мариуполь, Парковая, 6?.. Запомнил?..
- Брянск, улица...
Стали стрелять.
Я бежал, и в голове у меня стучало: запомнил, запомнил, запомнил?..
"Я слышала,
как у него остановилось сердце..."