Страница:
Говорил один Гарин:
– Все это похоже на самоедство… господа хорошие. Мир вернулся к временам Атиллы… Нет ни твердой валюты (заместо проклятой американской), ни сильной руки… за исключением немногих стран, давно и успешно проводивших жесткий курс. Не на кого опереться… Как прикажете поступать? Действовать полицейскими средствами, в ущерб собственной репутации! Нет, извольте вначале запустить маховик цивилизации. Я не собираюсь обучать народы элементарным нормам поведения и при этом пороть их как сидоровых коз. (Заинтересованный взгляд мадам Ламоль, переключившейся на разговор). Черт-те что, – нервически продолжил Гарин. – Суверенные государства… признанный политический конгломерат, распадаются на какие-то удельные княжества и землячества… Я не собираюсь каждого отлавливать, как зайцев, и внушать им мысль о долге, чести и патриотизме… Я отнюдь не монархист, как некоторые болваны мне приписывают. Если вы сами чтите себя за правительства, то таковыми и пребудьте, а не… (непонятное, непереводимое слово-жест). Я не намерен исполнять за вас черновую работу… вернуть ваши сбрендившие, разбежавшиеся по лесам народы в русло государственности. Сделайте это вы, а я уж позабочусь об остальном…
Гарин говорил, заложив одну руку за отвороты охотничьей куртки, в стиле гардероба Людовика Пятнадцатого, вскинув при этом голову и чуть выгнув спину. От этого его бородка могла напомнить кому-то лик Мефистофеля, как изображается он большинством оперных трагиков, берущихся за роли из «Фауста». Кроме Гарина и мадам Ламоль в президиуме этого странного совещания были: Мыщеловский (глава местной администрации), Радлов (просто Радлов), чех Вондрачек (главный энергетик всего гаринского хозяйства, отвечающий среди всего прочего и за производство илема), и некто лорд Блекбэрн, аристократ стариннейшего рода, сейчас пресс-атташе Гарина, доверенное его лицо по связям с заграницей, курирующий отдел информации-дезинформации, выученник ряда закрытых пансионов и Оксфорда, – а теперь, выходит, перебежчик и ренегат, продавший себя за большие деньги.
Сейчас слово взял бывший спикер одного разложившегося парламента, господинчик с жирными бакенбардами и развязными неаполитанскими жестами:
– Позвольте заметить, господин Верховный лорд-протектор, в конце концов, структурализация государственности произойдет сама собой, просто в силу законов экономики и истощения бунтарского духа… Кушать и пить надо, а средств к этому даст только работа. Но любая государственность в не меньшей степени обязана еще и своим границам, а поэтому размывать их в некоторую общность, союз…
Гарин повел бровью в сторону своего поверенного по международным контактам, т.е. опять же пресс-атташе лорда Блекберна; тот, сложив перед собой холеные пальцы – ноготок к ноготку – заговорил елейным голосом святоши и барышника:
– Здесь нас пытаются уверить, что, де, государства существуют в строгих границах, и даже тем, мол, они и произрастают и держатся… но у вас были эти самые границы, то бишь столбы и нейтральная полоса, и, тем не менее, они ни в малейшей степени не предотвратили развал вашего милого отечества… какого-то там, ну сейчас это абсолютно неважно… Следовательно, все в доброй воле и согласие, а еще лучше – в твердой решимости определиться и закруглиться.
И настоящий поверенный при канцелярии могущественного лорд-протектора с тончайшей великосветской улыбкой взглянул на бывшего спикера.
Последний только развел руками:
– Ну, если вы так!.. – запыхавшись как-то вдруг, он беспомощно плюхнулся в свое кресло.
Присутствующие зашишикали.
Зоя чуть тронула бронзовый колокольчик. Тотчас установилась тишина, как перед вызовом ученика к доске. Все бывшие – (в основном) оцепенело-созерцательно вглядывались в розовый завиток ее уха, освещенного предзакатным лучом: время было то самое – «вознесение» мадам Ламоль или Дивной в высшие ипостаси Солнечной Мадонны, – но не могло ли это произойти вот прямо здесь, сейчас, на глазах всех прочих смертных?!
Благоговейную тишину прервал приход ливрейных лакеев. Эфиопы-камердинеры, завитые, напомаженные, в белых коротких панталонах до колен и таких же чулках, в черных туфлях с бантами и красных камзолах, с золочеными пуговицами, разносили гостям питье и еду: холодную телятину, ледяную рыбу, минеральную воду, фрукты и фаянсовые плевательницы. Заседавшие вгрызлись в сочные персики, янтарные груши, брызнул терпкий сок гранатов. Все распри, сословия, языки были позабыты. Все жевали и пили, будто изголодавшиеся голодранцы на хозяйской бахче. Опешивший Гарин пробормотал что-то… в самом деле, с кем он имеет дело? Это никак не походило на встречу на высшем уровне. Подойдя к Зое, загораживая ее своей спиной, он виновато вздохнул. Как-то надо было прекращать этот балаган и выходить из положения барина-доброхота. Что-то такое было у него на уме.
Дернув щекой, напружинившись, Гарин произнес:
– Господа, вы первые, кого я уведомляю, что на меня – Верховного лорд-протектора – определенными реакционными кругами Запада развязана самая настоящая охота… с целью моего физического уничтожения; что это за круги и правительства каких стран представляют, вы сейчас узнаете.
Собравшиеся за столом разинули рты; некоторые почти подавились своими кусками (кто косточками). Зоя впервые с нескрываемым юмором и интересом взглянула на Гарина: сама-то она и приблизительно не знала ничего такого, – установившая некогда через Валантена охранную слежку.
– Введите лазутчика, – хрипловато произнес Гарин.
*** 134 ***
*** 135 ***
*** 136 ***
– Все это похоже на самоедство… господа хорошие. Мир вернулся к временам Атиллы… Нет ни твердой валюты (заместо проклятой американской), ни сильной руки… за исключением немногих стран, давно и успешно проводивших жесткий курс. Не на кого опереться… Как прикажете поступать? Действовать полицейскими средствами, в ущерб собственной репутации! Нет, извольте вначале запустить маховик цивилизации. Я не собираюсь обучать народы элементарным нормам поведения и при этом пороть их как сидоровых коз. (Заинтересованный взгляд мадам Ламоль, переключившейся на разговор). Черт-те что, – нервически продолжил Гарин. – Суверенные государства… признанный политический конгломерат, распадаются на какие-то удельные княжества и землячества… Я не собираюсь каждого отлавливать, как зайцев, и внушать им мысль о долге, чести и патриотизме… Я отнюдь не монархист, как некоторые болваны мне приписывают. Если вы сами чтите себя за правительства, то таковыми и пребудьте, а не… (непонятное, непереводимое слово-жест). Я не намерен исполнять за вас черновую работу… вернуть ваши сбрендившие, разбежавшиеся по лесам народы в русло государственности. Сделайте это вы, а я уж позабочусь об остальном…
Гарин говорил, заложив одну руку за отвороты охотничьей куртки, в стиле гардероба Людовика Пятнадцатого, вскинув при этом голову и чуть выгнув спину. От этого его бородка могла напомнить кому-то лик Мефистофеля, как изображается он большинством оперных трагиков, берущихся за роли из «Фауста». Кроме Гарина и мадам Ламоль в президиуме этого странного совещания были: Мыщеловский (глава местной администрации), Радлов (просто Радлов), чех Вондрачек (главный энергетик всего гаринского хозяйства, отвечающий среди всего прочего и за производство илема), и некто лорд Блекбэрн, аристократ стариннейшего рода, сейчас пресс-атташе Гарина, доверенное его лицо по связям с заграницей, курирующий отдел информации-дезинформации, выученник ряда закрытых пансионов и Оксфорда, – а теперь, выходит, перебежчик и ренегат, продавший себя за большие деньги.
Сейчас слово взял бывший спикер одного разложившегося парламента, господинчик с жирными бакенбардами и развязными неаполитанскими жестами:
– Позвольте заметить, господин Верховный лорд-протектор, в конце концов, структурализация государственности произойдет сама собой, просто в силу законов экономики и истощения бунтарского духа… Кушать и пить надо, а средств к этому даст только работа. Но любая государственность в не меньшей степени обязана еще и своим границам, а поэтому размывать их в некоторую общность, союз…
Гарин повел бровью в сторону своего поверенного по международным контактам, т.е. опять же пресс-атташе лорда Блекберна; тот, сложив перед собой холеные пальцы – ноготок к ноготку – заговорил елейным голосом святоши и барышника:
– Здесь нас пытаются уверить, что, де, государства существуют в строгих границах, и даже тем, мол, они и произрастают и держатся… но у вас были эти самые границы, то бишь столбы и нейтральная полоса, и, тем не менее, они ни в малейшей степени не предотвратили развал вашего милого отечества… какого-то там, ну сейчас это абсолютно неважно… Следовательно, все в доброй воле и согласие, а еще лучше – в твердой решимости определиться и закруглиться.
И настоящий поверенный при канцелярии могущественного лорд-протектора с тончайшей великосветской улыбкой взглянул на бывшего спикера.
Последний только развел руками:
– Ну, если вы так!.. – запыхавшись как-то вдруг, он беспомощно плюхнулся в свое кресло.
Присутствующие зашишикали.
Зоя чуть тронула бронзовый колокольчик. Тотчас установилась тишина, как перед вызовом ученика к доске. Все бывшие – (в основном) оцепенело-созерцательно вглядывались в розовый завиток ее уха, освещенного предзакатным лучом: время было то самое – «вознесение» мадам Ламоль или Дивной в высшие ипостаси Солнечной Мадонны, – но не могло ли это произойти вот прямо здесь, сейчас, на глазах всех прочих смертных?!
Благоговейную тишину прервал приход ливрейных лакеев. Эфиопы-камердинеры, завитые, напомаженные, в белых коротких панталонах до колен и таких же чулках, в черных туфлях с бантами и красных камзолах, с золочеными пуговицами, разносили гостям питье и еду: холодную телятину, ледяную рыбу, минеральную воду, фрукты и фаянсовые плевательницы. Заседавшие вгрызлись в сочные персики, янтарные груши, брызнул терпкий сок гранатов. Все распри, сословия, языки были позабыты. Все жевали и пили, будто изголодавшиеся голодранцы на хозяйской бахче. Опешивший Гарин пробормотал что-то… в самом деле, с кем он имеет дело? Это никак не походило на встречу на высшем уровне. Подойдя к Зое, загораживая ее своей спиной, он виновато вздохнул. Как-то надо было прекращать этот балаган и выходить из положения барина-доброхота. Что-то такое было у него на уме.
Дернув щекой, напружинившись, Гарин произнес:
– Господа, вы первые, кого я уведомляю, что на меня – Верховного лорд-протектора – определенными реакционными кругами Запада развязана самая настоящая охота… с целью моего физического уничтожения; что это за круги и правительства каких стран представляют, вы сейчас узнаете.
Собравшиеся за столом разинули рты; некоторые почти подавились своими кусками (кто косточками). Зоя впервые с нескрываемым юмором и интересом взглянула на Гарина: сама-то она и приблизительно не знала ничего такого, – установившая некогда через Валантена охранную слежку.
– Введите лазутчика, – хрипловато произнес Гарин.
*** 134 ***
В дальнем и пустынном юго-западном секторе городища велись последние наладочные работы. Наклонный штрек, идущий до глубины двадцати метров, от самого кабинета Гарина, через длинный туннель, соединял его с местом расположения последней боевой модели реактора.
После ряда заявлений и ультимативных угроз в адрес Соединенных Штатов и активизации Америкой военных приготовлений, Гарин принял решение о нанесении наказующего превентивного удара. Беря во внимание всю толщу полушария Земли, какую должен был пронзить луч, и возможное экранирующее действие ядра, им было предложено увеличить в несколько раз величину заряда ультралиддита, тем самым, повышая ответную защитную реакцию реликтового тела, и соответственно тому, выход энергии излучения. Таковая ожидалась 5-кратная к последнему, и 15-ти кратная к тому напряжению гравитационного луча, примененного у берегов южной оконечности Африки.
По расчетам технического штаба, никакой из известных на Земле материалов, в том числе и шамонит, не смог бы выдержать такой взрыв. Решение Гарина было как парадоксальным, так и единственно приемлемым: вся модификация реактора готовилась стать одноразового использования. Взрыв в «расстрельной камере» – укол «зародыша» – выход луча, – был бы единой фазой разрушения и самого реактора. Вся проблема заключалась в такой синхронизации отдельных промежуточных звеньев, чтобы они шли с опережением друг друга в одну тысячную долю секунды. Этим и была сейчас занята команда Гарина. Кроме того, опасаясь спонтанных ядерных реакций на пути следования гравитационного шнура такой напряженности, Радловым, среди всех прочих мер безопасности, было предложено обнести реактор двухметровым бетонным саркофагом с прослойками свинца. Его последние замеры показали, что некоторые щелочноземельные металлы при таких условиях склонны к реакции трансмутации и выбросу нуклеатидов цезия и стронция.
Гарин готовил особенный ход – перевод партии в положение цуцванга, когда любое активное противодействие только усугубляло бы позицию противника.
После ряда заявлений и ультимативных угроз в адрес Соединенных Штатов и активизации Америкой военных приготовлений, Гарин принял решение о нанесении наказующего превентивного удара. Беря во внимание всю толщу полушария Земли, какую должен был пронзить луч, и возможное экранирующее действие ядра, им было предложено увеличить в несколько раз величину заряда ультралиддита, тем самым, повышая ответную защитную реакцию реликтового тела, и соответственно тому, выход энергии излучения. Таковая ожидалась 5-кратная к последнему, и 15-ти кратная к тому напряжению гравитационного луча, примененного у берегов южной оконечности Африки.
По расчетам технического штаба, никакой из известных на Земле материалов, в том числе и шамонит, не смог бы выдержать такой взрыв. Решение Гарина было как парадоксальным, так и единственно приемлемым: вся модификация реактора готовилась стать одноразового использования. Взрыв в «расстрельной камере» – укол «зародыша» – выход луча, – был бы единой фазой разрушения и самого реактора. Вся проблема заключалась в такой синхронизации отдельных промежуточных звеньев, чтобы они шли с опережением друг друга в одну тысячную долю секунды. Этим и была сейчас занята команда Гарина. Кроме того, опасаясь спонтанных ядерных реакций на пути следования гравитационного шнура такой напряженности, Радловым, среди всех прочих мер безопасности, было предложено обнести реактор двухметровым бетонным саркофагом с прослойками свинца. Его последние замеры показали, что некоторые щелочноземельные металлы при таких условиях склонны к реакции трансмутации и выбросу нуклеатидов цезия и стронция.
Гарин готовил особенный ход – перевод партии в положение цуцванга, когда любое активное противодействие только усугубляло бы позицию противника.
*** 135 ***
Горизонт на полнеба был засвечен яркими лиловыми сумерками. В разрыве облаков к земле неслись звезды. По нижнему краю облаков пробегала рогатая вздрагивающая тень – отсвет загадочной космической жизни, – уподобившейся богу Сатурну, пожирающему своих детей.
Форт готовился к своему последнему и решительному бою. Все вымпелы были подняты, орудия начищены до блеска, топки полыхали… Заряды илема копились. Дренирование в атмосферу происходило непрерывно. Грозы и ливни размывали границы оазиса, зеленое пятно разрасталось… Пески пустыни, схваченные перегноем, травяным покровом, корневищами не успевали впитывать влагу. Днем влажная дымка смазывала очертания этого острова, было душно, тяжело дышать, как только бывает в лесах Амазонии, и даже ночь не привносила прохладу.
Платформа неслась на высоте четырех метров в направлении зарева. Вцепившись в поручни ограждения, в пилотском шлеме, с шарфом поверх комбинезона, Зоя расширенными зрачками вглядывалась в даль. Над ее головой слышался посвист гибкого металлического крыла дельтавидной формы. Индикатор токоприемника – толстая кварцевая трубка – ярко-оранжево полыхала. Положив руки на штурвал, Зоя взяла несколько вверх и в сторону. Платформа описала горку, заметно накренившись, подобно запущенному бумерангу, и вновь легла на прежний курс. Это было последнее изобретение Гарина – геоплан, использующий электростатическое поле Земли и одноименный потенциал илема. Но сейчас все это – рычаги управления и посвистывающее крыло, и сами путы тяготения казались Зое лишь слабым намеком на то, что она еще с чем-то связана. Полет, звездная ночь, простор – были лишь канвой ее воли и свободы. Разве Солнце взяло бы ее в свой ближний план, если она была бы отягощена хоть какой-нибудь бренностью. (Зоя с благодарностью вспомнила Солнце). На душе ее, и, правда, посветлело. Хандра, дурные предчувствия, не оставлявшие эти последние дни, отошли. Зоя освободила правую руку от перчатки, прижала к груди. Под стеклянной гладью холодной ткани ей послышался толчок. И все-таки во всем этом не было чего-то по-настоящему родного, а так, как если бы она повторила чей-то чужой сострадательный жест.
Платформа влетела в зону огня, будто из мирового пространства на освещенную сторону Земли. Огни св. Эльма осадили пики громоотводов, шпиль минарета, заоблачные (казалось) остроконечные столбики балюстрады крыши дворца. Ионизация атмосферы достигла предела. Дельтовидное крыло рассекло живую стену огня и так пронеслось сквозь, – с каплями и обрывками светящегося ореола.
Зоя сделала круг над юго-восточной частью городища. Это был наиболее пустынный, лишенный растительности сектор: место хранилища илема и производства его. Здесь электризация воздуха была чудовищна. Микромолнии – как с гребешка при расчесывании жесткого волоса – устлали светящимся дерном самую землю. Навстречу летчице вставали дивные, пахнущие озоном цветы коронных разрядов; тянулись извилистые, пощелкивающие, словно бичи, лианы, дрожали трепетные, лиловые пальмы, обживающие каждый миг своего существования. Это было чудо: все звало ее вниз. Но как никогда Зое не хотелось сейчас покоя, земной тверди. Как никогда она была одинока, близка небу и звездам. Вся будущность ее, как и прошлое – с мнимым, человечески-жалким величием – рассеялось паром. И Зоя вдруг осознала: она бессмертна. Она была, есть и будет всегда. Для нее не может не наступить ни завтра (с готовящейся атакой Америки), ни кончиться эта странная феерическая ночь, полная огней и тайны. Сердце ее метнулось комочком… прокатилось и набухло в левой руке (ближе к пульсу). Зоя разжала ладонь, встала на цыпочки, вытянулась, простерла небу обе руки. В них пронесся стылый ветер – стихия одиночества и свободы.
Платформа сделала круг приветствия; вошла в посадочный коридор и мягко приземлилась на плоскую крышу ангара. Из глубины выдвинулись штанги, подцепили и увлекли геоплан вниз, в образовавшуюся нишу. Люк подъемника встал на прежнее место.
Форт готовился к своему последнему и решительному бою. Все вымпелы были подняты, орудия начищены до блеска, топки полыхали… Заряды илема копились. Дренирование в атмосферу происходило непрерывно. Грозы и ливни размывали границы оазиса, зеленое пятно разрасталось… Пески пустыни, схваченные перегноем, травяным покровом, корневищами не успевали впитывать влагу. Днем влажная дымка смазывала очертания этого острова, было душно, тяжело дышать, как только бывает в лесах Амазонии, и даже ночь не привносила прохладу.
Платформа неслась на высоте четырех метров в направлении зарева. Вцепившись в поручни ограждения, в пилотском шлеме, с шарфом поверх комбинезона, Зоя расширенными зрачками вглядывалась в даль. Над ее головой слышался посвист гибкого металлического крыла дельтавидной формы. Индикатор токоприемника – толстая кварцевая трубка – ярко-оранжево полыхала. Положив руки на штурвал, Зоя взяла несколько вверх и в сторону. Платформа описала горку, заметно накренившись, подобно запущенному бумерангу, и вновь легла на прежний курс. Это было последнее изобретение Гарина – геоплан, использующий электростатическое поле Земли и одноименный потенциал илема. Но сейчас все это – рычаги управления и посвистывающее крыло, и сами путы тяготения казались Зое лишь слабым намеком на то, что она еще с чем-то связана. Полет, звездная ночь, простор – были лишь канвой ее воли и свободы. Разве Солнце взяло бы ее в свой ближний план, если она была бы отягощена хоть какой-нибудь бренностью. (Зоя с благодарностью вспомнила Солнце). На душе ее, и, правда, посветлело. Хандра, дурные предчувствия, не оставлявшие эти последние дни, отошли. Зоя освободила правую руку от перчатки, прижала к груди. Под стеклянной гладью холодной ткани ей послышался толчок. И все-таки во всем этом не было чего-то по-настоящему родного, а так, как если бы она повторила чей-то чужой сострадательный жест.
Платформа влетела в зону огня, будто из мирового пространства на освещенную сторону Земли. Огни св. Эльма осадили пики громоотводов, шпиль минарета, заоблачные (казалось) остроконечные столбики балюстрады крыши дворца. Ионизация атмосферы достигла предела. Дельтовидное крыло рассекло живую стену огня и так пронеслось сквозь, – с каплями и обрывками светящегося ореола.
Зоя сделала круг над юго-восточной частью городища. Это был наиболее пустынный, лишенный растительности сектор: место хранилища илема и производства его. Здесь электризация воздуха была чудовищна. Микромолнии – как с гребешка при расчесывании жесткого волоса – устлали светящимся дерном самую землю. Навстречу летчице вставали дивные, пахнущие озоном цветы коронных разрядов; тянулись извилистые, пощелкивающие, словно бичи, лианы, дрожали трепетные, лиловые пальмы, обживающие каждый миг своего существования. Это было чудо: все звало ее вниз. Но как никогда Зое не хотелось сейчас покоя, земной тверди. Как никогда она была одинока, близка небу и звездам. Вся будущность ее, как и прошлое – с мнимым, человечески-жалким величием – рассеялось паром. И Зоя вдруг осознала: она бессмертна. Она была, есть и будет всегда. Для нее не может не наступить ни завтра (с готовящейся атакой Америки), ни кончиться эта странная феерическая ночь, полная огней и тайны. Сердце ее метнулось комочком… прокатилось и набухло в левой руке (ближе к пульсу). Зоя разжала ладонь, встала на цыпочки, вытянулась, простерла небу обе руки. В них пронесся стылый ветер – стихия одиночества и свободы.
Платформа сделала круг приветствия; вошла в посадочный коридор и мягко приземлилась на плоскую крышу ангара. Из глубины выдвинулись штанги, подцепили и увлекли геоплан вниз, в образовавшуюся нишу. Люк подъемника встал на прежнее место.
*** 136 ***
Спозаранку пропела горлица.
Она пела о жизни, не данной ей в понимание, но все-таки жизни.
О любви – совсем крохе, отмеренной ей Создателем, – но все же любви, теплым пушистым комочком, стремящейся к ней из поднебесья, из пустого и огромного пространства.
Земля была парна. Остро пахло цветами. С листьев финиковых пальм, ротодендротов, крупно стучали капли недавно прошедшего дождя. Солнце мягко, несильно светило сквозь влажную перламутровую дымку. Не хотелось расставаться со всем этим. Спускаться в подземелье, идти, словно больничным коридором, и чувствовать себя мышью, забравшейся в теплую, пахнущую полихлорвинилом обмотку соленоида. Вообще чувствовать себя подопытной мышью.
Они остановились вдвоем у стальной дверцы, напоминающей люк отсека субмарины.
Зоя была в черном, блестящем, глухом платье, с прической, собранной в греческий узел, на этот раз без каких-либо украшений (так же как и без своего грозного медальона). Она не хотела уже больше никого ослеплять (куда же больше), ни обороняться (с судьбой не поборешься). Глаза – все живое в ней – боялись даже безмолвно спрашивать. Боялась она и острого заносчивого слова, схематизирующего какой-либо опыт. Еще больше – пустой бравады. Но сейчас – на жизнь или смерть – шли вместе.
Ими не было произнесено ни слова, только сошлись в пожатии и расцепились руки. Гарин откашлялся (еще украдкой, сдавленно вздохнул, чутьем искушенного экспериментатора заподозрив некий сбой, слабое звено в цепи предполагаемого опыта). Помедлил – завинтил все винты на дверце, вставил в специальные гнезда пирапатроны, на случай безнадежности их попыток выбраться из помещения.
Они уже лежали в автоматике привязных ремней: только пять минут восьмого (после всего того…), они могли бы высвободиться. Механизм застежек был примитивно прост, верен и обязателен к исполнению, как 1-ый и 2-ой законы Ньютона. Как 3-й – сила действия равна силе противодействия.
Стрелки часов сошлись на семи.
Возможно, помещение сильно сотряслось.
Возможно, померкло в глазах.
Возможно, промелькнула ночь – одним взмахом крыла.
Возможно, это была ночь Брахмы.*
Но не было ни боли, ни даже тяжести в теле. Перед Зоей вознеслась тончайшая, полупрозрачная завесь, на которой, подобно как на китайской ширме, пронеслась вереница дивных сцен и картинок.
Кисея все редела. И вот уже можно было различить, а через секунду и отчетливо видеть, в упор – во всю безмятежную ширь – океан, свободно катящий свои воды на ступени широкой мраморной лестницы, вырастающей прямо из играющей бликами, радостной, голубоватой волны. Лестница переходила в цоколь и фасад дворца – ее Золотого острова. Тихо подплывала барка, вся увитая цветами, с тентом, как у китайских мандаринов… коленопреклоненные люди на палубе протягивали ей свои дары. И Зоя вне себя от счастья простерла к ним свои руки – уже не думая о какой-то там милости, отдавая самое себя… готовая вот-вот произнести: «Гарин!..».
Гарин же видел амфитеатр, полный людей; взволнованные лица… тузы большого бизнеса, политики, репортеры, разодетая буржуазная публика… Взгляды всех устремлены на золоченую дверцу, позади стола президиума… оттуда ожидался человек, да и Гарин сам силился увидеть этого человека (приподнимаясь на своей гидравлической постели), путая свои ожидания с той таинственной живой связью с ним… уже припоминая: вот-вот появится он, небольшого роста, необычайно бледный, с острой темной бородкой, с темными глазами, обведенными тенями. Он остановится… коротко кивнет головой (бородка его станет торчком) и высоким голосом, с варварским акцентом, скажет: «Джентльмены… Я – Гарин… Я принес миру золото…». И весь зал обрушится аплодисментами. Все, как один человек, поднимутся и одной глоткой выкрикнут: «Да здравствует Гарин!.. Да здравствует диктатор!»
Вот то-то была для них жизнь; вот то-то были деяния!
Одновременно у обоих у них вырвалось:
Зоя: «Гарин! Ведь у нас все уже было, было… Лучшего… нельзя и желать. Что же мы медлим? Давай войдем!»
Гарин: «Черт дери! Теперь-то я знаю, как вести дела. Теперь они у меня не соскочат… Зоя, идем же!»
Вдвоем они встали со своих постелей. (Механические зацепы привязных ремней оказались бесполезны). Вдвоем сделали один шаг – в однажды бывшее, что всесильнее самого времени, которому еще надлежит обрести и потерять себя.
Ловушка захлопнулась.
Вновь Зоя бежала неровной, каменистой тропой.
«Ветер валил с ног. Высоко взлетал прибой. Грохотали камни. Сквозь шум океана слышны были выстрелы. Мадам Ламоль и Янсен бежали, прячась за кустами и скалами, к северной бухте, где всегда стоял моторный катерок. Направо черной стеной поднимался дворец, налево – волны, светящиеся гривы пены и – далеко – огоньки танцующей «Аризоны». Позади решетчатым силуэтом, уходящим в небо, рисовалась башня большого гиперболоида. На самом верху ее был свет.
– «Смотрите, – откинувшись на бегу и махнув рукой в сторону башни, крикнула мадам Ламоль, – там свет! Это смерть!».
«Секретарь – самый элегантный человек в Соединенных Штатах – лежал ничком, вцепившись застывшими пальцами в ковер: он умер мгновенно, без крика. Гарин, покусывая дрожащие губы, медленно засовывал в карман пиджака лучевой револьвер. Затем подошел к низенькой стальной двери. Набрал на медном диске одному ему известную комбинацию букв – дверь раскрылась. Он вошел в железобетонную комнату без окон».
«…Едва только Гарин – один в закрытой машине – помчался через центральные улицы города, исчезло всякое сомнение: он вовремя унес ноги. Рабочие районы и предместья гудели стотысячными толпами…».
«…Мадам Ламоль решила драться, все равно никаким ходом не уйти от луча, хватающего с башни на много миль. Луч сначала метался по звездам, по горизонту, описывая в несколько секунд круг в четыреста километров. Но теперь он упорно нащупывал западный сектор океана, бежал по гребням волн, и след его обозначался густыми клубами пара».
«…Зое казалось, что ослепительная звезда колет ей прямо в глаза, и она сама старалась уткнуть стволом аппарата в эту звезду на далекой башне… Должно быть, у всех, кто на борту был свидетелем этой дуэли, остановилось сердце».
«…Гарин выжимал из машины всю скорость ее шестнадцати цилиндров… В пять часов следующего дня его машину обстреляли…».
«…Когда Зоя открыла глаза, перед ней была стена воды, пропасть, куда соскользнула «Аризона». «Это еще не смерть», – подумала Зоя. Сняла руку с аппарата, и руки ее без сил повисли».
«…На четвертый день Гарин добрался до уединенной приморской мызы близ Лос-Анджелеса, где в ангаре висел, всегда наготове, его дирижабль».
Взойдет утро следующего дня. Дирижабль начнет спускаться. С яхты подадут шлюпку. На руле будет сидеть Зоя. Гарин с трудом узнает ее – так осунется ее лицо. Он, как ни в чем не бывало, подсядет к ней и произнесет, с улыбочкой, потрепав по руке: «Рад тебя видеть. Не грусти, крошка. Сорвалось – наплевать. Заварим новую кашу… Ну, чего ты повесила нос?..»
И «Аризона» ляжет на новый курс… навстречу буре, навстречу гибели… с героями этой повести, – разделившими судьбу Сизифа, приговоренного вечно стремить свой камень к вершине, чтобы по достижении – иметь его сброшенным.
Май 1997 г. – апрель 1998 г., 2000 г.
Она пела о жизни, не данной ей в понимание, но все-таки жизни.
О любви – совсем крохе, отмеренной ей Создателем, – но все же любви, теплым пушистым комочком, стремящейся к ней из поднебесья, из пустого и огромного пространства.
Земля была парна. Остро пахло цветами. С листьев финиковых пальм, ротодендротов, крупно стучали капли недавно прошедшего дождя. Солнце мягко, несильно светило сквозь влажную перламутровую дымку. Не хотелось расставаться со всем этим. Спускаться в подземелье, идти, словно больничным коридором, и чувствовать себя мышью, забравшейся в теплую, пахнущую полихлорвинилом обмотку соленоида. Вообще чувствовать себя подопытной мышью.
Они остановились вдвоем у стальной дверцы, напоминающей люк отсека субмарины.
Зоя была в черном, блестящем, глухом платье, с прической, собранной в греческий узел, на этот раз без каких-либо украшений (так же как и без своего грозного медальона). Она не хотела уже больше никого ослеплять (куда же больше), ни обороняться (с судьбой не поборешься). Глаза – все живое в ней – боялись даже безмолвно спрашивать. Боялась она и острого заносчивого слова, схематизирующего какой-либо опыт. Еще больше – пустой бравады. Но сейчас – на жизнь или смерть – шли вместе.
Ими не было произнесено ни слова, только сошлись в пожатии и расцепились руки. Гарин откашлялся (еще украдкой, сдавленно вздохнул, чутьем искушенного экспериментатора заподозрив некий сбой, слабое звено в цепи предполагаемого опыта). Помедлил – завинтил все винты на дверце, вставил в специальные гнезда пирапатроны, на случай безнадежности их попыток выбраться из помещения.
Они уже лежали в автоматике привязных ремней: только пять минут восьмого (после всего того…), они могли бы высвободиться. Механизм застежек был примитивно прост, верен и обязателен к исполнению, как 1-ый и 2-ой законы Ньютона. Как 3-й – сила действия равна силе противодействия.
Стрелки часов сошлись на семи.
Возможно, помещение сильно сотряслось.
Возможно, померкло в глазах.
Возможно, промелькнула ночь – одним взмахом крыла.
Возможно, это была ночь Брахмы.*
Но не было ни боли, ни даже тяжести в теле. Перед Зоей вознеслась тончайшая, полупрозрачная завесь, на которой, подобно как на китайской ширме, пронеслась вереница дивных сцен и картинок.
Кисея все редела. И вот уже можно было различить, а через секунду и отчетливо видеть, в упор – во всю безмятежную ширь – океан, свободно катящий свои воды на ступени широкой мраморной лестницы, вырастающей прямо из играющей бликами, радостной, голубоватой волны. Лестница переходила в цоколь и фасад дворца – ее Золотого острова. Тихо подплывала барка, вся увитая цветами, с тентом, как у китайских мандаринов… коленопреклоненные люди на палубе протягивали ей свои дары. И Зоя вне себя от счастья простерла к ним свои руки – уже не думая о какой-то там милости, отдавая самое себя… готовая вот-вот произнести: «Гарин!..».
Гарин же видел амфитеатр, полный людей; взволнованные лица… тузы большого бизнеса, политики, репортеры, разодетая буржуазная публика… Взгляды всех устремлены на золоченую дверцу, позади стола президиума… оттуда ожидался человек, да и Гарин сам силился увидеть этого человека (приподнимаясь на своей гидравлической постели), путая свои ожидания с той таинственной живой связью с ним… уже припоминая: вот-вот появится он, небольшого роста, необычайно бледный, с острой темной бородкой, с темными глазами, обведенными тенями. Он остановится… коротко кивнет головой (бородка его станет торчком) и высоким голосом, с варварским акцентом, скажет: «Джентльмены… Я – Гарин… Я принес миру золото…». И весь зал обрушится аплодисментами. Все, как один человек, поднимутся и одной глоткой выкрикнут: «Да здравствует Гарин!.. Да здравствует диктатор!»
Вот то-то была для них жизнь; вот то-то были деяния!
Одновременно у обоих у них вырвалось:
Зоя: «Гарин! Ведь у нас все уже было, было… Лучшего… нельзя и желать. Что же мы медлим? Давай войдем!»
Гарин: «Черт дери! Теперь-то я знаю, как вести дела. Теперь они у меня не соскочат… Зоя, идем же!»
Вдвоем они встали со своих постелей. (Механические зацепы привязных ремней оказались бесполезны). Вдвоем сделали один шаг – в однажды бывшее, что всесильнее самого времени, которому еще надлежит обрести и потерять себя.
Ловушка захлопнулась.
Вновь Зоя бежала неровной, каменистой тропой.
«Ветер валил с ног. Высоко взлетал прибой. Грохотали камни. Сквозь шум океана слышны были выстрелы. Мадам Ламоль и Янсен бежали, прячась за кустами и скалами, к северной бухте, где всегда стоял моторный катерок. Направо черной стеной поднимался дворец, налево – волны, светящиеся гривы пены и – далеко – огоньки танцующей «Аризоны». Позади решетчатым силуэтом, уходящим в небо, рисовалась башня большого гиперболоида. На самом верху ее был свет.
– «Смотрите, – откинувшись на бегу и махнув рукой в сторону башни, крикнула мадам Ламоль, – там свет! Это смерть!».
«Секретарь – самый элегантный человек в Соединенных Штатах – лежал ничком, вцепившись застывшими пальцами в ковер: он умер мгновенно, без крика. Гарин, покусывая дрожащие губы, медленно засовывал в карман пиджака лучевой револьвер. Затем подошел к низенькой стальной двери. Набрал на медном диске одному ему известную комбинацию букв – дверь раскрылась. Он вошел в железобетонную комнату без окон».
«…Едва только Гарин – один в закрытой машине – помчался через центральные улицы города, исчезло всякое сомнение: он вовремя унес ноги. Рабочие районы и предместья гудели стотысячными толпами…».
«…Мадам Ламоль решила драться, все равно никаким ходом не уйти от луча, хватающего с башни на много миль. Луч сначала метался по звездам, по горизонту, описывая в несколько секунд круг в четыреста километров. Но теперь он упорно нащупывал западный сектор океана, бежал по гребням волн, и след его обозначался густыми клубами пара».
«…Зое казалось, что ослепительная звезда колет ей прямо в глаза, и она сама старалась уткнуть стволом аппарата в эту звезду на далекой башне… Должно быть, у всех, кто на борту был свидетелем этой дуэли, остановилось сердце».
«…Гарин выжимал из машины всю скорость ее шестнадцати цилиндров… В пять часов следующего дня его машину обстреляли…».
«…Когда Зоя открыла глаза, перед ней была стена воды, пропасть, куда соскользнула «Аризона». «Это еще не смерть», – подумала Зоя. Сняла руку с аппарата, и руки ее без сил повисли».
«…На четвертый день Гарин добрался до уединенной приморской мызы близ Лос-Анджелеса, где в ангаре висел, всегда наготове, его дирижабль».
Взойдет утро следующего дня. Дирижабль начнет спускаться. С яхты подадут шлюпку. На руле будет сидеть Зоя. Гарин с трудом узнает ее – так осунется ее лицо. Он, как ни в чем не бывало, подсядет к ней и произнесет, с улыбочкой, потрепав по руке: «Рад тебя видеть. Не грусти, крошка. Сорвалось – наплевать. Заварим новую кашу… Ну, чего ты повесила нос?..»
И «Аризона» ляжет на новый курс… навстречу буре, навстречу гибели… с героями этой повести, – разделившими судьбу Сизифа, приговоренного вечно стремить свой камень к вершине, чтобы по достижении – иметь его сброшенным.
Май 1997 г. – апрель 1998 г., 2000 г.