— Можете идти. Но смотрите, к рассвету чтобы все огневые были оборудованы. Выезжать сейчас же, и всю ночь работать.
После прокуренной душной избы на улице показалось особенно свежо и приятно. Дремотная тяжесть, начавшая было одолевать Ануприенко, постепенно рассеялась. Он шёл бодро по мягкому снегу, слегка опередив других командиров батарей. Возле машин группками стояли солдаты, попыхивая цигарками. Их негромкий говор, как шорох листопада, наполнял шумом застывшую улицу. Снег прекратился, и лёгкий морозец покалывал щеки. Шинель на груди быстро поседела от инея. Хотя Ануприенко шёл бодро, в душе был недоволен полученным заданием — опять на фланг! Надо бы чередовать батареи, что ли.
Он почти подходил к своим машинам, когда застрочил крупнокалиберный немецкий пулемёт. Вдоль улицы метнулась цепочка трассирующих пуль. Ануприенко вздрогнул и остановился. Война научила его быть хладнокровным и осмотрительным. Прежде чем принять решение, нужно определить, какая угрожает опасность. Пулемёт бил из-за сарая, огонёк метался и клокотал почти на уровне карниза. «С чердака? Нет! Это немецкий броневик!..» — догадался капитан. Немцы перекинули огонь через крышу дома и ударили в другой конец улицы, прицел взяли ниже, и пули зацокали по бортам и железным дверцам кабин. Солдаты кинулись к огородам, за ними двинулись и машины. Ануприенко пересёк улицу и вбежал вслед за чьей-то машиной во двор. Машина передком провалилась в погреб и забуксовала.
— К ор-рудию! — крикнул Ануприенко.
Но стрелять не пришлось. Возле сарая, где строчил пулемёт, грянул взрыв. Потом второй. Какой-то смельчак подполз к броневику и швырнул в него гранаты. Пулемёт смолк. А по дворам и огородам все ещё слышалось гудение моторов и громкие возгласы младших командиров, готовивших орудия к бою.
Оглядевшись, Ануприенко заметил, что возле него стоит наводчик Ляпин. Наводчик смущённо теребил усы и вполголоса возмущался.
— Нагнал страху, ну, нагнал.
— А вы что, растерялись? Отцепили бы орудие и прямо в упор. Где лейтенант Рубкин?
— Не знаю, К четвёртой машине уходил, а теперь где, не знаю.
— Идите найдите и пошлите ко мне!
— Слушаюсь! — Ляпин козырнул и побежал в соседний двор.
Ануприенко постоял с минуту, поджидая, и направился через дорогу к подорванному немецкому броневику. Отсутствие Рубкина встревожило и обеспокоило его. «Что за беспечность такая?» — с досадой подумал капитан. Он любил дисциплину и хорошо понимал, что дисциплина и организованность — половина успеха в бою. Он и раньше замечал за Рубкиным самовольные поступки и все собирался поговорить с ним по душам, но как-то не представлялось случая. А может, Рубкин сознательно уклонялся от откровенного разговора? Ануприенко был недоволен лейтенантом, особенно теперь; он чувствовал, что если сейчас встретит Рубкина, не сможет удержаться и накричит на него.
К броневику сошлись солдаты из разных батарей и расчётов. Здесь же собрались и младшие командиры. Бойцы, смеясь, пробовали прикладами броню, заглядывали в открытый люк.
— Кто подорвал броневик? — спросил Ануприенко, пробираясь среди солдат к центру. Тут были и Опенька, и Карпухин, и Марич, и ещё несколько бойцов из его батареи. — Кто подорвал броневик? — повторил капитан.
— Двое: Марич и Горлов. — ответил Опенька и чуть подтолкнул вперёд ефрейтора Марича.
— Ну, молодец, молодец! Дай-ка руку, — капитан крепко потряс руку ефрейтора и тут же спросил: — А где Горлов, где второй герой?
— В избу ушёл.
— Замёрз?
— Жену встретил, товарищ капитан.
— Жену?! Вот так дела…
— А куда пленных, товарищ капитан?
Немцы стояли возле сарая с поднятыми руками.
— Сколько?
— Двое.
— В штаб.
Опенька дулом автомата указал немцам на дорогу.
— А ну, комен, сволочи! Комен зи хер, долговязый, марш вперёд!
Ануприенко смотрел на разведчика и улыбался. А Карпухин в это время вполголоса корил ефрейтора Марича:
— Дурак, прошляпил орден.
— Почему?
— Когда командир хвалит, нужно говорить: «Служу Советскому Союзу!»
Ануприенко вместе с Опенькой привели пленных в штаб полка. Капитан тут же отправил разведчика обратно на батарею и передал через него распоряжение, чтобы готовились к маршу, а сам остался послушать предварительный допрос немцев. Один из пленных оказался русским, власовцем. Оказывается, поддержанные немецкими танками, власовцы должны были закрыть прорыв и приостановить наступление советских войск. Броневик был выслан на разведку. Он давно уже следовал параллельно колонне и передавал сообщения о: её продвижении по рации в свой штаб. Майор быстро сообщил то, что узнал от пленных командиру дивизии, и тот потребовал немедленно доставить пленных к нему.
Показания власовца заставили задуматься Ануприенко. Бой предстоял серьёзный, и нужно было тщательно подготовиться к нему. Он поспешил на батарею, чтобы к рассвету успеть вывести орудия на огневую и окопаться. Возле машин его встретил Рубкин.
— Искали?
— Да.
— Слушаю вас.
Ануприенко пристально посмотрел на лейтенанта: «Отругать. Нет времени. Начнёт, как всегда, оправдываться… Ладно, потом».
— Все на местах?
— Все.
— Заводи моторы!
Капитан уже открыл дверцу, готовясь сесть в кабину, когда к нему подбежал Опенька.
— Товарищ капитан, Горлов!..
— Что Горлов?
— В избе…
— Зови быстро!..
На опушке хвойного леса
1
2
3
После прокуренной душной избы на улице показалось особенно свежо и приятно. Дремотная тяжесть, начавшая было одолевать Ануприенко, постепенно рассеялась. Он шёл бодро по мягкому снегу, слегка опередив других командиров батарей. Возле машин группками стояли солдаты, попыхивая цигарками. Их негромкий говор, как шорох листопада, наполнял шумом застывшую улицу. Снег прекратился, и лёгкий морозец покалывал щеки. Шинель на груди быстро поседела от инея. Хотя Ануприенко шёл бодро, в душе был недоволен полученным заданием — опять на фланг! Надо бы чередовать батареи, что ли.
Он почти подходил к своим машинам, когда застрочил крупнокалиберный немецкий пулемёт. Вдоль улицы метнулась цепочка трассирующих пуль. Ануприенко вздрогнул и остановился. Война научила его быть хладнокровным и осмотрительным. Прежде чем принять решение, нужно определить, какая угрожает опасность. Пулемёт бил из-за сарая, огонёк метался и клокотал почти на уровне карниза. «С чердака? Нет! Это немецкий броневик!..» — догадался капитан. Немцы перекинули огонь через крышу дома и ударили в другой конец улицы, прицел взяли ниже, и пули зацокали по бортам и железным дверцам кабин. Солдаты кинулись к огородам, за ними двинулись и машины. Ануприенко пересёк улицу и вбежал вслед за чьей-то машиной во двор. Машина передком провалилась в погреб и забуксовала.
— К ор-рудию! — крикнул Ануприенко.
Но стрелять не пришлось. Возле сарая, где строчил пулемёт, грянул взрыв. Потом второй. Какой-то смельчак подполз к броневику и швырнул в него гранаты. Пулемёт смолк. А по дворам и огородам все ещё слышалось гудение моторов и громкие возгласы младших командиров, готовивших орудия к бою.
Оглядевшись, Ануприенко заметил, что возле него стоит наводчик Ляпин. Наводчик смущённо теребил усы и вполголоса возмущался.
— Нагнал страху, ну, нагнал.
— А вы что, растерялись? Отцепили бы орудие и прямо в упор. Где лейтенант Рубкин?
— Не знаю, К четвёртой машине уходил, а теперь где, не знаю.
— Идите найдите и пошлите ко мне!
— Слушаюсь! — Ляпин козырнул и побежал в соседний двор.
Ануприенко постоял с минуту, поджидая, и направился через дорогу к подорванному немецкому броневику. Отсутствие Рубкина встревожило и обеспокоило его. «Что за беспечность такая?» — с досадой подумал капитан. Он любил дисциплину и хорошо понимал, что дисциплина и организованность — половина успеха в бою. Он и раньше замечал за Рубкиным самовольные поступки и все собирался поговорить с ним по душам, но как-то не представлялось случая. А может, Рубкин сознательно уклонялся от откровенного разговора? Ануприенко был недоволен лейтенантом, особенно теперь; он чувствовал, что если сейчас встретит Рубкина, не сможет удержаться и накричит на него.
К броневику сошлись солдаты из разных батарей и расчётов. Здесь же собрались и младшие командиры. Бойцы, смеясь, пробовали прикладами броню, заглядывали в открытый люк.
— Кто подорвал броневик? — спросил Ануприенко, пробираясь среди солдат к центру. Тут были и Опенька, и Карпухин, и Марич, и ещё несколько бойцов из его батареи. — Кто подорвал броневик? — повторил капитан.
— Двое: Марич и Горлов. — ответил Опенька и чуть подтолкнул вперёд ефрейтора Марича.
— Ну, молодец, молодец! Дай-ка руку, — капитан крепко потряс руку ефрейтора и тут же спросил: — А где Горлов, где второй герой?
— В избу ушёл.
— Замёрз?
— Жену встретил, товарищ капитан.
— Жену?! Вот так дела…
— А куда пленных, товарищ капитан?
Немцы стояли возле сарая с поднятыми руками.
— Сколько?
— Двое.
— В штаб.
Опенька дулом автомата указал немцам на дорогу.
— А ну, комен, сволочи! Комен зи хер, долговязый, марш вперёд!
Ануприенко смотрел на разведчика и улыбался. А Карпухин в это время вполголоса корил ефрейтора Марича:
— Дурак, прошляпил орден.
— Почему?
— Когда командир хвалит, нужно говорить: «Служу Советскому Союзу!»
Ануприенко вместе с Опенькой привели пленных в штаб полка. Капитан тут же отправил разведчика обратно на батарею и передал через него распоряжение, чтобы готовились к маршу, а сам остался послушать предварительный допрос немцев. Один из пленных оказался русским, власовцем. Оказывается, поддержанные немецкими танками, власовцы должны были закрыть прорыв и приостановить наступление советских войск. Броневик был выслан на разведку. Он давно уже следовал параллельно колонне и передавал сообщения о: её продвижении по рации в свой штаб. Майор быстро сообщил то, что узнал от пленных командиру дивизии, и тот потребовал немедленно доставить пленных к нему.
Показания власовца заставили задуматься Ануприенко. Бой предстоял серьёзный, и нужно было тщательно подготовиться к нему. Он поспешил на батарею, чтобы к рассвету успеть вывести орудия на огневую и окопаться. Возле машин его встретил Рубкин.
— Искали?
— Да.
— Слушаю вас.
Ануприенко пристально посмотрел на лейтенанта: «Отругать. Нет времени. Начнёт, как всегда, оправдываться… Ладно, потом».
— Все на местах?
— Все.
— Заводи моторы!
Капитан уже открыл дверцу, готовясь сесть в кабину, когда к нему подбежал Опенька.
— Товарищ капитан, Горлов!..
— Что Горлов?
— В избе…
— Зови быстро!..
На опушке хвойного леса
Страшный бой идёт кровавый,
Смертный бой не ради славы.
Ради жизни на земле.
А. Твардовский.
1
В лесу ещё царили сумерки, а снежная поляна уже ослепительно поблёскивала в утренних лучах холодного зимнего солнца. Оно вставало над лесом большое и красное, рассечённое надвое острым шпилем старой кряжистой ели, и по сугробам, тянувшимся к дороге, ползли розовые тени. Было тихо, как в тайге, и только изредка тяжёлые вздохи дальних батарей сотрясали морозный воздух; тогда вздрагивали ели, и с веток бесшумно осыпался снег.
Воткнув лопату в свежую, парившую на морозе глину, Ляпин сел на сваленную сухую ель. Не спеша снял рукавицы и окликнул ефрейтора Марича.
— Идём, Иосиф, закурим.
Они вдвоём, по приказанию сержанта Борисова, рыли блиндаж для лейтенанта Рубкина. Метрах в двадцати от них, у дороги, стояло в окопе орудие. Оно казалось белым от инея. Между развёрнутыми станинами прохаживался часовой, то и дело приплясывая, отогревая ноги.
Марич присел рядом с наводчиком. Ляпин протянул ему кисет.
— Держи. И газетка тут…
— Спасибо, не курю.
— Какой же ты солдат, если не куришь?
— Не курю и все.
— Я тебе скажу: с табачком оно и время быстрее, и на душе спокойнее. Ты вот вчера говорил: ребята над тобой подшучивают. Само собой — не куришь, не пьёшь.
Марич молча смотрел на снег, на свои ноги.
— Но ты не обижайся, ребята незлобивые, посмеются и перестанут, вот и все с них, — пряча кисет, продолжал Ляпин. — Как бы там ни было, а броневик ты подорвал и не растерялся. Смешно, конечно, до ветру пошёл под самый броневик… Главное — не растерялся, это да. Я тоже, брат, не легко начинал службу. Только меня другое мучило — наряды вне очереди да гауптвахта. Вот случай, послушай. Выехали мы однажды на манёвры. Не помню, то ли в село самовольно сходил, то ли ещё что, одним словом, проштрафился. Вызвал меня взводный и весь взвод выстроил, конечно. Стою перед своими товарищами без пояса, без обмоток. Берет взводный лопату, очертил квадрат и говорит: «Рой! Это твоя губа будет!» Я, значит: «Сколько суток мне сидеть?» «Пять! И без прогулок». Ого, думаю, пять и без прогулок — много. Разрешите, говорю, добавить сюда ещё маленький кружок. Ну, и начертил рядом с квадратом кружок. «Это, — спрашивает взводный, — что такое?» Это, — отвечаю, — сортир, товарищ лейтенант, потому что пять суток и без прогулок. Разозлился тогда взводный: «Десять!..» Вот так. за свой язык и страдал. Молодой был, такой, как ты. А ребята меня так «сортиром» и окрестили. Сперва обидно было, а потом ничего, привык, даже и внимания не обращал.
— А десять суток-то отсидел? — переспросил ефрейтор, пристально посмотрев на усатого наводчика.
— Отсидел.
С минуту молчали, прислушиваясь к нарастающему грохоту боя. Все чаще и чаще гремели на тракте, где заняли оборону главные силы полка, орудийные залпы, эхом прокатываясь по лесу. Солнце уже поднялось над остриём кряжистой ели и слепило глаза солдатам. Марич надвинул на глаза каску, а Ляпин только прищурился, словно разглядывая что-то в гуще темно-зеленой хвои.
— Давай-ка поскорее закончим и пойдём отдыхать, — предложил наводчик, поднимаясь и берясь за лопату.
Марич тоже встал и с трудом разогнул спину, и расправил плечи.
— Все болит. Все косточки ноют.
— Это с непривычки.
— Ни согнуться, ни разогнуться…
— С непривычки всегда так. Напряжёшься, понатружишь, — оно и болит. А потом разомнёшься, и все будто так и надо. Сколько мы землицы перекидали за войну? А? А сколько ещё перекидаем? Тут тебе не только Беломорский канал, целое море вырыть можно. Ты вот что, Иосиф, иди-ка лучше жердей наруби для перекрытия. Хотя нет, погоди, я сам пойду, скорее дело будет. А ты пока подровняй стенки и углуби ещё на штык. Землю не разбрасывай, наверх покидаем, а потом снегом замаскируем.
Ляпин взял топор и отправился в ельник рубить жерди. Когда он вернулся, ефрейтор Марич подровнял стенки и углубил дно блиндажа и теперь только подчищал ступеньки; щеки его горели от работы и мороза, шинель на спине заиндевела, а от лица валил пар.
— Да ты, видать, человек артельный, — заметил наводчик. — Лейтенант не приходил?
— Был.
— Понравился блиндаж?
— Ничего не сказал. Велел вон ту ёлочку срубить, вон, что у обочины. Говорит, мешает дорогу просматривать.
— Это ерунда, это мы враз… А ещё что?
— Больше ничего. Побыстрее, сказал, заканчивайте, и ушёл.
— Опять в лес?
— В лес. — Марич улыбнулся, потому что ему было приятно говорить об этом. — Интересный он, ходит, рассматривает. И все один. Любит, наверное, природу, душа у него, наверное, нежная.
— А ты ничего за ним не замечал?
— Нет.
— Да, верно, ты и заметить-то не мог, недавно на батарее. Значит, душа, говоришь, у него нежная? А знаешь, куда он смотрит, когда по лесу ходит? Себе под ноги. Насупится, руки заложит за спину и пальцами теребит шинель. Вся под хлястиком выщипана. А то хворостинкой по веткам, да с плеча, с плеча, как саблей. Не дай бог такую нежную душу.
— Вот никогда не подумал бы.
— Взгляд воробья, а сердце кошки!
— Себя щиплет?
— Не себя, а шинель. Ладно, бери лопату, капитан идёт!
Свернув с дороги, Ануприенко не спеша обогнул сугроб и подошёл к работавшим. Ляпин и Марич, выпрямившись, вразнобой поприветствовали командира батареи. Капитан в ответ им кивнул головой и негромко сказал:
— Продолжайте.
Затем внимательно осмотрел блиндаж, смерил взглядом расстояние между блиндажами и орудием и мысленно упрекнул Рубкина: «Куда оттянул!..»
— Не в оборону ли, товарищ капитан? — спросил Ляпин, ладонью прикрывая лицо от солнца.
— Откуда взял?
— Окапываемся, как под Москвой.
— Плохо окапываемся. Разве это блиндажи — жёрдочки да ветки? Тут не только снаряд — ногой наступи и провалишься. А под орудием какой окоп? Ни от осколков, ни от ветра, так, недоразумение. Разленились, наступлениями избаловались. Ну, наводчик, что молчишь, так я говорю?
Ляпин покосился на ефрейтора, тронул убелённые инеем усы.
— Побольше б такой лени.
Ануприенко почувствовал — шутка бойцам понравилась.
— Стоять не будем, — снова заговорил он. — Не пройдёт и дня, как снова двинемся вперёд. Слышите гул? Это наши орудия бьют. Под Калинковичами, у самого города.
— И нам бы туда, — Ляпин опять потрогал усы.
— Для нас нашего хватит, наши бои от нас не уйдут. А пока придётся стоять здесь и оборонять дорогу.
Между двумя разлапистыми елями показался Рубкин. Он шёл, как всегда, медленно, угрюмо сдвинув к переносице брови; то ли от мороза, то ли от усталости и бессонной ночи — слегка сутулился, заложенные за спину руки ещё больше горбили фигуру лейтенанта. На каске и правом плече лежал снег, очевидно, упавший с ветки.
— Андрей, — позвал Ануприенко, — ты мне очень нужен. Где был? — и протянул лейтенанту руку.
— На кухне.
— Завтрак готов?
— Готов, сейчас принесут.
— Ты что такой мрачный?
— Как всегда.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего.
Чтобы не смотреть в глаза капитану, Рубкин отвернулся к дороге. Теперь он стоял спиной к солдатам. Ляпин незаметно локтем подтолкнул ефрейтора Марича и прошептал:
— Смотри, смотри…
Тонкими длинными пальцами Рубкин захватывал ворс на шинели, отрывал его и бросал в снег. Под хлястиком и ниже хлястика на сером фоне заметно выделялся белизной выщипанный, словно изъеденный молью кружок.
— Утро-то какое, а? — между тем весело говорил капитан, похлопывая в ладони. — Мороз и солнце!.. Идём, посмотрим позиции.
Они пошли по тропинке к орудию.
Воткнув лопату в свежую, парившую на морозе глину, Ляпин сел на сваленную сухую ель. Не спеша снял рукавицы и окликнул ефрейтора Марича.
— Идём, Иосиф, закурим.
Они вдвоём, по приказанию сержанта Борисова, рыли блиндаж для лейтенанта Рубкина. Метрах в двадцати от них, у дороги, стояло в окопе орудие. Оно казалось белым от инея. Между развёрнутыми станинами прохаживался часовой, то и дело приплясывая, отогревая ноги.
Марич присел рядом с наводчиком. Ляпин протянул ему кисет.
— Держи. И газетка тут…
— Спасибо, не курю.
— Какой же ты солдат, если не куришь?
— Не курю и все.
— Я тебе скажу: с табачком оно и время быстрее, и на душе спокойнее. Ты вот вчера говорил: ребята над тобой подшучивают. Само собой — не куришь, не пьёшь.
Марич молча смотрел на снег, на свои ноги.
— Но ты не обижайся, ребята незлобивые, посмеются и перестанут, вот и все с них, — пряча кисет, продолжал Ляпин. — Как бы там ни было, а броневик ты подорвал и не растерялся. Смешно, конечно, до ветру пошёл под самый броневик… Главное — не растерялся, это да. Я тоже, брат, не легко начинал службу. Только меня другое мучило — наряды вне очереди да гауптвахта. Вот случай, послушай. Выехали мы однажды на манёвры. Не помню, то ли в село самовольно сходил, то ли ещё что, одним словом, проштрафился. Вызвал меня взводный и весь взвод выстроил, конечно. Стою перед своими товарищами без пояса, без обмоток. Берет взводный лопату, очертил квадрат и говорит: «Рой! Это твоя губа будет!» Я, значит: «Сколько суток мне сидеть?» «Пять! И без прогулок». Ого, думаю, пять и без прогулок — много. Разрешите, говорю, добавить сюда ещё маленький кружок. Ну, и начертил рядом с квадратом кружок. «Это, — спрашивает взводный, — что такое?» Это, — отвечаю, — сортир, товарищ лейтенант, потому что пять суток и без прогулок. Разозлился тогда взводный: «Десять!..» Вот так. за свой язык и страдал. Молодой был, такой, как ты. А ребята меня так «сортиром» и окрестили. Сперва обидно было, а потом ничего, привык, даже и внимания не обращал.
— А десять суток-то отсидел? — переспросил ефрейтор, пристально посмотрев на усатого наводчика.
— Отсидел.
С минуту молчали, прислушиваясь к нарастающему грохоту боя. Все чаще и чаще гремели на тракте, где заняли оборону главные силы полка, орудийные залпы, эхом прокатываясь по лесу. Солнце уже поднялось над остриём кряжистой ели и слепило глаза солдатам. Марич надвинул на глаза каску, а Ляпин только прищурился, словно разглядывая что-то в гуще темно-зеленой хвои.
— Давай-ка поскорее закончим и пойдём отдыхать, — предложил наводчик, поднимаясь и берясь за лопату.
Марич тоже встал и с трудом разогнул спину, и расправил плечи.
— Все болит. Все косточки ноют.
— Это с непривычки.
— Ни согнуться, ни разогнуться…
— С непривычки всегда так. Напряжёшься, понатружишь, — оно и болит. А потом разомнёшься, и все будто так и надо. Сколько мы землицы перекидали за войну? А? А сколько ещё перекидаем? Тут тебе не только Беломорский канал, целое море вырыть можно. Ты вот что, Иосиф, иди-ка лучше жердей наруби для перекрытия. Хотя нет, погоди, я сам пойду, скорее дело будет. А ты пока подровняй стенки и углуби ещё на штык. Землю не разбрасывай, наверх покидаем, а потом снегом замаскируем.
Ляпин взял топор и отправился в ельник рубить жерди. Когда он вернулся, ефрейтор Марич подровнял стенки и углубил дно блиндажа и теперь только подчищал ступеньки; щеки его горели от работы и мороза, шинель на спине заиндевела, а от лица валил пар.
— Да ты, видать, человек артельный, — заметил наводчик. — Лейтенант не приходил?
— Был.
— Понравился блиндаж?
— Ничего не сказал. Велел вон ту ёлочку срубить, вон, что у обочины. Говорит, мешает дорогу просматривать.
— Это ерунда, это мы враз… А ещё что?
— Больше ничего. Побыстрее, сказал, заканчивайте, и ушёл.
— Опять в лес?
— В лес. — Марич улыбнулся, потому что ему было приятно говорить об этом. — Интересный он, ходит, рассматривает. И все один. Любит, наверное, природу, душа у него, наверное, нежная.
— А ты ничего за ним не замечал?
— Нет.
— Да, верно, ты и заметить-то не мог, недавно на батарее. Значит, душа, говоришь, у него нежная? А знаешь, куда он смотрит, когда по лесу ходит? Себе под ноги. Насупится, руки заложит за спину и пальцами теребит шинель. Вся под хлястиком выщипана. А то хворостинкой по веткам, да с плеча, с плеча, как саблей. Не дай бог такую нежную душу.
— Вот никогда не подумал бы.
— Взгляд воробья, а сердце кошки!
— Себя щиплет?
— Не себя, а шинель. Ладно, бери лопату, капитан идёт!
Свернув с дороги, Ануприенко не спеша обогнул сугроб и подошёл к работавшим. Ляпин и Марич, выпрямившись, вразнобой поприветствовали командира батареи. Капитан в ответ им кивнул головой и негромко сказал:
— Продолжайте.
Затем внимательно осмотрел блиндаж, смерил взглядом расстояние между блиндажами и орудием и мысленно упрекнул Рубкина: «Куда оттянул!..»
— Не в оборону ли, товарищ капитан? — спросил Ляпин, ладонью прикрывая лицо от солнца.
— Откуда взял?
— Окапываемся, как под Москвой.
— Плохо окапываемся. Разве это блиндажи — жёрдочки да ветки? Тут не только снаряд — ногой наступи и провалишься. А под орудием какой окоп? Ни от осколков, ни от ветра, так, недоразумение. Разленились, наступлениями избаловались. Ну, наводчик, что молчишь, так я говорю?
Ляпин покосился на ефрейтора, тронул убелённые инеем усы.
— Побольше б такой лени.
Ануприенко почувствовал — шутка бойцам понравилась.
— Стоять не будем, — снова заговорил он. — Не пройдёт и дня, как снова двинемся вперёд. Слышите гул? Это наши орудия бьют. Под Калинковичами, у самого города.
— И нам бы туда, — Ляпин опять потрогал усы.
— Для нас нашего хватит, наши бои от нас не уйдут. А пока придётся стоять здесь и оборонять дорогу.
Между двумя разлапистыми елями показался Рубкин. Он шёл, как всегда, медленно, угрюмо сдвинув к переносице брови; то ли от мороза, то ли от усталости и бессонной ночи — слегка сутулился, заложенные за спину руки ещё больше горбили фигуру лейтенанта. На каске и правом плече лежал снег, очевидно, упавший с ветки.
— Андрей, — позвал Ануприенко, — ты мне очень нужен. Где был? — и протянул лейтенанту руку.
— На кухне.
— Завтрак готов?
— Готов, сейчас принесут.
— Ты что такой мрачный?
— Как всегда.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего.
Чтобы не смотреть в глаза капитану, Рубкин отвернулся к дороге. Теперь он стоял спиной к солдатам. Ляпин незаметно локтем подтолкнул ефрейтора Марича и прошептал:
— Смотри, смотри…
Тонкими длинными пальцами Рубкин захватывал ворс на шинели, отрывал его и бросал в снег. Под хлястиком и ниже хлястика на сером фоне заметно выделялся белизной выщипанный, словно изъеденный молью кружок.
— Утро-то какое, а? — между тем весело говорил капитан, похлопывая в ладони. — Мороз и солнце!.. Идём, посмотрим позиции.
Они пошли по тропинке к орудию.
2
— Я недоволен тобой сегодня, Андрей.
Рубкин пожал плечами.
— С бойцами беседовал? Разъяснял им задание?
— Разъяснял.
— Плохо разъяснял. Это что за окоп? — капитан указал на орудие, стоявшее на расчищенной от снега площадке. Он говорил негромко, чтобы не слышал ходивший за щитом часовой. — Что это за окоп? Все, как на ладони, ни щелей, ни ровиков. А где запасные позиции? Не вижу.
— Люди устали.
— Устали, не устали, мы должны буквально вгрызться в землю. Или ты не знаешь, какая перед батареей поставлена задача?
— Знаю.
— Немцы могут пустить свои танки в обход, и тогда нам туго придётся. А мы должны устоять, во что бы то ни стало устоять, потому что от этого будет зависеть успех целого сражения.
— Я не верю, чтобы немцы пошли в обход по этому болоту. Простоим здесь сутки и снимемся.
— Лично можешь не верить, а приказ будь добр выполнять, ясно?
Рубкин пожал плечами, потом наклонился и стал поправлять голенища сапог, хотя этого вовсе не нужно было делать. С головы упала каска. Он поднял её, достал из брючного кармана носовой платок и принялся счищать снег.
— Что же молчишь? — снова спросил Ануприенко.
Многое в поведении Рубкина было непонятно капитану. Особенно раздражало его равнодушие лейтенанта. Рубкин и раньше не отличался инициативностью, но Ануприенко как-то не придавал этому значения — быть может, такой характер у человека? Но в последнее время, особенно за эти три дня, как выехали из Озёрного, поступки Рубкина не на шутку встревожили капитана. Его возмутило ночное исчезновение лейтенанта. «Ушёл к четвёртой машине?.. Ну и что ж, началась стрельба — сейчас же возвращайся на батарею, а не отсиживайся на огороде!..» Ануприенко знал, — ему как бы между прочим рассказал повар Глотов, — что во время ночного переполоха, когда с немецкого броневика ударил по колонне крупнокалиберный пулемёт, Рубкин вместе с Майей убежал на огород и там сидел, якобы оберегая санитарку, до тех пор, пока все стихло, Ануприенко не мог спокойно думать об этом. Сегодня утром, обходя батарею, он вдруг обнаружил, что окопы вырыты плохо, на скорую руку, а запасных позиций у орудий и вовсе нет. Солдаты не знают, какая боевая задача стоит перед батареей. Капитан решил наконец серьёзно поговорить с Рубкиным; ссориться с ним перед боем не хотел, но и не хотел прибегать к строгому приказному тону. Однако теперь почувствовал, что откровенного разговора все равно не получается.
Пока Рубкин счищал снег с каски, Ануприенко смотрел на его лицо: гладкое, без единой морщинки, оно было спокойным, холодным.
Как-то ещё в военном училище Ануприенко услышал и затвердил себе одну истину: с подчинёнными нужно быть чутким, будь то солдат или командир. Об этом говорил начальник училища на выпускном вечере. Теперь. Ануприенко вспомнил эти слова старого генерала. «Может, у Рубкина какое-нибудь горе? — подумал он. — Получил нехорошее письмо из дому?..» И оттого, что так подумал, стало как-то легче на душе. Может быть, действительно виноват сам он, командир батареи, а не Рубкин?
Снова он взглянул на лейтенанта, но уже другими глазами, и участливо спросил:
— Дома все в порядке?
Рубкин встрепенулся.
— Письма получаешь?
— Из дому? Получаю.
— Ничего не случилось дома?
— Это что? — Рубкин насторожился. — Почему вас это интересует?
— Хандришь ты что-то, Андрей, и я должен знать причину. Ты откуда родом? Может, земляки?
— С Алтая.
— Нет, я с Волги… А впрочем, у нас на батарее есть алтайские ребята. Кто же?.. Да санитар наш, Силок. Хорошие у вас места, хлебные. От нас, между прочим, многие уехали туда. Крёстный мой со всей семьёй, ещё в тридцать третьем, в голодном году. Писал оттуда, что устроился хорошо. Говорят, и золото есть у вас на Алтае, верно?
Усилия Ануприенко были напрасны: упоминание о родных местах нисколько не подействовало на лейтенанта, он по-прежнему был угрюм, и в тусклых глазах — безразличие ко всему. Капитан решил сделать ещё одну попытку вызвать на откровенность Рубкина и спросил напрямик:
— Что с тобой происходит, Андрей?
Рубкин слегка приподнял брови:
— Как что?
— Во время прорыва орудие в болото загнал.
— Не я.
— Слушай и не перебивай. Ночью вчера бросил батарею… Где пропадал?
— На батарее был.
— Зачем лжёшь?
— На батарее.
— Лжёшь!
— Вы не смеете так, капитан!
Лицо Ануприенко побагровело.
— Ты и сегодня не выполнил приказ!
— Какой? Запасные позиции не приготовил? Вы этого не приказывали.
— Сам должен знать.
— Забыл.
— Наживёшь беду, Андрей.
— Я дезертирок не опекаю.
— Как ты сказал?
— Дезертирок не опекаю.
— Вот ты как… — прошептал Ануприенко, поразившись той наглости, с какой произнёс эти слова Рубкин. Он растерялся и не знал, что ответить лейтенанту.
Оба молча смотрели друг другу в глаза. Возле орудия, за щитом, все ещё прохаживался часовой. Отчётливо слышался скрип его шагов.
— Поднимите бойцов, — как можно спокойнее проговорил капитан. — Двадцать минут сроку, чтобы запасные позиции были. Повторите приказание.
Рубкин медлил.
— Товарищ лейтенант, повторите приказание!
— Есть поднять бойцов и вырыть запасные позиции за двадцать минут!
— Выполняйте!
Ануприенко неторопливо прошёл мимо часового и свернул к дороге.
Рубкин пожал плечами.
— С бойцами беседовал? Разъяснял им задание?
— Разъяснял.
— Плохо разъяснял. Это что за окоп? — капитан указал на орудие, стоявшее на расчищенной от снега площадке. Он говорил негромко, чтобы не слышал ходивший за щитом часовой. — Что это за окоп? Все, как на ладони, ни щелей, ни ровиков. А где запасные позиции? Не вижу.
— Люди устали.
— Устали, не устали, мы должны буквально вгрызться в землю. Или ты не знаешь, какая перед батареей поставлена задача?
— Знаю.
— Немцы могут пустить свои танки в обход, и тогда нам туго придётся. А мы должны устоять, во что бы то ни стало устоять, потому что от этого будет зависеть успех целого сражения.
— Я не верю, чтобы немцы пошли в обход по этому болоту. Простоим здесь сутки и снимемся.
— Лично можешь не верить, а приказ будь добр выполнять, ясно?
Рубкин пожал плечами, потом наклонился и стал поправлять голенища сапог, хотя этого вовсе не нужно было делать. С головы упала каска. Он поднял её, достал из брючного кармана носовой платок и принялся счищать снег.
— Что же молчишь? — снова спросил Ануприенко.
Многое в поведении Рубкина было непонятно капитану. Особенно раздражало его равнодушие лейтенанта. Рубкин и раньше не отличался инициативностью, но Ануприенко как-то не придавал этому значения — быть может, такой характер у человека? Но в последнее время, особенно за эти три дня, как выехали из Озёрного, поступки Рубкина не на шутку встревожили капитана. Его возмутило ночное исчезновение лейтенанта. «Ушёл к четвёртой машине?.. Ну и что ж, началась стрельба — сейчас же возвращайся на батарею, а не отсиживайся на огороде!..» Ануприенко знал, — ему как бы между прочим рассказал повар Глотов, — что во время ночного переполоха, когда с немецкого броневика ударил по колонне крупнокалиберный пулемёт, Рубкин вместе с Майей убежал на огород и там сидел, якобы оберегая санитарку, до тех пор, пока все стихло, Ануприенко не мог спокойно думать об этом. Сегодня утром, обходя батарею, он вдруг обнаружил, что окопы вырыты плохо, на скорую руку, а запасных позиций у орудий и вовсе нет. Солдаты не знают, какая боевая задача стоит перед батареей. Капитан решил наконец серьёзно поговорить с Рубкиным; ссориться с ним перед боем не хотел, но и не хотел прибегать к строгому приказному тону. Однако теперь почувствовал, что откровенного разговора все равно не получается.
Пока Рубкин счищал снег с каски, Ануприенко смотрел на его лицо: гладкое, без единой морщинки, оно было спокойным, холодным.
Как-то ещё в военном училище Ануприенко услышал и затвердил себе одну истину: с подчинёнными нужно быть чутким, будь то солдат или командир. Об этом говорил начальник училища на выпускном вечере. Теперь. Ануприенко вспомнил эти слова старого генерала. «Может, у Рубкина какое-нибудь горе? — подумал он. — Получил нехорошее письмо из дому?..» И оттого, что так подумал, стало как-то легче на душе. Может быть, действительно виноват сам он, командир батареи, а не Рубкин?
Снова он взглянул на лейтенанта, но уже другими глазами, и участливо спросил:
— Дома все в порядке?
Рубкин встрепенулся.
— Письма получаешь?
— Из дому? Получаю.
— Ничего не случилось дома?
— Это что? — Рубкин насторожился. — Почему вас это интересует?
— Хандришь ты что-то, Андрей, и я должен знать причину. Ты откуда родом? Может, земляки?
— С Алтая.
— Нет, я с Волги… А впрочем, у нас на батарее есть алтайские ребята. Кто же?.. Да санитар наш, Силок. Хорошие у вас места, хлебные. От нас, между прочим, многие уехали туда. Крёстный мой со всей семьёй, ещё в тридцать третьем, в голодном году. Писал оттуда, что устроился хорошо. Говорят, и золото есть у вас на Алтае, верно?
Усилия Ануприенко были напрасны: упоминание о родных местах нисколько не подействовало на лейтенанта, он по-прежнему был угрюм, и в тусклых глазах — безразличие ко всему. Капитан решил сделать ещё одну попытку вызвать на откровенность Рубкина и спросил напрямик:
— Что с тобой происходит, Андрей?
Рубкин слегка приподнял брови:
— Как что?
— Во время прорыва орудие в болото загнал.
— Не я.
— Слушай и не перебивай. Ночью вчера бросил батарею… Где пропадал?
— На батарее был.
— Зачем лжёшь?
— На батарее.
— Лжёшь!
— Вы не смеете так, капитан!
Лицо Ануприенко побагровело.
— Ты и сегодня не выполнил приказ!
— Какой? Запасные позиции не приготовил? Вы этого не приказывали.
— Сам должен знать.
— Забыл.
— Наживёшь беду, Андрей.
— Я дезертирок не опекаю.
— Как ты сказал?
— Дезертирок не опекаю.
— Вот ты как… — прошептал Ануприенко, поразившись той наглости, с какой произнёс эти слова Рубкин. Он растерялся и не знал, что ответить лейтенанту.
Оба молча смотрели друг другу в глаза. Возле орудия, за щитом, все ещё прохаживался часовой. Отчётливо слышался скрип его шагов.
— Поднимите бойцов, — как можно спокойнее проговорил капитан. — Двадцать минут сроку, чтобы запасные позиции были. Повторите приказание.
Рубкин медлил.
— Товарищ лейтенант, повторите приказание!
— Есть поднять бойцов и вырыть запасные позиции за двадцать минут!
— Выполняйте!
Ануприенко неторопливо прошёл мимо часового и свернул к дороге.
3
Ни тучки в небе; утро ясное, морозное. Солнце поднялось и застыло над елями. Стоят они по колено в снегу, одетые в дремотную тишину. Короткие тени пересекают дорогу. Снег искрится и хрустит под ногами.
Ануприенко замедлил шаг, остановился. Хотелось ещё раз повнимательнее осмотреть местность, где придётся вести бой, проверить, правильно ли расставлены орудия, но неприятный разговор с Рубкиным мешал ему сосредоточиться. «Мерзавец, наглец!» — мысленно повторял капитан. — Вот, оказывается, где собака зарыта!» Для него было ясно. Рубкин приставал к Майе, и она, наверное, отхлестала его по щекам. Конечно, так. А началось это ещё в Озёрном. Кислый запах крестьянской избы, занавешанные брезентом окна, жёлтый, мерцающий огонёк. Рубкин кладёт руку на Майино плечо, заглядывает ей в глаза… Капитан живо вспомнил тот вечер во всех подробностях; неприятный озноб пробежал по спине. Он тут же представил себе Майю, её грустное лицо и доверчивый, девичий взгляд. И вдруг поймал себя на мысли: он доволен и рад, что Майя так обошлась с лейтенантом. Улыбнулся и подумал: «Оставлю на батарее! Поговорю с командиром полка — не откажет. А с Рубкиным?.. Ещё одно замечание, и передам дело в штаб…»
Над головой послышался шум мотора. Ануприенко посмотрел вверх и сразу же увидел, как над лесом разворачивалась «рама». Зенитные батареи молчали, не желая, как видно, обнаруживать себя, чтобы потом, когда появятся в небе эскадрильи фашистских бомбардировщиков, плотным огнём преградить им дорогу. «Рама» сделала полукруг и медленно поплыла над большаком в сторону Калинковичей.
Появление в небе вражеского самолёта-корректировщика не предвещало ничего хорошего. Немцы перебрасывают войска для удара в спину нашим наступающим с юга на Калинковичи подразделениям, и «рама» просматривает дорогу. Немецкие танки, наверное, уже двигаются по тракту и с часу на час могут быть здесь. Наткнутся на главный оборонительный рубеж, расколются и пойдут в обход по просёлку.
«Боя не миновать!..»
Близость сражения заставила капитана на время забыть о Майе и Рубкине. Дремлющие под солнцем ели, заснеженная дорога, ещё минуту назад казавшиеся безмолвными и скучными, вдруг ожили в его глазах. Он смотрел вокруг и запоминал каждый выступ, каждую складку на земле, которую можно будет использовать в бою.
Метрах в трехстах просёлочная дорога вырывалась из леса и, пересекая болото, уходила в кустарник. По болоту тянулся уже заминированный пехотинцами бревенчатый настил. «Здесь, на этом бревенчатом настиле, и будет центр боя, если немцы свернут с грейдерного тракта и решатся идти в обход», — подумал Ануприенко. Он мысленно представил себе всю несложную схему обороны.
Стрелковая рота Сурова окопалась на опушке, развернув фланги по обе стороны дороги. Два орудия своей батареи Ануприенко поставил почти рядом с пехотой по обочинам, а третье оттянул назад как резервное. Если одному или двум танкам удастся прорваться через переднюю линию, они неожиданно попадут под огонь третьего орудия и будут подбиты. Командовать этим третьим орудием поручено Рубкину. Кажется, сделано все, что можно в этих условиях для успешного ведения боя. Капитан торопливо зашагал к своему блиндажу.
Не успел пройти и десяти метров, как за лесом, на грейдерном тракте, грянул орудийный выстрел. И вдруг разом заговорили десятки орудий. На главном оборонительном рубеже завязался бой.
— Вот и немцы, — проговорил Ануприенко и ускорил шаг.
У входа в блиндаж он встретил разведчиков. Они о чем-то спорили. Громче всех звучал голос Опеньки. Ануприенко прошёл быстро и только успел расслышать слова:
— Мины прыгают! Сам видел — прыгают!
В блиндаже было полусумрачно. От двери к дальней стене стлался белой дорожкой дневной свет. В углу топилась небольшая железная печка. Ещё осенью её откуда-то принёс заботливый старшина Ухватов и затем возил вместе с батарейным имуществом на машине. Возле печки сидела Майя, ждала капитана. Она только что сходила на кухню, принесла завтрак, и чтобы не остыл, поставила котелки на печку. Начавшаяся орудийная канонада встревожила и её. Земля глухо гудела, как перед землетрясением, и гул этот, казалось, доносился откуда-то из глубины, то усиливаясь, то затихая; с потолка на колени сыпался уже успевший подсохнуть над печкой песок.
Майя не слышала, как вошёл Ануприенко, и продолжала сидеть у печки, помешивая горящие угольки в топке; красные отсветы печного огня пронизывали её волосы, отчего причёска казалась ещё пышней и красивей. И от тепла, и ещё от того же красного отсвета огня щеки её разрумянились и горели, а в глазах было что-то по-девичьи восторженное, ожидающее, так что капитан даже смутился, увидев такой санитарку. Но как только Майя обернулась, он сразу же, чтобы не выдать своего смущения, заговорил о том, что на грейдерном тракте уже начался бой, что там теперь пекло, ад, но что, надо полагать, и здесь через час-два будет не лучше, потому что немцы никогда не упустят такой возможности — обойти главные силы, а это значит, что они придут сюда. Пока он говорил, все время смотрел на котелки с кашей, и Майя, заметив это, предложила капитану позавтракать.
— Ну, давай, что там?.. — он махнул рукой в сторону котелков и сел на земляной приступок возле печки.
Ел сосредоточенно. Майя стояла рядом, готовая в любую секунду подать капитану, что он попросит, но он ни разу не поднял голову; а когда кончил, бросил ложку в пустой котелок и, отодвинув его, мечтательно проговорил:
— Мать наша, гречневая каша.
На минуту закрыл глаза. Печь дышала теплом. Неодолимая усталость обняла плечи, захотелось забыть все, прикорнуть вот здесь у стенки и спать, спать. Майя подложила в топку, и теперь там потрескивали смолистые хвойные ветки, напоминая стрекот сенокосилки, и в памяти, будто из тумана, вставала знойная волжская даль…
Как ни хотелось спать, Ануприенко не мог себе позволить этого, позволить теперь, когда на грейдерном тракте уже идёт бой и немецкие танки вот-вот могут появиться здесь. А главное, не на кого оставить батарею. Панкратов ранен, лежит в госпитале, Рубкин?.. Нет, ему доверить нельзя! С трудом пересилив усталость, Ануприенко открыл глаза. У входа в блиндаж по-прежнему шумели разведчики; все так же вздрагивала земля от выстрелов и с потолка осыпался песок. Майя мыла горячей водой котелок. Она стояла возле топки, и жёлтые блики огня теперь играли на её гимнастёрке. Она не знала, что капитан смотрит на неё, и спокойно продолжала своё дело. В руках у неё откуда-то появилось белое полотенце; Ануприенко удивлённо улыбнулся: «Женщина и на войне — женщина!» Он вспомнил, что после Озёрного сегодня в первый раз разговаривал с ней. Нехорошо. Надо бы как-то подбодрить, ведь она женщина и впервые участвовала в бою.
Ануприенко замедлил шаг, остановился. Хотелось ещё раз повнимательнее осмотреть местность, где придётся вести бой, проверить, правильно ли расставлены орудия, но неприятный разговор с Рубкиным мешал ему сосредоточиться. «Мерзавец, наглец!» — мысленно повторял капитан. — Вот, оказывается, где собака зарыта!» Для него было ясно. Рубкин приставал к Майе, и она, наверное, отхлестала его по щекам. Конечно, так. А началось это ещё в Озёрном. Кислый запах крестьянской избы, занавешанные брезентом окна, жёлтый, мерцающий огонёк. Рубкин кладёт руку на Майино плечо, заглядывает ей в глаза… Капитан живо вспомнил тот вечер во всех подробностях; неприятный озноб пробежал по спине. Он тут же представил себе Майю, её грустное лицо и доверчивый, девичий взгляд. И вдруг поймал себя на мысли: он доволен и рад, что Майя так обошлась с лейтенантом. Улыбнулся и подумал: «Оставлю на батарее! Поговорю с командиром полка — не откажет. А с Рубкиным?.. Ещё одно замечание, и передам дело в штаб…»
Над головой послышался шум мотора. Ануприенко посмотрел вверх и сразу же увидел, как над лесом разворачивалась «рама». Зенитные батареи молчали, не желая, как видно, обнаруживать себя, чтобы потом, когда появятся в небе эскадрильи фашистских бомбардировщиков, плотным огнём преградить им дорогу. «Рама» сделала полукруг и медленно поплыла над большаком в сторону Калинковичей.
Появление в небе вражеского самолёта-корректировщика не предвещало ничего хорошего. Немцы перебрасывают войска для удара в спину нашим наступающим с юга на Калинковичи подразделениям, и «рама» просматривает дорогу. Немецкие танки, наверное, уже двигаются по тракту и с часу на час могут быть здесь. Наткнутся на главный оборонительный рубеж, расколются и пойдут в обход по просёлку.
«Боя не миновать!..»
Близость сражения заставила капитана на время забыть о Майе и Рубкине. Дремлющие под солнцем ели, заснеженная дорога, ещё минуту назад казавшиеся безмолвными и скучными, вдруг ожили в его глазах. Он смотрел вокруг и запоминал каждый выступ, каждую складку на земле, которую можно будет использовать в бою.
Метрах в трехстах просёлочная дорога вырывалась из леса и, пересекая болото, уходила в кустарник. По болоту тянулся уже заминированный пехотинцами бревенчатый настил. «Здесь, на этом бревенчатом настиле, и будет центр боя, если немцы свернут с грейдерного тракта и решатся идти в обход», — подумал Ануприенко. Он мысленно представил себе всю несложную схему обороны.
Стрелковая рота Сурова окопалась на опушке, развернув фланги по обе стороны дороги. Два орудия своей батареи Ануприенко поставил почти рядом с пехотой по обочинам, а третье оттянул назад как резервное. Если одному или двум танкам удастся прорваться через переднюю линию, они неожиданно попадут под огонь третьего орудия и будут подбиты. Командовать этим третьим орудием поручено Рубкину. Кажется, сделано все, что можно в этих условиях для успешного ведения боя. Капитан торопливо зашагал к своему блиндажу.
Не успел пройти и десяти метров, как за лесом, на грейдерном тракте, грянул орудийный выстрел. И вдруг разом заговорили десятки орудий. На главном оборонительном рубеже завязался бой.
— Вот и немцы, — проговорил Ануприенко и ускорил шаг.
У входа в блиндаж он встретил разведчиков. Они о чем-то спорили. Громче всех звучал голос Опеньки. Ануприенко прошёл быстро и только успел расслышать слова:
— Мины прыгают! Сам видел — прыгают!
В блиндаже было полусумрачно. От двери к дальней стене стлался белой дорожкой дневной свет. В углу топилась небольшая железная печка. Ещё осенью её откуда-то принёс заботливый старшина Ухватов и затем возил вместе с батарейным имуществом на машине. Возле печки сидела Майя, ждала капитана. Она только что сходила на кухню, принесла завтрак, и чтобы не остыл, поставила котелки на печку. Начавшаяся орудийная канонада встревожила и её. Земля глухо гудела, как перед землетрясением, и гул этот, казалось, доносился откуда-то из глубины, то усиливаясь, то затихая; с потолка на колени сыпался уже успевший подсохнуть над печкой песок.
Майя не слышала, как вошёл Ануприенко, и продолжала сидеть у печки, помешивая горящие угольки в топке; красные отсветы печного огня пронизывали её волосы, отчего причёска казалась ещё пышней и красивей. И от тепла, и ещё от того же красного отсвета огня щеки её разрумянились и горели, а в глазах было что-то по-девичьи восторженное, ожидающее, так что капитан даже смутился, увидев такой санитарку. Но как только Майя обернулась, он сразу же, чтобы не выдать своего смущения, заговорил о том, что на грейдерном тракте уже начался бой, что там теперь пекло, ад, но что, надо полагать, и здесь через час-два будет не лучше, потому что немцы никогда не упустят такой возможности — обойти главные силы, а это значит, что они придут сюда. Пока он говорил, все время смотрел на котелки с кашей, и Майя, заметив это, предложила капитану позавтракать.
— Ну, давай, что там?.. — он махнул рукой в сторону котелков и сел на земляной приступок возле печки.
Ел сосредоточенно. Майя стояла рядом, готовая в любую секунду подать капитану, что он попросит, но он ни разу не поднял голову; а когда кончил, бросил ложку в пустой котелок и, отодвинув его, мечтательно проговорил:
— Мать наша, гречневая каша.
На минуту закрыл глаза. Печь дышала теплом. Неодолимая усталость обняла плечи, захотелось забыть все, прикорнуть вот здесь у стенки и спать, спать. Майя подложила в топку, и теперь там потрескивали смолистые хвойные ветки, напоминая стрекот сенокосилки, и в памяти, будто из тумана, вставала знойная волжская даль…
Как ни хотелось спать, Ануприенко не мог себе позволить этого, позволить теперь, когда на грейдерном тракте уже идёт бой и немецкие танки вот-вот могут появиться здесь. А главное, не на кого оставить батарею. Панкратов ранен, лежит в госпитале, Рубкин?.. Нет, ему доверить нельзя! С трудом пересилив усталость, Ануприенко открыл глаза. У входа в блиндаж по-прежнему шумели разведчики; все так же вздрагивала земля от выстрелов и с потолка осыпался песок. Майя мыла горячей водой котелок. Она стояла возле топки, и жёлтые блики огня теперь играли на её гимнастёрке. Она не знала, что капитан смотрит на неё, и спокойно продолжала своё дело. В руках у неё откуда-то появилось белое полотенце; Ануприенко удивлённо улыбнулся: «Женщина и на войне — женщина!» Он вспомнил, что после Озёрного сегодня в первый раз разговаривал с ней. Нехорошо. Надо бы как-то подбодрить, ведь она женщина и впервые участвовала в бою.